Текст книги "Золото и медь. Корона солнечных эльфов (СИ)"

Автор книги: Джен Коруна

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

родителей – те, кто при жизни знали Моав, утверждали, что девочка

многое взяла от матери, те же, кто прибыл в Рас-Сильван после ее смерти,

находили в Аламнэй поразительное сходство с отцом. Она точно вобрала в

себя наиболее выразительные черты обоих родителей, еще больше усилив

их контрастом с чертами другого: ее резвость, жар жизни, пылающий в

маленьком теле – во всем этом явно угадывались солнечные черты отца;

то же солнце, расцветившее светлые волосы Кравоя, сгустилось в ее

кудряшках, окрасив их удивительным огненно-рыжим цветом; оно же

усеяло темными веснушками чуть вздернутый носик. В открытом смугло-

загорелом личике эльфины не было и тени болезненной бледности,

окрашивавшей щеки лунной княжны, но глаза! – они несомненно были

глазами ее матери! Такие же широко расставленные и синие глаза, в

которые, словно в качестве лепты собственного характера маленькой

эльфы, влилась легкая прозелень, точно у морской волны. От матери ей

достались и острые скулы с узким подбородком, да еще цветочный запах,

заблудившийся в волосах – свежий, как аромат вербены.

– Ты еще не спишь, мое перышко? – ласково спросил Кравой,

присаживаясь на постель к Аламнэй и чувствуя, как его сердце теплеет,

точно отогретая птица.

Он и сам поражался, как сильно меняется его голос, стоит ему только

взглянуть на дочь. Он весь менялся! – любовь, затаенная в его сердце,

вдруг прорывалась наружу, захлестывая обоих. Почувствовав этот,

направленный на нее поток нежности, эльфина мигом подползла и

прижалась личиком к его рукаву, жмурясь от удовольствия.

– Нет, я ждала, когда ты придешь, – тихонько проговорила она; в тоне,

которым были произнесены обе фразы – его и ее – сквозило то же самое

ощущение глубины привязанности, что и давеча в храме Солнца. Кравой

любовно пригладил рыжие кудряшки.

– Ну надо же – если бы я знал, что тут такое дело, я бы пришел раньше!

– А ты разве не знал?!

Жрец солнца тихо рассмеялся.

– Ну, конечно, знал! Прости меня, я просто был очень занят…

Малышка умиротворенно вздохнула и прижалась покрепче к его руке,

радостно вдыхая знакомый дымный запах. Так они и сидели некоторое

время, ничего не говоря – видно было, что даже простое присутствие друг

друга доставляет им удовольствие.

Это и впрямь был удивительный семейный союз, хотя какой там союз! —

скорее уж роман! Даже самого Кравоя поражало то необыкновенное

чувство душевного единства, которое их объединяло: иногда ему даже

казалось, что эльфина – это часть его самого, самая нежная и уязвимая

часть, волшебным образом отделившаяся от его тела и решившая жить

своей жизнью. Нечто подобное он испытывал, лишь общаясь с Моав, и был

уверен, что это чувство уже не сможет повториться… Но оно повторилось

– в их дочери, маленькой крошке с рыжими, точно огонь, волосами и

глазами своей матери – чувство предельной искренности, открытости

сердца, обезоруживающей, находящейся за пределами любых оценок и

правил.

