Текст книги "Золото и медь. Корона солнечных эльфов (СИ)"

Автор книги: Джен Коруна

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

– Очень может быть – нигде в мире нет таких женщин, как там! – с

искренним восторгом признал Коттравой. – Эллар – просто искусница!

Они удивительные – точно хрустальный ларец с углями, снаружи холод, а

только открой его – обожжешься! Вот и эта, на вид скромница, а в глаза

глянешь – огоньки так и пляшут! И смотришь в них, а жар так и пробирает

– не удивлюсь, если из всех видов массажа ей больше всего понравится

хорошая порка…

Жрец солнца сокрушенно покачал головой.

– Слышали б тебя в храме Эллар!!!

– Меня и там уже слышали, – поспешил заверить Коттравой, – там есть

одна веллара – не эта, другая…

Кравой закатил глаза.

– О великий Краан! И ЭТО – старший всадник! Так, ладно – думаю, на

сегодня с меня хватит лекций по соблазнению лунных эльф; давай

рассказывай, зачем ты меня позвал – не о своих же любовных успехах

говорить.

Коттравой поспешно вскинул к лицу руку с вытянутым указательным

пальцем.

– Точно! Спасибо, что напомнил!

– Пожалуйста…

Стремительно сорвавшись с места, старший всадник с почти

сверхъестественной скоростью очутился у стола: подобные резкие

переходы от выжидательного, застывшего покоя к звенящему напряжению

мышц и нервов были еще одной из отличительных черт Коттравоя.

С буйством урагана разбросав лежащие грудой бумаги, он вытащил из-под

них нечто, похожее на комок не самой чистой ткани – когда он поднес это

Кравою, тот увидел, что на самом деле это была сумка.

– Где вы раздобыли эту красоту? – поинтересовался старший жрец

солнца, брезгливо разглядывая странный предмет в его руке.

– Понимаешь, мы сегодня с девятым клином – ну, тем, который в лесу

как-то потерялся всем составом, помнишь? – поехали на поле в группе

работать. Я как раз перед тем велел оседлать себе Стрекозу – такая

светло-гнедая, ее отдали в Дом, потому что она сбросила уже пятерых.

Замечательная кобылка!..

– Ты там что-то про поход рассказывал… – прервал его Кравой,

возвращая в изначальное русло разговора.

– Ну да – я ж и говорю! Едем мы – а там ведь через лесочек сперва

проехать надо; так вот, заехали мы в него, едем, как вдруг – глядь! —

черное что-то в кустах лежит. Ну, я всех своих остановил, спешился,

пошел осторожно смотреть, что оно такое: думаю, вдруг из Цитадели кто —

за нашими пришел охотиться… Гляжу – а на него самого, похоже,

поохотились уже: лежит, красавчик, весь исполосованный, точно когтями…

При этих словах Кравой невольно напрягся.

– Когтями, говоришь…

– Да, когтями! Да еще такими, каких ни у одного зверя я еще не видел! —

Судя по глубине ран, каждый с ладонь, не меньше!

Жрец солнца нахмурился, мысль о хэурах, рысях-оборотнях, была первой, посетившей его.

– Думаешь, хэур?

– Я ничего не думаю… – поспешно произнес старший всадник, однако его

лицо стало вмиг серьезным.

– Я только говорю, что видел, – выразительно продолжал он. – И когти с

ладонь – не самое странное из того, что я видел. Странный был сам этот…

– Ты о раненом?

– Да. Я таких сроду не видывал – вроде как эльф, но не совсем.

– Как это?!

– Ну так…

– Может, из табунщиков кто-то? – продолжал допытываться Кравой. —

Надо гонцов разослать, объехать поселения…

– Да нет! Наших бы я признал. А то совсем другое дело было – будто

краантль сто лет под землей держали!

Кравой вдруг сощурился.

– Почему именно краантль?

– Лицом похож, и волосы, как у наших – только как будто вылиняли… Да

и ростом повыше и эллари и логимэ будет…

Жрец солнца покачал головой.

