Текст книги "Пучина боли"

Автор книги: Джайлс Блант

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

32

После обеда Кардинал повез записку с отпечатком большого пальца в полицейское управление, чтобы потолковать с Полом Арсено. Пока он не был готов к тому, чтобы официально признать: он выходит на работу. Если бы он это сделал, ему бы пришлось возиться с кучей всяких заданий, а неполицейскими делами ему сейчас было бы заниматься трудно, а может быть, и невозможно.

Арсено отхлебнул кофе из кружки, на которой его фамилию осенял флаг Новой Шотландии.

– Хочешь, чтобы я ее тебе пробил по базе?

– Ты же знаешь, это не классическое расследование, – напомнил Кардинал. – Официально дело не заведено.

– Ты прав, Джон. Не заведено.

Он назвал его по имени: дурной знак. То ли проявление жалости, то ли даже чего-нибудь похуже. Арсено мог слышать о том, как он арестовал Роджера Фелта. Поставив свою именную кружку, он встал из-за стола и закрыл дверь, отделявшую комнату экспертов от хранилища вещественных доказательств и остальной части управления.

– Послушай, Джон. Ты пришел ко мне вот с этим, с предсмертной запиской твоей жены, и ты просишь меня прогнать «пальчики» по базе, и я сам хочу тебе помочь. Ясное дело, хочу. И я это сделаю, если ты действительно хочешь, чтобы я это сделал. Но этим делом уже занимался коронер. И Делорм занималась. И патологоанатом. Все мы этим занимались. И нет никаких, ну никаких причин думать, будто тут замешан кто-то еще.

– Ну и ладно, побалуй меня. Сделай, что я тебя прошу, хотя бы из сострадания, мне все равно, главное, чтобы это было сделано. Я хочу знать, кто дотрагивался до этой записки, кроме Кэтрин.

– Но это же не подделка, Джон, ты сам говорил.

– Тогда тем более на ней не должно быть никаких отпечатков, кроме отпечатков Кэтрин.

– А представь, что придут результаты, и окажется, что это след большого пальца коронера? Как мы все тогда будем выглядеть?

– Если коронер или кто-нибудь из полицейских в форме допустил ошибку – ничего страшного. Люди время от времени совершают ошибки, на ошибки мне наплевать.

Арсено помедлил, разглядывая остатки своего кофе.

– Ты правда думаешь, что ее убили, Джон?

– Я думаю, что эту записку читал кто-то еще. И я хочу знать кто.

– Отлично, ребята. Все молодцы!

Элеанор Кэткарт сошла со сцены, вытирая со лба воображаемый пот, и уселась в первом ряду зала Кэпитал-центра. В детстве Кардинал много раз тут бывал: тогда это был самый большой кинотеатр в городе.

– О господи, у нас завтра вечером премьера, а у Торвальда до сих пор более тесное взаимодействие с суфлером, чем со мной. Что привело вас сюда? Кстати, я очень сожалею насчет Кэтрин. Этой женщины будет очень не хватать.

– Просто хотел с вами поговорить, – ответил Кардинал. – Вы последний человек, кто видел Кэтрин живой.

Из тех, о ком нам известно.

– Да, и в каком-то смысле я чувствую себя ответственной. Если бы я так не восторгалась своими великолепными видами! Если бы я ее тогда не впустила! Если бы я осталась дома!

– Для вас это, наверное, очень тяжело.

– Знаете, конечно, я выдержала и продолжаю существовать, но такие вещи действительно оказывают разрушительное действие на твое joie de vivre.<sup>[51]51
  Здесь: чувство радости жизни (фр.).


[Закрыть]</sup> Как говорится, «в последнее время, уж не знаю почему, я утратил всю свою веселость»,<sup>[52]52
  «Гамлет», действие II, явление 2.


[Закрыть]</sup> хотя я, разумеется, отлично знаю почему. Кэтрин ушла, она не вернется. Впрочем, я, разумеется, уже все рассказала вашей коллеге.

– Это личное. Я просто пытаюсь прояснить некоторые вещи у себя в голове.

