Текст книги "Нам здесь не место"

Автор книги: Дженни Торрес Санчес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

Крошка

В маленьком товарном вагоне воняет мочой, дерьмом и потом. Даже с открытой дверью воздух тут густ и неподвижен. От жара наших тел запахи делаются еще острее, и из-за них у меня в животе все сжимается. Я слышу, как кто-то блюет, и к уже имеющемуся букету добавляется кислый душок рвоты.

Мне хочется опустить веки, уснуть, но стоит закрыть глаза, как перед моим мысленным взором начинают мелькать лица тех, кто едет на этом поезде; я словно вижу их жизни и то, от чего они бегут. Вижу не приносящие урожая фермы и семьи, которым нечего есть. Вижу тех, над кем занесен нож, вижу деньги, переходящие из рук в руки. Вижу кровь и ощущаю запах страха. Слышу угрозы и чувствую глубокое отчаяние. Поэтому я держу глаза открытыми.

Если часами смотреть в темноту, нетрудно сосредоточиться на звуках, которые раздаются вокруг. Но в основном ты слышишь свой собственный внутренний голос, который почти не умолкает. Он твердит, что тебе суждено умереть, что твоя судьба предрешена и избежать ее невозможно, что твое тело слишком слабо для таких испытаний. Этот голос уговаривает тебя уступить, сдаться.

Но есть и другой голос, который исходит откуда-то из недр живота. И он говорит: «Ты заслуживаешь того, чтобы жить. Посмотри, что ты делаешь, на что едешь, – и все лишь ради того, чтобы получить шанс».

Ты цепляешься за этот голос, заставляя его звучать все громче и громче, пока он не заполняет тебя целиком. Ты вслушиваешься в него, потому что знаешь: в дороге он может умолкнуть, утонуть среди других голосов и шума поезда. И тогда приходится искать его в себе.

И ты снова и снова находишь этот голос.

А потом опять теряешь его.

Вот так на протяжении всего этого пути ты играешь в эту игру, глядя, как редеет тьма, как восходит солнце и небо, словно по волшебству, начинает светлеть.

Я смотрю на парня с девушкой, которые помогли нам. Она уснула. А он не спит и наблюдает, как снаружи загорается день. Когда первые лучи солнца освещают его лицо, на нем можно прочесть затаенные надежды и мечты. И в этот миг я словно улавливаю его мысли о том, чтобы благополучно довезти девушку до места, о том, как они поженятся и как у них появятся дети, – нужно лишь суметь добраться туда, где безопасно.

Парень переводит взгляд на меня, и я отворачиваюсь.

Поезд скрежещет. Веки Чико подрагивают. Я кладу его голову себе на колени, стараясь уберечь от резких толчков, сопровождающих эти звуки.

За открытой дверью мелькают деревья и обветшалые строения. Многие люди в вагоне проснулись, и сейчас, при свете дня, я вижу, что нас даже больше, чем я предполагала. Может, сотня с лишним, и это еще не считая маленьких детей, которых людское море словно проглотило: я не вижу их, но слышу, как они плачут и просят есть. Кто-то из сидящих у двери кричит, что мы уже в Икстепеке, а через некоторое время сообщает, что сортировочная станция уже близко. В поле зрения появляются стоящие отдельно уродливые складские здания. Состав с грохотом въезжает на территорию сортировочной и останавливается.

Те, кто ехал с нами, начинают выбираться наружу. Когда они оказываются на солнце, я вижу, что всех их покрывает пыль или какая-то взвесь, оставшаяся от груза, который раньше везли в нашем вагоне. Люди как будто присыпаны пеплом. А еще они напоминают мертвецов.

Я смотрю на свою одежду, руки и понимаю, что со мной та же история.

Парень, который нас выручал, помогает своей подруге выбраться из вагона, а мы с Пульгой поднимаем Чико.

– Давай пойдем за ними, – шепчет мне Пульга и кивает в их сторону. – Этот парень явно знает, что к чему.

Я киваю, и мы торопимся к выходу, поддерживая Чико. Тот проснулся, но вид у него ошалелый, он держится за голову и виснет на нас. Яркое солнце слепит глаза, и Чико прикрывает их ладонью. Вокруг, спотыкаясь и озираясь по сторонам, ковыляют люди, среди которых Пульга отыскивает знакомую нам пару.

