Текст книги "Девочка в стекле"

Автор книги: Джеффри Форд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)

Джеффри Форд
Девочка в стекле

Джеку, с любовью и уважением.

Теперь ход за тобой

МЕДИУМ ИСТИНЫ

Несколько дней назад я сидел у окна моей комнаты и подсчитывал количество успокоительных таблеток, пальмированных за прошедшие три месяца. Пусть пальцы у меня и дрожат, но я обнаружил, что это малоосмысленное действие может быть полезно для трюков, основанных на ловкости рук. В разгар этих подсчетов я случайно выглянул в окно и увидел прекрасный летний день. В кронах деревьев, высаженных по краям маленького дворика, играл ветерок, и их листья – серебристые с внутренней стороны – посверкивали на солнце. Тогда-то я и заметил яркую желтую бабочку, которая пролетела мимо и уселась на голове бетонной Богородицы, расположившейся среди красочных цинний, посаженных этой весной медицинской сестрой Кармен. Оранжевая точка с нижней стороны ее крылышка поведала мне, что это желтушка, Colias eurytheme.

Вид этого прекрасного существа тут же напомнил мне о моем благодетеле и приемном отце Томасе Шелле, и воспоминания унесли меня в юность, в иную, далекую страну. В тот день я просидел долгие часы, вспоминая ряд событий, случившихся шестьдесят семь лет назад – в 1932 году, когда мне было семнадцать. С тех пор прошли и обратились в прах десятилетия, не говоря уже о близких людях и личных мечтах, но все же это далекое время материализуется передо мной, как беспокойный дух в спиритическом сеансе, требующий выслушать его историю. Конечно, теперь, держа перо в руках, я лишен выбора – приходится быть медиумом его истин. Я прошу вас об одном: верить.

ОСАДКИ ЭКТОПЛАЗМЫ

Когда вдова Моррисон начинала плакать, она непременно пукала, и пук ее был похож на протяжный и низкий зов из могилы. Ох и трудно это было – не расхохотаться, но я изо всех сил держался под моим тюрбаном. Нет-нет, рассмеяться Онду никак не мог; Онду – это я, мудрец, духовный учитель субконтинента.

Мы сидели в темноте кругом, держась за руки и пытаясь вступить в контакт с Гарфилдом Моррисоном, давно почившим мужем вдовы. Он должным образом отдал богу душу, наглотавшись горчичного газа в траншее во Франции. Томас Шелл, главный режиссер представления, сидел напротив меня в свечном мерцающем свете, словно кладбищенский король, – глаза закатились, по смертельно бледному лицу видно, что к нему пришел самый жуткий кошмар.

Справа от меня, крепко держась за одетый в перчатку муляж руки, торчавший из моего рукава, сидела сестра вдовы, Луквир, худая, высохшая, высоченная старуха, увешанная алмазами. Зубы ее выбивали дробь. Рядом с ней сидела молодая красивая племянница (я забыл ее имя), и я бы предпочел, чтобы за мой протез держалась она.

С другой от меня стороны сидела сама вдова, а между нею и Шеллом – Милтон, жених племянницы, этакий типичный саркастический скептик. Во время нашей предварительной встречи со вдовой он сообщил, что сомневается в наших способностях; вот уж верный последователь Даннинджера и Гудини.[1]1
  …последователь Даннинджера и Гудини. – Джозеф Даннинджер (1892–1975) – один из самых знаменитых менталистов (ментализм – теория, согласно которой реальность существует только в восприятии) и фокусников своего времени. Гарри Гудини (1874–1926) – псевдоним Эриха Вайса, знаменитого американского мага и эскаписта (цирковой артист, умеющий освобождаться из цепей, запертых сундуков и т. п.). И тот и другой выступали как разоблачители спиритизма (здесь и далее примечания переводчика).


[Закрыть] Шелл спокойно кивнул, выслушав это признание, но ничего не сказал.

Долго ждать не пришлось – Гарфилд вскоре появился, о чем стало известно по свече в центре стола: она начала оплывать, а пламя заплясало.

