Текст книги "Нам здесь не место"

Автор книги: Дженни Торрес Санчес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)

Крошка

На этот раз он приходит к дверям, когда все находятся на поминках по дону Фелисио.

Я смотрю на него через окно; он стучит сильно, глухо, настойчиво. Звук наполняет весь дом, и мне становится холодно и как-то пусто внутри. Я стараюсь игнорировать стук, но в голове все равно крутятся картинки, как этот человек залезает в окно и находит меня. Поэтому я поворачиваю ручку и открываю дверь как раз в тот момент, когда он произносит:

– Я знаю, что ты дома.

Я и забыла, что он все знает.

– Привет, извини, – бормочу я, встречая требовательный взгляд. Он явно ждет объяснений. – Просто… мне трудно быстро встать, нужно время.

– О-о, конечно же. – Выражение его лица почти мгновенно меняется. – Прости. – Он наклоняется и целует меня в губы.

Я задерживаю дыхание, стараясь не вдохнуть его запах и не отпрянуть.

– Я знаю, твоя мать ушла, – произносит он нараспев и грозит мне пальцем. Без приглашения проходит в гостиную, озирается по сторонам. – Иди сюда, развлечемся немного.

Он улыбается, я вижу слюну менаду его губ и испытываю отвращение. Тело напрягается, я чувствую сильные позывы к рвоте и сглатываю.

– У меня же… кровь, – говорю я ему. – Я только что родила. Я не могу…

Его губы кривятся, он изучающе смотрит на меня.

– Разумеется. Но скоро… – Потом, будто спохватившись, идет к кроватке и заглядывает в нее. – Ты только посмотри! Не могу поверить, что он и правда мой.

– Конечно твой, – киваю я. Но что-то в моем тоне заставляет его напрячься, и он меняется в лице.

– Я не спрашивал, – заявляет он. – Просто сказал, что не могу поверить. Ав чем дело? У тебя что, совесть нечиста? – Он улыбается, но его. глаза изучают меня.

Он всегда все изучает. Разглядывает. Он из тех, кто в два счета разнюхает все, что от него пытаются скрыть. Но в данном случае мне скрывать нечего. Да и терять особо нечего тоже.

– Вовсе нет. Я просто имела в виду… Вот смотрю на него и сразу вижу в нем тебя.

Он снова поворачивается к кроватке, разглядывая лежащего там младенца. Долго смотрит на него пытливым взглядом, а потом вдруг улыбается.

– Да, маленький говнюк с виду крут. – Он смеется! – Точно, сходство есть. Но ведь и ты тоже такая. Крутая. – Теперь он смотрит на меня. – Понимаешь, я же в курсе про здешних девчонок. Знаю, кто из них с парнями не мутит. И кого невозможно легко добиться. – Он глядит мне прямо в глаза. – Я сразу это понял, как только увидел тебя.

Он приближается, нагибается, целует меня в шею. Его руки обвивают мою талию, сжимают ее.

– Я знаю, нам с тобой будет здорово вместе, – шепчет он. – Знаю, ты будешь меня любить. Скажи, что я прав.

Я опускаю взгляд и вижу обтянутую кожей рукоять ножа, который он носит на поясе.

– Ты прав, – лгу я.

– Скажи это. Скажи, что любишь меня.

Я заставляю себя обнять его в ответ и подтверждаю:

– Я люблю тебя.

Он засовывает язык мне в рот. Я стараюсь подавить рвотный рефлекс и не дышать. Стараюсь затуманить сознание чернотой ночи и погрузиться в нее.

Комнату наполняет детский плач.

Он отпускает меня. Смеется. Идет к кроватке, запускает в нее руки и достает маленький сверток. Все мое тело будто электричеством пронзает желание вырвать младенца из его грязных лап. Я не могу этого объяснить и стараюсь подавить непонятный порыв. Я сопротивляюсь этому чувству, чем бы оно ни было.

– Будь хорошим мальчиком, – говорит он свертку. Потом обращается ко мне: – Иди возьми его.

