Текст книги "Пучина боли"

Автор книги: Джайлс Блант

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

– Хочу! Хочу! Тогда я смогу звонить Кортенэ и Бриджет.

– Ты и так им можешь позвонить.

– Это совсем другое. Мамочка, ну пожалуйста!

– На самом деле Фрэнк приготовил для тебя кое-что получше. Хочешь ей рассказать, Фрэнк?

Фрэнк присел, чтобы быть одного роста с Тарой: он всегда так делал, когда с ней разговаривал.

– Как ты смотришь на то, чтобы в ближайший уик-энд отправиться в «Волшебный мир»? Вдвоем. Только ты и я.

– «Волшебный мир»? Правда? Это будет супер-пупер-потрясающе!

– Но ты подумай серьезно, – вставила Венди. – Ничего, если с тобой поедет только Фрэнк? Мамочка не сможет, у мамочки работа.

– Хочу поехать! Хочу поехать! Когда? Завтра?

– В пятницу, – ответил Фрэнк. – Мы будем вдвоем всю пятницу и всю субботу. Классно, а? Может быть, я даже надену ради тебя свои волосы.

42

Пациенты умирали один за другим, а Фредерика это, казалось, совершенно не заботило. Опять повторяется манчестерская история, подумала Дороти Белл, и ее мысли переключились на то время, когда они жили в Англии. В Англии Фредерик не проявлял никакого беспокойства, когда однажды три его пациента покончили с собой практически в течение одной недели. Он не беспокоился, когда мать одного молодого самоубийцы встала у входа в больницу с плакатом: «Доктор Белл убил моего сына». И он не беспокоился, когда коллеги указывали на высокий уровень смертности среди его пациентов.

Он выработал для себя несколько стандартных ответов. Пытаешься помочь людям – и вот их благодарность, говорил он с тяжелым вздохом и пожатием плеч, выражавшим мировую скорбь. Никто не понимает, какой это жестокий убийца – депрессия, говорил он. Большинство докторов просто отказываются это признать. Он изображал из себя безрассудно смелого хирурга, проникающего со своим скальпелем на враждебные территории, куда не решаются заглянуть другие.

И тем не менее он ни о чем не беспокоился даже в Суиндоне, когда девочка-подросток, ходившая к нему на прием, взорвала весь свой дом, отравившись газом. Не беспокоился, когда мужчина под шестьдесят, который должен был вот-вот стать дедушкой, прострелил себе голову на заднем дворе у своей дочери. Не беспокоился, когда медсестры в Манчестерском центре, где работала и Дороти, стали называть его «доктор Смерть». Она ему об этом рассказывала, а он лишь пожимал плечами, выражая скорбь о мире, и отвечал: «Против глупости даже Господь бессилен».

Пожалуй, Фредерик обеспокоился один-единственный раз – когда манчестерские коллеги потребовали, чтобы Государственная служба здравоохранения провела расследование с целью выяснить, почему он прописывает пациентам в семь раз больше снотворных, чем другие врачи со схожей практикой. «Нет врачей, у которых схожая практика, – кипятился он, даже когда они уже собирали вещи, чтобы ехать в Канаду. – Депрессия вызывает недосып. Что мне прикажете делать? Пусть они сходят с ума от бессонницы?»

Примерно в то же время предстал перед судом доктор Гарольд Шипмен – за то, что убил более двухсот пятидесяти пациентов, давая им смертельные дозы героина. Шипмена все знали как хорошего, доброжелательного семейного доктора. Но многие его пациенты действительно умирали даже во время его посещений или же вскоре после них. Его приземистая жена самоотверженно поддерживала его, ходила на этот долгий процесс, не пропуская ни дня, и за все время не сказала журналистам ни слова.