– Ты здесь? – воскликнул Шелл, высвобождая ладони из хватки тех, кто сидел по бокам от него, и воздевая перед собой руки.

Он сделал паузу в несколько секунд, чтобы усилить напряжение, а потом из-за левого плеча Милтона раздались бормотание, ворчание, стон. Милтон резко повернул голову – посмотреть, что это такое, но ничего, кроме воздуха, не увидел. Племянница вскрикнула, а вдова произнесла:

– Гарфилд, это ты?

После этого Шелл широко открыл рот, испустил мучительный вздох, и оттуда выпорхнула громадная коричневая бабочка. Она облетела стол, задев ресницы юной девушки, отчего та в отвращении тряхнула головой. Посидев несколько мгновений на платье вдовы, прямо над ее сердцем (куда ранее Шелл незаметно капнул сахарного сиропа), она принялась кружить вокруг свечи. Стол немного двинулся, и послышался ритмический звук, словно кто-то стучал по столешнице костяшками пальцев. Что, впрочем, отвечало действительности: это я стучал снизу по столешнице костяшкой большого пальца ноги.

Темноту заполнили ужасающие рыдания – то был знак для меня; я медленно повел рукой под пиджаком, потянулся пальцами к воротнику, где с моей шеи свисал кулон, и развернул его наружу обратной стороной, где под стеклом был портрет Гарфилда. Пока собравшаяся семья глазела, как мотылек все приближается и приближается к своей огненной гибели, Шелл включил маленький фонарик у себя в правом рукаве, а левой рукой принялся накачивать резиновый мячик, прикрепленный к тоненькому шлангу под пиджаком. Из отверстия в бутоне цветка на его лацкане заструились разреженные пары воды, создавая в воздухе над столом невидимый туман.

Бабочка нырнула в пламя, и оно с треском полыхнуло, послав к потолку тоненькую струйку дыма: в этот момент на мой кулон упал луч света из рукава Шелла, а я чуть подвинулся, чтобы картинка с кулона отразилась в сгустках пара над столом.

– Я здесь, Маргарет, – раздался загробный голос из ниоткуда и отовсюду.

Над нами материализовался туманный образ Гарфилда. Он хмурился, глядя из небытия: верхняя губа оттопырилась, ноздри расширились, словно и в потусторонней жизни он был осведомлен о скорби своей жены. Сестра вдовы посмотрела на него, квакнула по-лягушачьи и шлепнулась физиономией об стол. Сама же вдова отпустила мою руку и потянулась к строгому лику.

– Гарфилд, – сказала она. – Гарфилд, я тоскую по тебе.

– И я по тебе, – изрек призрак.

– Ты страдаешь? Как ты себя чувствуешь?

– Я в порядке. Здесь все хорошо.

– Как я могу быть уверена, что это и в самом деле ты? – спросила вдова, прижимая руку к сердцу.

– Ты помнишь тот летний день у залива, когда мы нашли синюю бутылку и я сказал, что люблю тебя?

– Ах! – воскликнула она. – О да, я помню.

Призрачный образ медленно рассеялся.

– Не забывай меня, – затихая, сказал голос– Я тебя жду…

Милтон, которого потрясло происходящее, выговорил, заикаясь:

– Кажется, тут идет дождь.

Шелл уголком рта возвестил:

– Это всего лишь осадки эктоплазмы.

Тут пришла в себя сестра вдовы. Раздался голос племянницы:

– Дядя Гарфилд, у меня есть вопрос.

К сожалению, дядя Гарфилд испарился. Он больше не сказал ни слова, и несколько секунд спустя стало ясно, что он исчез и не появится. Прямо перед Милтоном из темноты на стол упала дохлая крыса – он вскрикнул и подался назад, потом вскочил со стула.

– Это что значит? – закричал он Шеллу, указывая на длиннохвостое острозубое тельце. Глаза у него вылезли из орбит, а волосы стояли дыбом.

Шелл смотрел прямо перед собой.

Милтон повернулся и посмотрел на меня как раз в тот момент, когда я прятал липовую руку под пиджак. Не будь он так напуган, наверное, заметил бы, что мой левый рукав пуст.