– Даже не знаю, что тебе сказать…

– Ну, так это ж еще не все! Кинулся я к нему, спрашиваю, мол: живой ты

там или нет? – а он только хрипит. Опоздали мы, в общем – прямо у меня

на руках и умер.

– Я очень сочувствую ему, и тебе тоже. Вот только не понимаю, причем

тут…

– А притом, – перебил его Коттравой, – что мы при нем нашли вот это!

Он одними глазами указал на сумку.

– И что?.. – недоуменно спросил Кравой.

– То, что внутри там любопытная штука лежит; я в таких делах не знаток

– это вы там в храме на таком собаку съели – да только кажется мне, что

это не просто финтифлюшка, и не брошка для красотки. В руки возьмешь,

а она аж горячая! Куда он это тащил, непонятно…

Эти слова были произнесены с таким значительным видом, что заставили

Кравоя насторожиться.

– А-ну, показывай!..

Старший всадник торжественно открыл сумку. На первый взгляд Кравою

показалось, что она пуста; не беря ее в руки, он засунул кисть внутрь,

перебрал ткань: что-то твердое и плоское скользнуло под пальцами и тут

же снова провалилось в складки грубой ткани. – Удивительно, но оно

действительно было горячим, как и говорил Коттравой!

Сдвинув брови, солнечный эльф принялся сосредоточенно рыться в недрах

сумки. Наконец ему удалось ухватить странный предмет; не вынимая руки

из сумки, он разжал пальцы, взглянул. Его глаза вдруг расширились,

сверкнув каким-то безумным блеском, он рывком выхватил сумку и

отступил на шаг назад.

– Э, да ты что?! – изумился Коттравой.

Лицо Кравоя продолжало сохранять все то же опешившее выражение, как

если бы он вдруг увидел призрака. Несколько мгновений он стоял, застыв

с зажатым в руках мешком.

– Мне надо поработать с этим, – странным голосом заявил он наконец и с

не менее странной поспешностью зашагал к двери.

– Эй! Эй! – крикнул ему вслед Коттравой, но жрец солнца уже скрылся за

дверью; опустив голову, старший всадник плюхнулся на одинокий стул. —

Хоть бы поговорить остался – птичка-то все равно упорхнула…

Глава 2

Есть в мире вещи, пережив которые нельзя остаться таким же, как прежде.

Так, Великая битва навсегда изменила многих детей Эллар – недаром те,

кому посчастливилось вернуться с нее, зачастую даже брали себе новые

имена, ибо вернулись они уже совсем не теми, кем уходили: кровавое

зрелище войны и смерти столь глубоко изменяло их, что старые имена уже

не годились… Но Иштан, молодой наследник лунного престола, за

нехарактерные для эллари интересы к целительству еще в детстве

прозванный Ардалагом – Слышащим Травы – не стал менять имени,

решив, что оно является частью его судьбы, равно как и те изменения, что

произошли с ним на берегу Ин-Ириля. Уходя на Битву с войском Моррога

мечтательным подростком, почти ребенком, он вернулся назад юношей,

полным мыслей, чувств и памяти, и, если отбросить зло войны как таковое,

можно сказать, что эти перипетии пошли ему на пользу, дополнив и

оттенив свойственный с детства озорной нрав глубиной мысли и чувства,

на приобретение которой у иных уходят десятки лет.

Исследователь, идеалист, целитель – и в то же время лунный аристократ…

Он был очень непрост: удивительным образом в нем уживались

совершенно различные на первый взгляд качества. Кристальная чистота и

спокойствие души, столь необходимые для работы с высокими энергиями,

сочеталась с живостью чувств и мыслей, а всегдашняя приветливость и

видимая прозрачность поведения скрывала глубокий, пребывающий в

постоянном движении ум. Со временем этот постоянный мысленный анализ

становился все более важным и глубоким в нем: казалось, он не просто

живет – но исследует жизнь! И эта привычка к наблюдению, страсть к

постоянному исследованию, к проникновению в суть вещей, чем дальше, тем больше обостряла прозорливость Иштана: порой складывалось

впечатление, что он способен прозревать мысли и поступки других куда

глубже, чем можно было предположить, – такая прозорливость

удивительно не вязалась с его юным возрастом, неизменно привлекая

внимание окружающих.