Я так и делаю, пусть даже вопреки желанию. Не хочу я ощущать у себя на руках этого младенца, и знать его тоже не хочу. Не хочу ненавидеть его, не хочу любить. Я стараюсь побороть все возникающие внутри меня чувства, когда беру ребенка, которого никогда не желала.

– Я всегда мечтал о чем-то таком. И знал, что однажды у меня это будет. Но я неправильно себе это представлял. А теперь… – Он улыбается, постукивает пальцем по виску. – Теперь я знаю, как это будет.

Мы с тобой… у нас будет большой дом, служанки, крутые тачки. Будем жить в каком-нибудь классном месте, гораздо лучше этого. И будем иметь все, что захотим, потому что так и должно быть. Я над этим работаю. Будешь жить шикарней, чем жена президента. И знаешь что? Это все равно честнее, чем то, что делают эти politicos sucios — грязные и продажные политики. Все как один.

Не знаю, в каком безумном мире он живет.

– Скоро придет моя мать.

Он опять смеется:

– О’кей, я знаю. Ты у нас хорошая девочка. Мамина дочка. – Он устремляется к двери и. тащит меня за собой. Потом снова вынуждает поцеловать его. – Пока что я согласен играть по некоторым твоим правилам, но не забудь, что на самом деле ты моя девочка, – заявляет он. – И будешь со мной.

Я закрываю за ним дверь и поворачиваю ключ, хоть и знаю, что запирай не запирай # разницы нет. Кладу ребенка обратно в кроватку. А сама ложусь на диван, стараясь забыть об этой реальности. Стараясь затеряться в других мирах и в мечтах.

Я соскальзываю в полусон и слышу, как издалека до меня доносится плач. «El bebe, – думает какая-то часть меня. Но другая часть протестует: – Нет! Никакого ребенка нет. Это просто петушиный крик». Передо мной возникает образ соседского петуха, который голосит в иссиня-черной ночи. Я думаю о сыне доньи Агостины и дона Фелисио, которого зовут Галло. Я когда-то была влюблена в него.

Передо мной возникает светящийся белый контур двери. Я подхожу к ней, толчком открываю. Дверь ведет в небольшую комнатку с оранжево-желтыми стенами. Справа – комод, на нем маленький телевизор. Прямо передо мной кровать, высоко над ней в стене единственное прямоугольное окно.

На кровати лежит закутавшийся в одеяло Галло. Он плачет.

Я не видела его уже пять лет, с тех пор как он уехал. Тогда мне было двенадцать. А влюбилась я в него еще в восемь лет. Я ходила в лавку дона Фелисио, где работал Галло, и старалась, чтобы моя рука мимолетно коснулась его руки, когда он вручал мне мои скромные покупки. Он знал, что я прихожу, только чтобы увидеть его, – мы оба это знали.

Однажды, насмотревшись сериалов, я пришла в лавку и сказала, что хочу выйти за кого-нибудь вроде него. И добавила, что на самом деле хочу выйти за него. Галло не засмеялся. Он посмотрел на меня добрым взглядом (до того случая никто и никогда не смотрел на меня так по-доброму) и улыбнулся. А еще накрыл мою ладонь своей, и я подумала, что сейчас умру от счастья. Но потом он ласково проговорил:

– Я слишком старый для тебя, Крошка. И тебе будет без меня лучше. Я не особо удачливый парень, а ты в один прекрасный день встретишь такого, которому везет. Везет настолько, что ты его полюбишь, и он тоже тебя полюбит. Вот увидишь.

– Нет, это вряд ли, – не согласилась я.

Я не могла вообразить никого лучше Галло, который всегда помогал своим родителям в лавке. И говорил о том, как когда-нибудь поедет в Штаты и заработает там много денег, чтобы его старикам не нужно было столько работать. Чтобы им жилось получше. Мне не хотелось плакать, но к глазам подступили слезы.

– Не плачь, – попросил он.

Но я все-таки расплакалась и никак не могла остановиться.

