Текст книги "Нам здесь не место"

Автор книги: Дженни Торрес Санчес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

Крошка

Возле Чико – мужчина и женщина, они быстро переговариваются, суетятся, чем-то перетягивают то, что осталось от его ноги. Я хочу выскочить из машины и броситься к ним, но не могу. Ноги меня не держат. Открыв дверцу, я вываливаюсь из салона и ползу. Тело сотрясают рвотные спазмы, но желудок пуст.

Мужчина и женщина отталкивают Пульгу, чтобы он не мешал. Тот толкается, брыкается, кричит. Я подползаю и дотягиваюсь до него.

Мужчина делает Чико, нашему Чикито, искусственное дыхание. Женщина бежит к пикапу и возвращается с красным ящичком, на котором изображено сердце. Вместе они рвут на груди Чико его любимую рубашку, прикладывают электроды и дают разряд, потом еще один и еще, пытаясь вернуть нашего друга к жизни. От каждого разряда его тело дергается, как вытащенная из воды рыбина, и я тоже содрогаюсь от боли, мне кажется, что меня режут на куски.

Потом они останавливаются.

– Еще! Попытайтесь еще! – кричит Пульга.

– Уа se fue, – говорит мужчина. – Он уже ушел. Пульга вырывается и снова пытается обнять Чико.

Я обхватываю себя руками, чтобы не развалиться, всхлипываю и твержу: «Нет-нет-нет!» – потому что не верю. Всего этого не может быть на самом деле.

Но мне не выговорить ни слова. Кажется, что меня сейчас вывернет наизнанку.

Мужчина и женщина что-то говорят.

– Поднимайся, не смотри больше. Идем, – слышу я. Она помогает мне встать и ведет к пикапу.

Мужчина пытается помочь Пульге, но тот не двигается с места. Он не хочет оставлять Чико. Мужчина опускается рядом с ним на корточки и что-то говорит; кажется, это длится целую вечность, но Пульга только мотает головой. Затем он произносит какие-то слова. Мне не слышно, что он говорит, но мужчина глубоко вздыхает и кивает.

Потом они вместе поднимают тело Чико и несут к задней двери пикапа. Я боюсь, что, когда машина поедет, его голова станет мотаться и биться обо все.

– Голова, пожалуйста, последите за его головой, – говорю я женщине, но, оглянувшись, вижу, что Пульга тоже садится сзади и кладет голову Чико себе на кожній.

Мужчина опускается на водительское место.

Я поворачиваюсь к окну, но все вокруг превратилось в размытое пятно. Мы едем в шелтер, и по дороге мужчина с женщиной твердят, что они нам помогут.

Перед приютом собралось много народа. Думаю, они были с нами на поезде. Люди стоят и смотрят. Несколько человек выходят из здания шелтера, чтобы помочь мужчине, который привез нас сюда. Они называют его «падре». Значит, он священник.

Женщина, которая приехала с нами, заходит в дом, возвращается с простынями и протягивает их священнику. Вместе они стелют простыни на землю. Появляются еще несколько мужчин, они вынимают Чико и кладут на простыни.

Женщина заворачивает его как ребенка, закутав все тело, кроме лица. Потом велит мужчинам занести его в дом, и те подчиняются. Кровь уже просочилось через простыни.

А у меня такое чувство, будто я падаю.

Падаю, падаю…

Сквозь тьму, сквозь воображаемые миры, где вода, пауки и звезды – и ведьмы, которые при этом еще и хранители, присматривающие за нами.

Перед внутренним взором встают длинные серебристые волосы и мерцающие глаза. «Приди и скажи мне, что все это просто ночной кошмар, – прошу я их обладательницу. – Приди и разбуди меня. Пожалуйста!»

Может быть, она придет ко мне на крышу вагона и шепнет на ухо, что все это неправда? Но не успел ее образ растаять, как я уже знаю, что ничего этого не дождусь.

А еще знаю, что все это реальность. Мучительная, ужасная реальность.

Пульга

Время не имеет смысла.