Возможно, из-за этой самой прозорливости в синих глазах веллара все

чаще проглядывала тонкая лукавинка, как если бы он хотя понимал и

видел реальность значительно глубже, чем другие, но считал нужным лишь

частично докладывать о своих открытиях в форме слов; по свидетельству

многих такое же выражение было некогда в глазах его сестры… Со

временем эта глубина взгляда в Иштане становилась все более явной, как

если бы каждая пойманная и передуманная им мысль оседала в глазах

этим блеском ума, придирчиво и жадно изучающего внешний мир. Что же

касается его собственных мыслей, то о них мало кто знал что-либо сверх

того, что он произносил вслух; со всеми, кроме очень близких, – а по

существу, с одним лишь Кравоем – молодой веллар всегда сохранял некую

дистанцию, так что залезть ему в душу было нереально.

В общем, очень скоро он стал одним из самых замечаемых эллари в

городе: красота, ум, затаенное богатство внутренней жизни – все это так

отвечало тем свойствам, что приписывались холодному свету Эллар!

Однако было в Иштане еще нечто большее, нежели совокупность этих

качеств, нечто столь неосязаемое, что ему даже трудно найти

определение… Благородство души – так можно назвать это свойство;

неуловимое, и, тем не менее, неким флером окутывающее все его

поведение. Аристократизм духа, отточенный бессчетными поколениями

именитого рода – он сквозил в молодом велларе ежесекундно – в каждом

взгляде, движении, в тоне, которым он говорил с другими эльфами, и даже

в жесте, которым поправлял плащ, садясь в седло. С каждым годом эта

порода в нем становилась все более явным, очерчивая будущий облик

князя Рас-Сильвана.

Претерпела изменения и внешность Иштана: ранее хрупкий и нежный, он

вытянулся, став выше ростом; конечно, до плечистых краантль ему было

далеко, но в его фигуре была неподражаемая стройность и легкость, о

которых не мог и мечтать никто из более тяжеловесных сыновей Краана.

Так же, как ни одному из краантль не мог принадлежать такой взгляд: с

годами глаза веллара все сильнее наливались густой синевой, обретая ту

почти пугающую проницательность, которой славились старшие маги луны.

Даже Кравой порой говорил полушутя-полусерьезно, что когда он

оказывается перед Иштаном, ему кажется, будто его выставили голого на

мороз и допрашивают. Что уж говорить о девушках, неодолимо

притягиваемых сапфировой глубиной глаз старшего веллара и втайне

готовых утонуть в ней навсегда. Как бы невзначай они старались как

можно чаще попадаться под этот взгляд; так же, невзначай, по часам

знали расписание каждого дня будущего правителя и каждое слово,

сказанное им в компании. Единственное, чего они не знали, так это то, что

сердце его уже занято, причем, очень прочно и надолго…

Образ, так неожиданно ворвавшийся в его жизнь, впервые предстал перед

Иштаном в один из вечеров в Круге песен. Было начало августа, ночи еще

стояли по-летнему теплые. Он увидел ее не сразу, так сдержана и тиха она

была, но когда, после известного в Рас-Сильване певца-эллари в круг

вышла невысокая, хорошо сложенная девушка – вышла, странно не

поднимая глаз и не глядя вокруг, – он, невольно привлеченный чем-то в

ее походке и фигуре, тут же перевел взгляд в центр круга. Когда же она

после короткого вступления запела, Иштан почувствовал, как внутри него

вдруг образовался какой-то провал. Еще секунду назад рассеянно-

мечтательный, как всегда в Круге песен, он весь обратился в слух и

зрение; боясь пошевелиться, боясь вдохнуть, просидел неподвижно всю

песню, наблюдая за незнакомой певицей. Кровь то и дело приливала к

бледным скулам – ему казалось, все окружающие замечают, как он

смотрит на девушку, но заставить себя оторвать глаза от нее он был не в

состоянии.

