Текст книги "Нам здесь не место"

Автор книги: Дженни Торрес Санчес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

Крошка

Темнота ночи все больше сгущается. Когда она становится совсем кромешной, мне остается только прислушиваться к собственному дыханию. Оно хриплое, но все равно успокаивает: вдох, выдох. Да, я допускаю, что любой вдох может оказаться последним, но от этих звуков как-то легче.

На черном ночном небе появляются яркие белые точки, я гляжу на них и чувствую, как холодеет тело. Тогда я озираюсь в поисках Пульги, но его радом нет. Я вспоминаю: фургон, человека в форме, его руки на моей груди. Бег. А потом я вылетаю из тела. Плыву вверх из-под мескитового дерева в холодном ветре ночной пустыни, поднимаюсь все выше в черное небо. Я парю там, в вышине, и чувствую, как исчезают боль, жажда и скорбь. Меня даже не беспокоит, что я, наверное, умерла. Я не оплакиваю свою завершившуюся жизнь и то, что мое тело там, внизу, достанется стервятникам.

Я смотрю на звезды, тянусь к ним, ощущая их жар, а когда пытаюсь дотронуться до них, мою бестелесную бесформенную сущность словно пронзает электрическим током. Сквозь меня, как сквозь тонкий невесомый кусочек ткани, веет ночной ветерок, внизу подо мной раскинулась пустыня. Я вижу и слышу все, что в ней творится.

Я вижу людей, которые идут под покровом темноты.

Вижу медленно едущие пикапы пограничных патрулей, на них установлены белые прожекторы, которые рассекают тьму. Слышу шорох шагов, тихий шепот матерей, умоляющих детей не шуметь. Различаю хрипы радиопередатчиков, смех патрульных, вижу шоссе вдалеке.

Я слышу, как кто-то старается не разрыдаться. Как кто-то плачет. Как кто-то умирает. Может, это я?

А потом я вижу ее, бруху, с этими ее завораживающими глазами и длинными волосами. «Крошка», – шепчет она, неожиданно оказавшись совсем рядом и улыбаясь блестящими губами. Ее серебристые волосы колышутся, как волны, глаза сверкают и гипнотизируют. Ее рука тянется ко мне, и мое тело неожиданно делается совсем легким.

Наверное, она наконец пришла за мной. Пришла, чтобы меня забрать.

Я слышу голоса женщин, которые смеются и поют под неведомую музыку. Все это манит меня к себе, и я чувствую, как устремляюсь к этим звукам. Я ощущаю исходящую от бру хи прохладу, похожую на дуновение ветра. Не знаю, кто она такая, и в то же время знаю и сама становлюсь ею. Становлюсь всеми женщинами, которые ведут меня по земле мертвых, и чувствую в себе их души. Их голоса звучат в моей голове, их лица, одно за другим, мелькают у меня в сознании.

Я ощущаю, как их духи входят в мое тело, наполняя меня своей стойкостью и своей волей, и вижу, как от моего тела начинает исходить голубовато-белое сияние, освещая пустыню, освещая ночь. Я жду смерти.

Оказывается, в смерти тоже встает солнце, а горы почему-то находятся не там, где можно было ожидать.

В смерти ты обнаруживаешь, что совсем рядом тянется возникшее неизвестно откуда шоссе. И ты выбираешься из-под дерева, которое кажется слишком высоким для пустыни.

Когда я открываю глаза, все тело дрожит и горит, как в огне. Я иду и иду, а пламя в ступнях и в теле полыхает, не гаснет. Это оно заставляет меня переставлять ноги и ковылять к обочине шоссе. Оно наполняет легкие, вырываясь наружу раскатистым криком, который несется над пустыней.

Кажется, что голова вот-вот взорвется от этого крика – вопля, воя, рева. Он такой долгий, такой всепоглощающий, что непонятно, как мне вообще удается его издавать. Крик взлетает до самого неба, и я знаю, что он рос во мне с того самого дня, когда я появилась на свет.