Его любовь к эльфине была тем сильнее и безрассуднее, что она была

единственным, что осталось от столь любимой им погибшей веллары. Ее

последний, прощальный дар – ему! – дар, превратившийся для него в

святыню, в смысл жизни, в любовь всей его жизни в том значении этих

слов, которое известно лишь немногим, – как он мог не беречь его! И от

этого ощущения благословенности, дарованности дочери он лелеял ее

вдвойне, называл «мое тонкое перышко» и баловал без меры, счастливый

оттого, что чувствовал себя нужным. И чувство это было более чем

взаимным, ибо если маленькая эльфина была смыслом жизни для него, то

он в свою очередь заключал в себе весь мир для нее. Он был для нее всем

– божеством, любимой игрушкой, самым прекрасным существом на свете,

бесподобным в своей красоте и доброте, а главное, тем, кем так редко

удается стать родителям для своих чад: ее другом. Она не просто любила

– она обожала его и доверяла ему одному. Едва завидев отца,

разражалась радостным визгом и со всех ног неслась к нему, залазила на

руки и пряталась на груди, чтобы он защитил ее от всего мира, пожалел,

приласкал – и он ласкал и жалел ее… А она таяла от счастья, раскрывая

перед его любящим взором все грани своей маленькой души – доверчивой

и в то же время почти до болезненности ранимой, ибо из-под ее обычного

озорства всегда сквозило нечто тревожное. Какой-то постоянный страх

словно кровил в ней тоненьким, почти незаметным для других, но видимым

для Кравоя внутренним надрывом: возможно, эта боязнь осталась ей с того

дня, когда мать, зная о близкой смерти, в слезах и душевных муках

оставила ее, еще не родившуюся, в тайной роще сикомор, поместив до

рождения в ствол дерева. Понимая это, или, вернее, даже не понимая, а

ощущая где-то глубоко в душе, Кравой всеми силами старался усыпить

страхи дочери, отдавая этому маленькому беззащитному существу с

пламенеющими волосами всю свою нерастраченную нежность,

накопившуюся за долгие годы.

Тихо гладя голову дочери, он украдкой взглядывал на нее. Аламнэй, его

кровинка, его маленькая фея, самый верный маленький друг… Точно

почувствовал его взгляд, девочка пошевелилась.

– Пап...

– Что?

– А это правда, что я жила внутри дерева, пока не родилась?

Кравоя точно ведром воды окатили. Он весь напрягся – он и Иштан были

единственными, кто знал историю рождения Аламнэй из ствола сикоморы!

– С чего это ты ты взяла? – осторожно, стараясь сдерживать волнение,

спросил он.

– Соик сказала.

Соик – вот значит как... Надо будет не забыть сказать Иштану насчет

Соик... Может, она и милая девушка, но было бы лучше, чтоб она пореже

появлялась в комнате его дочери, и еще реже говорила о том, чего девочке

не следовало бы знать.

– Соик все выдумала! – твердым голосом ответил Кравой. – Ты – моя

дочь, и дочь своей матери – старшей веллары Рас-Сильвана. При чем

здесь какое-то дерево?

– Вот и я у нее то же самое спросила, – вздохнула Аламнэй.

– И что же она ответила?

– Она ответила, что и сама не знает…

– Что ж, я так и думал! Она просто выдумала все это – предлагаю забыть

эту историю. Согласна со мной?

Эльфина подняла лицо и, заулыбавшись, закивала, потом улеглась боком

на колени Кравою и затихла, точно пригревшийся зверек.

– Пап…

– Что?

– Почеши мне спинку.

Кравой улыбнулся, положил руку на хрупкую, с тоненьким выпирающим

позвоночником спину эльфины.

– Здесь?..

– Угу…

Почувствовав ласку, малышка блаженно зажмурилась и устроилась

поудобнее у него на коленях. Однако ее спокойствия хватило лишь на

пару минут. Когда они прошли, она шевельнула головой, точно

проснувшаяся птичка.

– Пап!

– Ну что?

– Расскажи мне о маме...

Рука Кравоя, почесывающая спину девочки, замерла.

– О маме?..

– Да, о маме! Где она?

Солнечный эльф тихо вздохнул, тщетно пытаясь скрыть от дочери свою

грусть.

– В мире-без-времени, мое перышко...

– Она умерла, да?

Ему понадобилось несколько секунд, чтобы выдавить из себя ответ – он

чувствовал, как что-то вдруг больно дернулось в самой глубине его тела.

– Да...

– А почему она умерла?

– Потому что она так решила.

Аламнэй быстро села, сбросив руку отца.

– Решила меня бросить?!

Солнечный эльф почувстовал, как сжалось его горло. Он сглотнул, пытаясь

пропихнуть этот застрявший комок.