– Мой благородный мистер Милтон, – сказал я со своим лучшим бомбейско-бруклинским акцентом, – мертвые говорят на символическом языке.

– Мы продвинулись вперед, миссис Моррисон, – пояснил Шелл.

– Как я вам признательна за то, что вы вызвали его ко мне. Уж и не знаю, как я смогу вас отблагодарить.

– Я не прошу ничего, кроме платы.

И оплата за полчаса работы была весьма щедрой. Мы стояли у парадной двери особняка, и Шелл запихивал пачку денег в карман пальто, а другой рукой держал пальцы вдовы, целуя тыльную сторону ее ладони. Я терпеливо ждал (да и кто я такой – всего лишь помощник великого человека), но внутри у меня все горело от желания поскорее оказаться дома и вымыть голову, на которой лежала дохлая крыса.

– Вы непременно должны вернуться, – настаивала вдова.

– Я сделаю это с огромным удовольствием, – заверил Шелл.

Немного раньше, когда мы стояли в прихожей, я обратил внимание, что Милтон пытался обнять племянницу Моррисона, но та сбросила его руку со своего плеча. У нее явно не возникало никаких проблем с толкованием символического языка мертвых. Милтон словно не заметил афронта и подошел к Шеллу.

– Это что-то сверхъестественное, – сказал он. – Я бы хотел пригласить вас на сеанс.

– Я рассмотрю ваше предложение, хотя обычно предоставляю услуги только достойнейшим.

Похоже, Милтон воспринял это как согласие.

Онду изрек на прощание свою любимую максиму из Ригведы: «Этот с пылающей главой пусть спалит ракшасов, которых надо убить стрелой как ненавистников священного слова!»[2]2
  Изрек… из Ригведы: «Этот с пылающей главой пусть спалит ракшасов, которых надо убить стрелой как ненавистников священного слова!» – См. «Ригведа», Мандала 10, гимн 182.


[Закрыть] – и с этим мы удалились. Мы неизменно уходили строем – Шелл впереди, я сзади – и двигались медленным размеренным шагом, словно в некой величественной процессии.

Антоний Клеопатра ждал у «корда»[3]3
  «Корд» – название известной в 30-е годы марки автомобиля, выпускавшегося «Оберн отомобайл компани».


[Закрыть] в своей шоферской форме и фуражке. Он придержал дверцу для Шелла, который сел на переднее сиденье, потом обошел машину и открыл для меня другую дверцу. После этого Антоний занял водительское место, втиснув свое могучее тело между сиденьем и баранкой, и завел мотор. Мы еще ехали по длинной, петляющей подъездной дорожке, когда я снял тюрбан.

– Ну и как оно прошло? – спросил Антоний.

– У этой вдовы в животе больше газов, чем в дирижабле, – ответил я.

– Только вот у нее все выходит наружу, – сказал Шелл. – Я свечку боялся зажигать.

– А откуда ты узнал про берег и синюю бутылку? – спросил я.

– В коридоре на пути в столовую, где мы проводили сеанс, на каминной полке есть прелестная фотография вдовы с беднягой Гарфилдом. Они стоят на берегу. А в ее руке бутылка.

– Но про цвет-то ты откуда узнал?

– У бутылки характерная форма – в таких обычно продавали целебный эликсир «Ангельская метла». Теперь его запретили из-за высокого содержания спирта. Выпускали его иногда в коричневых бутылках, но чаще в синих. Я просто рискнул и угадал.

Я восхищенно рассмеялся. Томас Шелл кого угодно мог обвести вокруг пальца – ни политик, ни поэт, ни сам Папа Римский не могли с ним в этом сравниться. Как нередко говаривал Антоний: «Да он самому дьяволу может спички продать».

ИНСЕКТАРИЙ

Мир катился к гибели, на улицах стояли очереди за бесплатной похлебкой, бушевали пылевые бури,[4]4
  Пылевые бури – период в 1930-х годах, когда в Америке и Канаде в результате эрозии почв (из-за неправильного ведения земледелия) и сильной засухи ветры поднимали тучи песка, что привело к массовому бегству населения из районов этого экологического бедствия («пылевых чаш»).