И вот теперь – история Фредерика с этим мальчиком, который покончил с собой позапрошлым летом, и с этим мистером Кесвиком, и с этой женой полицейского, и с этим Дорном, бедным парнем, который застрелился в прачечной-автомате. Как ее муж может настолько невозмутимо на все это смотреть? Конечно, он не Гарольд Шипмен, он не рыщет по улицам, убивая людей, но, получается, он делает что-то не то, раз такое количество его пациентов совершает самоубийство.

Она вспомнила: когда осудили Шипмена, она сказала себе, что, в отличие от миссис Шипмен, она обо всем бы знала, она что-нибудь предприняла бы.

И вот я что-то предпринимаю, сказала она себе, проскальзывая в кабинет Фредерика. Она толком не знала, что именно предпринимает, но она не может – более того, она не будет – опять сидеть сложа руки, наблюдая, как растет гора трупов. Она не станет второй миссис Шипмен.

Она отперла шкаф, где Фредерик хранил записи своих сеансов. Он их смотрел, точно какой-то маньяк. Много лет назад, когда он еще пользовался видеокассетами, она боялась, что это порнофильмы, но несколько подслушиваний у двери его кабинета устранили эти – но только эти – опасения. Ни рычания, ни стонов, ни криков не слишком достоверного экстаза. Из-за его тяжелой двери просачивались сквозь щели только шепот исповеди, голос ободрения, плач отчаяния.

Диски были обозначены по номерам папок, а не по именам; легко будет сопоставить их с папками в его шкафах.

Фредерик вернется с больничного обхода лишь через несколько часов. Она вынула первый диск из футляра и вставила в проигрыватель. Потом прошла к кушетке, на которой рыдало и исповедовалось так много пациентов ее мужа, и села, чтобы посмотреть запись.

43

Хотя служебная нагрузка у Кардинала сейчас была меньше, чем всегда, он по-прежнему вынужден был уделять внимание мелким преступлениям – обычному явлению в маленьких городках. Кражи со взломом, ограбления, насилие – все это требовало расследования и составления целых гор документов для суда.

Утром он помог выследить бывшую миссис Раули, но сейчас Делорм в нем не нуждалась, так что он потихоньку исследовал прошлое доктора Белла. Поиск в интернете выдал ему аннотации статей, которые доктор написал, списки научных советов, в которые он входит, ученые степени и звания, которые он имеет, а также все его служебные связи, былые и нынешние. Он сосредоточился на самом первом из тех мест работы доктора, которые выдала поисковая система: Кенсингтонская клиника, Лондон, Англия. К сожалению, оба врача, которые работали там в одно время с Беллом, заявили Кардиналу, что они слишком заняты, чтобы обсуждать бывшего коллегу.

Ему больше повезло с доктором Ирвом Кантором из Суиндонской больницы общей практики. В голосе доктора Кантора слышались сочувственные нотки бывшего друга:

– Я считал Фредерика хорошим психиатром. Трудолюбивый, плодотворно работающий, заботливый. Никто лучше, чем он, не разбирался в депрессиях. Ни один человек.

– Но вы как-то с сомнением это говорите, – заметил Кардинал.

– Видите ли, потом начались все эти неприятности.

– Какого рода неприятности?

– Фредерик работал здесь в качестве прикомандированного ординатора, но ему вынесли предупреждение за то, что он прописывает слишком большие дозы, а значит, он уже не мог надеяться, что его зачислят в штат.

– Слишком большие дозы чего?

– Снотворного. Мне кажется, в дисциплинарной комиссии сочли, что он сам, должно быть, подвержен зависимости, судя по тем количествам препаратов, которые он выписывает, но это было не так. Он просто давал их громадному количеству пациентов. И некоторые из них совершили самоубийство как раз с помощью тех таблеток, которые он им прописал.

– Его обвиняли в нарушении правил врачебной практики?