Его слышу не только я. Проезжающая по шоссе машина замедляется. Тормозные огни вспыхивают красным. Разом открываются передние двери, водительская и пассажирская. Оттуда появляются две женщины, они окликают меня и спешат в мою сторону, а я чувствую, как подгибаются колени. Я цветок, проросший из пепла. Я островок жизни в пустыне. Женщины подхватывают меня и тащат к своему автомобилю.

В салоне я прислоняюсь головой к стеклу, а женщины все время о чем-то говорят, поминая всемогущего Бога – Diosito Santo. Я едва могу открыть глаза, но прекрасно различаю запахи. Сейчас в воздухе пахнет гарью.

Человек, которым я была, умирает.

Но в сердце моем живет надежда, что я стану кем-нибудь еще.

Пульга

Вначале мне кажется, что у меня галлюцинации, но я моргаю, а он никуда не девается. Я моргаю снова – и результат тот же. Он сидит в углу и смотрит перед собой остекленевшим взглядом. Вид у него испуганный. Я осторожно подхожу к нему.

– Нене? – шепчу я. Четырехлетний Нене, с которым я встретился в приюте перед переходом границы. Нене, которого мать несла через пустыню. Хотя, может, это и не он вовсе. Может, это другой четырехлетний мальчишка, который просто напомнил мне его.

Малыш смотрит на меня, и, когда я уже почти решил, что обознался, он говорит:

– Я тебя знаю.

Я киваю.

Его глаза наполняются слезами.

– Тут больше никого знакомых нет. Они забрали меня у мамы, – говорит он тонким голоском. Он очень старается не плакать, но слезы все равно начинают течь по щекам. Нене опускает голову и принимается всхлипывать.

– Эй! – окликает меня кто-то. – Уйми пацана, пусть не ревет.

Я оглядываюсь и вижу человека в форме, но он уже отвлекся, занявшись другим малышом, который начинает кричать и в ярости колотить по полу ногами. Ребенок встает и снова бросается на пол.

Охранник хватает мальчишку, отчего тот орет еще громче. Тогда мужчина грубо тащит его за руку к дверям, но даже с той стороны крики ребенка звучат все громче и резче.

Нене подавляет рыдания, хотя слезы не перестают катиться у него по щекам.

– Я хочу к маме, – шепчет он. Изо рта у него пахнет кислятиной, личико грязное. На нем до сих пор та же одежда, что была и в пустыне, но теперь она испачкана еще сильнее. Он смахивает слезинки и размазывает грязь по лицу. – Ты знаешь, где она?

Я качаю головой, сажусь рядом и слушаю, как он плачет по отцу с матерью. Я бы и рад был от него отойти, но не могу.

Мы вместе с мамой сидели в клетке, говорит он мне. – Меня спросили, может, я хочу печенья, я сказал «да», и меня забрали, и не дали никакой еды, и к маме обратно не отвели. – Слезы катятся быстрее, ему все труднее выговаривать слова. – А привели сюда. Это я виноват.

Я понимаю, что должен пересесть от него, но у меня не получается.

– Ты не виноват, – говорю я. – Тебя обманули, чтобы увести от мамы и папы.

Он трясет головой.

– Папа… папа уснул в пустыне. Ему пришлось там остаться, – срывающимся голосом сообщает он мне. – Мама сказала, он отдохнет и встретится с нами в Соединенных Штатах, но… кажется, это неправда. – Нене ниже опускает голову и плачет еще сильнее; его тельце содрогается от рыданий, которые он пытается подавить.

Я смотрю на него и жалею, что не могу отделить его сердце от всего остального тела, чтобы он больше ничего не чувствовал.

«Мы такие маленькие, Пульгадоносится до меня из прошлой жизни голос Крошки. Я вспоминаю ее. И ее младенца. И Чико. Я думаю о том, как она была права: мы такие маленькие!