– Даже не надейтесь, hermanos, братишки, – говорит парень, когда видит, что мы пристраиваемся за ними. – Моя девушки может испытывать к вам слабость, но ходить за нами нечего. Я вам, черт побери, не проводник. И отвечать за вашу троицу не желаю.

Я смотрю на его девушку, которая напоминает мне Летицию, какой та была несколько лет назад. Она красивая, несмотря на грязь, пыль и жарищу. Девушка смотрит на нас сочувственно, но молчит.

– Ну ладно тебе, – просит парня Пульга, – мы вам не помешаем. Обещаю. И под ногами путаться не будем.

Чико неожиданно падает, будто у него отказали ноги, и садится прямо в грязь.

– Чико, – говорю я, наклоняясь к нему. – Чико, вставай. Надо идти.

– Тсс… – Парень прижимает палец к губам. – Я не хочу знать его имени. И твоего. И твоего тоже, – обращается он к каждому из нас по очереди.

– Пожалуйста, – умоляет Пульга, глядя то на парня, то на девушку.

Парень глубоко вздыхает.

– Я повторять не буду, поэтому слушай внимательно, о’кей? – Он кладет руку Пульге на плечо: – Твой брат не может ехать дальше в таком состоянии.

– Но нам надо… – начинает Пульга.

Однако я знаю, что парень прав: Чико действительно не может продолжать путь.

– Я сказал, слушай, – перебивает парень. – Ему нужно несколько дней отлежаться. Он не сможет бежать, чтобы залезть на поезд. И трястись часами на крыше не сможет.

Кожа у Чико бледная, с каким-то серым оттенком. Он сидит рядом и слушает нас, но в его глазах все та же странная пустота.

– Ты же в норме, правда, Чико? – говорит Пульга. – Сможешь ехать дальше? Скажи ему, что да, – просит он, показывая на парня.

Чико кивает.

– Ага, ага, это просто из-за солнца, оно слишком яркое. – Он хватается за голову. – Башка раскалывается.

– Пульга… – начинаю я, понимая, что парень ни за что не разрешит нам следовать за ними и дальше и что Чико нуждается в помощи.

– Он сможет ехать, – настаивает Пульга, как, бывало, в детстве уговаривал маму, когда ему чего-то хотелось. – А отдохнет прямо тут, пока мы будем ждать отхода поезда. – Он машет рукой в сторону стоящего на путях состава. – Нужно сесть на него, чтобы добраться… погоди… – Он рывком передвигает рюкзак вперед и роется там в поисках блокнота.

Парень смотрит на Пульгу долгим взглядом, а потом показывает на путь по соседству с тем, на который прибыл наш товарняк.

– Вам нужен поезд, который отправится с того пути, – произносит он. – Он пойдет в Матиас-Ромеро. Вот на него тебе и надо. – Парень вздыхает. – Просто держитесь всех остальных, пока не доберетесь до Лечерии, ясно? А потом придется решить, какой маршрут… ладно, парень, забудь. Неужели я вам все это объясняю? Вы могли бы сами сообразить, что такие вещи надо выяснять заранее.

– Я выяснял, – вспыхивает Пульга, поднимая вверх свой блокнот. – Я изучал карты и слушал рассказы.

Парень смеется.

– Стоп. Именно поэтому я не могу тебе помочь. Ты же понимаешь, что у вас ничего не получится, правда? В этот раз точно, даже с этими твоими заметками. С первой попытки никогда не выходит. Вначале приходится вляпываться во всякое дерьмо и делать кучу ошибок. А потом уже пробовать снова. Черт, парень, да у меня это уже четвертая попытка! И я чуть не умер в первых трех. Думаешь, я так старался, чтобы помочь тебе? Нет, это ради меня и моей девушки. Дошло? Ради того, чтобы мы с ней добрались в Штаты. Я не могу больше ни с кем нянчиться. – Он поворачивается к своей спутнице.

Ее глаза полны слез.