– Нет, решила тебя спасти, мое перышко, – произнес он, с грустью глядя

в ее огромные, с широким пролетом, глаза; его голос был тихим, но на

удивление уверенным и спокойным. – Она должна была отдать свою

жизнь, чтобы мы все могли жить дальше в мире.

Некоторое время Аламнэй задумчиво молчала, ее губы чуть заметно

шевелились, точно проговаривая что-то про себя. Жрец солнца нежно-

внимательно смотрел на нее. Внезапно в ее синих глазах сверкнул

странный огонек; она резко поднялась и вскинула голову с каким-то

неожиданным выражением гордости.

– Я тоже когда-нибудь так сделаю! – Я ведь тоже буду старшей велларой!

– Что сделаешь?!

– Отдам свою жизнь, чтобы мир мог жить в мире... нет, чтобы мир мог

жить дальше! – она сосредоточенно сдвинула изогнутые, точь-в-точь, как

у отца, брови. – Чтобы все могли жить! – и тут же уточнила: – дальше...

Несмотря на то, что ее слова были лишь заявлением мечтательного

ребенка, сердце Кравоя на миг сбилось с ритма. Он поспешно положил

руку обратно на тельце эльфы; точно размягченная его прикосновением,

Аламнэй улеглась на место.

– Ты сделаешь так, как сочтешь нужным, мое перышко, – быстро

проговорил он. – Старшие веллары сами распоряжаются своими силами —

но для этого тебе надо сначала стать старшей велларой.

– А когда я стану ею? – оживилась эльфина.

– Ну... когда вырастешь.

Взволнованная разговором, она снова подскочила.

– И у меня будет виденье и грудь?!

Жрец солнца не смог сдержать смеха.

– Это все, что нужно для счастья моей дочери?

Аламнэй весело кивнула.

– Значит, будет... Обязательно будет!

Говоря это, Кравой усмехнулся, однако в следующий же миг его лицо стало

серьезным, почти озабоченным. Слова дочери рассмешили его, но в то же

время подняли затаенную печаль – пока, увы, безысходную, ибо даже

слепая отцовская любовь не могла заслонить странного, необъяснимого и

удручающего факта. Заключался он в том, что, несмотря на

принадлежность к древнему дому, у Аламнэй не было виденья…

Этот неожиданный изъян стал ясен, как только она вышла из

младенческого возраста. Изо дня в день наблюдая за дочерью, за ее

играми, за тем, как она познает мир, Кравой все больше утверждался в

печальном предположении. Сперва он не хотел верить, однако поверить

все же пришлось: ничего кроме того, что можно увидеть глазами,

маленькая Аламнэй, увы, не видела. Единственным подтверждением того,

что она и впрямь рождена старшей велларой, был знак на ладошке в виде

совы с расправленными крыльями, доставшийся ей в наследство от Моав,

но знак этот был настолько бледным и нечетким, что для того, чтобы

рассмотреть его, нужно было приложить усилия.

Однако даже это открытие не смогло надолго опечалить счастливого отца,

так близка и дорога была ему эльфина, куда больше оно озаботило другого

старшего мага – Иштана, и его тревога была вполне обоснованной. Ибо

Аламнэй по своему рождению была старшей велларой храма Луны и по

достижении возраста должна была присоединиться в лунном круге к нему

самому – отсутствие же у девочки виденья ставило под угрозу весь уклад

жизни эллари. Все это было тем более непонятным, что происходило

впервые – никогда еще эльфы из дома Сильвана не рождались без дара

Эллар, и это еще больше тревожило обоих магов. О причинах, по которым

это все же случилось, можно было лишь гадать.

Кравой считал, что все дело в немилости, в которую он и Моав впали перед

богиней Эллар: по воле судьбы Моав была навечно назначена своему

убийце, Сигарту, и то, что произошло однажды между ней и Кравоем, было

одновременно чудом – и преступлением. Кейна – пожизненная,

нерушимая связь между мужчиной и женщиной, возникающая при первой

близости и доступная лишь эльфам, физически связывает сердца и делает

измену невозможной: ласки любого, кроме «взятого на сердце» кейнара, приносят сильнейшую боль – причем, обоим из пары. К тому же кейна

является законом, спорить с которым способен лишь безумец: это

равнозначно тому, чтобы бросить вызов великой богине! Но страсть Кравоя

к лунной княжне была так сильна и неодолима, что заставила нарушить

запрет, применив магию, способную противостоять кейне – результатом

этого стало рождение Аламнэй. Никто в Рас-Сильване, кроме Иштана, не

знал о «преступлении» Моав и Кравоя – для всех они были кейнарами,

один из которых трагически погиб – но можно ли скрыть что-либо от

Богини? Кто знает, не стало ли отсутствие у Аламнэй виденья местью ее

родителям?..