Мы – песчинки, которые ничего не значат для этого мира. Наши жизни, наши мечты, наши семьи для него ничто. Также как наши сердца, наши души и наши тела. Он хочет лишь одного – раздавить нас.

Он раздавил Чико.

Раздавил Крошку.

Он пытается раздавить Нене.

И меня он тоже раздавит.

Я подтягиваю ноги к груди, обхватываю их руками. Придвигаюсь ближе к Нене, а он придвигается ко мне. Так мы и сидим вместе. Маленькие. Сидим и надеемся, что охрана про нас забудет. Надеемся стать достаточно маленькими, чтобы исчезнуть.

– Постарайся просто не думать об этом, – шепчу я Нене. – Постарайся стереть все из памяти.

Он кивает и закрывает глаза. На его лице написано страдание, словно он пытается избавиться от всех картин, что стоят у него перед глазами. Но по его щекам по-прежнему текут слезы, и я понимаю, что он не справляется.

Ночью мне снится Чико.

Я тянусь к нему, и на этот раз у меня получается схватить его за руку. Я изо всех сил ташу его к себе. Но его рука отделяется от тела, как протез, который почти ничего не весит, и остается у меня в кулаке, а сам Чико валится на землю. Я слышу, как он кричит, и держу эту РУКУ.

Его крики будят меня. Но на самом деле это я сам кричу. Ночь наполняется плачем малышей. Они зовут родителей, сестер и братьев, теть и дядей, бабушек и дедушек.

Они плачут потому, что у них болят животы.

Нене зовет маму и папу.

Я сжимаю его руку, говорю, что все будет хорошо. От его рыданий внутри все холодеет.

Когда Нене снова засыпает, я бью себя в грудь. Сильно. Потом еще сильнее. Надеясь окончательно уничтожить все, что еще осталось под ребрами.

Крошка

Я вижу лицо Пульги. И Чико. Вижу лица людей с Ля Бестии, которые не должна была бы видеть, но они тут, в моих снах, в моих ночных кошмарах. Они все еще маячат передо мной во тьме, когда я открываю глаза. Но потом в поле моего зрения появляется и исчезает лицо незнакомой женщины. Память подсказывает, что это Марта, которая спасла мне жизнь. Я чисто вымыта, но лишь смутно помню воду. Я одета, но не знаю во что. Я сыта, но не помню, чтобы ела.

– Estas bien? С тобой все хорошо? – улыбается мне Марта.

Она ставит передо мной чашку с кофе, и я киваю. Марта кажется женщиной нервной. Просто не могу поверить, что она меня подобрала.

– Сколько я уже здесь? – спрашиваю я у нее. Она пристально смотрит на меня:

– Всего одну ночь, hija, дочка. Я нашла тебя вчера утром.

– А почему вы…

Она поднимает брови, склоняет голову набок.

– Ну потому что… – говорит она. – Как я могла тебя не подобрать?

По взгляду Марты можно подумать, что ее удивляет мой вопрос, словно у нее не было выбора.

– Многие не стали бы этого делать, – замечаю я.

Она кивает.

– Знаю. Но… – Марта качает головой. – Если честно, то, наверное, у меня были эгоистичные причины.

Она легко двигается по кухне, большой и светлой, берет вазочку с печеньем и ставит передо мной. Потом разогревает на комале[23]23
  Специальная сковородка для приготовления тортильи, буррито и прочего. – Примеч. пер.


[Закрыть] тортильи. Делает на сковородке яичницу-болтунью.

– У меня есть сестра, она живет в Мексике. Ее дочь, моя племянница, несколько лет назад погибла, пытаясь добраться до Штатов. Сестру это чуть не погубило, у нее не было других детей. – На мгновение Марта погружается в воспоминания. – Я думала, сестра умрет от горя. Но потом она мне позвонила. Сообщила, что она в Мексике и работает в шелтере возле железной дороги. Я сказала ей, что она сошла с ума. А она ответила, что хочет заботиться о людях так, как ей хотелось бы, чтобы кто-то позаботился о ее дочери. Она там одна, но… В общем, я думаю, это ее судьба.