– Ну разумеется. Бедный вы, бедный. – Она благожелательно положила ладонь ему на запястье. – Я отлично представляю себе, что вы чувствуете.

Кардинал задал ей вопросы, которые – он это знал – уже задавала ей Делорм. Кэтрин заинтересовалась видом из ее многоквартирного дома и захотела этот вид сфотографировать; они условились о встрече, мисс Кэткарт впустила ее, а сама отправилась на репетицию к «Алгонкинским артистам».

– Вы часто виделись с Кэтрин? Я имею в виду – в колледже.

– Не очень. Так, иногда сталкивалась с ней, привет-привет, все в таком роде. Мы с ней не были подружками. Просто теплые отношения. Я восхищалась ею на расстоянии, думаю, это можно выразить так. Кэтрин была какая-то восхитительно самодостаточная.

Это была правда, и Кардинал это знал. Когда она хорошо себя чувствовала.

– Значит, вы, наверное, не знаете о ее отношениях с другими коллегами?

– Нет. У меня свое маленькое царство в отделении театрального искусства. Оно не особенно пересекается с фотографией.

– Вы когда-нибудь видели ее с кем-то незнакомым? Или просто с кем-нибудь, кому, казалось, не место в колледже?

– Нет. Когда я ее встречала, она обычно была либо одна, либо со своими студентами.

– Вы никогда не видели, чтобы она на кого-то сердилась? Или чтобы кто-нибудь сердился на нее?

– Никогда. Наоборот, ее опекали, вы об этом, должно быть, знаете. Ну и иногда другим преподавателям приходилось замещать ее. Но я уверена, что они понимали: это не из-за какого-то ее каприза. – Мисс Кэткарт коснулась лба изящными кончиками пальцев. – Ну, разумеется, у нее все же были определенные contretemps<sup>[53]53
  Распри (фр.).


[Закрыть]</sup> с Мередит Мур.

– Расскажите мне об этом, – попросил Кардинал. От Кэтрин он много раз слышал ее собственную версию этой истории.

– О, это были просто обычные трения, которые касались политики колледжа. Когда освобождается вакансия руководителя отделения, тут-то все и показывают зубы. Семейство Борджиа – сущие дети по сравнению с нашими преподавателями. Когда Софи Клейн ушла от нас в Йоркский университет, и Кэтрин, и Мередит пожелали возглавить отделение изобразительных искусств. Пожалуй, по квалификации они были равны друг другу: Кэтрин больше ценили за ее творческую работу, а у Мередит был более богатый административный опыт. Глупо, что Мередит приняла это как личный вызов – то, что Кэтрин вообще решилась выдвинуть свою кандидатуру. Видимо, она считала, что корона должна сама собой лечь на ее миропомазанную главу, бог знает почему.

К тому же Мередит опустилась до того, что указала на… м-м… странности Кэтрин как на негативный фактор, который может помешать ей занять эту должность. Даже ходили слухи, будто декану анонимно прислали копию истории болезни Кэтрин, но это больше похоже на легенду, во всяком случае, так мне кажется. Ну а результат вы знаете.

– Должность заняла Мередит.

– И я всегда восхищалась тем, как приняла это Кэтрин. Она не сказала ни одного дурного слова о Мередит, ничем не выразила свою обиду. Но Мередит…

– Но Мередит – что?

Мисс Кэткарт сверкнула тонким клинком улыбки:

– Знаете, как говорят: люди ни за что не простят вам то плохое, что они вам сделали. Я убеждена, что Мередит была бы счастлива, если бы Кэтрин заменили кем-то еще. После этого случая она с трудом могла находиться с ней в одном помещении и постоянно говорила о ней всякие гадости за ее спиной. Старая кочерга.

Тем не менее, когда он ее посетил, Мередит Мур выглядела воплощением благородства. Она сжала руку Кардинала своими маленькими ладошками, твердыми, как дерево, посмотрела ему в глаза и заявила:

– Как жаль, что с Кэтрин это случилось. Такая трагедия.

– Вы нашли кого-то, кто будет читать курс вместо нее?