Небо только что было оранжевым, потом – голубым, и вот теперь оно черное. Все изменилось за секунды. Как могло выйти, что Чико с утра был живым, а потом, в то же утро, только чуть позже, мертвым? Как мог я за считаные часы прожить целую жизнь, как могут часы казаться секундами, а секунды – часами? Как сегодняшний день может ощущаться одновременно и вечностью и мгновением? И был ли он? А раз его не было, может, и Чико не умер?

Но я застрял в этом дне. Есть только сегодня – и всё, а значит, это случилось – Чико погиб.

Его положили на стол на заднем дворе. Я смотрю на завернутое в простыни тело, похожее на мумию. Помнится, я от кого-то слышал, что путешествие на Ля Бестии превращает человека в мумию.

Чико был таким голодным, таким усталым!

Я слишком давил на него. Давил, пока не сломал. Я помню его улыбку, его голос. То, как он плакал по ночам, когда ему снились кошмары.

В памяти всплывает день, когда родился ребенок Крошки. И эта дурацкая рубашка, которую мой друг тогда надел. Которая и сейчас на нем.

«Заткнись, парень! Это моя любимая рубашка, дошло?»

«Дикость какая-то, правда? У Крошки будет ребенок!»

Я думаю о том, как он бежал в тот день по солнцепеку, чтобы встретиться с малышом Крошки, которого она так долго рожала. Неужели на столе лежит он же, Чико? Может, потому женщина и оставила открытым его лицо, чтобы я не сомневался, что это действительно он. Хотя и лицо его не похоже само на себя, серое и грязное. Он не улыбается, не смотрит на меня.

Я закрываю глаза, потому что не могу больше этого видеть. Мысленно возвращаюсь в Барриос, на нашу улицу. Вспоминаю, как мы бежали в тот день, а вокруг вилась пыль, готовая нас поймать. Мы с Чико направлялись в сторону лавки, и на лице у него была эта дурацкая улыбка, которую не смогла до конца стереть даже гибель его мамиты. А я кидал в его сторону камешки, когда мы подходили к прилавку. Будто какое-то печальное божество, я наблюдаю за последними моментами нашего детства.

Когда я снова открываю глаза, по всему патио горят свечи. А за спиной у меня люди, они наполняют двор молитвами, тихими, как сияние этих свечей.

Женщины бережно обмывают лицо Чико.

То, что лежит на столе, – это он и есть.

Грудь разрывается от боли, слишком сильной, чтобы сердце смогло ее вместить. Слезы жгут глаза, текут по щекам. Я оплакиваю Чико. Оплакиваю человека, которым он не успел стать, потому что ему не дали такого шанса. Я плачу и по себе тоже. По всем нам.

Свечи догорают, и я закрываю глаза, словно отгораживаясь от этого дня.

Когда я открываю их снова, уже утро, и Крошка сидит рядом, держит меня за руку и смотрит на Чико.

Я обвожу взглядом пустое патио: кроме нас, тут только священник, отец Хименес, который пытался спасти Чико. Он почти сразу подходит к нам.

– Я знаю, это трудно, – говорит он, – но мне нужно поговорить с вами о… – Он указывает на Чико, – о твоем друге?

– Брате, – поправляю его я. – Чико.

– Чико, – шепчет он. – Прости, что приходится обсуждать это сейчас, но мне надо понять, как бы ты хотел с ним поступить. Отправить его назад будет сложно, путь займет много времени. – Падре говорит медленно, чтобы его слова дошли до моего сознания. Чтобы у меня было время их осмыслить. – Если я позвоню, власти приедут и заберут его, но… – Он старательно подбирает слова. – Но после этого он неизвестно сколько пролежит в морге. Трудно будет отследить, что станет с… человеком. Я слышал, что не всех возвращают близким для нормальных похорон.

Я представляю, как тело Чико пересекает границы, возвращаясь туда, откуда мы бежали. Тогда все это, все его путешествие окажется напрасным. Оно закончится там же, где началось. Нет, мне невыносима мысль о том, что его отправят назад или что он будет лежать в морге, всеми забытый и никому не нужный.