В конце концов он сказал:

– Ладно-ладно, слушай. Если ты все еще меня не разлюбишь в двадцать пять лет, мы поженимся.

– Когда это еще будет.

– Нескоро, но я обещаю. Если ты не разлюбишь меня, мы поженимся.

– Я не разлюблю, – заверила его я.

– Тогда о’кей, – улыбнулся он, сунул руку в ящик с конфетами и вручил мне леденцовое колечко. – Вот тебе кольцо.

Я немедленно развернула обертку и надела кольцо на палец. Потом улыбнулась Галло и пошла домой, по дороге облизывая кольцо. Я восхищалась тем, какое оно красное и сияющее и как сверкает на солнце, будто рубин. А потом я съела его целиком, все это сладкое колечко. К тому времени я уже добралась до дому и поняла: этому не бывать. Тогда у меня впервые возникло четкое, ясное видение: в нем Галло лежал в темноте, и я понимала, что никогда больше его не увижу. Я сидела у себя в комнате с еще липкими от колечка губами и так рыдала, что мама испугалась, не завладел ли мною какой-нибудь бес.

Я радовалась, что Галло сумел уехать, но мне было грустно видеть, как донья Агостина и дон Фелисио расстраиваются из-за того, что он не в состоянии их навестить. И вот теперь он не может проводить отца в последний путь.

Я глжку на Галло, лежащего на кровати в комнате, так далеко от своих родителей.

– Галло! – окликаю я его.

Он смотрит на меня, будто бы пытаясь вспомнить:

– Крошка?

Я протягиваю ему руку. Он поднимается с кровати и берет ее. В тот же миг мы переносимся в какой-то сад. Посмотрев вниз, я вижу, что стою босиком, а земля усеяна ноготками. А потом выясняется, что Галло рядом со мной уже нет.

– Дон Фелисио, – шепчу я.

И тот внезапно появляется не пойми откуда, просто возникает, и всё. Он ничего не говорит. Я озираюсь в поисках Галло, но не вижу его. Тогда в руках дона Фелисио неожиданно оказывается петух. Дон Фелисио смотрит на него, будто впервые заметив свою ношу. Под этим взглядом крылья и лапки петуха превращаются в ручки и ножки младенца, который быстро становится мальчишкой, вырывается из объятий дона Фелисио и превращается в Галло, каким я его знала.

Он обхватывает отца руками, и оба мужчины плачут, обнявшись. Галло шепчет что-то на ухо дону Фелисио, и тот сильнее прижимает его к себе. Они стоят так довольно долго, а потом дон Фелисио осеняет сына крестным знамением. Целует его в лоб и касается его лица дрожащими руками.

Галло смахивает слезы. Он смотрит на отца, глубоко вздыхает и внезапно исчезает. Но мы с доном Фелисио остаемся. А потом старик протягивает мне руку, и я беру ее. Мы молча и медленно идем по пустым улицам баррио, дон Фелисио указывает путь. Я гляжу вниз, на свои пыльные ноги. Все вокруг кажется жутким, будто время тут остановилось и никого, кроме нас, не существует. Я оглядываюсь, стараясь увидеть наших соседей, но никого не замечаю. Дон Фелисио то и дело оборачивается и смотрит на меня. Я уже понимаю, куда мы направляемся. Но, только оказавшись на месте, я наконец-то замечаю людей. Это плакальщицы, которые стекаются к дому дона Фелисио и доньи Агостины.

Старик снова смотрит на меня, его лицо печально, и мне не хочется больше следовать за ним. Но я знаю, что должна это делать. Мы, как призраки (хотя мы и есть призраки), проходим среди плакальщиц и, миновав их, оказываемся в комнате, где у гроба собрался народ. Это гроб дона Фелисио. Мама и mua Консуэло расставили вокруг него свечи и букеты цветов. Дон Фелисио подводит меня к гробу, и мы вместе смотрим на мертвое лицо.

Гроб закрыт стеклянной крышкой, и под ним лицо дона Фелисио похоже на уродливый цветок, который положили под пресс, – чтобы засушить. Я перевожу взгляд на стоящего рядом со мной призрака и вижу, что он теперь с трудом дышит.