[Закрыть] но, глядя на сверкающие медью балясины и канделябры дворца миссис Моррисон на Золотом Берегу,[5]5
  Золотой Берег – северный берег Лонг-Айленда, омываемый Лонг-Айлендским проливом. В конце XIX в. здесь появились имения Вандербильтов, Рузвельтов, Дж. П. Моргана и т. п., с тех пор за северным побережьем Лонг-Айленда закрепилась репутация аристократического района.


[Закрыть] догадаться об этом было невозможно. Нас депрессия тоже не волновала, когда мы втроем сидели в Инсектарии (название, выдуманное Антонием) Шелла и потягивали шампанское, празднуя хорошо проделанную работу. Вокруг нас в ознаменование нашего успеха, словно живое конфетти, порхали в воздухе бабочки сотен самых разных оттенков. Оранжевый альбатрос Аppias nero, гусеницы которого доставили из Бирмы несколько недель назад, уселся на ребрышко бокала Шелла, и тот подался вперед, разглядывая бабочку.

– Вдова наверняка позовет нас снова, – сказал он, – и тогда придется еще больше постараться.

Это жила, которую мы только-только начали разрабатывать.

– Может, Антоний сойдет за Гарфилда, ну, если его мукой посыпать. Мы из него сделаем классного призрака, – сказал я. – Я там заметил окно в столовой – оно выходит в сад. Надо бы направить ее к этому окну, а Антоний встанет где-нибудь в тени.

– Неплохая мысль. – Шелл прогнал бабочку со стакана легким щелчком мизинца.

– Не, я ненавижу изображать покойников, – поморщился Антоний.

– У тебя это так естественно получается, – заметил я.

– Прикуси язык, малый, – сказал силач.

Мы долго ждали, что Шелл вернется в разговор, но этого не случилось. Он просто вздохнул, отхлебнул из бокала и поставил его на стол.

– Джентльмены, я все, – сказал он и встал. – Хорошо поработали сегодня вечером.

Он подошел ко мне и пожал мою руку. Такой порядок был заведен с самого моего детства – никаких объятий перед сном, только рукопожатие. Затем он подошел к Антонию и сделал то же самое:

– Помните, мистер Клеопатра, чтобы здесь никакого курения.

– Как скажете, босс.

Мы смотрели, как Шелл выходит из комнаты, – двигался он устало, словно нес на плечах какое-то бремя. Несколько минут спустя из холла и через закрытую дверь до нас донеслись приглушенные звуки моцартовского «Реквиема».

Слыша вдалеке эту печальную музыку, Антоний налил себе еще бокал и сказал:

– Похоронное настроение.

– Что с ним такое в последнее время? – спросил я, протягивая ему мой бокал, чтобы он наполнил его.

– Тебе на сегодня хватит.

– Да брось ты.

– Вот исполнится восемнадцать – тогда пей.

– Ну и ладно. – Мне не хотелось испытывать его терпение. – А как насчет босса?

– Босса? – переспросил Антоний, вытаскивая из кармана рубашки пачку сигарет и зажигалку. – Он хочет все бросить.

– Хорошо сказано, – сказал я.

– Уж можешь мне поверить. – Антоний засунул в рот сигарету и закурил.

– Но почему? Неужели лучше стоять на улице с протянутой рукой, когда бизнес идет как нельзя лучше?

– Подожди, пройдет немного времени, и это дерьмо тебя тоже достанет. Дурить людей, проводить на мякине старушек.

Он откинулся к спинке стула и выпустил большое кольцо дыма. Через центр его пролетел великолепный синий Мorpho didius, и кольцо рассеялось.

– Ну да, именно этим Шелл и занимается, и он лучший в своем жанре.

– Артист хренов, высший класс. Только это все нехорошо.

– Вдова была очень довольна, увидев сегодня своего мужа Разве, по-твоему, это для нее не важно?

– Ну да, ну да, знакомые доводы, но я тебе говорю, он от этого впал в хандру, – сказал Антоний, вставая, чтобы перегнуться через стол и взять с другой стороны бокал Шелла.