Наследник престола Иштан придерживался более приземленной версии,

считая, что так случилось из-за того, что Аламнэй лишь наполовину лунная

эльфа, и поэтому дару виденья, если таковой и гнездится где-то в глубине

ее души, крайне трудно выйти на поверхность. Как бы там ни было,

единственное, что им оставалось – это ждать. Ждать, пока богиня по

какой-либо причине не сменит гнев на милость или же сила самой Аламнэй

не вырастет настолько, что сможет найти дорогу к лунному свету. Однако

пока никаких признаков ни того, ни другого, не наблюдалось…

Голосок дочери перебил невеселые размышления Кравоя.

– Пап, а пап!

– Что?..

В этот момент их беседа была прервана. Дверь со щелчком распахнулась.

– Господин Кравой... – извиняющимся тоном произнес появившийся из-за

нее слуга.

Жрец солнца недовольно взглянул на него.

– Ну что еще?

– Там господин Коттравой просит, чтобы вы пришли в Дом Солнца.

– Сейчас?! Да ведь уже почти ночь!

– Он говорит, что у него есть что-то интересное для вас.

– Что интересное?

– Этого он не сказал...

Кравой вздохнул и кивком отпустил слугу – тот мигом исчез за дверью.

Солнечный эльф перевел взгляд на лежащую у него на коленях девочку.

– Ты слышала, мое перышко? – расстроенно проговорил он. – Коттравой

хочет меня лицезреть! Не дают нам с тобой поговорить спокойно...

Маленькая эльфа поднялась.

– Мне нравится Коттравой, – благосклонно заявила она. – Он веселый и

всегда смеется.

– Да уж, веселья в нем хоть отбавляй... – согласился Кравой.

Со вздохом он поднялся к кровати.

– Ладно, пойду повеселюсь вместе с ним. – А ты ложись спать, хорошо?

– Хорошо, – лукаво улыбнулась эльфина.

Кравой ответил ей улыбкой поразительного сходства.

– Я сделаю вид, что поверил тебе.

Заулыбавшись еще хитрее и шире, девочка залезла под одеяло, натянула

его до самого подбородка и в притворном спокойствии закрыла глаза.

Солнечный эльф покачал головой.

– Спи, мое перышко. Спи и ничего не бойся, – с любовью проговорил он,

нагибаясь над дочерью и целуя ее; после этого оставил эльфину одну.

«Нет, надо будет все-таки сказать Иштану насчет этой девушки», —

вертелось в голове у него, когда он, выйдя из детской, шел по коридору. С

этой мыслью он вышел на улицу.

Ночная прохлада уже остудила нагревшийся за летний день город.

Вдалеке слышались звуки арфы – Круг песен, похоже, был в самом

разгаре. Звуки отдаленного веселья отозвались болезненным

подергиванием в сердце Кравоя; резко развернувшись, он пошел в сторону

противоположную той, откуда доносились песни.

***

Дом Солнца находился почти у самого выхода из города: это было сделано

для того, чтобы всадники-краантль могли, не тревожа горожан, выезжать

на конные учения. Это здание было вторым по важности местом в жизни

солнечных эльфов, особенно мужчин, так как здесь проходила воинская

подготовка. Все до единого краантль проходили через просторные залы

Дома Солнца – по достижению совершеннолетия каждому должно было

явиться в Дом и провести здесь двенадцать лун, осваивая военное

искусство. После этого, получив полный набор оружия, новоиспеченные

воины возвращались домой к своим семьям, но каждый год возвращались

сюда на две недели, чтобы освежить в памяти и теле обретенные навыки.