– В середине семестра? Это нелегко сделать. Да, мы нашли временную замену, но это не идет ни в какое сравнение с тем, когда человек ведет курс, который сам специально подготовил.

– Я слышал, что вы были не особенно довольны Кэтрин. Что вы, кажется, планировали кем-то заменить ее.

Мередит Мур выглядела, мягко говоря, болезненно-хрупким существом: ее волосы, казалось, вот-вот переломятся, а лицо было как из тонкой гофрированной бумаги. Кардинал почти готов был услышать треск, когда ее губы вытянулись в тонкую линию.

– От кого бы вы это ни слышали, – произнесла она, – эти люди понятия не имеют, о чем говорят. Все оценивали Кэтрин самым превосходным образом, и ее фотографии ставились очень высоко.

– Значит, вы не стремились найти ей замену.

– Не стремилась.

– Как бы вы охарактеризовали ваши отношения с Кэтрин? Как вы с ней ладили?

– Отлично. Мы не были с ней близкими друзьями, но я бы сказала, что у нас были хорошие коллегиальные отношения. Должна заметить вот что: я знаю, что вы сотрудник полиции и что определенная манера невольно проявляется в вас, хотите вы того или нет, но наша беседа, на мой взгляд, очень напоминает допрос.

– Вы сказали, что студенты оценивали Кэтрин самым превосходным образом. Не знаете ли вы, может быть, кто-нибудь из студентов доставлял ей неприятности? Может быть, кого-нибудь обидела низкая оценка?

– Ничего о таком не знаю. И очень сомневаюсь, что такое было. Она была хорошим преподавателем и при этом была щедра на высокие оценки. Некоторые слишком строги, некоторые чересчур снисходительны. Лично я стараюсь держаться середины. Кэтрин же относилась к снисходительным преподавателям: думаю, в этом она бы сама со мной согласилась.

И Кардинал знал, что это правда. Кэтрин терпеть не могла ставить плохие отметки тому, кто прикладывал хоть малейшие усилия к учебе, и очень расстраивалась, когда у нее не оставалось иного выбора.

– К вам когда-нибудь приходили расстроенные студенты, прося исправить низкую оценку, которую им поставила Кэтрин?

– Нет. Имейте в виду, сейчас только середина семестра, студентам еще рано беспокоиться об успеваемости.

– А еще Кэтрин тоже хотела возглавить отделение.

– Безусловно, хотела. Она очень убедительно представила свою кандидатуру.

– Насколько я понимаю, это внесло напряжение в ваши «коллегиальные» отношения. Верно?

– Вам так говорила Кэтрин?

– Я спрашиваю вас.

– Можно с уверенностью сказать, что мы обе в результате оказались несколько взвинчены. Это вполне можно понять, вам не кажется? Вряд ли в управлении полиции не существует духа соперничества.

– Ну, с крыши пока еще никто не срывался.

Рот миссис Мур открылся с хорошо слышным причмоком.

– Вы думаете, она покончила с собой из-за того, что не получила руководящую должность?

– Нет, не думаю.

– Хорошо. Потому что она не выражала никакой негативной реакции на это – по крайней мере, мне об этом ничего не известно. И потом, у Кэтрин была… как бы это сказать… чувствительная душа, не так ли?

– Да. Вы виделись с ней в день ее смерти?

– Я видела ее у нас в холле, примерно в обеденное время. Она шла на свои дневные занятия.

– А как насчет вечера?

– Во вторник вечером у нее нет занятий.

– Я спрашивал не об этом.

Миссис Мур начала краснеть, но по выражению ее рта было видно, что это жар гнева, а не румянец смущения.

– Ответ – нет.

– Вы тогда были в колледже?

– Я была дома, смотрела «Гонки старинных автомобилей». Видите ли, не знаю, как бы вам это сказать… Мне очень жаль, что с Кэтрин это случилось, действительно жаль. Но мое сочувствие к ней не простирается до такой степени, чтобы принимать как должное, когда меня допрашивают, словно преступника.

– Вполне понимаю, – ответил Кардинал и направился к выходу. – Преступникам тоже это не нравится.