– Родные одного больного хотели возбудить такое дело, но им не удалось найти психиатра, который засвидетельствовал бы, что это роковая ошибка – прописывать снотворное тому, кто не может заснуть, даже если человек находится в депрессии. Самое большее, что кто-нибудь из нас мог сказать, – что мы бы на его месте не стали назначать так много таблеток. Возможно, имела место неверная диагностика, но опасной практики не было.

– Тогда я удивляюсь, почему вы мне об этом рассказываете.

– Я не стал бы, если бы дело ограничилось только этим. Но мы живем в постшипменовском мире: вам известно о терапевте, который уморил сотни пациентов?

– Да, я читал. Насколько я помню, его довольно долго подозревали, но больницы не делились друг с другом информацией, так?

– Да, это так. Никто никому не рассказывал. Так или иначе, Фредерик на этом не остановился. Он уехал из Суиндона вскоре после того, как комиссия представила свой отчет. Он нам всем нравился, но при этом все мы вздохнули с облегчением, когда он нас покинул. Он перешел в Манчестерский психиатрический центр, это самая крупная психиатрическая больница на севере Англии. Года через два после того, как он туда перебрался, у них резко выросла смертность от суицида: она стала примерно вчетверо выше, чем в других больницах того же профиля. Об этом писали в газетах, были требования, чтобы служба здравоохранения провела расследование, но по какой-то причине этого не случилось. Фредерик уехал, и, видимо, этот вопрос бросили на полпути.

– Куда он переехал?

– Не знаю. С тех пор как он отсюда ушел, наши пути никогда не пересекались.

Кардинал стал звонить в Манчестерский центр. В управлении кадров ему смогли только назвать годы, когда Белл работал в центре; председатель комиссии по врачебной практике и стандартам отказался ему что-либо сообщать без британского ордера, а главный психиатр не стал ему перезванивать.

Кардинал знал, что между теми, кто ставит больным диагноз, и теми, кто за ними действительно ухаживает, часто бывают напряженные, если не открыто враждебные отношения. Поэтому следующий его звонок был адресован главе службы медсестер.

Сотрудникам полиции Онтарио, как правило, не разрешается собирать информацию, откровенно прибегая к разного рода уловкам, но Кардинал был до такой степени взвинчен, что подумал об этом лишь мимолетно, хотя обычно он куда строже придерживался установленных правил.

Службу медсестер в Манчестерском центре возглавляла женщина по имени Клэр Уайтстоун; у нее был мужеподобный голос, и она всем своим тоном показывала, что у нее есть пятнадцать других дел, которые она предпочла бы беседе с каким-то Джорджем Бекером, заместителем начальника службы медсестер психиатрической больницы Алгонкин-Бей.

– Алгонкин-Бей, – проговорила сестра Уайтстоун. – Похоже на какое-то место, где то и дело натыкаешься на всякие иглу и полярных медведей.

– Медведи и индейцы, – уточнил Кардинал. – Иглу у нас тут нет.

– Чем я могу вам помочь?

– У нас тут возникла одна серьезная проблема, и мне требуется помощь ваших сотрудников. Нужна некая информация. А ваши администраторы, ваши врачи… Это как разговаривать с кирпичной стеной.

– Сочувствия вы от меня не дождетесь, дружище. Я сама каждый божий день бьюсь головой в эти самые стены. Это просто проклятие всей моей несчастной жизни. В чем ваша проблема?

– Мне нужны данные о психиатре, который когда-то с вами работал. У него были разногласия с предыдущим работодателем по поводу выписывания чрезмерного количества лекарств.

– Я уже знаю, о ком вы говорите. Если вам нужны грязные сплетни насчет доктора Белла, я вам их пересказать не смогу. Знаете ли, несмотря на всю шумиху вокруг Шипмена, никуда не делись всевозможные правила по поводу распространения дисциплинарных записей. Это может быть сделано, но не быстро и не через меня. Вам надо обратиться в…

– …в Государственную службу здравоохранения. Я понимаю.

– Они не станут вам ничего сообщать по телефону, как и я не стану. Полагаю, у вас в стране существуют законы о диффамации и клевете?