И так до самого отплытия на белой ладье…

Хотя в основном учениками становились мужчины, двери Дома Солнца

были также открыты и для дочерей Краана, чувствующих в себе силу и

желание научиться постоять за себя. Основными навыками, которым

обучали здесь, были: борьба – умение краантль одолевать противника, не

используя оружия, уже давно стало легендой – а также искусство

верховой езды, включающее в себя не только умение держаться в седле,

но и талант нахождения общего языка с лошадью – заядлые всадники, краантль считали коня скорее другом, верным боевым товарищем, нежели

средством передвижения.

Что же касается более тонких материй, то их осваивали на занятиях по

обращению с солнечным бичом-тинскрааном – грозным оружием,

дарованным краантль самим пламенем и называемым «полуденным

солнцем». Обучением молодых эльфов этому искусству занимался лично

сам Кравой; он же обучал наделенных виденьем искусству заклинающего

слова – правда, не в Доме Солнца, а в храме. Не так давно в круг его

обязанностей входила и подготовка всадников, однако после Великой

битвы он, оценив свои силы и время, передал это дело в руки своего друга

– того самого обладателя веселого смеха, который заставил его выйти из

дому в столь поздний час – хотя, если честно, досада, изображенная

Кравоем по этому поводу, была явно преувеличена…

Коттравой Расс – старший всадник Дома Солнца, бесстрашный и везучий,

верный друг, красавец и весельчак, наделенный неотразимым обаянием и

вечно хорошим настроением, и обожаемый той половиной эльф Рас-

Сильвана, которые не обожали Кравоя, был одним из самых близких

друзей старшего жреца солнца. Сын табунщика из отдаленного селенья,

названия которого в городе никто даже и не знал, появившийся в Рас-

Сильване за пару лет до вступления Кравоя в должность старшего жреца,

своим упрямством и рвением к работе он за удивительно короткий срок

успел добиться таких высот, к которым иные шли десятилетиями. Его

талант был настолько силен и естественен, что его тут же заметили.

Лучший всадник Дома Солнца, а очень скоро – его начальник… С Кравоем

он сошелся сразу. Едва встретившись, они тут же стали извечными

соперниками во всем: искусстве езды верхом, умении владеть

«полуденным солнцем», а главное, в борьбе – сколько раз они,

измотанные дракой, лежали на земле, с разбитыми носами, сопя от боли,

тошноты и упрямства, и сверлили друг друга бешеными взглядами. В этих

битвах Кравой, пожалуй, научился большему, нежели на всех уроках в

храме Солнца – научился продолжать бороться, даже когда битва уже

проиграна, презирать боль и усталость ради достижения единственной

выбранной цели и не падать духом, сталкиваясь с неудачей. Кто знает,

быть может, именно эти качества позже помогли ему вырвать признание

дневного светила, став старшим в храме Краана… Но даже если это было и

не так, там, в затоптанной ногами пыли, среди града ударов и жестокого

упрямства он приобрел себе друга – лучшего друга, с которым можно, не

раздумывая, отправиться в самое опасное путешествие, и который никогда

не откажет в этой просьбе.

Они стали друзьями на всю жизнь – хотя и продолжали исподволь

соперничать; в будущем зона этого соперничества постоянно расширялась

и росла, как растут размеры и цена игрушек по мере взросления хозяев.

Теперь их волновали уже более весомые вещи – признание своего народа,

высокие должности, восхищение других эльфов; тогда же к этому

соревнованию добавилась еще одна негласная грань – соперничество в

умении привлекать женские взгляды, которое, впрочем, было скорее не

самоцелью, а лишь одним из элементов сложной игры, составляющей

жизнь мужчины, – и, надо сказать, признанного победителя в этом умении

среди них двоих до сих пор не находилось – так же, как и во всем

остальном, ибо их честолюбие было равно в своем упорстве и

неуступчивости.