Начать с ее непохожести на других певцов – как внешностью, так и

манерами. Длинные шелковисто-тонкие волосы имели необычный для

города каштановый цвет; их темнота красиво подчеркивала фарфоровую

белизну кожи на лице, тонкой нежно-округлой шее и таких же нежных

руках, выглядывающих из рукавов простого зеленого платья. Волосы были

заколоты выше затылка так, что половина оставалась распущенной, слегка

прикрывая шею – эта прическа позволяла видеть ушки, также необычной

формы: в отличие от эллари и краантль – тонкие и сильно вытянутые,

точно листья сабельника, и длиной почти с женскую ладонь.

Этих немногих черт, увиденных в свете костра, было достаточно, чтобы

Иштан понял, что незнакомка принадлежит к логимэ – лесным эльфам. Это

открытие еще больше разожгло его интерес. Загадочный лесной народ

всегда привлекал Иштана: будучи чистокровным эллари, он, тем не менее,

всегда подспудно чувствовал, что у него много общих интересов с лесными

эльфами – само его мироощущение, возможно, было близко к их взглядам

на жизнь, а потому он не мог не ощутить радости, когда в Рас-Сильване

появились первые логимэ.

Это случилось незадолго до Великой битвы. Из-за постоянных набегов

воинов Моррога – гарвов – этот скромный народ целителей, издавна

чуждый любым войнам, был вынужден покинуть свой край, находящийся в

лесах на запад от Рас-Сильвана, и искать прибежища за крепкими стенами

твердыни Эллар. Алиадарн – глава лесных эльфов – привел свой народ в

Рас-Сильван; логимэ называли своего правителя мэлогрианом, что можно

перевести на язык эллари как «один из множества ветвей», – по сути,

звание сродни званию старшего веллара у детей луны.

В общем же лесные эльфы жили достаточно скрытно, неохотно вступая в

контакт с другими эльфами, а потому об их образе жизни было известно

очень немного. Единственное место в городе, где они охотно появлялись,

был Круг песен: среди лесного народа были замечательные певцы,

знавшие песни настолько древние, что уже никто не мог сказать, кем они

сложены – горожане любили слушать их и всегда были рады, если под

сень дуба приходили скромные темноволосые эльфы в зеленых одеждах.

Однако пение этой логимэ было особенным! – Иштан никогда не слышал

ничего подобного, и, судя по тому, как непривычно затихли собравшиеся в

Круге, это не было самообманом очарованного юноши. У нее был и впрямь

необыкновенный голос – такой, какой мог родиться лишь в глубине этой

белой лебединой шеи, так свободно, и в то же время уверенно

поставленной на белых плечах, и нежной груди, мягкими холмиками

вырисовывающейся под платьем. В нем не было мощи и блеска, зато были

женственность и гибкость, соединенные с теплым трепетом; он казался

беззащитным, если такое описание применимо к голосу, от него веяло чем-

то мягким, душистым… Точно звук далекой свирели, он гладил слушателей,

прикасаясь легко и нежно, и от этих прикосновений по телу Иштана

пробегала дрожь, а сердце принималось сильно и быстро колотиться.

Он жадно внимал этому голосу и чувствовал, как очарование молодой

логимэ с каждой минутой все сильнее захватывает его. Все в ней казалось

необычайным! – и то, что почти все время, пока длились песни, она

держала глаза неизменно опущенными, точно ускользая от устремленных

на нее взглядов, и сама внешность: она не была яркой красавицей, но ее

наружность была поразительно цельной в своей мягкости, таинственности

и каком-то свете, словно исходившем от нее. В этой красоте было что-то

неуловимое, обволакивающее; стройная, полная мягкой, текучей грации,

лесная певунья в то же время не производила впечатления слабости и

хрупкости, свойственных многим дочерям луны – напротив, в ней было

что-то от здоровой, тихой силы растений, незаметно, но упрямо

пробивающихся сквозь толщу почвы к свету. Глядя на нее, Иштан

невольно связывал ее образ с образом белоснежной лилии, с гладкой

мраморной статуей, с молодой косулей, мягким огоньком свечи, теплящимся в темноте…