– Так, отлично, теперь вы ее расстроили, – качает головой парень и смотрит на нас. Потом переводит взгляд с Пульги на меня. – Слушай, дальше по этой дороге есть шелтер. Большинство людей о нем не знают, туда в основном идут те, кому приходится вернуться или кто не может сразу ехать дальше. – Он смотрит на нас. – Вам, пацаны, нужно передохнуть. Так что топайте вдоль путей, но держите глаза открытыми. Меньше чем через километр уввдите маленький голубой домик – там вам помогут. Впишетесь туда на несколько дней, потом вернетесь сюда и сядете на следующий поезд. Дошло? Ну и всё. Больше я ничем не могу вам помочь.

– Ну пожалуйста, парень! Пожалуйста… – просит Пульга.

Я смотрю в его умоляющее лицо и, клянусь, чувствую страх в его сердце. Его напугала прошлая ночь. Может, он боится, что мы умрем, если остановимся.

И возможно, он прав.

– Слушай внимательно, браток, и лучше просто поверь мне. Я предлагаю вам самый подходящий вариант. Пусть вашего hermanito, младшего брата, осмотрят и подлечат, о’кей?

Он поворачивается к нам спиной, берет за руку свою девушку и ведет ее к другому поезду на соседнем пути. На ходу она оглядывается, но парень не смотрит назад.

– Простите меня, – шепчет Чико, крепко зажмурившись. – Это я виноват. Простите…

Пульга мотает головой.

– Забудь, – говорит он, но голос у него напряженный, сердитый.

Чико начинает плакать, и я вижу, как Пульга крепче сжимает губы, будто боится, как бы с них не сорвались какие-то ужасные слова.

– Идем, – прошу я, ласково касаясь руки Чико. – Доберемся туда, где ты сможешь отдохнуть и прийти в себя, ладно?

Я веду его вдоль путей, но не туда, куда идут все остальные, а в противоположную сторону – назад. Больше никто не идет в этом направлении. Пульга каждые несколько шагов оглядывается, словно надеясь, что парень передумал. Он качает головой, наверное, думает, что мы совершаем какую-то страшную ошибку.

Наконец он подхватывает Чико с другой стороны и помогает мне его вести. Чико уже выглядит как полутруп, на него просто страшно смотреть. Его глаза кажутся пустыми. Мы, наверное, выглядим так, что все думают, будто мы сдались и возвращаемся к мамочкам.

– Все нормально? – спрашиваю я его.

Он кивает, потом, пошатнувшись, крепче сжимает голову.

– Мы скоро будем на месте, Чикито, – говорю я, а он внезапно сгибается пополам от рвотных позывов.

Я глажу его по спине, Пока он содрогается.

– Эй… эй, Чико. Все нормально. С тобой все будет хорошо, – бросается к нему Пульга.

Я стараюсь не поддаваться панике и твержу себе, что у Чико просто обезвоживание. Или из-за яркого солнца он все видит искаженным, и от этого его тошнит.

– С тобой все будет хорошо, – повторяет Пульга, пока мы помогаем ему выпрямиться и ведем к шелтеру.

– Не волнуйся, Чико, – говорю я, и на этом все слова у меня кончаются.

Шелтер не слишком далеко, но Чико с каждой секундой слабеет, и поэтому кажется, будто мы целую вечность бредем сквозь густые высохшие травы по изнурительной жаре. Мы замечаем дом только потому, что нам сказал о нем парень. Голубая краска выцвела, став практически белой, и здания почти не видно в высокой траве. Я начинаю сомневаться, есть ли там вообще кто-нибудь, и меня накрывает очередная волна паники.

Домишко выгладит так, будто вот-вот развалится, но когда мы подходим ближе, я замечаю, что перед ним сидит несколько человек. А потом оттуда, едва заметив нас, в нашу сторону со всех ног бросается какая-то женщина.

– Что случилось? – спрашивает она, окинув Чико взглядом.

– Он сильно ударился, когда прыгал с поезда, – говорю я.

Женщина осматривает Чико, словно пытаясь понять, все ли части тела у него на месте.

– Идемте. Его надо усадить.

Отодвинув нас с Пульгой в сторону, она уверенно подхватывает Чико и помогает ему проделать остаток пути.

В приюте женщина усаживает его, приносит всем нам воды и велит Чико пить медленно. Она задает ему простые вопросы – сколько лет, как зовут, откуда родом, – но он лишь смотрит ей в лицо и молчит.

– У него серьезное сотрясение мозга, – наконец говорит женщина. – Вы все должны пожить тут, дать ему время восстановиться.

– Долго? – быстро спрашивает Пульга.

