Текст книги "Нам здесь не место"

Автор книги: Дженни Торрес Санчес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

Крошка

Существо внутри меня, существо, которое я так долго игнорировала и отрицала, которому желала исчезновения, хочет меня убить. Оно ужасно и мстительно. Все эти месяцы я испытывала к нему неприязнь, которая, словно кокон, окутывала его, и теперь я должна буду заплатить за это.

На тело накатывает очередная волна боли.

– Не смогу, – говорю я маме и mua Консуэло. – Не смогу это сделать.

Я закрываю глаза и пытаюсь исчезнуть, оседлать эту боль и умчаться на ней в другой мир, позволить ей доставить меня к двери, через которую можно ускользнуть в иное измерение. Хотя это знание было во мне всегда, но только теперь я ясно вижу, как можно изменить реальность, создать новую и войти в нее через воображаемые двери.

«Где же ты?» Я пытаюсь вызвать в воображении образ колдуньи, брухи, моей покровительницы, которая некогда показала мне, что эти двери существуют. И которая проведет меня сквозь них.

Я мысленно возвращаюсь к тому времени, когда она впервые мне явилась. Тогда папа еще жил с нами, и на мой шестой день рождения мы всей семьей отправилась в Рио-Дульсе. Родители ссорились, потому что папа пялился на каждую одетую в купальник женщину, которая проходила мимо.

Родители не заметили, как я вскарабкалась по скалам и приблизилась к самому краю. Вокруг никого не было, и я подняла лицо к солнцу, закрыла глаза и подалась вперед. Я разрешила себе упасть, и пока длилось падение, в животе у меня все трепетало. Я ждала, когда почувствую воду, – и она оказалась холодной, быстрой и сокрушительной. А потом мир потускнел и настала тишина, когда моя голова врезалась во что-, то острое и твердое.

Я провела под водой вечность, глядя, как отдаляется от меня ее залитая светом поверхность. Вот тут-то я и увидела ее, бруху, которая поднималась сквозь водную толщу, ее сияющие глаза, струящиеся волосы, тонкие, как у скелета, руки. Она смотрела на меня, а я – на нее и не могла оторваться от этих глаз. Я почувствовала, как мы вместе движемся вверх, ее взгляд поднимал меня, выталкивая из глубины вод, из тьмы – все выше, все быстрее. Несметное число пузырьков проносилось мимо нас, кружило между нами.

Я и сейчас могу их видеть, слышать их бульканье. Миг – и тьма станет размытой, синей, а она будет тут, поднимаясь, чтобы увести меня и отсюда тоже.

– Крошка, – зовет мама.

Это всего лишь мое имя. Но оно разрезает собой тьму, и я возвращаюсь в нашу с мамой общую тесную спальню. В углу – шкаф, там хранилась одежда отца, пока мама не продала ее. Напротив меня туалетный столик, на нем – зеркало, в котором я вижу отражение сгорбленной спины доньи Агостины. Рядом с ней стоит mua Консуэло, а по другую сторону от нее – мама, произносящая мое имя.

Тело сжимается, охваченное тисками боли. Младенец требует к себе внимания.

– Теперь тужься, Крошка, но слегка, не очень сильно, – говорит мне донья Агостина.

Я делаю, как она велит. А потом опять. И опять. И опять. Я тужусь, тужусь и тужусь…

Проходят часы. Этот младенец все не хочет выходить на свет. Я воображаю, как он вцепился в мои ребра, не желая рождаться. Не желая выбираться из меня. Я вижу себя старухой с большим животом, ребенок внутри которого постоянно ерзает, напоминая о своем присутствии, отказываясь отпустить меня.

– Уже почти, – говорит донья Агостина. – Скоро.

Я слышу задыхающийся от волнения голос мамы, она сообщает, что видит головку младенца. Я начинаю кричать еще сильнее, потому что в этих словах мне чудится предательство. Я не хочу, чтобы она хотела этого ребенка. Она должна не желать его так же сильно, как я сама. Интересно, знай она обо всем, любила бы она его так же?

Как же я хочу, чтобы мама спросила, откуда взялся младенец, хотя понимаю, что просто не вынесу, если она действительно спросит. Несколько раз она была очень близка к этому. Я видела вопрос в ее глазах. Видела, что он вертится на кончике ее языка, но она всегда отворачивалась. И не произнесла ни единого слова.