Однако было и еще что-то, кроме необычности молодой логимэ и красоты

ее голоса, что заставляло Иштана смотреть, не отрывая глаз, – он и сам не

мог бы подобрать этому название. Близость – вот, наверное, самое

походящее определение, – неуловимое чувство внутреннего родства,

различаемое мгновенно, как различается в толпе знакомая фигура или

голос друга! И это чувство тайного, молчаливого сговора с девушкой,

сидящей в центре круга, было настолько сильным и неожиданным, что

Иштан сам был удивлен и даже растерян. Он видел ее впервые, и, тем не

менее, ему казалось, что они знакомы целую вечность, что вкусы,

привычки и мысли друг друга давно известны им! Ошеломленный, он

продолжал смотреть на логимэ, точно пытаясь поймать некий знак,

адресованный ему одному. Все мысли были протянуты к ней. Кто она?! Как

ее имя?! Почему он не видел ее раньше?!.. А лесная эльфа все пела, сидя

под прицелом десятков пар глаз, такая невозмутимая и полная

естественной грации, и ее фарфорово-белые веки оставались неизменно

опущенными, храня тайну ускользающего взгляда.

***

Иштан не запомнил ничего, что было после того, как она отдала арфу

следующему певцу и, выйдя из круга, точно растворилась в ночи. Он даже

не успел заметить, куда она ушла – она словно растаяла, как сон! Когда

же он проснулся на следующее утро, первая мысль была о вчерашней

эльфе: ее образ так прочно запечатлелся в памяти, что Иштан мог

рассматривать ее черты, даже не видя перед собой. С волнением он

перебирал события минувшего вечера и с каждой минутой раздумий все

больше убеждался в том, что едва ли сможет забыть чудесную певунью.

Однако эти радужные мечтания омрачала одна навязчивая мысль: она

была логимэ, а он – наследником дома Сильвана…

Кейна между разными народами была большой редкостью среди эльфов:

союз Моав и Кравоя стал единственным случаем за многие поколения, а

заодно и поводом для пересудов, не утихавших до сих пор – таким же, как

и смешанная кровь рожденной ими новой веллары. Иштан был в курсе, что

после появления Аламнэй эллари стали возлагать большие надежды на

него, как на последнюю каплю чистой крови в княжеском доме – он

чувствовал на себе ответственность, и было страшно представить реакцию

велларов, узнай они, что ему понравилась лесная эльфа. Однако

очарование логимэ было столь сильно, что он не мог отогнать ее образ.

Весь день он проходил, точно заключенный в какой-то теплый, мягкий

шар; даже ступал с какой-то осторожностью, будто боясь резким

движением разрушить эту окружившую его новую хрупкую оболочку.

Погруженный в нее всем своим существом, он провел так день, а потом

еще дни и недели, и что бы он ни делал, не мог отогнать чарующее

видение нежных белых век; на занятиях в храме сгущенный им столб

лунного света не раз вдруг распадался, так как голубоватую толщу вдруг

заслонял образ загадочной белокожей эльфы с темными волосами. Иштан

был очарован и совершенно растерян. Логимэ! логимэ! – вертелось в

голове; он знал, что его привязанность неуместна, что он не должен дать

ей развиться, но в то же время чувствовал, что все больше теряет твердую

почву под ногами – с каждым днем стремление к лесной певунье

становилось все сильнее. Он решил узнать о ней побольше.

Конечно, он мог бы запросто узнать ее имя и все, что его еще

интересовало, через велларов в храме Луны, но, даже если отбросить

смятение по поводу разницы их происхождения, то чувство, что владело

молодым эллари, не допускало даже мысли о том, чтобы хотя бы намеком

выдать себя! Взволнованный так глубоко и странно, как никогда в жизни,

он ревниво затаил свою тайну глубоко в сердце – затаил так, как умеют

затаиваться лишь очень глубоко чувствующие натуры, слишком ранимые

для того, чтобы вынести свои чувства на всеобщее обозрение, слишком

сильно отдающиеся движениям сердца. Все, что касалось лесной эльфы,

казалось Иштану священным – сам ее образ был священен для него! Не

смея даже словом обмолвиться о ней, он жадно ловил обрывки разговоров

в храме или Круге песен, однако даже этих скудных источников было

достаточно – как оказалось, лесная красавица интересовала не его

одного, хотя, судя по всему, близко познакомиться с ней никому из эллари

не удалось.