– От сотрясений неделями поправляются. – Она вздыхает. – По правилам у нас можно жить три дня, но мы не будем обращать на это внимания, раз уж народу тут сейчас немного. – Она окидывает взглядом почти пустую комнату.

– Мы не можем ждать даже трех дней, – поворачивается ко мне Пульга. – Нам нужно двигаться дальше.

– Если вы не подождете, он еще больше растрясет свой мозг, – поясняет женщина. – И риск, что отек станет еще сильнее, тоже есть.

– У нас нет выбора, – говорю я Пульге. – В таком состоянии он не может никуда ехать.

– Я так устал… – шепчет Чико.

– Нужно немножко тут посидеть, поговорить со мной, – обращается к нему женщина. – А потом можно будет и поспать. О’кей, nino, малыш?

Чико кивает.

Женщина изучает нас с Пульгой. У нее лоснящееся лицо, круглые щеки, высокие скулы. От нее пахнет лосьоном «Пондз», и на мгновение я словно переношусь в спальню, которую делила с мамой с тех пор, как отец нас бросил. Я вижу, как перед сном она втирает этот лосьон себе в лицо, глядя в зеркало. «У нас все будет хорошо», – говорила она в первые ночи после его ухода, когда мы обе были напуганы и чувствовали себя сиротливо. Потом она залезала в постель, и пока я засыпала, чувствовала, как мамин запах обволакивал меня.

Женщина обращается к нам:

– Вы двое, добудьте себе чего-нибудь поесть. Кухня вон там. И ему тоже принесите. Только сперва вымойте руки.

Я слышу, как она разговаривает с Чико, добиваясь от него ответов. Потом, удовлетворившись, отводит его в комнату, чтобы он мог поспать. Мы с Пульгой едим хлеб, запивая «Гатбрейдом», но женщина вдобавок к этому разогревает бобы и плюхает их нам в тарелки.

Часть третья. El Viaje Путешествие–»

Она смотрит, как мы едим, как чешем головы, а потом говорит:

– Идите-ка сюда.

Достав из комода тонкую деревянную палочку, она водит ею в моих волосах, разбирая их на проборы и разглядывая.

– Я знаю, – сообщаю я ей, прежде чем она успевает что-то сказать. Я уже несколько дней подозреваю, что обзавелась вшами.

Она проверяет и голову Пульги, а потом вздыхает:

– Лучше будет обрить вас, а потом помыть головы специальным шампунем, чтобы прикончить вшей, которые останутся. Немного шампуня у меня есть.

Женщина улыбается, берет машинку для стрижки волос и указывает на стул в гостиной, предлагая Пульге сесть на него первым. Она тихо напевает, пока его волосы клочками падают на пол. Сидя с закрытыми глазами, Пульга кажется таким маленьким… Когда с ним покончено, женщина обращается ко мне со словами:

– Теперь твоя очередь.

В этот момент один из тех, кто сидел перед домом, заходит внутрь, видит нас и смеется. Это невысокий дядька, одетый лишь в шорты, которые ему велики, и тонкую белую футболку.

– Это рекорд, Соледад! Они ж минут пятнадцать только здесь, а ты уже их бреешь. Наша Соледад такая, – поясняет он, качая головой. – Если понадобится, она пустит свою машинку в ход, даже когда ты спишь. – Он смеется, и она присоединяется к нему – их смех наполняет комнату.

– Да мне просто не вынести мысли о том, что вы все будете расхаживать в таком виде, – говорит женщина, и ее смех затихает. – В конце концов, вы ведь не животные, – добавляет она. – Иди сюда, помоги. Подмети волосы с пола.

Мужчина кивает и берет метлу с совком.

– Вас так зовут? – спрашиваю я женщину. – Соледад?

Она кивает, водя машинкой по моим волосам:

– Да, можешь поверить?

– Вам нравится?

– Нет, – сразу отвечает она. – Как мне может нравиться имя вроде Соледад? Печально, когда тебя назвали в честь одиночества[20]20
  Soledad – одиночество, уединение(исп.). – Примеч. пер.


[Закрыть]. Когда я была маленькой, ненавидела своё имя, потому что оно мне казалось взрослым. А теперь ненавижу, потому что оно наложило отпечаток на мою судьбу.