– Да, конечно.

– Тогда вы поймете, почему я не могу сообщить вам никаких негативных сведений об этом замечательном, замечательном человеке, об этом вдохновенном психиатре, об этом светоче, который сияет нам всем.

У Кардинала возникло четкое ощущение, что она была бы не против сообщить такие сведения. У него был заранее приготовлен ответ.

– Мы собираемся затребовать все записи о нем, какие существуют в этом мире, – проговорил он. – Но, как вы и сказали, это дело долгое. А между тем у нас здесь умирают люди, и вы могли бы помочь нам сэкономить много времени и энергии, в буквальном смысле спасти жизни.

– Да перестаньте, мистер Бекер. У нас тут не хватает рук, сегодня был просто безумный день, а у меня ведь скоро еще одна смена.

– Выражусь предельно просто. У нас создалась следующая ситуация: уровень суицидов подозрительно повысился. И всех этих больных лечил один и тот же психиатр.

– Вам поступают жалобы от пациентов? От их родственников?

– Один из таких родственников хотел избить нашего доктора: я бы счел это жалобой. А одна бывшая пациентка заявляет, что он побуждал ее написать предсмертную записку.

Через спутник до Кардинала донеслось фырканье и его легкое эхо.

– Итак, позвольте мне сформулировать это так: если бы нам удалось получить из вашей службы здравоохранения данные по этому врачу, есть ли вероятность, что они покажут сходную картину? Заметьте, я не называл фамилии никакого врача.

– Замечено и оценено, мистер Бекер. Если здравоохранение когда-нибудь оторвет от стула свою несчастную коллективную задницу и проведет детальное расследование, то оно действительно выявит сходные случаи, которые имели место здесь, у нас.

– Кто-нибудь подозревал преступный умысел?

– Что-то большее, чем просто пренебрежение врачебными обязанностями? Официально – не подозревали. Но, знаете ли, на мой взгляд, когда кто-то прыгает с крыши здания…

– Кто-нибудь прыгал?

– Я не какой-нибудь там несчастный эксперт-криминалист, но я всегда считала, что тот случай – какой-то подозрительный. Имейте в виду, это всего лишь мое мнение. Там действительно была и записка, и все такое, но вы говорили, что он просил писать записки, этот ваш доктор.

– Да. По меньшей мере в двух случаях.

– Мне это не кажется хорошим методом лечения. А вам?

– Мне кажется, это заслуживает дальнейшего расследования.

– Откровенно говоря, мистер Бекер, вы как-то не похожи на медбрата. Собственно, кто вы?

– Я муж. – Слово «вдовец» он произнести не мог. Более того, оно пришло ему в голову уже после того, как он сказал «муж». – Однажды моя жена пошла фотографировать. И в итоге спрыгнула с крыши и разбилась насмерть. Оставила записку.

Возникла кратчайшая пауза.

– Мне печально это слышать, мистер Бекер. У меня нет времени на долгие разговоры. На ваш простой вопрос я могу дать вам простой ответ. Выявило бы расследование определенные сходства между историями болезни наших пациентов и пациентов психиатрической больницы Алгонкин-Бей? Ответ на ваш чисто гипотетический вопрос – абсолютно не гипотетическое «да».

Когда он вернулся в управление, Мэри Флауэр вручила ему пухлый двухслойный конверт, пришедший на его имя.

– Похоже, Джон, для тебя в этом году раньше времени наступило Рождество, – заметила она и тут же покраснела. – Прости. Сморозила глупость, – пробормотала она и отвернулась.

Обратного адреса на конверте не было. Кардинал отнес его на свое рабочее место, открыл, наклонил, и содержимое выскользнуло на стол. Шесть сияющих DVD-дисков.