Меня охватывает паника. «Все в порядке», – пытаюсь сказать я ему, но с губ не слетает ни слова, и мне остается лишь про себя повторять это снова и снова, надеясь, что он сумеет понять мои мысли. Но чем дольше он смотрит на самого себя, лежащего под стеклом, тем труднее ему становится дышать.

Он выпускает мою руку и обхватывает свою шею. Чтобы дышать, ему требуется все больше усилий, и комнату наполняет звук ужасного бульканья. Я оглядываюсь по сторонам, но больше никто этого не слышит. Люди едят тамале, которые приготовили соседки покойного, и хлеб, который они испекли. Прихлебывают кофе и говорят тихими голосами, пока дон Фелисио пытается что-то сказать, но получается только бульканье и хрипы. Его лицо выражает отчаяние, и я не могу успокоить его, хотя снова и снова пытаюсь это сделать.

Потом из него начинает хлестать кровь, как будто кто-то открыл кран. Крови много, и она течет между пальцев.

Я кричу, или это мне только кажется. Но никто меня не слышит.

«Я не понимаю, что вы пытаетесь мне сказать. Пожалуйста, перестаньте, пожалуйста!» – мысленно повторяю я.

С выпученными глазами дон Фелисио смотрит на что-то у меня за спиной. Он отрывает одну руку от шеи и указывает куда-то окровавленным пальцем. Я оборачиваюсь и вижу в толпе Пульгу и Чико. Они негромко переговариваются между собой. Чико выглядит грустным и испуганным, Пульга – встревоженным. Я ничего не понимаю, хотя и пытаюсь свести воедино все, что вижу. На мгновение мне кажется, что дон Фелисио обвиняет в чем-то мальчишек, но это наверняка не так.

Хрипы старика наполняют мои уши, становясь все громче и громче.

«Я не понимаю!» – Я опять оборачиваюсь к Пульге и Чико, и тут их бросает в дрожь.

Их тела трясутся. А потом я вижу, как из их ушей начинает течь кровь, в точности каку дона Фелисио. Глаза мальчишек становятся огромными от страха и отчаяния. И кровь течет у них между пальцев.

«Нет! – кричу я, поворачиваясь к дону Фелисио, но он тоже держится за шею, а его глаза устремлены в потолок. – Я не хочу этого видеть! Остановите это, пожалуйста!»

Я пытаюсь заставить себя проснуться. Пытаюсь снова отыскать дверь, чтобы сбежать из той реальности, что наполнила собой мой воображаемый мир.

Но я не могу дышать. И глотать тоже становится трудно. Я касаюсь рукой шеи. Она влажная и теплая. Когда я смотрю на пальцы, вижу, что они испачканы в ярко-красной крови. Я мотаю головой и пытаюсь крикнуть: «Нет!» – но меня опять никто не слышит. Повернувшись к дону Фелисио, я ищу у него помощи. Он стоит рядом, хрипит и булькает, а потом все-таки переводит на меня взгляд. У него огромные, полные отчаяния глаза. И тут единственное слово наконец срывается с его уст.

Всего одно слово, но оно заполняет собой все мое сознание:

«Беги!»

– Крошка, – зовет меня мама.

Я вся трясусь и плачу. Во рту скопилась слюна. Я задыхаюсь.

Она снова произносит мое имя, и я открываю глаза. Младенец заходится в крике, а мама, одетая в черное, стоит передо мной. Мои груди сочатся молоком.

За спиной у нее mua Консуэло, Пульга, Чико и донья Агостина, вернувшиеся с поминок по дону Фелисио.

– Estas bien? Все нормально? – спрашивает мама. – Ты неважно выглядишь, как будто призрака увидела.

Я потею, и кожа кажется липкой. Она касается рукой моего лба, и ее лицо делается озабоченным.

– Кажется, у тебя температура.

– Я в порядке, – бормочу я.

Она снова хмурится.

– Ты поменяла малышу подгузник?