Я понимаю, что, скорее всего, она говорит о чем-то очень личном, но не хочу любопытствовать и держу свои мысли при себе.

– Я одна даже тут, – говорит она, оглядывая шел-тер. – Этот маленький приют разваливается, сюда приходят только те, кто совершенно отчаялся. В основном мигранты едут дальше, потому что чувствуют в себе достаточно сил добраться до следующего шелтера. Но мне тут нравится. Здесь я могу помочь тем, кому совсем плохо и кому больше всего нужна помощь. И есть великодушные люди с щедрыми сердцами, которые не дают нам закрыться и помогают выживать.

Пульга пристально смотрит на нее, а потом отводит взгляд.

Что-то в манере Соледад говорить заставляет меня ощутить некую близость между нами. А она вдруг, внимательно изучая мое лицо, спрашивает:

– Ну а тебя как зовут?

Я знаю, что она все поняла, поэтому не пытаюсь солгать:

– Крошка.

– Крошка, – качает головой Соледад. – Нехорошее имя. С ним ты так и останешься маленькой. Тебя действительно так зовут?

Мне уже давно кажется, что у меня нет настоящего имени, а та девушка, что ходила по улицам нашего города, жила в моем доме и спала в моей постели, просто не существует. И я не знаю, осталась ли она там, в прошлом, или испарилась, как испаряется вода, поднимаясь ввысь над всеми этими автобусами, полями и поездами.

Кем была я в тот день, когда только родилась и моя мать впервые посмотрела мне в лицо?

– Флор, – отвечаю я наконец на вопрос Соледад. Ее лоснящееся лицо расплывается в улыбке.

– Ах Флор, – повторяет она. – Ну так гораздо лучше.

Я улыбаюсь, но улыбка исчезает, когда мне вдруг вспоминается ребенок, которому я отказалась дать имя. Он часть меня, но имени новорожденного, даже если мама как-то его назвала, я не знаю.

Соледад встает со стула и выключает машинку для стрижки. Дезинфицирует спиртом лезвия и убирает ее в комод. Потом лезет в шкафчик, извлекает оттуда старое потрепанное полотенце и вручает мне:

– Иди прими душ и вымой голову этим шампунем, Флор.

Я смотрю, как двигается Соледад, и только сейчас замечаю, что она прихрамывает, слегка заваливаясь вправо.

– Вы давно тут? – спрашиваю я.

– Пять лет, – с глубоким вздохом отвечает она, обернувшись и снова пристально глядя на меня.

Кажется, будто она ищет что-то в моем лице. А потом Соледад говорит: – Ты должна всегда помнить свое настоящее имя. Заруби это себе на носу. Никогда не забывай, кто ты такая. Ля Бестия, ветер, люди, которые против тебя и которых много, – все они попытаются заставить тебя забыть это. Но ты всегда должна помнить: ты – Флор.

Я киваю. Да, вот кем я была. Вот кем я могу стать снова, перестав быть Крошкой.

Я иду в ванную и запираю за собой дверь. Проверяю, что там у меня с кровотечением. Оно почти прекратилось.

Может, у меня волшебное тело.

Может, оно знает, что от него сейчас требуется.

И возможно, я уже не та, кем была.

Я смотрю на свое искривленное отражение в дешевом зеркале, на свою бритую голову – от Крошки во мне ничего не осталось. Двумя пальцами я извлекаю изо рта острые осколки и смываю их в раковину. Тут я рассталась не только с волосами, но и с кусочками зубов. А еще отчасти с той, кем я была прежде. Я снова пристально вглядываюсь в свое отражение и начинаю различать черты той, кем стану, перейдя границу.

Іде-то внутри меня зарождается Флор.

Пока мы живем в шелтере, я замечаю, что Соледад каждый вечер сидит на тахте у окна. На ней она и спит, и там у нее что-то вроде наблюдательного пункта, чтобы высматривать тех, кто может забрести в приют среди ночи.

На протяжении недели она нянчится с Чико, приводя его в порядок: готовит ему особую еду, аккуратно сбривает ему волосы и моет его голову в раковине. А Чико много спит, и Соледад говорит нам, что лучше для его мозга и не придумать, – так он быстрее поправится.

Приходит поезд, потом уходит. За ним прибывает следующий. Проезжая мимо нас, он пронзительно свистит.