В памяти мгновенно возникает образ Соледад, и я шепчу ее имя. Марта замирает и смотрит на меня:

– Что ты сказала?

– Соледад.

– Так зовут мою сестру. – Глаза Марты делаются огромными. – Откуда ты ее знаешь?

– Мы неделю жили в ее шелтере. Она мне голову побрила.

Мы смотрим друг на друга, и даже после всего, что я видела, слышала и вынесла во время своего путешествия, такое совпадение поражает меня. Марта качает головой и начинает смеяться.

– Dios тіо! О мой Бог! Да, она всем подряд головы бреет. Это просто невозможно, но… – Она смотрит на меня, и ее глаза сияют.

Это действительно невозможно – проделать такой путь, находясь на грани, где смыкаются мечта и реальность, жизнь и смерть, и встретить на нем доброту, любовь и человечность двух сестер. Непостижимо!

Но все же это так.

Марта ставит на стол передо мной тарелку с едой, расспрашивает о Соледад, и мы смеемся над этой невозможностью, над таким удивительным совпадением.

Я смеюсь.

Это невозможно.

И все же…

Я смеюсь.

Мы с Мартой разговариваем весь вечер. Она готовит мне атоле[24]24
  Кисель или каша из маисовой муки. – Примеч. пер.


[Закрыть], чтобы я могла поесть, заваривает чай: в одной посуде – для питья, в другой – чтобы мочить в нем ветошь и прикладывать к моей потрескавшейся и расцарапанной коже. Чай поможет поправиться, говорит она.

Мы сидим на диване, Марта не уходит, как будто знает, что мне страшно засыпать, страшно встречаться с темнотой, которую принесут с собой ночь и сон.

– Рог que te viniste? Так почему ты сбежала? – спрашивает она меня.

– Потому же, что и все, – говорю я.

– Ты была одна?

Я мотаю головой и смотрю в окно, в густую тьму. Я думаю о Пульге и Чико и обо всех тех людях, которые сейчас, в эту ночь, в эту минуту, находятся в пути. Глаза наполняются слезами, я не успеваю их сдержать, и они текут по моим щекам.

– Мы шли втроем.

Я рассказываю ей про Чико. И про Пулыу. О том, что знаю, где сейчас Чико, где он останется навсегда. Но я не знаю, что случилось с Пульгой после того, как его забрал пограничный патруль.

– Раз у него тут родня, тебе нужно с ними связаться! Тогда они смогут попытаться его вызволить. Эти центры временного содержания… – Она качает головой. – Там очень плохо, дочка.

– Чтобы разузнать про его родственников, мне придется позвонить домой. И поговорить с матерью, а я… не разговаривала с ней с тех пор, как мы сбежали.

Глаза Марты расширяются. Она быстро встает и с неожиданной решительностью начинает искать мобильный телефон.

– Боже, дочка! Твои gente, близкие, не знают, что ты жива? Позвони им! Прямо сейчас позвони!

Она сует мне телефон, и я застываю, уставившись на него. Меня будто парализовало. Я пока не готова услышать голос мамы. Не готова узнать, ответит она на звонок или нет. Все ли с ней в порядке, или на нее излилась ярость Рэя. Я не разрешала себе думать обо всем этом, пока была в пути, но теперь мысли нахлынули и не отпускают.

Марта спрашивает у меня номер телефона. Ее пальцы нажимают цифры, когда я медленно называю их одну за другой. Она включает громкую связь, и поэтому мы обе слышим первый долгий гудок. Потом еще один. И еще.