Я не отвечаю. Мами и mua переглядываются. Младенец плачет все громче.

– Ты кормила его? – следует очередной вопрос.

Я опять не отвечаю и слышу, как громко и быстро стучат мамины каблуки, когда она удаляется.

Я сажусь в кровати и поворачиваюсь к телевизору. Там идет сериал. Мужчина целует женщину против ее воли. Я закрываю глаза, а когда открываю их снова, на экране уже новости. Диктор рассказывает об очередных смертях. О телах. Не о живых людях. Люди больше ничего не значат. Только тела. Входит mua Консуэло, целует меня в макушку, гладит по голове. Возвращается мама с плачущим, сердитым младенцем. Она сует его мне, пристраивая к груди.

– Тех маленьких бутылочек с пробниками смеси больше нет, Крошка. А ему надо поесть, – говорит она.

Я качаю головой.

– Прости, милая, я знаю, что это не то, чего ты хотела. – Мамин голос делается мягче. – Но мы не можем заморить ребенка голодом.

– Я не буду его кормить.

– Крошка! – Голос мамы звучит резко и жестко. – Я пыталась дать тебе время, чтобы ты привыкла ко всему этому. Но мы не можем позволить себе каждую неделю покупать детское питание. А если ты не начнешь его кормить, у тебя пропадет молоко. Ты должна этим заняться, дочка. Мне жаль, что все так вышло. Мне очень-очень жаль.

Я знаю, что она действительно жалеет меня, но это не мешает ей расстегивать на мне рубашку. Ротик младенца ищет сосок.

Я закрываю глаза, мотаю головой и начинаю плакать. Я слышу, как mua Консуэло отсылает прочь мальчишек:

– Muchachos, salganse! Ребята, уходите!

Мама прикладывает малыша к моей груди, одновременно пытаясь объяснить, как надо кормить его. Но я не могу слушать. Я просто сижу с закрытыми глазами, пока младенец высасывает из меня жизнь. Младенец, похожий на своего отца. Похожий на свой город, на свою землю, – на все, что меня окружает.

Так что я просто разрешаю себе думать о смерти.

Я вспоминаю о том, как мама, когда мне было десять лет, пошла со мной к живущей за городом брухе. Она хотела узнать изменяет ли ей мой отец. Но колдунья, едва увидев меня, взяла куриное яйцо, разбила его в стакан с водой и уставилась на желток, а потом сказала, что видит меня, сжигаемую адовым, яростным пламенем.

«Смотри, – сказала мне бру ха, указывая на стакан. – Я же знаю, ты тоже можешь видеть. Смотри внимательно».

Я послушалась и увидела, что в желтке полыхает яркий оранжевый огонь. И вдруг я оказалась в этом огне. Я чувствовала жар в груди, а огонь все горел и горел. Коже было горячо, и я думала, что сгорю прямо здесь, на кухне у этой женщины, но тут она забрала стакан.

Может, моя судьба – умереть в огне, подумала я тогда.

Может, именно так убьет меня Рэй, думаю я сейчас.

Он поймет, как сильно я его ненавижу, обольет бензином, чиркнет спичкой и будет смотреть, как я горю.

Но дело в том, что я хочу жить.

Я чувствую, как у меня забирают ребенка, и складываю руки на груди. Тиа Консуэло накидывает мне на плечи одеяло, и я поплотнее закутываюсь в него. Потом мама передает mua младенца, того самого, который не должен был появиться на свет и не имел никакого права захватывать мое тело, равно как и его отец.

Мама возвращается с чашкой горячего шоколада.

– Нет, – говорю я ей.

– От него будет больше молока.

– Прекрати!

Одна только мысль о молоке заставляет меня съежиться. Стоит мне вспомнить, что мое тело его выделяет, – и мне становится противно. Как будто я какое-то животное. Я встаю и ухожу в спальню.

– Крошка, – зовет мама, но я игнорирую ее и закрываю за собой дверь.