Я смотрю на Крошку и говорю:

– Я не хочу, чтобы его отправили назад.

Она кивает, и отец Хименес продолжает:

– Мы хоронили людей здесь. – Он показывает на расположенный в стороне участок земли. – Там у нас кладбище для таких, как Чико, кто встретил свою гибель в пути.

Я смотрю на кресты вдалеке и думаю о Чико, который останется тут навечно. На этом кладбище, вдалеке от дома и от мест, где мы мечтали оказаться. Теперь он навсегда застрянет между ними.

– Даже не знаю… – говорю я наконец.

– Мы все сделаем как следует. Я возьму на себя все заботы о нем, как только вы уедете. Каждый день я хожу на кладбище и молюсь обо всех, кто там лежит. Он не будет одинок.

Отец Хименес смотрит на участок за шелтером, где лежат погибшие в пути, чьи мечты оборвались, а сердца перестали биться тут, на рельсах Ля Бестии, искореженные и разорванные.

Как и их тела.

Как Чико.

Крошка глядит вдаль.

– Кажется, так будет лучше всего, – тихо произносит она.

Но неожиданно мысль о том, чтобы оставить Чико, кажется мне невозможной. Я просто не могу представить, как брошу его здесь и как поеду дальше без него. Я мотаю головой.

– Нет-нет, мы… мы должны вернуться, – говорю Я ей. – Мы должны отвезти его домой.

– Мы не можем вернуться, – возражает она.

Тогда я сделаю это сам, – заявляю я. – Отвезу его домой, в Барриос, и похороню рядом с мамой. Он хотел бы этого. Я должен. Я не могу оставить его здесь, одного.

Крошка пристально смотрит на меня, ее глаза наполняются слезами.

– Он уже не здесь, Пульга, – шепчет она, – он ушел.

– Он именно здесь, – отвечаю я. – И я собираюсь отвезти его домой.

– Послушай, – говорит она, мягко обнимая меня за плечи. Я пытаюсь оттолкнуть ее, но она держит крепко. – Ты думаешь, он хотел бы, чтобы ты вернулся? Думаешь, он хотел бы, чтобы ты сейчас оказался в Барриосе? Ты хотел бы, чтобы он поехал обратно, если бы ты сейчас лежал на этом столе?

– Пусти, – требую я, но она не слушается. Не отпускает.

– Ты должен ехать дальше.

Я закрываю глаза и трясу головой. Нет! Что я должен, так это забрать Чико. Взвалить на спину его искалеченное тело и нести домой, через границы, через поля, мимо наркос, полицейских и скрежещущих поездов. В то место, которое мы любим и ненавидим, которое любит и ненавидит нас.

– Ты поедешь дальше, – говорит мне Крошка. – Мъгпоедем дальше. И мы доберемся куда надо, ради Чико, понятно?

Я снова мотаю головой, но сам морщусь, потому что слышу, как всего несколько дней назад обещал Чико именно это: что мы доберемся, мы сможем.

«Да что ты знал?» – говорю я себе, глядя на Чико, потом обнимаю его тело, хоть оно уже пахнет смертью, а лицо стало чужим, и твержу ему:

– Прости меня… Мне так жаль…

Крошка тянет меня прочь и обнимает.

– Он уже не здесь, Пульга. Он вот тут, – говорит она и кладет ладонь мне на грудь, туда, где сердце. – Он всегда будет тут.

Да только сердца у меня больше нет. Оно разбито.

Крошка не понимает и никогда не сможет понять. Она не любила Чико так, как я. И не из-за нее он погиб.

А из-за меня.

Несколько мужчин из шелтера начинают делать гроб. Отец Хименес остается со мной и Крошкой. Все это время мы сидим во дворике. Крошка тихая, собранная; я то и дело забываю, что она рядом, и вспоминаю, лишь когда начинаю плакать и чувствую ее легкое прикосновение к моей руки или плечу.

Я думаю о последней улыбке Чико.