Грудная клетка наполняется странной тяжестью. Я стараюсь дышать ровно, и Марта встревоженно смотрит на меня. Кажется, что каждый гудок, словно огромный камень, все сильнее сдавливает мне легкие.

– Bueno? Алло?

Я тянусь к трубке, и моя рука дрожит.

– Bueno?

Я долго молчу, потому что язык отказывается слушаться, и я не могу произнести ни слова. Мамин голос доносится из такой дальней дали! Он кажется сном, воспоминанием.

– Мама?

– Крошка?!!

Теперь у нее исступленный голос. Это голос человека, который карабкается на деревянные стены, засаживая под ногти занозы. Который стремится вверх, к яркому свету, чтобы избежать опасности, что осталась внизу. В нем сокрушающая боль и облегчение, горе и счастье.

– Hija… доченька… доченька… – плачет мама.

– Estoy bien, mami! Со мной все хорошо, мама! – говорю я между всхлипами.

Мои чувства острее стальных колес Ля Бестии, они врезаются в тело, голову, голосовые связки, и поэтому я способна лишь на невнятные слова и слезы.

Марта берет трубку и объясняет маме, кто она, где я и как сюда попала.

Мама спрашивает, со мной ли Пульга и Чико. Я смотрю на Марту, потому что боюсь этого телефона, боюсь сказать то, что сделает уже случившееся еще более реальным, боюсь голоса мамы.

Пока Марта произносит слова, которые не произнести мне самой, я прячу лицо в ладонях. А когда слышу, как мама начинает плакать по Чико, изо всех сил зажимаю уши ладонями. Я не отрываю глаз от пола, от цветов на ковре у Марты и слышу голос Соледад, который говорит мне, что я – цветок.

Марта бережно отводит мои руки от ушей и говорит, что мама хочет что-то мне сказать.

– Крошка? Hija? Поговори со мной, доченька, – снова и снова умоляет меня мама, словно боится, что я могла умереть за то время, пока она разговаривала с Мартой.

– Я тут, – говорю я ей.

– Сейчас я позвоню твоей mua, доченька. Скажу ей, что Пульга жив, а потом сразу перезвоню тебе, хорошо? Телефон Марты у меня есть. Я… не тревожься, доченька.

Ладно, мама.

– Я перезвоню сразу. Через несколько минут. Те quiero, hija! Я так тебя люблю!

– Yo te quiero tambien, mami. Я тоже тебя люблю, мама, отвечаю я ей. Потом становится тихо. Здесь только мы с Мартой, и этот диван, и голос мамы у меня в ушах да повисшие в воздухе слова.

– Все будет в порядке, говорит мне Марта. – Найдем твоего двоюродного брата, вытащим его, и все с ним будет отлично, вот увидишь.

Я киваю, хоть и не уверена в правоте ее слов.

– Можешь жить у меня, сколько тебе нужно, – продолжает Марта, накрыв мою руку своей и глядя мне в глаза. Не знаю, что она там увидела, но неожиданно слышу: – Я тебе помогу. Понимаю, ты видела в жизни много зла, но в мире есть и хорошее, Крошка.

– Флор, – шепчу я. Марта непонимающе поднимает брови. – Меня зовут Флор, – поясняю я, – не Крошка. Я больше не хочу, чтобы меня называли Крошкой.

Она кивает:

– Флор.

И мне вдруг становится чуть-чуть легче, как будто я долго не смела дышать и вот наконец набрала в легкие воздух. У меня в груди тьма и пустота, но я словно вижу, как что-то в ней начинает светиться все ярче и ярче. Это бутон, и я наблюдаю, как он раскрывается, расправляя все новые сияющие лепестки. Они растут и занимают все больше места, пока не наполняют собой пустоту.

Во мне появляется жизнь.

И надежда.

Пульга

Счет дням я веду по кормежкам. Овсянка с тепловатой водой – утром на завтрак. Суп из пакетиков – на обед. Сэндвичи с полоской сыра – на ужин. Иногда дают еще понемногу подгнивших фруктов. Но кормят каждый день одним и тем же, поэтому в какой-то момент я сбиваюсь со счета и уже не знаю, сколько тут сижу.