Очень скоро Иштану стало известно, что зовут ее Соик; что логимэ, а вслед

за ними и другие эльфы называют ее Маллиен – «Ночной Цветок», и что

она – единственная дочь Алаидарна и, следовательно, никто иная, как

старшая мэлогриана. Последнее вызвало у Иштана прилив невольного

удивления: как так получилось, что они настолько мало знают о логимэ,

что он даже не знал в лицо их старшую жрицу?! Да что там мало – почти

ничего! Поразмыслив, он пришел к неожиданному выводу, что, по сути, все

годы, которые лесные эльфы прожили в городе, эллари и краантль

продолжали оставаться чужими для них. Хотя они и жили бок о бок,

логимэ, тем не менее, так и не влились полностью в жизнь города: обитали

они отдельно от других, в отдаленном районе, выделенном им еще Лагдом,

и умудрялись делать это настолько скрытно и незаметно, что их

внутренняя жизнь так и осталась загадкой, равно как и обычаи,

верования, да и сам их образ жизни и мыслей. И эта тайна еще больше

влекла старшего веллара Рас-Сильвана к прекрасной мэлогриане, заслоняя

собой все размышления о чистоте лунных кровей.

Открыв певческий талант Соик, Иштан стал завсегдатаем Круга песен, и

чем чаще он бывал там, тем больше отдавался в плен необычной,

загадочной красоты логимэ. Оставаясь в стороне, он наблюдал за ней,

пытаясь понять, что кроется за ее опущенными глазами, за ее

молчаливостью. Сперва он думал, что эта замкнутость и немногословность

происходят от некоторого высокомерия, которое – увы, Иштан не мог не

признать этого – обычно отличало старших магов, но потом он понял, что

высокомерие тут ни при чем. Причина была во врожденной тактичности и

душевной тонкости молодой мэлогрианы: все ее действия были мягкими и

будто округлыми, как если бы она старалась не навредить ничему вокруг

себя, и если это и выглядело как замкнутость и нежелание общаться, то по

сути таковыми не являлось. Данное открытие, сделанное Иштаном, еще

больше усилило состояние умиленной очарованности, в которой он

пребывал, ибо это свойство чуткости и осторожности по отношению к

чувствам других было очень близко ему самому.

Но больше всего его завораживало то противоречие, которое он заметил в

лесной эльфе еще в первый же вечер: сочетание нежности и уязвимости с

какой-то внутренней силой – тайной, почти незаметной внешне, но в то

же время явно ощутимой, словно упруго-неодолимая сила живого дерева.

То же противоречие было свойственно и ее взгляду, мягко сияющему из-

под опущенных ресниц и одновременно держащему ее постоянно на

некотором расстоянии от слушателей. Эта тончайшая белая пелена

опущенных век точно отгораживала ее от мира. «Смотрите на меня,

слушайте мою песню, но не пытайтесь проникнуть в мир, ее породивший»,

– будто говорил скрытый взгляд логимэ, и это было то, что заставляло

слушателей жадно внимать ей: тайна, недоступность, ибо ничто так не

манит, как то, что скрыто. Возможно, поэтому вечерами, когда она пела, в

Круге было особенно тесно, а собравшиеся мужчины норовили незаметно

подсесть поближе к лесной певунье, согретые теплом ее голоса и

заколдованные тайной опущенных глаз…

Когда же песни заканчивались, слушатели расходились тихо и неслышно,

точно боясь расплескать переполнявшие их чувства, а ласковый, точно

гладящий голос еще долго звучал в очарованных душах. Вместе с ними,

слившись с толпой и лишь изредка вспыхивая странным взглядом из-под

тонких бровей, уходил и Иштан Ардалаг, старший веллар Рас-Сильвана,

уходил с колотящимся сердцем, ибо в тот вечер под сенью священного

дуба он впервые в жизни полюбил – первой настоящей любовью, со всей

трепетностью и силой, свойственными этому чувству.