Спальня, которую я делю с мамой, маленькая и тесная, в ней с трудом помещаются кровать, шкаф, комод и зеркало. Тут пахнет нафталином, мамой и мной. Теперь еще и младенцем. И родами. Я чувствую этот „запах, хотя мама уже перестирала все простыни и подушки, вымыла пол, а после моей жалобы – еще и стены вдобавок. Но едкий запах моих внутренностей, крови и околоплодных вод остался. Вместе с запахом кислого молока, который исходит от моей рубашки и кожи. С тех пор как появился ребенок, я не могу больше спать в этой комнате. Теперь я сплю в гостиной, где нет сетки от насекомых, так что они кусаются и жужжат у меня в ушах.

Я сажусь на кровать и вижу собственное отражение в стоящем напротив зеркале. Мои длинные грязные  волосы свисают по плечам. Я таращусь на свое лицо, не узнавая его.

Стук в дверь возвращает меня к действительности.

– Крошка, – окликает с той стороны Пульга, потом слегка приоткрывает дверь и заглядывает в спальню. – Хочешь поиграть?

В руках у него колода карт. Я ничего не отвечаю, но они с Чико медленно заходят в комнату. Мальчишки усаживаются, скрестив ноги, на нашу с мамой кровать, Пульга начинает тасовать колоду, и этот звук наполняет комнату. Потом он сдает карты, и я сосредотачиваюсь на тихом «щелк-щелк-щелк», с которым они ложатся перед нами.

V – С тобой все нормально, Крошка? – спрашивает Чико.

Я беру свои карты и смотрю на тройку червей. И вижу, как эти маленькие сердечки чернеют, съеживаются и превращаются в ничто.

– Крошка!

– Со мной все будет о’кей, – говорю я ему.

Я кладу карты. Эти сердца на них – наши. Это мы: Пульга, Чико и я. Ребята смотрят на меня.

– Случилось что-то плохое. И что-то еще плохое должно случиться.

Мальчишки переглядываются и опять смотрят на меня. У обоих одинаковое выражение лица: они пытаются скрыть ужас.

– Нам нельзя тут быть… Нельзя тут оставаться, – выдавливаю я.

Мои слова, кажется, не должны иметь для них никакого смысла, но я вижу, что это не так. Иначе они сказали бы, что я горожу всякую чушь и бессмыслицу.

Высмеяли бы меня, и Пульга заявил бы, что не верит в мои ведьминские штучки. Но они ничего такого не делают, а просто молча сидят на кровати и ждут, что я еще скажу.

– И что нам делать? – шепчет Пульга.

Перед моими глазами снова встает видение того, как они держатся за шеи. Поэтому я говорю то единственное, что могу сказать:

– Мы должны бежать.

Пульга

«Мы должны бежать».

Эти слова наполняют мое сознание, когда священник кропит святой водой гроб дона Фелисио. Соседи задвигают его в склеп. Донья Агостина держит в руках четки и рыдает.

Вчера на поминках она велела мне бежать. И Крошка тоже сказала, что нам нужно это сделать. А сегодня во время похорон я все время озираюсь в поисках Рэя или Нестора и могу думать лишь о побеге.

Толпа редеет.

Еще один день. Еще одна смерть. Еще одно тело.

Когда мы возвращаемся домой, измотанная мама опускается на диван. Сознание цепляется за красные бархатные диванные подушки. Кроваво-красные. Как много крови!

Мы должны бежать.

– Отдохните пока с Чико, – говорит мама, забрасывая на диван ноги и укладываясь, не сняв даже своего черного платья, – а я полежу немножко. Только входную дверь закройте и заприте.

Сидевший в дверном проеме Чико встает, и я делаю, как велела мама. Чико направляется в нашу комнату, я иду за ним следом. В воздухе разлита какая-то тяжесть, она давит на нас. Даже собственные шаги звучат зловеще.

Когда я прохожу мимо мамы, она тянется ко мне, ловит мою руку и произносит:

– Пульга…

Ее неожиданно крепко сжавшиеся пальцы и голос пугают меня. Я смотрю на ее усталое лицо, а она говорит:

– Te quiero muсho. Я тебя очень люблю, Пульгита.