Не потому, что она не поймет, дело вообще не в этом. Мама считает себя una mujer modeгnа. И она действительно современная женщина, особенно по сравнению с моей бабушкой, которая ее вырастила. Та была такой старомодной, что, увидев на трусиках тринадцатилетней мамы подсохшие следы крови, хлестанула дочь по спине, решив, что это результат потери девственности, а не первых месячных. «Соmо sufri,[6]6
  Как я страдала (исп.). – Примеч. пер.


[Закрыть] Крошка, – много раз говорила мне мама. – Не хочу, чтобы ты страдала также, как я».

Она страдала, когда была девочкой, потом – став женой, а затем – превратившись в мать, когда я разорвала ее тело, выбираясь в этот мир. А теперь, если правда все-таки слетит с моих уст, я заставлю ее страдать еще сильнее. Мои слова будут подобны тем ударам плети, которыми угостила ее бабушка. Они будут подобны предательству моего отца.

Если бы мама узнала, то зарядила бы пистолет, который отец оставил у нас в шкафу.

Если бы она узнала, то убила бы. А за такими убийствами всегда следуют новые.

Тогда бы мы все умерли. Хотя, может, это было бы и к лучшему.

– Давай, Крошка! Тужься изо всех сил! Toda tu fuerza! Изо всех сил! – повторяет донья Агостина. – Тужься, продолжай тужиться!

– Тужься, Крошка! – просит мама. Она стоит возле меня на коленях, ее руки обвивают мои плечи. Мама приглаживает мои волосы, целует в лоб. – Ты сильная. Ты такая сильная, hija, дочка! Я с тобой, мы сделаем это вместе. Как всегда. Держись, не сдавайся! – Она крепко обнимает меня, будто пытается передать свою силу.

Но я хочу лишь одного – раствориться в объятиях мамы, чтобы мы с ней слились в единое целое и исчезли, ускользнули из этой реальности в другую, где существуют ведьмы и ангелы. Хочу забрать ее с собой. Туда, где мы вдвоем, где вместе восстанем из воды и спустимся с небес.

– Идет младенчик! – слышу я старческий голос доньи Агостины. – Вот он!

Я мотаю головой и рыдаю еще отчаяннее. Нет! Я не хочу его! Мне не нравится, что он почти родился!

Но тут я слышу голос мамы, ее плачущий голос, когда что-то проскальзывает меж моих ног, скользкое, теплое и мокрое. А потом чувствую, как становится холоднее, потому что мама отпускает меня и бросается к младенцу.

Он кричит громко и сердито, а мама и mua Консуэло смеются, обнявшись, и их радость кажется слишком громкой для такой маленькой комнаты.

– Погляди на свое nifio, на свое дитя, – предлагает мне донья Агостина.

Я мотаю головой и закрываю глаза, когда она прижимает к моей груди маленького красного младенца. Она сует мне это извивающееся тельце, оно такое теплое, но я не могу посмотреть на него. Я зажмуриваюсь еще крепче и плачу еще отчаяннее. Я не хочу его видеть. Не хочу держать на руках. И не важно, что он громко кричит.

Донья Агостина забирает его с моей груди.

Мальчик. Не знаю даже, кто хуже – мальчик или девочка.

– Нужно имя, Крошка, – произносит мама. – Как мы его назовем?

Сейчас у нее более высокий, чем обычно, голос. Младенец продолжает испускать крики, такие громкие, что они заглушают маму, а она смеется и что-то говорит о том, какой он сильный.

Ко мне подходит mua Консуэло, сжимает мою руку и целует ее.

– Крошка, mi amor, любовь моя, ты справилась! Он прекрасен! Посмотри же, посмотри на него. На своего сына, – говорит она. – Как мы его назовем? Посмотри на него!

Их голоса делаются все громче, нарастают, от них никуда не деться.

Но вместо них я слушаю свои мысли, которые шепчут: «Мы никак его не назовем. Он ненастоящий».

Голоса мамы и mua Консуэло нарастают, словно стараясь удержать меня в этой комнате, но я ищу способ сбежать. Я смотрю в окно на яркий солнечный свет. Смотрю туда, пока моя голова не наполняется его сиянием. Закрываю глаза и тут же нахожу ее, воображаемую дверь, ту самую, что уведет меня в иной мир.