Некоторые пацаны таскают друг у друга еду. Я делюсь своими порциями с Нене.

– Ты понимаешь, сколько уже тут сидишь? – спрашиваю я его. Я знаю, что их с матерью поймали раньше, чем меня, но он качает головой и почесывает ее. Похоже, у меня тоже начинается этот знакомый зуд.

На нас грязная одежды, мы спим на грязных полах, дышим гнилым воздухом. Мы и сами словно гнием, как забытые перезрелые фрукты, которые делаются все мягче, покрываются плесенью, тухнут и текут. Нас оставили тут покрываться коростой и превращаться в ничто. Думаю, нас просто сложили бы в мусорные пакеты и выбросили, если бы это можно было сделать.

Ночами воздух наполняется стонами и плачем, хлопаньем дверей и криками тех, кому снятся кошмары. Но у меня как будто вата в ушах или как будто я уменьшил громкость. По-настоящему мне слышен лишь один звук, именно на нем я сосредотачиваюсь. «Тук-тук-тук», – стучу я кулаком себе в грудь, пытаясь остановить сердце. «Хватит, – говорю я ему, – остановись уже».

Я заставляю свой мозг перестать думать, и в конце концов он подчиняется. Я больше не думаю. Как будто внутри повернули какой-то переключатель, и теперь я просто делаю то, что мне велят.

– Иди сюда, – как-то раз зовет меня охранник.

И я иду. Он ведет меня мимо кабинета, Где несколько дней назад мне задавали вопросы, ответы на которые я едва помню, в комнату, где не так давно женщина с добрым лицом сказала, что она мой адвокат, и объяснила, что нашла меня благодаря Крошке. Крошка как-то выжила в пустыне и связалась с моей мамой, которая позвонила mua из Штатов, а та уже нашла адвоката.

– Вот, – говорит охранник и сует мне мыло. А еще – чистую одежду. – Приведи себя в порядок, сегодня тебя выпускают.

Я смотрю на него, но лицо у него серьезное. Он показывает на дверь, которая ведет в комнату с двумя душевыми кабинами. Я беру мыло, чистую одежду и делаю, что мне сказано.

Струи воды бьют по коже, а я не могу вспомнить, когда в последний раз видел свое тело. Ступни вообще не похожи на мои, и ноги тоже – такие они тощие и столько на них синяков. Интересно, состою ли я по-прежнему из мяса и костей, или меня можно разобрать на части, если хорошенько потянуть за что-нибудь.

Когда я смотрю на свою грудь, вижу, что кожа над сердцем окрасилась в черные, – синие и багровые тона. Я нажимаю на нее – она мягкая, нежная, и мне кажется, что это, наверное, мое гниющее сердце заставило ее потемнеть.

Закрыв глаза, я отгораживаясь от всего этого. Потом медленно намыливаюсь. Кусочек мыла в моих руках делается коричневым от грязи. Мыло так вкусно пахнет, что хочется его съесть. Я касаюсь мыла кончиком языка и ощущаю вкус лосьона, роз и других прекрасных вещей, о существовании которых я успел забыть.

Я снова и снова намыливаю голову. Мыло пузырится в ушах, стекает по рукам, по груда, по всему телу, а мне все никак не остановиться. И кажется, что я больше никогда не буду чистым, потому что сгнившее уже никогда не станет свежим.

– Быстрей давай! – доносится из-за двери, и я подчиняюсь. Начинаю спешить. Ополаскиваюсь, вытираюсь и одеваюсь.

Вся одежда мне велика, но она хотя бы не воняет. Я выхожу из душевой, держа в руках грязные тряпки, которые были на мне раньше, и чувствую себя непривычно и беззащитно без всех этих слоев грязи и пыли. Мы идем по лабиринту коридоров, и охранник показывает мне на корзину для мусора. Он говорит, что я могу выбросить туда грязную одежду, если, конечно, хочу, но я только крепче в нее вцепляюсь.