Проходили дни, а волнение Иштана все не утихало – напротив, все

сильнее захватывало его. Он боролся с собой, сомневался – плохо или

хорошо он поступает, думая о прекрасной мэлогриане, но не думать о ней

становилось все труднее. Не смея заговорить, он с неустанным упорством

наблюдал за лесной эльфой на расстоянии; в Круге песен неизменно

садился так, чтобы видеть ее, и сидел так, не двигаясь, весь вечер,

взволнованный ее тайной, и еще больше – тем неведомым доселе

чувством, что наполняло его собственную душу. Порой ему удавалось

поймать взгляд логимэ: в такие моменты ему еще явственней казалось, что

между ними существует некое взаимопонимание – без слов, на уровне

взглядов и еще более тонких, не поддающихся описанию материй. И

каждый раз, глядя на нее, Иштан мучительно думал о том, как бы

встретиться с ней один на один…

В конце концов, такой случай представился! Все началось с того, что

однажды они столкнулись в замке – к удивлению Иштана, лесная эльфа

выходила из комнаты маленькой Аламнэй. Эта встреча была столь

неожиданной – эллари едва не налетел на нее!

– Ан синтари… – только и смог выдавить он.

– Ан синтари, – мягким эхом отозвалась лесная эльфа, опуская глаза так

низко, что стала видна изнанка длинных темных ресниц; в ее голосе

Иштан с волнением уловил все те же теплые трепетные нотки, которые так

привлекали в ее пении, и снова у него возникло ощущение нежности и

силы…

Он взглянул в ее лицо. Неожиданно для себя он вдруг заметил, какие у нее

удивительные губы! Розовые, нежно-округлые, точно лепесток – Иштану

показалось, что от них и впрямь исходит легкое благоухание, как от

пригретого солнцем цветка. Сходство с цветком усиливалось их необычной

формой – тугие, с четкой границей, они казались собранными к середине,

подобно розовому бутону.

Эта только что открытая красота и особенность губ логимэ совершенно

покорила Иштана – растерявшись, он стоял перед ней, обдаваемый то

жаром то холодом, и не мог издать ни звука. «Неужели это может быть

плохо?!» – звенело у него в голове. – Та красота, что была перед ним

сейчас – неужели он неправ, любя ее?! Ведь если Эллар вложила эту

любовь в его сердце, как может она быть неправедной?.. Чувство долга

перед древним родом слабо восстало против растущего чувства, но тут же

погасло, сметенное им.

Тем временем лесная эльфа подождала немного, после чего, не поднимая

глаз, обошла веллара и поспешно зашагала прочь по коридору. Иштан еще

некоторое время не шевелился, затем вздрогнул, точно проснувшись,

проворно юркнул в комнату Аламнэй.

Тут он осторожно, но подробно расспросил эльфину насчет посещений

логимэ. К огромной своей радости он узнал, что Соик часто приходит сюда;

приходит лишь ради того, чтобы побыть с девочкой, рассказать ей сказки

– такие, каких маленькой эльфе еще никогда не доводилось слышать, – и

уйти, даже не перебросившись словом ни с кем из замка. И хотя это никак

не приближало молодого веллара к лесной красавице, одно то, что она

бывала здесь, – по сути, в его доме! – заставляло сердце петь от радости.

С этого дня он стал искать с ней встреч. Они случались не так уж и редко,

однако каждый раз столь неожиданно, что, столкнувшись с логимэ, Иштан,

как и в тот, первый, раз не мог выдавить из себя ничего, кроме банального

приветствия. Соик тоже не вступала в разговоры – она вообще была на

удивление молчаливой, не по-женски нелюбопытной; казалось, она лишь

наполовину живет в этом мире, проводя большую часть времени где-то в

глубине своей собственной вселенной. Даже взгляд ее казался каким-то

плавающим, точно дрейфующим между мирами, не цепляясь ни за что

крепко и ускользая, стоит только попытаться проникнуть в него.