44

Диски были в простых белых футлярах с прозрачными пластиковыми оконцами; никаких наклеек, кроме белой полоски на задней стороне, где синей ручкой выведен номер. Цифра 7 была написана по-европейски, наклонный стебель семерки пересекала горизонтальная черточка. Кардинал затолкал диски обратно в конверт, прошел в комнату для заседаний и закрыл за собой дверь.

Здесь имелась тележка с большим телевизором, под которым стоял комбинированный проигрыватель для видеокассет и дисков. На нем просматривали допросы подозреваемых, мероприятия, проведенные на месте преступления, и тому подобное. Кардинал вытащил из конверта один диск и вставил его в устройство.

На экране – кабинет доктора Белла: книги, ковры, дубовая мебель, уютные кресла, так и призывающие сесть, расслабиться, открыть то, что терзает сердце. Все здесь такое мягкое и приветливое. Посреди кушетки сидит молодой человек с редеющими песочными волосами, одна лодыжка лежит на колене, одна рука стискивает это колено. На первый взгляд кажется, что его поза выражает комфорт и непринужденность, но подергивание ступни выдает некоторую нервозность, а резкие движения головой показывают, что посетителю неуютно в этом кабинете, в мире, а возможно – и в своем собственном теле: Перри Дорн, убивший себя в прачечной-автомате. Кардинал узнал его по фотографиям из теленовостей. Сбоку сидит доктор Белл, на колене у него раскрытая записная книжка, прижатая рукой.

Юноша извергает свою мучительную тоску: рассказывает, как он обожал математику, как отказался от предложения учиться в университете Мак-Гилл, чтобы остаться рядом с женщиной, по которой сходил с ума, и как она его бросила. Крик отчаяния чувствуется в каждой хрипловатой ноте его голоса, в обреченной сгорбленности плеч. Едкая кислота ненависти к себе так и брызжет из всех его слов, даже из тех, которые он произносит с принужденной бодростью. Но добрый доктор не предлагает положить его в больницу. Напротив, он выспрашивает подробности насчет того, как Маргарет, возлюбленная молодого человека, так сокрушила его.

А потом они обсуждают его неуверенность в том, что Маргарет вообще обратит внимание на его самоубийство: она так занята своим новым поклонником.

– Видите ли, я просто задумался о прачечной-автомате, – говорит доктор Белл. – Когда вы начали встречаться с Маргарет, прачечная стала для вас каким-то символом. Вы сами сказали, что словно бы начали все с чистого листа. Помню, я еще подумал, какое это мудрое замечание. Никто из вас не нес в себе бактерий (уверен, что вы употребили именно это слово) прошлых романов. Вот я и подумал, что…

– Прачечная, – говорит Перри и швыряет салфетку на журнальный столик. – Да, уж на прачечную-то ей придется обратить внимание.

Кардинал заменил диск другим. Леонард Кесвик, сотрудник социальной службы, покончивший с собой после того, как в его компьютере была обнаружена детская порнография. Кесвик работал старшим администратором службы социальной помощи, и Кардинал время от времени встречался с ним на разного рода общественных собраниях, а кроме того, часто видел его в вечерних новостях.

Он нажал на ускоренное воспроизведение и пропустил вводную часть.

– Знаете, что сделала моя жена, когда ей стало известно? – спрашивает Кесвик. – Она в меня плюнула. В буквальном смысле плюнула. Мне в лицо. Моя собственная

Он ударяется в слезы. Доктор Белл терпеливо ждет в своем кресле, пока рыдающий вой сменится всхлипами, всхлипы – хлюпаньем.

– Ну как полиция пронюхала? – стонет Кесвик, его голос приглушает салфетка. – Как они могли узнать?

– Разве они вам не сказали? – с неподдельным участием спрашивает доктор Белл. – Они ведь должны были дать вам какое-то представление об уликах?

– Об уликах? Улики были у меня в компьютере! Он был набит картинками с тринадцатилетними девочками! Не знаю я, как им стало известно! Они сказали только, что «действуют на основании поступившей информации».