Я слышу шум воды, она низвергается со всех сторон, я стою на скале, а потом бросаю свое тело в воздух, прыгаю в эту прекрасную воду.

Мое тело свободное и легкое. Оно принадлежит только мне.

Я ныряю в воду, чистую и холодную. Смывающую всё – все воспоминания, всю вину. Всю боль.

Ребенок плачет. Мои веки, затрепетав, против моей воли поднимаются, словно этот плач требует, чтобы я оставалась тут, в этой реальности.

«Нет», – мысленно отвечаю я и снова рисую в воображении воду, вижу, как погружаюсь в нее, пронизанную солнцем, – и мир становится прекрасным, ярким расплывчатым пятном.

Ребенок плачет.

Я сосредотачиваюсь на воде. Только на воде.

А когда вновь открываю глаза, вода следует за мной в этот мир. Она заливает пол и струится по стенам, будто те потеют. И я делаю глубокий вдох, сладкий, полный облегчения.

Ребенок на руках у мамы, mua стоит рядом с ней и смотрит на него. Обе не осознают, что у их щиколоток плещется вода. Когда они открывают рты, чтобы заговорить, чтобы поворковать с младенцем, вода течет у них изо ртов, словно из кранов. Миг, и она уже доходит им до колен. Потом до пояса. Их юбки колышутся, словно у причудливых кукол.

Я чувствую, как моя кровать отрывается от пола. Ощущаю, как она поднимается и плывет, а вода продолжает наполнять комнату.

«Вот видишь, это тоже сон. Этот ребенок. Ты. Все кругом. Это все ненастоящее», – нашептывает мне мой мозг.

– Какой сладкий, w умиляется mua Консуэло.

– Красавчик, – соглашается мама.

Через дверь спальни накатывает волна и ударяет в комод, іде мама хранит свои вещи – флакончики духов, тальк, иголки с нитками, наперсток, блестящие заколки и брошки, которые она надевает лишь по особо торжественным случаям. Я смотрю, как вода несет их, как они плывут, огибая нас. Вода образует вокруг ребенка, мамы и mua подобие ласкового водоворота. Он подхватывает их и выносит из комнаты.

Кто-то ласково гладит меня по голове, далекий голос все громче звучит у меня в ушах. «Не тревожься, Крошка», – слышу я. Может, это говорит она, моя хранительница, но потом я узнаю голос доньи Агостини. Я смотрю в ее сторону и вижу, что она не замечает воды, не замечает внезапного исчезновения мамы, mua и этого младенца. Она улыбается, а потом накатывает еще одна волна и выносит за дверь и ее тоже.

Я плыву на кровати, как потерпевший кораблекрушение в море. Журчание воды делается громче, когда она все быстрее вытекает из стен, льется с потолка, будто с небес. Мысли вращаются, как водоворот, как моя кровать, голова начинает кружиться, меня подташнивает от запаха этой комнаты – запаха родов, теплой крови, моего тела и внутренностей.

Я застряла посреди всего этого и должна выбраться.

Устремив взгляд на трещину в потолке, я пытаюсь сосредоточиться. Смотрю на нее, пока она не расширяется, наполнив комнату солнечным светом, ярким, как яичный желток.

И тогда вода поднимает меня и выносит в трещину на крыше. Меня подхватывает волной, когда вода низвергается с дома в дорожную грязь. Я несусь прочь на своей плавучей кровати. Я смеюсь, а улицы превращаются в реки. Обернувшись, я вижу на нашем переднем дворике маму, она машет мне, зовет, в ее голосе звучит тревога, а на руках – этот младенец.

– Крошка! Крошка!

Что-то заставляет меня вернуться в спальню.

На этот раз, когда я открываю глаза, донья Агостина стоит рядом и держит у меня перед носом нюхательные соли.

– Ты потеряла сознание, моя хорошая. Попей водички, – говорит она, поднося к моим губам чашку. Я делаю маленький глоток.

Вода оказывается ужасно холодной, и я чувствую, что возвращаюсь к реальности, а донья Агостина сует чашку мне в руку и принимается массировать мой живот, непрестанно твердя, что со мной все будет хорошо и вообще все будет хорошо.