Сев, он стряхнул пепел с сигареты в остатки шампанского. Раздалось шипение.

– С чего это ты так уверен?

– А с того, что я повидал всяких мошенников, когда работал на ярмарках, боролся с громилами и сгибал зубами арматуру. Эти ребята – а некоторые из них были всякими там чемпионами – заколачивали неплохие бабки. Одни свою мать готовы были надуть за четвертак, но у других была совесть, и через какое-то время, даже если прежде они об этом не задумывались, совесть начинала их поедом есть.

– А у Шелла что – совесть?

– Если бы не было, зачем тогда брать тебя? Когда он тебя привел домой, я ему первым делом сказал: «Босс, тебе в твоей жизни не хватает еще только мексиканского сопляка, чтобы бегал тут». А он мне ответил: «Слишком поздно, Антоний, он теперь наш и мы должны его вырастить».

– А потом ты привык и полюбил меня.

– Да. А вот босс – он крепко завяз.

Я покачал головой, не в силах представить себе, что Томас Шелл испытывает сомнения по какому-либо поводу. Это откровение вывело меня из равновесия, и Антоний по выражению моего лица, видимо, догадался об этом.

– Не волнуйся, что-нибудь придумаем, – сказал он, кидая окурок в бокал с остатками шампанского и вставая. – Ну, я пошел давить на массу. – Он показал на бокал с бычком. – Будь добр – выкинь это, чтобы мне не досталось.

– Хорошо, – прошептал я, все еще погруженный в свои мысли.

Антоний подошел ко мне сзади и положил ладонь на мою голову. Его пальцы обхватили мою макушку, как рука среднего размера обхватывает яблоко. Он легонько покачал мою голову туда-сюда.

– С Шеллом все будет в порядке, – успокоил меня он. – Ты хороший парень, Диего. Настоящий свами.[6]6
  Свами – почетный титул в индуизме; на санскрите означает «владеющий собой», «свободный от чувств».


[Закрыть]

Он убрал руку и поплелся к двери, а за ним роилось несколько белых как снег капустниц.

– Спокойной ночи, Антоний.

– Приятных сновидений. – Он вышел, стараясь как можно быстрее закрыть дверь, чтобы не вылетели бабочки.

Я остался сидеть среди самых настоящих джунглей: вокруг стола и стульев располагались всевозможные растения, бутоны разнообразием цветов и форм не уступали насекомым, через стеклянный фонарь в потолке были видны звезды. Шелл наверху у себя сменил пластинку на «виктроле»[7]7
  «Виктрола» – фонограф известной в 30-е годы компании, выпускающей звуковую аппаратуру и пластинки.


[Закрыть] – новая музыка звучала так же меланхолично, и все это заставило меня задуматься о том, что в моей жизни наступил поворот. Наверняка у большинства он наступает раньше, но ведь у немногих есть такой необычный «отец», как у меня. Разговаривая с Антонием, я впервые понял, что Шелл – всего лишь смертный. И когда до меня дошло, что и его можно вывести из себя, обеспокоить, мир мгновенно стал куда как более зловещим.

СТЕПЕНЬ ДОВЕРЧИВОСТИ

На следующий день мы с Шеллом сели в «корд» и отправились застолбить новый участок. В Ойстер-Бей жил один очень богатый джентльмен, чей кошелек требовалось облегчить. Мы обычно встречались с потенциальными клиентами за несколько дней перед сеансом, чтобы осмотреть комнату, где будет происходить свидание с призраком, и прикинуть, какие эффекты тут возможны. Кроме того, встречи позволяли нам выведать всевозможные сведения, которые мы потом вставляли в наши провидческие откровения. Босс запоминал произведения искусства, мебель, драгоценности, домашних животных, словечки и фразы, повторявшиеся лохом, движения его рук. От внимания Шелла не ускользало ничего, он по крохам собирал сведения об усопшем, словно детектив Конан Дойля.