Іде-то в стороне – далеко-далеко от нас с Крошкой – снуют женщины, они входят в шелтер и выходят из него, вкладывают нам в руки кружки с водой или с кофе и ломти хлеба.

Солнце движется по небосводу, и отец Хименес вдруг встает и начинает говорить. Его голос наполняет патио, а я все смотрю на Чико.

Я даже не помню, заходил ли внутрь.

Он говорит всем этим чужакам (которые на самом деле не чужаки, потому что тоже оплакивают Чико), что мы тут на земле горюем по мертвым, но они уже в лучшем мире. Он говорит о славе Господней и о том, что Чико теперь воссоединился со своим создателем.

Но я думаю о том, что он воссоединился со своей мамитой, и представляю его, бегущего прямо в ее объятия.

Отец Хименес говорит, что Чико больше ничего не требуется, что он не будет испытывать ни боли, ни голода, ни жажды. Теперь он в безопасности, в надежных руках Бога. Я знаю, что отец Хименес обязан говорить именно это. Такие слова положено произносить всем священникам. И пусть даже какая-то часть меня не желает ничего слушать, другая часть позволяет словам падре омывать мое сознание, подобно воде, и цепляется за надежду, которую они несут. Но я уже больше не знаю, во что мне верить. И даже не знаю, верю ли я в Бога. Ведь если Бог существует и все видит, почему же тогда он не видит нас?

Почему?

И почему мы должны умереть, чтобы наконец-то оказаться в безопасности? Почему лишь в смерти мы можем воссоединиться с нашими матерями? Но это вопросы, на которые никто и никогда не даст ответы. А может, на них и нет ответов. Просто нет, и все.

Падре Хименес заканчивает, и теперь патио наполняют лишь голоса молящихся да мерцание свечей. А еще тут Чико.

Его кладут в ящик. А потом поднимают на плечи.

И мы идем на кладбище.

Чико опускают в вырытую кем-то яму.

И падре снова говорит, но я могу думать только про идиотскую улыбку Чико. Потом я бросаю в яму горсть земли, и каждый ее комок тяжелым грузом ложится на мое сердце.

Как я оставлю его здесь?

Но я так и поступаю. Мы так и поступаем. Я бросаю на него все новые и новые комья земли. И они летят в свежевырытую яму.

И вот он уже глубоко под землей, словно его никогда и не было. Но он был! Даже если миру не было до него никакого дела.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Despedidas
Прощания

Крошка

Я чувствую, как кто-то смотрит на меня, когда я стираю свою одежду в раковине за зданием прию-та. Но когда я поднимаю взгляд, с трудом верю своим глазам: это действительно она, женщина, которая была на поезде и в поле. Это ее я видела, паря над ней в небе, и ее мысли – мольбы о помощи – я тогда услышала. Она стоит в дверях, склонив голову, и обнимает за плечи девочку. У нее напряженный взгляд.

– Соmо esta? Как он, твой брат? – спрашивает она, имея в виду Пульгу. – С ним все будет в порядке?

Когда я в первый раз увидела их тут, девочку и ее родителей, то подумала, что это призраки. Я не знала, что в ту ночь им удалось вернуться на поезд, и не знала, что они тоже тут остановились. Но вот она здесь. Она была среди женщин, которые омывали лицо Чико. И ее муж тоже здесь: он был среди тех мужчин, что сколачивали и несли гроб.

Я отрываю глаза от джинсов, которые перед этим старательно терла, и говорю женщине:

– Я не знаю…

Она кивает. Не понимаю, как можно чувствовать связь с посторонним человеком, чувствовать, что вы были знакомы в какой-то другой жизни, но именно такое ощущение у меня и возникает.

– Поезд отходит завтра, – говорит женщина. Она все так же напряженно смотрит на меня, будто пытаясь вспомнить, где и когда мы виделись. – Ты должна сделать так, чтобы вы на него сели. Заставь его ехать дальше.

Я знаю, что она права. После похорон, которые были три дня назад, Пульга не сказал ни слова. Если не заставить его поскорее уехать, он, пожалуй, будет все глубже и глубже тонуть в своем горе, пока оно окончательно его не поглотит. Но я боюсь, что он откажется, что он не сможет покинуть Чико.