Ее большие руки мнут мой живот будто тесто. Это больно, но мне наплевать. Я просто хочу чувствовать себя нормальной, а не опустошенной. Хочу забыть, что в моем теле так долго что-то обитало.

Я сосредотачиваюсь на трещинах в потолке, представляя, что вода опять поднимает меня и уносит. Образы воды, солнца и несущегося по улицам стремительного потока мелькают у меня в голове.

Но я остаюсь там же, где была.

В ловушке.

Пульга

От дома Крошки мы направляемся к ближайшему магазину. Но перед ним припарковано несколько машин, и слышны чьи-то крики. Мы с Чико переглядываемся и поворачиваем в обратном направлении. Пусть это и означает двадцать минут ходьбы, но теперь наш путь лежит к лавочке дона Фелисио, возле которой мы обычно посиживаем с кока-колой или энергетическими напитками, а иногда даже запускаем для смеха маленькие петарды. Я гадаю, удастся ли уговорить дона Фелисио подарить нам несколько штук, чтобы отпраздновать рождение ребенка Крошки.

Может, из-за этих мыслей и потому, что Чико, не переставая, твердит, как туго сейчас приходится Крошке, а еще потому, что я все время думаю о том разговоре в нашем патио, мы не замечаем приближающегося сзади автомобиля, пока тот чуть не сбивает нас. Я бросаю взгляд на человека за рулем. Это Нестор Вилла. На пассажирском сиденье его старший брат Рэй.

– Вот дерьмо, – шепчу я Чико.

Из-за Нестора мы с Чико и познакомились три года назад. Вначале этот пацан был почти таким же мелким, как я, но потом словно бы за одну ночь вырос и принялся затевать драки со всеми вокруг. Однажды он явился в школу в новых фирменных кроссовках, сияющих и белых, и сказал, что я, проходя мимо, поднял пыль, которая запачкала его обувь. Этот мудак хотел, чтобы я лег на землю и вылизал их.

Мое сердце колотилось как сумасшедшее, но я знал, что слабины давать нельзя. Я сказал Нестору, пусть лучше его мать их вылижет, и он, толкнув меня, сбил с ног. Тогда я и увидел краем глаза Чико, крупного паренька. Я прикинул, что он, наверное, должен быть довольно крепким, и решил позвать его на помощь. Подняв взгляд от нарядных кроссовок Нестора, к которым тот все сильнее меня пригибал, схватив за шею, я встретился глазами с Чико.

– Дай ему, пацан! – крикнул я. – Вали его!

Я плюнул на кроссовки, отказавшись лизать их, и Нестор ткнул меня лицом в грязь.

– Жри дерьмо! – вопил он.

Пыль и песок набились мне в рот, превращаясь от слюны во влажную грязь. Я выплюнул ее на обувку Нестора.

– Мочи его! – с мольбой в голосе проорал я Чико.

Но тот казался испуганным. Его голос дрожал, когда он попросил Нестора прекратить, – и все мои надежды умерли. Нестор наверняка убьет и меня, и этого мальчишку, раз уж я втянул его в разборку.

Да только все вышло иначе. Едва лишь Нестор поставил мне на голову обутую в кроссовку ногу, чтобы вдавить мое лицо в землю, откуда ни возьмись вдруг раздалось глухое «бум». Я неожиданно оказался на свободе и поспешил отскочить от Нестора, успев заметить, как тот ударился о землю. Над ним стоял Чико. Вид у него был почти виноватым, словно он не хотел ничего такого. Но он все-таки от души врезал Нестору. А тот, длинный и худой, завалился, словно самодельная кегля для боулинга. Клянусь, я услышал, как его зубы при этом клацнули, будто у заводной игрушки. От облегчения я расхохотался как сумасшедший.

Мы с Чико бросились прочь, и я вопил, улюлюкал и хлопал его по спине. В тот миг мы стали лучшими друзьями.

– Ты только что вырубил Нестора Виллу! – Я поднял руку Чико, будто он был легендарным боксером Хулио Сесаром Чавесом. – Ты это сделал! Ты, черт возьми, меня спас!

Я чувствовал себя крутым, будто мы оба были чемпионами, и казался себе сильнее рядом с Чико. А когда он улыбнулся, я понял, что с ним приключилась та же история.