Но больше всего его интересовала истинная степень скорби лоха. Он мне постоянно напоминал:

«Глубина скорби прямо пропорциональна степени доверчивости». Иными словами, чем сильнее человек жаждал контакта с потусторонним миром, тем легче было его обмануть. Время от времени нам попадалась какая-нибудь гадюка, маньяк-разоблачитель, одержимый идеей вывести нас на чистую воду, но Шелл выявлял таких за первые же пять минут разговора.

– Ты наблюдай за Носом, Диего, – говорил он. – Если человек врет, ноздри у него слегка раздуваются. Зрачки становятся чуть шире. Если человек худой, его выдает жилка, пульсирующая на шее.

Вот ведь парадокс: Шелл торговал духовными вещами, но при этом постоянно был сосредоточен на физических явлениях.

– А как продвигаются твои занятия? – спросил меня Шелл, когда мы неслись по дороге.

– Читаю Дарвина «Происхождение видов».

– Мой герой! – рассмеялся он. – Ну и что ты об этом думаешь?

– Мы обезьяны. – Я поправил тюрбан.

– Как это верно.

– Бог – это фикция. Природа – вот истинный бог.

– Да, все это сотворило не какое-то совершенное существо, – сказал он, отрывая правую руку от баранки и изящным жестом описывая круг в воздухе. – Все это дело случая и маленьких ошибок, которые и дают усиливающийся со временем эффект. Представь себе замысловатый клетчатый рисунок на крыльях испанской бабочки-мокрицы, – (одно время у нас была такая), – он стал следствием крошечной ошибки в раскраске одной-единственной гусеницы, и эта ошибка потом дала такой эффект.

– Ошибки лежат в основе всего, – сказал я.

Он кивнул:

– Вот это-то и прекрасно.

– Но ты никогда не совершаешь ошибок.

– В том, что касается работы, я стараюсь не ошибаться. Но можешь мне поверить: и я совершал ошибки – жуткие, ужасающие ляпы.

– Например?

Шелл помолчал несколько секунд.

– Я позволил моему прошлому определить мое будущее, – сказал он.

– Не могу себе представить, что ты занят каким-то другим делом.

– Может быть. Но я определенно могу себе представить, что ты занимаешься чем-то другим. Ты же не хочешь до конца своих дней оставаться Онду. Эта репатриационная хренотень закончится ведь когда-нибудь. Экономика воспрянет. Я хочу, чтобы к девятнадцати годам ты учился в колледже.

– Что касается документов, то меня просто не существует. У меня нет прошлого. Я вне закона.

Мои знания – намного превосходящие те, что дают в обычной школе, – были почерпнуты у нескольких великолепных частных преподавателей, которым Шелл заплатил целое состояние.

– Документы предоставь мне, – сказал он. – Это можно устроить.

– А если я захочу по-прежнему работать на сеансах вместе с тобой и Антонием?

Он помотал головой, но ничего не сказал. Через несколько минут мы свернули на частную подъездную дорогу. Она вилась угрем с полмили и наконец закончилась у охраняемых ворот. К машине подошел человек в форме. Шелл опустил стекло и назвал свое имя.

– Нас ждет мистер Паркс, – сказал он.

Охранник кивнул, и мы поехали дальше – к громадному дому с башнями как у замка.

Мы припарковались на «ватрушке», и, прежде чем выйти из машины, Шелл прикоснулся к моему плечу со словами:

– Пора сделать мистический вид.

Мы медленно, след в след, пошли к входу. Поднявшись по длинному пролету мраморной лестницы, увидели, как открывается дверь и из нее выходит человек в одежде дворецкого.

Я привык к роскоши домов, которые мы посещали, но и среди них имение Паркса выделялось. Мы с Антонием провели некоторые изыскания и выяснили, что деньги владельцу оставил отец, который вкладывался в строительство железных и шоссейных дорог, а во время Великой войны увеличил свой капитал, производя боеприпасы и продавая их обеим сторонам. Жена Паркса недавно умерла от туберкулеза в санатории.