Оттуда, где я стою, видно кладбище. При мысли о том, что придется уехать от Чико, меня пронзает чувство вины, челюсти сжимаются, и на щеках начинают ходить желваки.

Женщина подходит ближе, осторожно берет у меня из рук мыло и принимается тереть им мою одежду.

– После того как случается что-то ужасное, иногда кажется, что жить дальше невозможно, я знаю. Но… ничего другого не остается, – говорит она, берет меня за руку и пожимает ее.

Как только это происходит, я понимаю, что знала ее прежде. Что между нами существует связь из тех, что никогда не прерывается и тянется сквозь века, сквозь прошлое и будущее. Эта женщина любила меня, я любила ее, и наши пути пересекались в прежних жизнях.

Она улыбается и говорит:

– Ты кого-то мне напоминаешь.

– Кого?

Она пожимает плечами, продолжая тереть мою одежду, и воздух наполняет запах лимонного мыла.

– Не знаю, – отвечает она со вздохом, – но точно напоминаешь.

Я смотрю на нее и гадаю, не была ли она мне в прошлой жизни матерью, сестрой, а может, тетей, кузиной или лучшей подругой.

Мы беремся за противоположные концы моих штанов и выкручиваем их, как будто делали так уже миллион раз. Потом она вешает джинсы на бельевую веревку, натянутую через задний двор приюта, и закрепляет их деревянными прищепками. После этого помогает выстирать остальную одежду, мою и Пульги. Мы в едином ритме проделываем с каждой вещью одни и те же действия. Дочка женщины тянет ее прочь, говорит, что проголодалась.

– Bueno, завтра мы будем на этом поезде. Сделай так, чтобы вы с ним тоже там были, – снова говорит мне женщина.

Я киваю:

– Хорошо.

Она вместе с девочкой уходит в дом, а я остаюсь и стараюсь вспомнить, в какой из прежних жизней знала ее, но у меня ничего не получается.

Потом я сажусь на скамью и таращусь на двор. Я думаю о Чико.

И о матери.

Мечтаю о том, чтобы снова увидеть их обоих.

И начинаю плакать, проливая слезы, которые нужно пролить, чтобы идти дальше.

Ночью, растянувшись на полу, где нам постелили, я смотрю на Пульгу. Он лежит, уставившись в потолок.

– Завтра отходит поезд, – начинаю я. Он не смотрит на меня, но я знаю, что слушает. – Нужно сесть на него, Пульга.

Я вижу, как учащается его дыхание, как быстрее начинает подниматься и опадать грудь, как шевелится кадык, когда он сглатывает готовые вырваться всхлипывания. Но он молчит.

– Я знаю, ты не хочешь ехать. Я знаю, что ужасно покидать Чико, но… мы не можем остаться здесь навсегда.

Из глаз у него сбегают слезы. Я отвожу взгляд и чувствую, что слезы текут и у меня тоже.

– Нам надо ехать, – говорю я. – Он хотел бы, чтобы мы поехали. Мы должны это сделать в память о нем. Ради него мы должны двигаться дальше.

Прежде чем Пульга наконец отвечает, мы некоторое время лежим в молчании.

– Я знаю, – шепчет он. – Знаю. Даже если мы погибнем в пути.

Пульга

Мы ждем, но поезд просто стоит на рельсах. Уже несколько минут я чувствую на себе взгляд Крошки.

– Вот, – шепчет она и сует мне какую-то еду.

Я отворачиваюсь. Есть мне не хочется. Мне вообще ничего не хочется.

– Нужно хоть немного перекусить, – настаивает она, но я не обращаю на нее внимания. Я не хочу ни слышать ее голос, ни жевать этот хлеб, ни ждать, когда проснется зверь, который не желает двигаться.

Крошка снова протягивает мне хлеб, и я отталкиваю ее руку:

– Хватит.

– Не злись на меня, Пульга.

Я тупо смотрю на пути. Мне хочется сказать, что я не злюсь, но я не могу этого сделать. Я вообще не понимаю, кто я и что со мной.