Как выяснилось, у нас обоих не было ни братьев, ни сестер, ни множества друзей. И в тот день нам показалось, что мы – два совпавших кусочка одного пазла, которые наконец-то нашли друг друга и встали на свои места. Поэтому, когда в следующем году умерла его мамита[7]7
  Мамочка (исп.). – Примеч. ред.


[Закрыть], он перебрался к нам жить. День, когда мы сокрушили Нестора, стал лучшим из всего, что до сих пор с нами случалось.

А еще он оказался одной из самых громадных наших ошибок.

Все потому, что фирменные кроссовки, которые я оплевал, подарил Нестору его старший брат Рэй – тот, что отсидел несколько лет в Соединенных Штатах за ограбление. Рэй, который в тюрьме связался с членами какой-то банды и которого после освобождения депортировали обратно в Гватемалу, где он остался верен своим новым браткам-бандитам и бежал с ними в столицу. Рэй, которому его братец Нестор позвонил в тот же вечер и настучал на нас с Чико, примчался на автобусе Гватемала – Пуэрто-Барриос и теперь был готов к бою.

Гудок автомобиля, громкий, долгий, заставляет меня очнуться от воспоминаний и вернуться в реальность. Мы с Чико шарахаемся к обочине, чтобы машина могла проехать.

Волосы Нестора стали длиннее, чем раньше, и выглядит он старше. Я не видел его некоторое время, с тех самых пор, как он перестал ходить в школу и когда до нас дошел слушок, что Рэй вернулся в город.

– Смотрим в землю, делаем вид, что не узнали их, – говорю я Чико, и он меня слушается.

Но сам я чувствую на себе взгляд Нестора, и именно я в последний момент поднимаю глаза. Легкая улыбка расползается по его лицу, будто он знал, что я посмотрю на него, будто он вообще все знает. Они с Рэем смеются, и в следующий миг машина срывается с места и исчезает из виду, оставив нас в облаке пыли.

Чико поворачивается ко мне.

– Давай лучше вернемся, – говорит он. – Мне что-то больше не хочется пить.

Я почти готов согласиться с ним, но в последний момент передумываю. Во-первых, мы почти дошли до лавки дона Фелисио. Отсюда уже видна ее ржавая жестяная крыша. Во-вторых, Нестор и Рэй уехали. В-третьих, врун из Чико никакой. Его губы потрескались, и крохотные капли пота блестят среди пушка темно-персикового цвета, который лишь недавно стал расти у него под носом. Больше всего на свете ему сейчас хочется самой холодной в мире кока-колы из магазина дона Фелисио или бананового топойойо, который готовит жена торговца, – это сладкий фруктовый лед в пластиковых пакетах. И в-четвертых, я чувствую себя мудаком из-за того, что высмеял рубашку Чико, а на прошлой неделе дразнил его за эти детские усики, которые придают ему сходство с Кантифласом[8]8
  Известный мексиканский комедийный актер. – Примеч. пер.


[Закрыть]. Черт, холодная газировка в жару – это самое меньшее, чего он заслуживает. Да и не позволю я, чтобы косые взгляды Нестора и Рэя меняли наши планы!

– Мы почти пришли, – говорю я Чико.

Но он стоит посреди дороги и смотрит то на магазин дона Фелисио, то в сторону дома mua Лусии.

– Идем, – уговариваю я его. Ты же видел, он уехал. А еще я хочу прихватить там парочку петард, чтобы отметить рождение ребенка.

Он улыбается и неохотно направляется в сторону магазина.

– Ладно, только давай по-быстрому.

Я чувствую себя немного виноватым. Ненавижу заставлять Чико делать то, чего он не хочет. Сам же вечно твержу ему, что нужно уметь за себя постоять, а когда он так и поступает, все равно уговариваю его сделать по-моему.

– Дьявол, ну и жара! – говорю я ему на ходу.

Не знаю, в чем тут дело, во встрече с Рэем или в солнце над головой, но мне внезапно кажется, что сегодня самый знойный день в году. Я пытаюсь поглубже вздохнуть, но воздух густой, влажный и душный. Так что приходится снять с липкого тела футболку и делать маленькие поверхностные вдохи, пытаясь вспомнить вкус и ощущения от ледяной газировки.

– Как ты думаешь, чего он вообще вернулся в Барриос? – спрашивает Чико, изнывая от жары.