33

Дороти Белл складывала газеты в стопки, чтобы сдать их в макулатуру, когда ее внимание привлекла одна статья. Она расправила газетный лист на кухонном столе и стала близоруко вглядываться. В статье говорилось, что на похороны Перри Дорна явилось свыше двухсот скорбящих. У Перри Дорна, недавнего выпускника Северного университета, было множество друзей, он пользовался большим уважением преподавателей. В издании приводились высказывания нескольких людей, знавших покойного.

«Перри был очень щедрый парень, – говорил один. – Он всегда мог с тобой поделиться всем, что у него есть. Даже когда был совсем на мели».

«Всегда заботился о других», – утверждал второй.

«Весьма острый интеллект, – отзывался о нем профессор математики. – Чтобы сравняться с Перри, вам следовало трудиться не покладая рук».

Причиной, по которой «Алгонкин лоуд» уделила так много внимания этим похоронам, явилось, без сомнения, то, что Перри Дорн поразил местную общественность, вышибив себе мозги в прачечной-автомате.

Газета сообщала, что он долгое время страдал от депрессии.

«Но недавно ему, похоже, полегчало, – отметил его однокурсник. – Он рвался в Монреаль, делать диплом. С восторгом говорил про Мак-Гилл».

Один из подзаголовков гласил: «Романтические разочарования». Бывший сосед по общежитию утверждал, что Перри Дорн склонен был увлекаться недостижимыми для себя женщинами. «Обидно то, что у него могла быть масса подружек. Многие девушки с радостью согласились бы с ним встречаться, он был такой умный, с мягким характером. Но он вечно западал на тех, кто им не интересовался. И в итоге впадал в депрессию, сутками не ел, не спал, даже не разговаривал. Иной раз это выглядело страшновато».

Шелли Лануа, сестра молодого человека, сказала лишь: «Мы слишком подавлены, чтобы давать комментарии».

Имя Перри Дорн ничего не говорило Дороти Белл, но она быстрее бы узнала его лицо на снимке, если бы не академическая шапочка, скрывшая его преждевременно редеющие волосы. Впрочем, она не могла скрыть его тощую цыплячью шею, громадное адамово яблоко, глубоко посаженные скорбные глаза: да, несколько раз она видела этого юношу в приемной возле кабинета мужа.

В тот момент, когда она его узнала, сердце у нее учащенно забилось. Молодой человек, которому предстоит делать диплом, вместо этого решает свести счеты с жизнью, да еще и таким впечатляющим способом. Молодой человек, у которого столько причин быть счастливым, быть оптимистом. Молодой человек, который был пациентом ее мужа.

Когда Дороти впервые встретила Фредерика, – а с тех пор прошло уже больше тридцати лет, – на нее произвел глубокое впечатление его ум. Она и сама была не дурочка, получала отличные отметки у себя в медучилище, но он обладал блеском интеллекта, какой она никогда не сумела бы обрести. Он был темноволосый, симпатичный, без бороды, без очков, с очаровательным комплектом нервных тиков. Даже в свои двадцать с небольшим он уже был звездой в той лондонской больнице, где они тогда работали.

Когда однажды он предложил ей поужинать вместе, ей трудно было найти слова, чтобы ему ответить. Она обернулась: нет ли за ее спиной в коридоре других молодых врачей, которые участвуют в этом розыгрыше? Но никого не было.

В то время ни у него, ни у нее не было денег. Он повел ее в выдержанное в американском стиле заведение на Кингс-роуд, где в каждом кабинетике стоял музыкальный автомат и бутылочка кетчупа «Хайнц». В те дни гамбургеры считались в Лондоне экзотическим лакомством. Прошло уже много времени после того, как они поженились, когда Белл ей признался, что заведение оказалось гораздо дороже, чем он предполагал. У него едва хватило на то, чтобы заплатить за еду, на чаевые уже не осталось.

– Больше никогда не решался туда заходить, – любил говорить Белл, пересказывая друзьям эту историю. – От смущения.