Правда, на этом сходство и заканчивалось, ибо их характеры различались

разительно. Возможно, они и сошлись именно потому, что были настолько

разными – они словно дополняли друг друга, обладая каждый качествами,

отсутствующими у другого. Так, глубина и сила чувств и мыслей,

свойственная старшему жрецу, с лихвой уравновешивалась той

непринужденной, искрометной легкостью, с которой шагал по жизни его

друг, а цепкая верность Кравоя в том, что касалось любви, разительно

контрастировала с невероятной, почти сверхъестественной влюбчивостью

Коттравоя, разбившего сердца доброй сотне эльф.

В его жизни было две главных страсти – лошади и женщины; и теми и

другими он искренне восхищался, проводя в их обществе большую часть

своего свободного времени, и, что характерно, и те и другие платили ему

полной и безоговорочной взаимностью. Вне работы его можно было часто

увидеть в компании двух, а то и трех эльф – весело смеющимся и несущим

всякий вздор, который непрерывно вызывал смех его подруг – что

характерно, все участники действа при этом неизменно выглядели более

чем довольными. Способность старшего всадника нравиться женщинам уже

успела стать легендой: одной Эллар известно, как ему удавалось

уворачиваться от кейны, ибо по многим признакам было совершенно ясно,

что его общение с дамами носит не всегда невинный характер. Однако,

уходя из Круга песен, завсегдатаем и душой которого он был, под руку с

симпатичной эллари или краантль, он неизменно являлся на следующий

вечер под сень векового дуба такой же свободный и готовый к новым

похождениям, как и накануне. В общем, если и был среди сыновей Краана

тот, о ком можно было сказать, что его сердце пылает, точно огонь на

ветру, то это был Коттравой Расс, чье второе имя так и переводилось с

краантль – «ветер».

***

Вот к какому примечательному персонажу направлялся в данный момент

старший жрец солнца, недовольно щурясь в темноте улиц – как и все

краантль, он плохо видел без должного количества света. Это временное

ослепление можно сравнить с ослеплением человека, вошедшего с яркого

света в полутемную комнату, с тем лишь уточнением, что Кравой

Глейнирлин носил этот свет в себе ПОСТОЯННО. Хотя, как уже было

сказано, его недовольство было скорее напускным: он любил общаться с

Коттравоем – брызжущая через край солнечная энергия друга

уравновешивала некоторую меланхолию и порой не самый беззаботный

взгляд на жизнь, одолевавшие его самого в последнее время. Именно

поэтому он сразу же, несмотря на поздний час, принял приглашение в Дом

Солнца и теперь топал по узким извилистым улочкам Рас-Сильвана, то и

дело уступая дорогу, чтобы пропустить гуляющих эллари.

Наконец он добрался до цели своего похода. Стоящий почти под самой

городской стеной, Дом Солнца представлял собой отдельное строение

квадратной формы, расположившееся посреди небольшой площади. С

правой и левой сторон к нему под прямым углом примыкали длинные

низкие здания – конюшни. Пространство между ними занимал манеж —

днем здесь постоянно можно было увидеть как минимум нескольких

тренирующихся всадников, отрабатывающих вольты, осаживания, а также

упражняющихся в столь любимой солнечными эльфами работе на

кавалетти – хождении через расположенные низко над землей жерди,

вырабатывающее у лошади внимательность и маневренность, а у всадника

– умение подстраиваться под движение лошади. Здесь же, в манеже,

заезжали молодняк; наскакивание же лошадей, вырабатывающее в них

выносливость и подвижность, столь необходимые для полевой езды,

проходили в поле, за городом, там же их приучали к работе в

непосредственной близости от других лошадей, что имело крайне важное

значение при атаке клином. Что же касается маневров и полезных навыков

– узких поворотов, легкого и быстрого послушания шенкелю и поводу,

прыжков через изгородь под разными углами, то их отрабатывали сначала

в манеже, а затем закрепляли на открытой местности за городской стеной.

Таким образом всадники Дома Солнца долгим трудом добивались того, что

было важнее всего в конном бою – чтобы лошадь без страха и паники

реагировала на любые ситуации и при любых обстоятельствах легко

управлялась всадником.

Сейчас же манеж был пуст и темен, лишь ограда смутно белела в темноте.