Самого Паркса – тучного человека с редеющими рыжеватыми волосами – мы увидели в гостиной, на противоположной от входа стороне дома. Из большого окна, занимавшего немалую часть стены, открывался вид на Лонг-Айлендский пролив. Он сидел, одетый в белый костюм, в мягком, похожем на трон кресле и курил сигарету, вставленную в необыкновенно длинный мундштук. Вряд ли он был многим старше Шелла – где-то за сорок.

– Мистер Шелл, – сказал он, увидев нас, и поднялся, чтобы пожать руку боссу. Он повернулся ко мне и кивнул, но руки не протянул.

– Это, – сказал Шелл, кивая в мою сторону, – мой помощник. Его зовут Онду, и он уроженец Индии. Обладает удивительными мистическими способностями. Начав работать с ним, я обнаружил, что каналы, по которым усопшие приходят с другой стороны, в его присутствии становятся значительно чище.

Паркс кивнул и уселся на прежнее место.

– Я чувствую здесь присутствие духов, – объявил я, садясь на один из стульев, стоящих перед его креслом.

– На основании предварительных эфирных ощущений позвольте предположить, что вы ищете контакта с умершей женщиной, – сказал Шелл.

Глаза Паркса расширились, и он улыбнулся безрадостной улыбкой:

– Превосходно.

– Видимо, вы сильно тоскуете по ней.

Паркс погасил сигарету в большой серебряной пепельнице, имевшей форму спящего кота, потом кивнул, и его глаза тут же наполнились слезами.

– Да, – сказал он надтреснутым голосом.

– Ваша жена… – начал было Шелл, но Паркс тут же оборвал его:

– Моя мать…

Паркс даже не успел заметить осечки Шелла, как тот продолжил:

– Так вот, как я и говорю, ваша жена, безусловно, предмет вашей горькой скорби, но я знал, что поговорить вы хотите именно с вашей матерью.

– Не буду вам лгать, мистер Шелл. Вы снова правы. Я тоскую по моей матери. Когда она была жива, я каждый день по часу просиживал рядом с ней, рассказывал ей о том, как идет бизнес, делился новостями, перипетиями моей семейной жизни. Хотя ее нет вот уже десяток лет, я после крупных сделок часто думаю: «Вот сейчас приду домой и расскажу матушке».

– Я вас понимаю, – сказал Шелл.

– Матери – это молоко вселенной, – добавил я, прикидывая, что за отношения существовали между Парксом и его женой.

– Может, это нелепо для мужчины моего возраста, – продолжил Паркс, – но я ничего не могу поделать со своими чувствами.

Тут голос его осекся, он опустил голову и поднял руку, чтобы закрыть лицо.

Я посмотрел на Шелла Тот глазами показал мне, что надо взглянуть на стену. В комнате было три картины – мадонна с младенцем, младенец, стоящий на морском берегу, и поезд. Комната была выдержана в красных, желтых и синих тонах.

Мой анализ обиталища Паркса вот-вот должен был завершиться психологическим открытием, но в этот момент в комнату вошла молодая – не старше меня – девушка с подносом. На нем стояли кувшин лимонада и три стакана со льдом.

– Вы будете пить сейчас, мистер Паркс? – спросила она.

Он протер глаза.

– Да, Исабель.

Я снова посмотрел на нее и почему-то тут же догадался, что она мексиканка. В тот же момент девушка обвела меня взглядом, и по едва заметному движению ее груди, по чуть дрогнувшим в улыбке кончикам губ я понял, что она меня раскусила. Я посмотрел на Шелла, а он – на меня. Он провел пальцем по тонким усикам – условный сигнал: «Сохраняй спокойствие».

Исабель налила стакан лимонада и подала Парксу. Потом налила Шеллу. Протягивая стакан мне, она непринужденно повернулась спиной к хозяину, наклонилась ко мне и, посмотрев на мой тюрбан, прошептала: «Ме encanta tu sombrero».[8]8
  Я восхищена твоим сомбреро (исп.).


[Закрыть] Я хотел было улыбнуться ей – такая она была хорошенькая, с длинной черной косой и большими карими глазами. В то же время от смущения я готов был забраться под стул, но даже глазом не моргнул, исполняя свою роль индийца. Выпрямившись, Исабель подмигнула мне.