– Кто? Рэй? – пожимаю я плечами. Все тут слышали разговоры о том, что он хочет быть крупной рыбой в мелкой заводи, поэтому Рэй и покинул столицу. Хотя кто знает, как оно там на самом деле. – Да забудь ты, – бросаю я Чико, потому что не желаю больше ни говорить, ни думать о Рэе.

Но забыть о том, что произошло, не получается.

На следующий день после драки с Нестором Рэй поджидал нас с Чико у школы. Он пошел в нашу сторону, и сердце у меня забилось так сильно, словно готово было выскочить из груди. Каждый неспешный шаг Рэя, казалось, приближал мой последний вдох.

Но я не показал, что боюсь.

Когда Рэй наконец подошел и остановился, он просто уставился на нас долгим взглядом. Ужас, каким долгим – я даже успел разглядеть его глаза, настолько черные, что зрачков не было видно. И шрам, который тянулся по правой щеке – от скулы к подбородку. А еще два передних зуба, один из которых слегка наползал на другой. Рэй смотрел так тяжело и пронзительно, что невозможно было отвести глаза, и это напомнило мне гипнотизирующий взгляд змеи. Он обошел вокруг нас, как обходит свою добычу хищный зверь.

А потом голова у меня будто взорвалась, и мир словно бы одновременно потемнел и вспыхнул. Я увидел яркий пульсирующий свет в черной-черной ночи. Мне показалось, что Рэй выстрелил мне в голову, вот какой сильной была оплеуха. Я отлетел назад и тяжело рухнул на бетон. А затем услышал, как Чико кричит, будто раненое животное.

– Я вам врезал за то, что вы оба – сучата мелкие, – сказал Рэй, нависая над нами. – Это предупреждение, потому что вообще-то я парень хороший. А еще потому, что этот сучонок, – он махнул рукой в сторону Нестора, – должен был не распускать руки, а позвонить мне.

Нестор и его друзья, которые с воплями и улюлюканьем наблюдали за происходящим, вдруг замолчали. Я никогда не забуду холодный многозначительный взгляд, который Рэй бросил на младшего брата. И пристыженное выражение, возникшее на лице Нестора, прежде чем он опустил голову.

Я почти посочувствовал ему тогда, но это было трудно, потому что мое лицо страшно горело и пульсировало. Не сомневаюсь: именно в этот момент Нестор решил, что душу продаст и пойдет на всё, лишь бы произвести на брата хорошее впечатление.

Мы с Чико отправились ко мне домой, сходя с ума от боли, с полыхающими физиономиями. Мама заметила это и принялась терзать нас расспросами. История, которую мы пытались ей скормить, постоянно менялась, и в конце концов нам пришлось признаться, что была драка. Обычная драка на школьном дворе, сказали мы, из-за того, что некоторые ребята насмехались над матерью Чико.

Мы не сказали маме про Рэя. И с тех пор сторонились Нестора. А когда в прошлом году Рэй неожиданно вернулся в Пуэрто-Барриос, мы стали держаться подальше и от него тоже. Потому что я так и не забыл той оплеухи. И последовавшего за ней вечера, когда я держался за распухшую щеку, таращился в темноту своей комнаты, злясь на себя и гадая, кем надо быть, чтобы не полениться трястись шесть часов в автобусе до Пуэрто-Барриоса, а потом еще шесть часов ехать обратно в Гватемалу, – и все ради того, чтобы отвесить по плюхе мальчишкам десяти и двенадцати лет.

Волчарой – вот кем надо быть.

Увидев, как мы приближаемся к магазину, дон Фелисио улыбается и окликает нас. Он всегда стоит за прилавком, ожидая покупателей, которым понадобилась газировка, мороженое, батарейки или жвачка. Вряд ли этот старик завышает цены, хотя и мог бы это делать. Так поступают многие владельцы окрестных магазинчиков, раз уж их существование избавляет людей от дальних автобусных поездок на городской рынок. Но дон Фелисио слишком хорош для такого. Душа у него не торгашеская.

– Patojos! Малые! – ласково окликает он, сверкая желтозубой улыбкой. – Давайте жмите сюда, составьте старику компанию! Бизнес почти не идет.

Я озираюсь по сторонам, понимая, что вокруг лавки сегодня не так много народу, как обычно. Нет кое-кого из тех, чьи речи я с таким вниманием слушал. Многие, кто тут собирался, говорили о том, что намерены смотаться в Штаты. Или что уже однажды проделали этот путь и теперь готовы повторить его.