Поначалу Дороти получала удовольствие от его ума и чувства юмора. А ему нравилась ее чуткость и то, как она сумела превратить мрачную квартиру в настоящий дом. Они были так довольны друг другом, что не видели смысла нарушать этот приятный ход жизни, заводя детей. Во всяком случае, так выражался Фредерик. Дороти не прочь была бы попробовать, но по его высказываниям она чувствовала, что он не из тех мужчин, кого порадовало бы отцовство.

Она до сих пор с тоской вспоминала об их первых годах. Они развлекались тем, что на выходные ездили осматривать сумрачные английские деревушки, а иногда выходили прогуляться.

Постепенно – она не могла бы точно сказать, когда это началось, – их первоначальное счастье стала подтачивать какая-то нестабильность в профессиональной жизни Фредерика. Когда-то он был в полном восторге от того, что ему дали постоянную должность в Кенсингтонской клинике: у нее была великолепная репутация, и вот ему посчастливилось туда попасть. Но всего через полтора года он вдруг объявил, что они переезжают в Суиндон: ему захотелось перейти в Суиндонскую больницу общего типа. Это было довольно приятное место; Дороти нравились коллеги-медсестры, и тем не менее она считала, что муж сделал серьезный шаг вниз по карьерной лестнице. Впрочем, вслух своего мнения она не выражала.

Как раз в Суиндоне Фредерик и попал под расследование: его заподозрили в том, что он выписывает слишком большие дозы лекарств. Как он ей объяснил, он всего лишь прописал страдающему депрессией трициклик: не особенно экзотическая стратегия лечения. Однако пациент практически сразу же проглотил целый пузырек снотворного, которое ему также выписал доктор Белл. Убитая горем семья покойного заявила, что Белл игнорировал очевидные призывы о помощи, что мальчика следовало госпитализировать. Больничное следствие признало его виновным в недостаточном присмотре за больным и всего лишь объявило ему выговор. Но он все равно пришел в ярость.

– Идиоты! – кричал он. – Тупицы. Что они понимают? Те, у кого депрессия, то и дело себя убивают. Между прочим, этот парень мог бы уже несколько месяцев быть мертв, если бы не я. Суицид для страдающих депрессией – в порядке вещей. И скрывать свои намерения для них тоже в порядке вещей. Им это отлично удается, у них большой опыт по этой части. Если меня обвиняют в том, что я не сумел прочесть его мысли, что ж, я готов признать себя виновным.

Уже тогда Дороти подумала: читать мысли – в этом и состоит работа психиатра. Но Фредерик был ее мужем, и она приняла его сторону, разделила его гнев. Молодой доктор был ей за это очень признателен, и неприятность, случившаяся еще на заре их совместной жизни, лишь укрепила семейные узы.

Несмотря на этот эпизод, Фредерик вскоре нашел для себя работу получше, на сей раз – в графстве Ланкашир, в Манчестерском психиатрическом центре. Эта работа устраивала его куда больше. Они стали вести оживленную общественную жизнь, обзавелись многочисленными друзьями, устраивали вечеринки, которым многие завидовали. Дороти уже думала, что они наконец-то хорошо устроились, наконец-то в безопасности, но тут из Центра сообщили, что намечается новое расследование по поводу медицинской практики Фредерика. В больнице начали проявлять беспокойство насчет количества случаев суицида среди его пациентов.

Но расследование было кратким, и большинство обвинений были с него сняты. В рецептах, которые он выписывал, не нашли ничего аномального. Если уж на то пошло, он применял даже меньше медикаментов, чем его коллеги.

– На мой взгляд, мы прописываем слишком много препаратов, – заявил он комиссии. – Я считаю, что оптимальный путь лечения депрессии должен сочетать в себе психотерапию и медикаментозные методы. По отдельности ни то ни другое не является эффективным, особенно в острых случаях. Однако если вы всецело полагаетесь на лекарства, риск слишком высок: в таком случае лечение протекает со скоростью, определяемой самим препаратом, а не естественной способностью пациента к исцелению.