Пройдя вдоль нее по широкой мощеной улице, по которой выводили коней,

жрец солнца приблизился к основному зданию и вошел в него. Двое

стражников, сидящих в переднем покое, сонно встрепенулись, точно

потревоженные совы, Кравой жестом позволил им не вставать. Пройдя

мимо них, он оказался в длинном коридоре.

С учетом позднего часа, в Доме Солнца было непривычно тихо; шаги

Кравоя так гулко раздавались под высокими сводами, что он невольно

утишал шаг. Справа и слева через равные промежутки находились двери

– они вели в тренировочные залы. Поразмыслив, он решил, что самое

вероятное место, где можно в такое время застать Коттравоя, это

чертежная – старший всадник часто оставался там по вечерам,

расписывая заказы на новую сбрую или чертя для своих учеников

наглядные схемы атаки конницы; к тому же в помещении чертежной был

отличный камин, а потому там всегда было тепло.

Чтобы попасть в выбранное место, Кравою пришлось пройти весь коридор

до конца, затем подняться по гулкой пустынной лестнице на второй этаж —

чертежная была едва ли не в самом дальнем конце здания. Наконец, он

добрался до комнаты, толкнул дверь и вошел без стука, о чем, правда,

незамедлительно пожалел: его друг был там, но он был не один…

Он восседал на стуле, спиной к выходу, у него на руках боком к нему

сидела молоденькая эллари – такая тоненькая и хрупкая, что была

похожа на бабочку, присевшую отдохнуть на колени к краантль, и с такой

длинной и нежной шеей, какие бывают, как правило, у очень скромных, но

втайне очень влюбчивых девушек. Она сидела, держась неестественно

прямо и низко наклонив голову, однако даже так было видно, как пылает

ее лицо. Что же касается второго участника, то он осторожно и в то же

время уверенно придерживал лунную красавицу обеими руками и,

придвинувшись к ней, что-то тихо-тихо говорил мягким голосом; их лица

были совсем близко друг от друга, и эта близость явно волновала эллари

– казалось, даже на расстоянии можно расслышать, как колотится ее

сердечко.

Стоящий на пороге Кравой многозначительно кашлянул. Эльфа, сидящая

на коленях старшего всадника, дернулась, точно поднятая лань, и тут же

вскочила на ноги. Окончательно залившись краской до самых кончиков

острых, как стрелки, ушей, она, не поднимая глаз, пробежала мимо

стоящего в дверях Кравоя и выскочила из комнаты. Старший всадник Дома

Солнца легко поднялся со стула и, широко раскинув руки, шагнул

навстречу другу.

– Прости – я, когда посылал за тобой слугу, то, честно говоря, особо не

рассчитывал, что ты согласишься прийти в такое время, – звучно

проговорил он, сопровождая свои слова извиняющейся улыбкой – столь

открытой и обаятельной, что сердиться на него было почти невозможно.

Тем не менее, Кравой продолжал хмуриться.

– Так мне уйти?..

– Нет-нет! Я всегда рад тебя видеть! А это… это – так...

Он опустил руки и смутился. Жрец солнца бросил на него укоризненный

взгляд. Сейчас, когда они стояли рядом, было видно, настолько они

похожи друг на друга, и в то же время насколько отличаются. Коттравой

был чуть ниже ростом, однако шире в плечах, и казался более мощным и в

то же время подвижно-грациозным природной грацией кота, с легкостью

крадущегося по веточке за ничего не подозревающей пичужкой. Кравой

был легок и светел – Коттравой же производил впечатление большей

выносливости, большей опасности, и хотя ему, возможно, не хватало той

легкости и изящества, которые были в старшем жреце солнца, это с лихвой

компенсировалось ощущением полноты жизни и солнечной, чувственной

силы, которая буквально била ключом в нем. И голос у него был под стать

облику: сочный, полнокровный, с волнующими бархатными обертонами,

которые появлялись в нем, стоило ему заговорить с женщиной.