Они рассказывали, как переправлялись через реку. Как ехали по Мексике на товарных составах Ля Бесmиа, что значит «Зверь», или платили полерро, «птичникам», – так называют тех, кто ввозит нелегальных мигрантов в Штаты. Что тайными тропами шли по пустыне за проводниками – «койотами». Иногда мне даже удавалось задать им пару вопросов, прежде чем дон Фели произносил, глядя на меня с печальной улыбкой: «Даже не думай о том, чтобы вот так разбить сердце своей мамы, Пульга».

Сейчас я смотрю на старика.

– Bueno! – приветствует он нас. – Como estan?  Как дела?

– У нас все хорошо, дон Фели, только мы на мели, – отвечает Чико, когда мы подходим к прилавку. Он вытаскивает деньги и просит кока-колы.

– Только одну бутылку? – поднимает брови дон Фелисио, глядя на меня.

Я пожимаю плечами.

– Вот что я вам скажу, ребята. На той неделе, после Semana Santa[9]9
  Страстная неделя у католиков. – Примеч. пер.


[Закрыть] — местные праздники меня доконали, – я взял большую партию напитков, так что в подсобке у меня газировка, которую нужно перенести в большой холодильник. Составьте туда все эти паллеты, а я продам вам две бутылки по цене одной.

Чико широко улыбается.

– А можно лучше фейерверк? – спрашиваю я.

Мне неловко, потому что я пытаюсь воспользоваться добросердечием старика, но все равно ужасно хочется, чтобы Крошка однажды сказала своему ребенку: «В день, когда ты родился, muo Пульга и muo Чико устроили фейерверк». Хочу, чтобы малец знал, что мы праздновали его рождение, и я мог рассказать ему об этом. Ну или ей. Может быть, к тому времени я подзабуду, как сильно Крошка не хотела этого ребенка.

– Просто Крошка сейчас рожает, – объясняю я дону Фелисио.

– Да ну?! Вот здорово! – Его глаза загораются. – Тогда конечно, конечно, – бормочет он, хватает несколько пачек с фейерверками и сует мне их через прилавок. – Вот это и две кока-колы по цене одной – думаю, это вполне нормальная плата за небольшую разминку, – подмигивает он.

– Gracias! Спасибо, дон Фели, – говорю я.

– Вы двое ужасно напоминаете мне о Галло, – объясняет он.

Дон Фелисио – не только один из самых славных стариков в округе. Он еще и один из тех людей, кто, встретив вас, всегда говорит одно и то же. Галло – это сын дона Фелисио, который уехал из Пуэрто-Барриоса десять лет назад, когда ему было восемнадцать, и с тех пор не возвращался, потому что у него что-то не так с документами. Поэтому дон Фелисио говорит о нем каждый раз, когда мы приходим. И показывает фотографии своего внука, который живет не то в Колорадо, не то еще где-то там.

– Мне только что прислали новые фотографии внука. Вот закончите, и я вам их покажу. – Он улыбается грустной улыбкой.

– Конечно, дон Фели, – говорю ему я, хоть и не хочу в миллионный раз разглядывать фотки пацаненка с такой же буйной шевелюрой, как у Галло. Это очень скучно, и к тому же тяжело смотреть на лицо дона Фели, которое сперва сияет, а потом, когда он наконец убирает телефон и достает носовой платок, чтобы вытереть глаза, делается совершенно убитым. Но это самое малое, что я могу сделать для старика. – И не переживайте. Вы еще встретитесь и с ним, и с сыном.

Он машет на меня рукой, но кивает, как будто какая-то его часть знает, что этому не бывать, но другая часть хочет мне верить.

Мы перепрыгиваем через прилавок, толкаем дверь и входим в тесную подсобку, где нас встречают запахи кислого молока и переспелых овощей и фруктов. Чико запевает дурацкую песенку, которую мы придумали, когда увидели на улице хромого пса. Из-за больной лапы казалось, что он не бежит, а танцует.

Мы все время сочиняем песни: когда-нибудь они пригодятся, потому что я собираюсь купить гитару и положить стихи на музыку. Тогда мы соберем группу и станем музыкантами. Как мой отец – крутой басист из Калифорнии, чикано[10]10
  Один из музыкальных поджанров хип-хопа, появившийся в среде латиноамериканского населения США и Мексики. – Примеч ред.