Охранник приводит меня в очередную комнату, где кто-то кричит: «Numero!» — и указывает на рюкзаки. Я качаю головой, потому что не знаю, куда дел номерок, и пытаюсь это объяснить. Охранник недовольно смотрит на меня, но сует мне ручку и бумагу, чтобы я написал свой номер.

«8640».

Он смотрит на надпись и исчезает в другой комнате. Потом появляется, на руках у него перчатки. Он держит мой рюкзак, который выглядит как древняя реликвия, как артефакт из иной жизни.

– Держи, – говорит охранник и сует мне рюкзак. – Тут вся твоя жизнь, точно? – У него на лице появляется полунасмешливое выражение. – Та еще жизнь!

Я смотрю на рюкзак. Что будет, если его расстегнуть? Вдруг оттуда появится Рэй и наведет на меня свою пушку? Или мама? А может быть, отец. Может, Крошка с Чико. Или солнце Гватемалы и гамак у нас в патио. А может, умирающий дон Фели, который прижимает руку к окровавленной шее.

Все хорошее, что у меня было. И все плохое.

Я киваю и хватаю рюкзак – со всей моей жизнью. Так и есть.

Охранник ведет меня в другую часть здания, в кабинет, где я никогда раньше не был. Там меня ждет адвокат, и с ней еще одна женщина.

Здравствуй, Пульга, – говорит адвокат.

Вторая женщина, похоже, нервничает. Она кажется мне знакомой. В ее глазах стоят слезы.

– Ты меня помнишь? – спрашивает она.

Мне нужно время, чтобы погрузиться в далекое прошлое и вспомнить это лицо, которое теперь смотрит на меня в реальной жизни, а не со страниц фотоальбома. Но это она – сестра моего отца. Моя mua. Слезы бегут по ее щекам, но мое сердце и мысли оцепенели. Я ничего не чувствую, даже когда подмечаю в ее лице те же черты, что и у отца, знакомого мне лишь по фотоснимкам.

Я киваю, и она бросается ко мне, крепко обнимает. Но я так ничего и не чувствую, только боль оттого, что она слишком сильно прижимается к моей прогнившей груди. Мне не хочется, чтобы гниль перекинулась и на тетю тоже, поэтому я отстраняюсь.

– Ты поживешь у меня, пока мы будем ждать суда по твоему делу. Тебе незачем больше тут находиться, понимаешь?

Я киваю, а тетя снова и снова благодарит адвоката, которая тоже кивает, обещает мне сделать все, что в ее силах, но для меня все это пустые слова.

Мы выходим из здания, и я вдруг вспоминаю Нене. Я представляю, как он ждет, когда я вернусь из душа, как будет ждать меня вечером и на следующее утро. Думаю о том, что он голоден, потому что я уже не подкармливаю его. Сердце в груди слабо екает. Мы выходим на улицу, и глазам сразу делается больно от яркого света. Когда мы садимся в машину, mua спрашивает, все ли со мной нормально.

Я киваю и говорю:

– Да, спасибо. – Голос у меня какой-то чужой, холодный, каку робота, и бесчувственный.

Я сижу, уставившись через окно машины на здание, которое ломает тех, кого там держат, перемалывая последние оставшиеся в нас проявления человечности, превращая их в ничто.

Потом, на стоянке, тетя говорит по телефону. Отсюда мне по-прежнему видна ограда вокруг центра, в котором я провел неизвестно сколько времени. Я слышу, как тетя произносит мамино имя, и чувствую, что сердце опять слегка сжимается. А потом слышу, как она говорит:

– Да, он со мной. Я сейчас смотрю на него, Консуэло. Он прямо тут! С ним все нормально, честное слово. Да, он здесь! Да, живой!