В этом он опередил свое время. Тогда он уже был одним из ведущих британских специалистов по лечению депрессии и выяснению ее причин. Он взвалил на себя геркулесову ношу, принимая огромное количество пациентов и сосредоточившись почти исключительно на депрессии. Комиссия заключила, что это как раз и должно было неизбежно привести к высокому уровню самоубийств среди его подопечных.

Однако Фредерика очень обидела вся эта шумиха. «Оскорбительная неблагодарность, – снова и снова твердил он. – Невероятная тупость. Они собирают целую комиссию, затевают расследование, чтобы убедиться в очевидном: тоскующие люди убивают себя».

Вскоре пара эмигрировала. Несмотря на то что больница сняла подозрения с ее мужа, Дороти почувствовала, что ее вера в его способности пошатнулась. Она достаточно знала о больничной политике, чтобы понимать: администрация в общем-то могла бы замять скандал. А когда они уже собирали вещи, она обнаружила письмо из Государственной службы здравоохранения, извещавшее, что готовится еще одно расследование, на этот раз – относящееся ко всему периоду его практики, от Суиндона до Манчестера. Она была совершенно поражена.

На письме стояла дата – как раз после манчестерской истории. Но Фредерик ничего ей о нем не сказал.

Она не могла заставить себя обсудить это с ним. Она не хотела, чтобы он обзывал ее идиоткой, тупицей, дурой. Но с того момента, как они прибыли в Торонто, Дороти Белл решила: она не станет шпионить за ним, но все же будет пристальнее следить за судьбой пациентов мужа. Разумеется, врачебная тайна мешала ей узнавать имена большинства его больных. Однако иногда ей удавалось подслушать, как он говорит по телефону. А пару раз, когда кто-нибудь умирал, муж говорил ей: «Мой пациент. Вот бедняга».

Она заметила, что он собирает эти некрологи, вырезая их из газет.

Фредерик не прижился в Торонто, и после недолгой работы в Психиатрическом центре на Куин-стрит он принял предложение занять должность в больнице Онтарио в городе Алгонкин-Бей. Жене он сказал, что устал от больших городов, что он хочет пожить в маленьком городке, – и у нее не было оснований ему не верить.

Это было два года назад. Но с тех пор Дороти узнала о трех самоубийствах среди подопечных ее мужа: Леонард Кесвик, администратор службы социальной помощи; Кэтрин Кардинал, преподаватель и фотограф; и вот теперь – этот Перри Дорн. Обо всех трех случаях писали в газетах: о первом – потому что самоубийцу обвиняли в преступлении, о втором – потому что женщину нашли мертвой возле только что построенного здания, а о третьем – потому что парень покончил с собой так громко и публично. Трудно было это признать, но Дороти чувствовала: наверняка есть и другие.

Да, этот юноша, этот Перри Дорн. Почему Фредерик и словом не обмолвился, что он тоже был его пациентом? Это было во всех новостях, да еще и в местной газете. Он мог бы признаться, как он потрясен, как ужасно расстроен, это было бы естественно. Но он ничего не сказал, ни единого слова.

Дороти отложила статью в сторону и закончила увязывать остальные газеты. Пора было идти за продуктами, пока не наступила предвечерняя толчея. По пути к выходу она остановилась у закрытой двери кабинета Фредерика. Сквозь дубовую панель мало что можно было услышать, но она различила его голос и более тихие реплики пациента. Сейчас он не вел прием; следующий пациент должен был прийти не раньше чем через полчаса. Нет-нет, он просто смотрит запись сеанса. Он часто это делал.

Однажды она спросила: почему он так часто пересматривает свои сеансы?

– Самоусовершенствование, – ответил он в своей ироничной манере. – Учиться никогда не поздно. Когда я пересматриваю сеанс, я замечаю мелкие штрихи, которые упустил, какие-то небольшие жесты пациента, на которые не обратил внимания. И конечно, это помогает мне лучше все запоминать.

Но это уже больше чем просто обучение, подумалось ей, когда она вышла и закрыла за собой дверь. Теперь Фредерик каждую свободную минуту смотрел свои записи, удаляясь в кабинет даже поздно вечером, когда прочие люди читают, или смотрят телевизор, или готовятся ко сну.

Было в этом что-то нездоровое.