Наверное, надо бы объяснить, что я не хочу злиться и грустить тоже не хочу. Что я просто пытаюсь ничего не чувствовать и не реагировать на слова, которые до сих пор выкрикивает мое сердце и которые шепчет мне из могилы Чико: «Почему ты уезжаешь? Как ты можешь?»

Я готов броситься сейчас обратно в приют и остаться у его могилы, а Крошка пусть едет сама. Вот только сил на это у меня нет. И я знаю, что Чико был бы против, поэтому сижу тут и жду вместе с Крошкой, которая ест хлеб и смотрит на поезд, как будто мир не рухнул.

– Может, тебе вообще наплевать, что он погиб?

Слова вылетаюъ сами, прежде чем я понимаю это. Моя рука выхватывает у нее хлеб и швыряет на землю. Я мысленно кричу собственному сердцу: «Не надо!» – но уже поздно. Мои слова сочатся злостью и печалью, и мне кажется, что Крошка сейчас отшатнется, обидится, разозлится или наорет на меня. Но она просто подбирает хлеб и продолжает его есть, даже не отряхнув от грязи. Она смотрит на меня долгим взглядом. В конце концов я отворачиваюсь, потому что в ее лице слишком много сострадания и понимания, и это терзает мне душу.

– Сколько бы мы тут ни торчали, сколько бы ни ждали, он не вернется, – говорит она.

К глазам подступают слезы, и я смотрю, как они капают на бетон и становятся темными пятнышками.

«Хватит! Хватит! Хватит!» – твержу я им.

Но они всё текут.

Весь день мы сидим и смотрим на поезд. Мы ждем, когда он оживет и когда начнется четырнадцатичасовой путь из Лечерии в Гваделахару. Но зверь с лязгом и грохотом просыпается, лишь когда опускается вечер.

Мы хватаем рюкзаки и бежим к нему. Нас немного, лишь несколько человек, которых я видел в шелтере. Какое-то количество людей уже ждет у поезда. Может, тем, кто добрался сюда, нужен более долгий отдых. А может, все остальные просто передумали. Или сдались. Или умерли.

Как Чико.

Поезд трогается, набирает скорость, и Крошка смотрит на меня. Лицо у нее печальное и встревоженное. Я думаю, ей неловко оттого, что она заставила меня ехать дальше. По-моему, она знает, что, не сделай она этого, я бы просто остался тут.

Когда мы отъезжаем, я опускаю голову, потому что устал от вида, который открывается с крыши вагона. Устал цепляться за жизнь. Устал от обилия земли и грязи повсюду, и у нас под ногами, и над теми, кого мы любим. Я опускаю голову, потому что у меня нет сил смотреть на место, где погиб мой лучший друг. Іде почва пожирает его плоть и превращает кости в пыль. Не хочу запоминать миг, когда я его оставил. Я закрываю глаза, но не сплю и вдруг слышу знакомый голос: «Мы это сделаем».

Я смотрю на свой рюкзак. Не знаю, есть ли у меня желание слушать отцовскую кассету, но я устал от воя ветра в ушах, от лязга колес о рельсы, поэтому достаю свой плеер. Надеваю наушники, нажимаю кнопку воспроизведения и жду конца песни, чтобы услышать голос отца: «Когда-нибудь, Консуэло, моя группа прорвется. Клянусь, однажды мы это сделаем. И тогда я дам тебе все, чего ты хочешь. Все, чего ты когда-либо хотела в своей жизни. Есть только ты. Ты и я. А теперь оцени вот это. Послушай басы».

Я слушаю его слова еще раз.

И еще раз.

Но мысли начинают блуждать, я думаю о том, какие глупые мечты были у отца, и о маминых мечтах, и о своих собственных, у которых я пошел на поводу, не успев подавить их. Я гадаю, стал бы отец по-настоящему большим музыкантом, останься он жив. Черт, я всегда думал, как много потерял мир, когда его не стало. Когда не стало его музыки. Но теперь все это кажется бессмысленным. Почему я вообще верил в такую чушь? Ведь великими становятся немногие. Возможно, это не удалось бы и моему папе. Никогда. И может, он стал бы озлобленным, и винил в своих бедах нас с мамой, и разбил бы мамино сердце, как это сделал отец Крошки. Может, вообще любые мечты обречены на крах, и так было всегда. Всегда.