Она подносит телефон к моему уху, потому что я не могу заставить себя его взять. И впервые за целую вечность я слышу мамин голос:

– Пульга, Пульга, hijo… сынок… Все в порядке. Я все понимаю. Я не сержусь. Те quiero… Я люблю тебя! Ты слышишь меня? Те quiero! Dios mio, ты живой! И Крошка тоже! Ay, gracias a Dios! Слава Богу!

Она плачет. Ее голос доносится как будто из другой вселенной. Я чувствую, как далеко мы друг от друга. Дальше, чем когда бы то ни было.

– Скажи что-нибудь, сынок. Рог favor, hijito… Пожалуйста, сыночек…

Я вцепляюсь в трубку и не знаю, что сказать. И вообще не понимаю, что должен делать. Просто сижу, слушаю ее голос, ее плач, то, как она опять и опять произносит мое имя, как будто пытается напомнить мне, кто я такой. Но я не знаю, что нужно говорить и что чувствовать. Я смотрю на сестру отца, вижу ее огромные испуганные глаза и отворачиваюсь.

Тетя берет у меня трубку. Мне слышно, как она заверяет маму, что я здесь, просто нахожусь в каком-то шоке. И что мы скоро снова ей позвоним. Телефон еще раз оказывается у моего уха, и мама снова и снова говорит, что любит меня, пока mua не убирает его.

Я пытаюсь вспомнить, как это – любить. И как почувствовать себя настоящим.

Машина трогается, кондиционер начинает гонять по салону холодный воздух. Мы выезжаем с парковки и катим прочь.

И тут до меня доходит: все эти дни отчаяния и нечеловеческого напряжения, борьбы и безостановочного движения, все эти ночи, полные слез, страха, голода и бесчувствия, все эти жертвы и смерти были на самом деле. Все это действительно произошло со мной. С нами. Со всеми ребятами, сидящими в клетках.

Так оно и было.

И наконец закончилось. Наконец я могу оставить все это в прошлом.

Тогда-то я и чувствую его – мое сердце.

Оно взрывается.

Я столько бил его смертным боем, не зная толком для чего – чтобы уничтожить или чтобы оживить, и вот оно разлетается на миллион осколков с таким громким звуком, что он раздается в ушах, напоминая звон разбитого стекла, разлетевшегося на гигантское количество осколков. Дыхание у меня перехватывает. Но потом легкие наполняются воздухом, и я слышу его – мое сердце. Я чувствую, как оно отчаянно колотится у меня в грудной клетке – кровоточащее, необузданное, живое. Оно так разбушевалось, что расшатало свой кокон, из чего бы тот ни состоял – из стали или другого металла, из стекла, из шрамов и рубцов – и вырвалось на волю.

Я испускаю протяжный вопль, который громче, чем сигнал Ля Бестии. Он пугает мою mua, и та останавливает машину, обнимает меня и говорит, что все будет в порядке. Что со мной все будет хорошо.

– Обещаю тебе, Пульга. Vas a estar bien! С тобой все будет хорошо, обещаю!

А крик, который вырвался у меня из самого сердца, покинул машину и, надеюсь, донесся до Нене. Я очень надеюсь, что его сердце услышит мое. Надеюсь, меня услышат все ребята, которые заперты там, в клетках, что они закричат вслед за мной, и их сердца тоже вырвутся на волю. Крик разбудит наших предков, и их души устремятся нам на помощь через пустыню.

Через все границы, замки и клетки крик долетит до наших родителей. Этот крик такой мощный, что сможет разрушить стены Центра временного содержания и освободить всех, кто там заперт. Один бесконечный крик.

Сердце грохочет у меня в груди, содрогается, трепещет и жаждет воздуха.

Оно напоминает мне, что я жив. Напоминает, кто я. Напоминает о том, что я хочу жить. И что, может быть, у меня это получится.