Молодой веллар сперва недоумевал этой молчаливой загадочности и

ускользающему взгляду, потом стал восхищаться и тем и другим, и в конце

концов и вовсе не мог думать ни о чем ином, кроме молчания Соик, ее глаз

и тугих, розовых губ. О своей вине перед эллари он больше не вспоминал

– его уже не волновало, что ему скажут. С неожиданной для себя самого

решительностью он решил наконец познакомиться с прекрасной логимэ —

и познакомился… И поводом для этого, столь важного знакомства стал

корень волчьей травы.

***

Всегда испытывавший тягу к целительству, к изучению свойств различных

трав, Иштан, несмотря на юный возраст, успел достичь значительных

успехов в искусстве излечения, соединяя целебные свойства растений со

своим виденьем, способным использовать силу луны для исцеления

больных. Результат впечатлял: все больше и больше горожан обращались

к нему, прося помочь в случае недуга – скоро слава о золотых руках

молодого веллара, о лекарском чутье, способном точно распознать

причину болезни и найти подходящее средство, разнеслась по всему

Риану.

Окончательно определив врачевание как свою основную страсть после

служения богине, Иштан создал у себя в комнате нечто наподобие научной

лаборатории: вдоль стен тянулись высокие шкафы, заполненные полками с

бесчисленными пузырьками, коробочками, мешочками, на большом столе

помещались приборы для выгонки экстрактов, выжигания золы, ступки

разных размеров, масляные горелки с поставленными на них медными

котелками; все это бурлило, испарялось, дымилось, наполняя комнату

густым коктейлем из запахов.

Это было его настоящее царство – он проводил здесь больше времени,

чем где бы то ни было, с упорством истинного исследователя проникая в

тайны растительного мира. К сожалению, мало кто в замке мог в полной

мере разделить радость, охватывавшую молодого веллара, когда ему

удавалось добиться желаемого результата – эллари и уж тем более

краантль, если и использовали растения, то лишь в наиболее известных и

проверенных рецептах, не претендующих на новаторство. И это было еще

одной причиной, по которой Иштан так мечтал свести знакомство с Соик —

кто, как не старшая мэлогриана, «одна из множества ветвей», сможет

разделить его страсть к тайнам врачевания!

В конце концов именно этот общий интерес и помог Иштану сблизиться с

лесной эльфой. Как-то раз утром, направляясь в храм, он, как это часто

бывало, встретил ее в коридоре замка. Он еще издалека увидел стройную

фигуру: одетая в скромное, возможно, даже слишком скромное, как для

дочери правителя платье, логимэ шла ему навстречу; в руках, сложенных

на животе, была небольшая квадратная корзинка с крышкой. Иштан сразу

узнал эту корзинку – она имела внутри перегородки и предназначалась

для сбора трав: у него самого была такая же! Он понял, что решающий час

настал…

Собрав всю свою волю, он решительно двинулся навстречу эльфе; когда

же они поравнялись, не отступил в сторону, как делал обычно, а заставил

себя остановиться прямо напротив нее. Она тоже остановилась.

– Ан синтари Эллар, – одним духом выдохнул Иштан.

– Ан синтари…

Повисло неловкое молчание. Ругая себя на чем свет стоит, Иштан понимал,

что выглядит нелепо, стоя вот так, как изваяние; лесная эльфа

продолжала молчать, опустив глаза на зажатую в руках корзиночку. Иштан

умоляюще взглянул на ее лицо.

– Я тут увидел, что ты идешь за травами… – сказал он на риани и тут же

запнулся: и почему он вдруг решил, что она идет за травами, а не

возвращается?!

– Да, иду, – коротко ответила логимэ, не поднимая глаз – ее голос был

ровным и как будто приглушенным, точно шелест листвы в кронах.

Этот мягкий голос и прямой, без какой-либо рисовки, ответ ободрил

Иштана, он почувствовал очередной прилив симпатии к лесной эльфе.

Оживившись, он воскликнул с подчеркнутой веселостью:

– Какая удача! Впервые встречаю в этом замке кого-то, кого интересуют

корешки и травки!

– Это не корешки и травки!.. – вспыхнула девушка так возмущенно, что