У него был тот редкостный тип особенно густых, плотных волос, которые

иногда встречаются у блондинов: вероятно, они бы отблескивали золотом,

если бы не выгорели на солнце за время бесконечных учений за городом

до такой степени, что стали почти белыми, точно речной песок. Эти же

самые поездки покрыли его красивое лицо густым бронзово-коричневым

загаром, который так плотно въелся в кожу, что не успевал сходить с него

даже зимой. В отличие от волнистых, с шелковистым отливом волос

старшего жреца, волосы Коттравоя лишь слегка вились на концах, однако

сам он, похоже, вообще придавал мало значения их красоте – для

удобства они были собраны в хвост на затылке, перевязанный шнурком.

Такая прическа очень подходила к его открытому, мужественному лицу,

так часто посещаемому улыбкой и смехом, что вокруг глаз успели залечь

привычные веселые морщинки. По поводу же цвета самих глаз ходили

разные версии – от карего до зеленого или даже серого, так как он имел

свойство разниться в зависимости от освещения. Сейчас, в полумраке

чертежной, он тяготел к темно-шоколадному…

В общем, вся его внешность производила располагающее впечатление

открытости, прямоты и силы, которые в сочетании с легкостью характера

выгодно оттеняли изящество и душевную глубину старшего жреца солнца,

так что по праву можно было сказать, что оба лишь выигрывали от

сравнения друг с другом. Впрочем, это давно уже было известно всей

женской части города, равно разделившей свои симпатии между этими

двумя прекрасными мужчинами, привлекающими каждый по-своему:

Кравой – невоспроизводимой элегантностью и таинственным ореолом

трагической любви, старший всадник Дома Солнца – своей прямотой и

ощущением неукротимой, здоровой жизненной силы.

Приподнявшись упругим, сильным движением, Коттравой уселся на

подоконник.

– Значит, это – так? – продолжал ехидничать старший жрец солнца.

Коттравой засмущался еще больше и покраснел, хотя этого было почти

незаметно под бронзовым загаром, покрывавшим его лицо.

– Ну…

– Я поражаюсь – и как тебя еще только кейна не поймала!

Старший всадник заулыбался. В его улыбке было неотразимое очарование: казалось, не только губы – все в его лице улыбается! – и весело

блестящие глаза, и морщинки у глаз, так что нельзя было не улыбнуться в

ответ.

– Ну так у каждого свои секреты, – живо отозвался он, усаживаясь

глубже на подоконнике и застывая какой-то кошачьей неподвижностью. —

Начнем с того...

– Спасибо, не стоит продолжать, – буркнул Кравой, но старший всадник

уже оседлал любимую тему:

– Начнем с того, что эльфочки ведь все – сладкоежки: десерт для них

важнее даже, чем основное блюдо!

– И ты, стало быть, пичкаешь их сладким, а обедом пусть кормят другие?

– саркастично бросил Кравой.

– Я лишь позволяю им делать со мной все, что им вздумается!

Жрец солнца скроил недоверчиво-скептическую мину.

– Кроток, но неуловим… – покачал головой он. – И что же ты им такое

может вздуматься, чего им не даст будущий кейнар?

К его удивлению, выражение лица старшего всадника вдруг стало

совершенно серьезным, даже слишком серьезным:

– Ты знаешь, я кое-что заметил, – начал он нетерпеливо-оживленным

тоном, точно высказывая мысль, над которой он много думал, – я заметил,

что в каждой женщине – той, которую мы видим и с которой говорим,

всегда есть как будто вторая, скрытая женщина…

– Значит, вот как? – заметил Кравой, иронично поднимая красиво

изломленные брови.

– Да – ее трудно увидеть, но она есть, и у нее есть свои, тайные желания,

которые она никому не открывает. Можно прожить рядом с ней хоть тысячу

лет и думать, что ты ее знаешь, и при этом даже не догадываться о них! —

говорил он, все больше волнуясь. – И тот, кто сможет увидеть, понять и

удовлетворить эти желания, тот сделает ее счастливой!

Жрец солнца подозрительно посмотрел на друга и фыркнул. Старший

всадник продолжал:

– Вот, взять, к примеру, эту птичку, которую ты сейчас спугнул…

– Это, кажется, одна из храмовых веллар?