– Скоро нужно будет двигаться дальше, – с тревогой в голосе говорит Пульга, когда мы сидим перед приютом и смотрим, как катит на север очередной состав. – Нельзя торчать тут вечно. Нам надо ехать.

– Знаю, – отвечаю я. Мне тоже не терпится продолжить путь.

Когда человек, который привозит в приют еду, сообщает Соледад, что поезд до Мартиас-Ромеро должен отправиться на следующий день, мы с Пульгой решаем, что пора уходить.

– Но почему? – спрашивает Чико. Его щеки снова зарумянились, пустота из глаз ушла. Глядя на нас, он льнет к Соледад, и та обнимает его за плечи. – Мы же можем остаться еще на несколько дней, да?

Пульга мотает головой:

– Надо ехать, Чико. А то мы никогда никуда не доберемся.

Чико пожимает плечами.

– Ну и что? Я просто останусь тут, с Соледад, – говорит он, переводя взгляд на нее, и на ее лице с лоснящимися щеками появляется улыбка.

Странное выражение мелькает в глазах Пульги, и мне становится ясно, что ему так не терпится уйти именно по этой причине.

Соледад смотрит на Чико:

– Ты можешь тут остаться. Но… в этом вся моя жизнь. День за днем здесь больше ничего не происходит. Будущего тут нет.

– А еще, – неожиданно добавляет Пульга, – ты же не отсюда. Ты здесь чужой. Документов у тебя нет. Мексике ты нужен не больше, чем Штатам. Тут ты будешь иммигрантом, Чико. Если ты попытаешься обосноваться здесь, найти работу и всякое такое, Мексика тебя депортирует. Обратно к Рэю.

Это имя, произнесенное так небрежно, снова напоминает мне о нем, о том, что у него длинные руки. Догадается ли он о том, что мы сделали? Пошлет ли кого-нибудь на мои поиски? А может, сам поедет меня искать?

– Нам надо ехать, – говорю я Чико.

Его лицо мрачнеет.

– Я знаю. Просто… – бормочет он.

В комнате повисает тишина. Потом Соледад глубоко вздыхает и говорит:

– А знаете что? Устрою-ка я вам на прощание праздник, хотите? Как вам такая мысль? – Она смотрит на Чико, и тот улыбается.

Не мешкая больше ни минуты, Соледад спешит на кухню и начинает готовить. Она отваривает небольшой кусок курятины и как-то умудряется наделать из него сотню флаут[21]21
  Обжаренные лепешки с начинкой из мяса, овощей и соуса. – Примеч. пер.


[Закрыть]. А из бульона готовит суп с вермишелью, фидео. Потом она замешивает красный соус, и помещение наполняется запахами халапеньо и томатов. А когда она приступает к зеленому соусу, я уже чувствую на языке вкус помидоров и кинзы. И наконец Соледад готовит бобы, добавив в них побольше сыру, и взбивает свежие сливки.

Я наблюдаю за ней все это время и, клянусь, вижу сияние: контур ее тела как будто светится. Уж не умерли ли мы, мелькает у меня в голове. Может, это призрак Соледад? Или в ней воплотилась моя бруха? Но, возможно, мне все это снится. Похоже на то, ведь пища, которую мы едим, слишком хороша для того, чтобы ее приготовил обычный человек. И спим мы так глубоко, как если бы наш сон был заколдован.

Но наступает новый день и разрушает чары.

Рано утром мы направляемся к путям, чтобы дожидаться возле них поезда. Соледад провожает нас до границы своих владений.

– Я бы пошла с вами к Ля Бестии, но должна остаться тут: вдруг кто-то явится, – говорит она нам.

Соледад ни на миг не покидает приюта, поэтому мы прощаемся с ней прямо здесь. Мне приходится собрать все свои силы, когда она нежно, как мать, берет в ладони мое лицо и говорит:

– Cuidate, m’ija! Береги себя, дорогая! Как доберешься, дай о себе знать. Я буду тут. И буду ждать от тебя весточку. Не подведи меня, слышишь?

Я киваю, потом мы крепко обнимаемся, и я разрешаю себе представить, будто мы мать и дочь, – и на какой-то миг это действительно так.

Потом она обнимает Пульгу.

И Чико.

Но нас зовет Ля Бестия.

Мы оборачиваемся и идем на зов.