– Я знаю, мама. Я тоже тебя люблю.

Мама явно хочет сказать что-то еще. Я вижу это по ее лицу. Но она просто кивает, отпускает мою руку и закрывает глаза.

Какое-то время я стою рядом с ней, гадая, не рассказала ли донья Агостина ей про свой сон. Или о чем-то могла проговориться Крошка. А может, мама начинает верить в силу брухи и в суеверия. Вероятно, мне тоже стоит начать в них верить. А вдруг и мама скажет, что я должен бежать, потому что это единственный выход? Что она готова меня благословить и все понимает про нарушенные обещания?

Но вместо этого она делает глубокий вдох, потом выдох.

И я иду к себе в комнату.

Чико включил вентилятор на полную катушку, и тот громко жужжит. Я закрываю дверь, хотя так в комнате будет еще жарче.

– Ну? – спрашивает Чико, как только я вхожу.

Он нервно ерзает на месте. Коричневые полоски на его рубашке в точности совпадают с цветом кожи. Повернувшись к окну, я откликаюсь:

– Не знаю.

Я не рассказал Чико о словах доньи Агостины, но странного высказывания Крошки хватило, чтобы он распсиховался. С тех пор Чико не может сидеть спокойно и даже в доме все время норовит оглянуться через плечо.

– Она сказала, случится что-то плохое. С нами, Пульга. Что-то плохое случится с нами.

Я ничего не отвечаю и стараюсь сохранять спокойствие.

– Вот черт, – шепчет Чико, и мое сердце начинает частить.

Я вглядываюсь в окно, ожидая увидеть за ним Рэя, который целится в нас из пистолета. Но снаружи никого нет.

Когда я опять поворачиваюсь к Чико, он как-то странно смотрит на меня:

– Ты ей веришь… да?

Я думаю о блокноте, который держу у себя под матрасом. Там информация, как добраться до Штатов, которую я собирал последние несколько лет, – мои заметки, распечатки, сведения насчет тех самых поездов под названием Ля Бесmиа. Моя mua из США каждый год присылает для меня деньги, но мама выдает мне только пять или десять долларов, а остальное убирает в тайник, чтобы я взял их, когда вырасту. Я знаю, где этот тайник. И знаю адрес mua вместе с номером ее телефона, потому что выучил их наизусть. А еще знаю, где поменять доллары на кетсали и песо, – я уже делал это с теми купюрами, которые мама давала мне раньше.

Я знаю все это просто на всякий случай.

Но мне не нравится лицо Чико – слишком уж оно испуганное. И это подтверждает то, что мы оба боимся поверить Крошке.

Я качаю головой. Сердце пускается вскачь, дышать тяжело, но я твержу себе, что это просто от жары.

– Знаешь что? От этого младенца у Крошки, видно, крыша поехала, – говорю я другу, – вот и всё. Она не в себе. А нам нужно просто вести себя как обычно. – Слова, которые слетают с моих губ, лживы. Но на вкус они лучше, чем правда.

Чико закрывает глаза, и по его лицу катятся слезы.

– Даже если Рэй думает, что мы что-нибудь видели, – продолжаю я, – или что-то знает, он будет за нами наблюдать. И оставит нас в покое, когда увидит, что мы ведем себя как обычно и ничего никому не сказали.

Чико открывает покрасневшие и влажные глаза, по которым видно, что я его не убедил. Он грубо вытирает их, но слезы продолжают течь по щекам. Я сажусь рядом с ним на его матрас и кладу руку ему на плечо.

– Все будет о’кей, Чико. Честно.

– Но, Пульга…

– Все будет хорошо…

Мгновение он смотрит на меня, и я заставляю себя поверить в собственные слова, чтобы он поверил в них тоже. Может, у меня получится. Может, если я в них поверю, они станут правдой.

– Ладно тебе, ты же мне веришь? Обещаю, что все будет супер.

Через некоторое время он произносит:

– О’кей.