[Закрыть], который ездил на сверкающем черном «Эль-Камино» с красным кожаным салоном. Он собирался прославиться и обещал подарить маме весь мир, но не сдержал обещания, потому что однажды ночью спьяну разбился насмерть вместе с автомобилем и всеми мечтами. Это случилось, когда они с мамой еще даже не знали, что я уже расту у нее в животе.

Чико передаёт мне две последние виноградные «Фанты». Мы почти заканчиваем, когда слышим звук подъехавшей к магазину машины. До подсобки доносятся голоса, которые становятся все громче. Мы оба застываем, услышав, как дон Фелисио говорит:

– Дайте мне еще немного времени! Поймите же, я…

И тут его голос обрывается, так внезапно, так неожиданно, что у меня по телу бегут мурашки. А потом раздается громкий, но глухой удар.

Чико смотрит на меня. Я никогда раньше не видел у него таких огромных глаз. Его грудь поднимается и опускается все быстрее из-за участившегося дыхания. Я качаю головой.

Это означает: не двигайся.

Это означает: ни звука!

Так мы застываем и не шевелимся бог знает сколько времени: Чико на коленях на полу, как в тот момент, когда протягивал мне газировку, а я с двумя бутылками виноградной «Фанты» в руках. Я слышу, как шумит моя собственная кровь и колотится сердце, слышу дыхание Чико. Касса открывается, хлопают дверцы автомобиля, и визжат шины. А потом наступает жуткая тишина, в которой мне чудится призрачное эхо внезапно оборвавшегося голоса дона Фелисио.

– Пульга… что… что это было? – спрашивает Чико дрожащим голосом.

– Не знаю.

Мы понимаем, что случилось что-то очень плохое. Очень-очень плохое.

Я сую Чико бутылки, спешу к двери и приоткрываю ее ровно настолько, чтобы посмотреть, есть ли за ней кто-нибудь, а потом, убедившись, что в магазине никого нет, толкаю сильнее.

– Осторожно, – шепчет Чико.

Я киваю и окликаю:

– Дон Фели?

Но я его не вижу. Я начинаю озираться по сторонам, пытаясь понять, что произошло, и слышу булькающий звук. А потом вижу дона Фелисио на полу. Вначале его ноги, в старых, но начищенных туфлях, потом темные носки, потом старческую кожу между туфлями и низом штанин. Мое тело слабеет, а странное бульканье никуда не девается. Я подхожу ближе и вижу кровь на прилавке, на полу и вокруг туловища дона Фелисио.

А потом я вижу его лицо.

Он держится за горло, пытаясь остановить кровь, которая просачивается между пальцев, и смотрит на меня выпученными от ужаса глазами, которые, кажется, вот-вот выскочат из орбит.

Во рту пересыхает, я спешу к нему, зову по имени и поскальзываюсь в луже крови.

– Все в порядке, пытаюсь сказать я, хотя голос не слушается, а что-то внутри обрывается. Крик застревает в горле. – Сейчас мы кого-нибудь позовем, – говорю я, а он все булькает и держится за шею.

Я слышу, как плачет и что-то бормочет Чико, и знаю, что надо бежать за помощью. «Беги!» – говорю я себе, но мне не пошевелиться. Я не могу оставить старика вот так, в на полу, в крови, которой натекает все больше и больше.

Я никогда не видел столько крови.

Губы дона Фелисио шевелятся, словно он пытается что-то сказать, он очень старается это сделать. Его тело дергается, как будто он собирается встать. От каждого усилия кровь идет все сильнее.

– Нет, – лепечу я, глядя, как он барахтается. Голова лихорадочно соображает, что делать. – Не бойтесь, дон Фели, помощь уже идет, честное слово!

Я говорю, что с ним все будет в порядке, а его ВЗГЛЯД перемещается от моего лица к потолку. Я говорю, что его сын тоже скоро приедет, что он нашел способ добраться сюда из Штатов и везет с собой внука.

– Вы видите их, дон Фели? Видите? – плачу я.

Он кивает. Я говорю, что его жена тоже уже в пути и очень скоро он увидит родные лица. Скоро все они будут вместе.