Я перематываю кассету и снова слушаю отцовский голос. Все, что я слышу, кажется мне ложью. Вроде той лжи, к которой прибегал я сам. Я лгал, когда говорил Фелисио, что Галло скоро придет с ним повидаться. Лгал Чико, когда он истекал кровью. Лгал маме, рассказывая, что у меня все в порядке.

Лгал я и себе, насчет того, что надет меня в будущем. Может, мои мечты тоже всегда были обречены на крах. Может, я не должен был мечтать.

«Я буду играть на бас-гитаре в крутейшей группе, – говорил я Чико, – и гонять по Западному побережью на тачке, каку папы, и устраивать с парнями концерты».

«С какими парнями?»

«Из моей группы».

«Ага, понял», – говорил Чико со своей дурацкой улыбкой.

«Они сейчас где-то там тусят, в Штатах, и даже не знают, какими известными мы станем. Им просто меня не хватает. Ничего, пусть подождут немного. Когда-нибудь это будет».

«И я с вами, ладно?»

«Черт, конечно, Чико! И ты. Ты там тоже со мной будешь».

А ведь я ни разу не позвал его в свою дебильную воображаемую группу. Он, черт возьми, был моим лучшим другом, а я даже не спросил, на каком инструменте он хочет играть. И все эти идиотские мечты были моими мечтами, которыми я забивал ему голову. Я придумал для него будущее, в которое заставил поверить. Я просто не удосужился спросить, чего он хочет.

«Прости», – говорю я ему и зажмуриваюсь сильнее, корчась от стыда за собственный эгоизм. Начинается дождь, и я крепче вцепляюсь в крышу вагона.

Сначала с неба еле капает, но потом дождь становится сильнее, резче, он хлещет по нашим телам, жалит мне руки, просачивается под промокшую одежду. Я вижу, как люди поднимают головы и открывают рты.

Вскоре налетает ветер, и струи дождя меняют направление, они набрасываются на нас то с одного боку, то с другого, атакуя откуда только возможно, впиваются в тело, будто иглами. Крошка придвигается ближе ко мне, и мы что есть силы держимся за крышу вагона, стараясь не соскользнуть, а в небе то и дело вспыхивают молнии.

Вроде бы я плачу, хоть и не уверен в этом, из-за дождя трудно сказать точно. К тому же я столько оплакивал Чико, что, может, и не перестаю это делать сейчас. Может, теперь я буду плакать всегда, даже тогда, когда во мне не останется больше ни слезинки.

Поезд трясет, и мы скользим туда-сюда по крыше в такт его движениям. Гром грохочет с такой силой, словно хочет расколоть мир надвое, и Ля Бестия вторит ему стонами, напоминая о своей мощи и о стальных лезвиях, готовых перерезать любого, кто упадет на землю. Но мы с Крошкой держимся.

Все это похоже на конец света.

Может, так оно и есть. Я почти хочу, чтобы так и было.

Руки коченеют, они устали держаться за крышу и, кажется, никогда уже не смогут нормально двигаться. Тело немеет от дождя и холода. Уж не Чико ли стоит за всей этой яростью, дождем, ветром и молниями, мелькает у меня в голове. Может, это он злится, что мы от него уехали?

«Не сердись на меня», – говорю я ему.

Но у него есть повод для злости. Ведь это я заставил, его поверить, что с нами все будет хорошо, втянул в драку на школьном дворе, а потом привел к гибели.

Ля Бестия визжит, как свинья, которую ведут на бойню. Я убил его. Убил Чико!

Это я во всем виноват!

Я упрямо не открываю глаз и наконец засыпаю, сдавшись тьме.

Буря бушует. Ля Бестия мчится сквозь ночную мглу.