Меня накрывает чувство вины, но я гоню его прочь, а он добавляет:

– Раз ты так считаешь, Пульга, тогда ладно.

– Все, что нам нужно делать, это вести себя как всегда, понял?

Он снова кивает:

– Понял.

– Мы ничего не видели, Чико, запомни это. Пришли в лавку, взяли газировку и ушли домой. А когда случилось то, что случилось, были уже далеко. Нас там не было. Мы ничего не видели.

Он глубоко вздыхает:

– Мы ничего не видели.

– Вот и правильно, – говорю я ему. – Мы ничего не видели. – Я хватаюсь за эти слова, чтобы они вытеснили мысли о побеге. Может быть, я смогу в них поверить и смогу заставить их спасти нас.

Вентилятор с жужжанием подхватывает наши слова:

«Мы ничего не видели».

«Мы ничего не видели».

«Мы ничего не видели».

Эти слова кружат над нами в день после похорон дона Фелисио. И на следующий день. И на следующий. Больше недели мы с Чико ведем себя как обычно. Мы ходим в школу, хотя там я способен только сидеть, ждать неприятностей и смотреть на дверь, едва отличая один день от другого.

«Мы ничего не видели».

Мы не меняем своих маршрутов. И каждые пять минут оглядываемся через плечо.

«Мы ничего не видели».

Мы так часто повторяем эти слова про себя, что начинаем слышать их в звуке собственных шагов по дороге домой из школы. Мы слышим их, когда проходим мимо лавки дона Фелисио, которой больше не существует: помещение заколочено досками.

«Мы ничего не видели».

От такого частого повторения мы и сами почти верим в это и начинаем думать, что, может быть, избежали неприятностей. Может быть, с нами все будет хорошо.

Но однажды утром, когда мы идем в школу, у меня перехватывает дыхание.

Я вижу ту самую машину.

Она опять едет к нам.

А потом слишком резко останавливается, обдавая нас грязью и пылью. Это именно та машина, на которой тогда приезжали Рэй с Нестором.

– Залезайте, – говорит нам Нестор, когда мы пытаемся вытереть лица от пыли.

Она лежит у меня на ресницах, я чувствую ее вкус во рту. Нестор один, но он перегородил нам дорогу машиной.

– Спасибо, мы дойдем сами, – говорю я, хватаю Чико за плечо и начинаю обходить автомобиль.

– Думаете, я вас подкинуть хочу? Я сказал, залезайте. – И он кладет ладонь на пистолет, который лежит на переднем пассажирском сиденье.

Я смотрю на Чико, а он – на меня.

У него отчаянные глаза, и я понимаю, что он может броситься бежать. Мои собственные ноги тоже готовы сорваться с места, но какая-то мысль удерживает меня, не дает двинуться. Может, это воспоминание о том, как Нестор начал ко всем цепляться, едва только подрос на несколько сантиметров. Или как он смотрел на Рэя, когда тот сказал, что нужно было самому с нами разобраться. А может, дело в том, что я знаю, как яростно Нестор старается самоутвердиться.

Я оглядываюсь, чтобы проверить, заметил ли кто-нибудь, как мы с Чико садимся в автомобиль. Люди говорят, что Нестор пошел по стопам старшего брата, и думают то же самое обо всех, кого видят в их компании.

– Садись давай, – тихо говорю я Чико.

Я вижу, что его душит страх, и чувствую, как такой же страх подступает к моему горлу, словно желчь. Но мы оба садимся в машину.

Тут-то я и понимаю, что ничего не обошлось. Рэй и Нестор каким-то образом обо всем пронюхали и поняли, что мы были в лавке дона Фелисио и знаем, чьих рук это дело. И теперь они пришли за нами.

Судьба есть судьба. А то, что сейчас происходит… Оказывается, это всегда было нашей судьбой. Дело в том, что я, похоже, знал, что так и будет. Но все равно обманывал себя. И пусть мама думает, что у меня сердце художника, пусть я стараюсь видеть все краски мира и осмеливаюсь мечтать – это не имеет никакого значения, когда все вокруг стремительно погружается во тьму.