– А что, вы полагаете, они под этим подразумевали? – спрашивает доктор Белл. Он ерзает в кресле, сутулится, так и сяк дергает головой: все ярче проявляются его «собачьи» тики.

– Не знаю. Может, это имеет отношение к интернет-порталу, или к провайдеру, не знаю, как это называется. Неважно. Я вот-вот потеряю работу, и я, похоже, вот-вот потеряю семью. По правде говоря, доктор, я как в аду. Как будто я уже умер и попал в ад. Не знаю, что мне делать.

Кесвик всегда казался таким самоуверенным, всегда держащим себя в руках человеком, а тут, на кушетке у психиатра, он вдруг раскрылся.

Кардинал начал понимать, как пациенты Белла клюют на его внешнюю теплоту. Вся его манера так и говорила о распростертых объятиях, согревающем очаге, «безусловном позитивном подкреплении». Кардинал и сам растаял под действием этой манеры, когда впервые пришел к Беллу; он даже спросил у Белла совета. Все эти пациенты (и Кэтрин тоже) являлись к этому врачу лишь с одним желанием – чтобы им помогли, чтобы чья-то крепкая, надежная рука вытащила их из мрачной бездны отчаяния. Кто заподозрит, что человек, протянувший им эту руку, станет толкать их обратно вниз? Кардиналу вспомнилось классическое определение обольщения: теплые манеры, но низкие намерения.

Дата в углу кадра показывала, что эта беседа с Кесвиком происходила около года назад, в тот самый месяц, когда он покончил с собой.

Кардинал перешел немного назад и нажал «Воспроизвести».

– Они сказали только, что «действуют на основании поступившей информации», – жалким голосом говорит Кесвик.

Психиатр:

– А что, вы полагаете, они под этим подразумевали?

– Как будто вы сами не знаете, доктор. – Кардинал нажал на кнопку «Стоп». «Как будто вы сами не знаете».

Он вытащил из конверта еще один диск. На нем была желтая наклейка, а на ней было аккуратно выведено: «Сожалею о вашей утрате».

Секунду спустя на экране появилась Кэтрин, и у Кардинала перехватило дыхание. Его рука сама потянулась к ней.

Кэтрин сидит в центре кушетки, сгорбившись, подавшись вперед, зажав руки между колен: это была обычная для нее поза, когда она обсуждала что-нибудь чрезвычайно интересное. Поза прилежной студентки.

Белл расслаблен, задумчив, сидит положив ногу на ногу, а на колене, как всегда, записная книжка.

– В последнее время мне стало гораздо лучше, – говорит Кэтрин. – Помните, в прошлый раз я волновалась, что у меня вот-вот начнется приступ депрессии?

– Да.

– Ну а сейчас я уже этого не чувствую. Это я просто немного переживала по поводу своего проекта. Я собираюсь сделать цикл фотографий, которые будут сняты в разное время дня. Начну с вечерних. Но это должно быть строго определенное время: девять утра, шесть вечера и девять вечера.

– Насколько я помню, вы говорили мне, что это будет что-то вроде съемки с воздуха?

– Не с воздуха, а просто с высоты. Я хотела снять первую серию со шпиля нашего собора, но мне не дали разрешения. Так или иначе, вечерние снимки я начинаю делать сегодня. Знаете это новое здание «Гейтвэй», сразу за окружной дорогой?

– Ах да. Я не думал, что его уже достроили.

– Почти достроили. У меня там живет подруга, так что сегодня я туда отправляюсь со своими аппаратами. Она меня выведет на крышу – она у них плоская, – и я буду снимать город с высоты. А если сегодня еще и появится луна, это будет довольно впечатляюще.

Кардинал слышал энтузиазм в ее голосе. Доктор тоже не мог оставить это без внимания.

– А ваша подруга будет там вместе с вами? – спрашивает Белл. – Мне казалось, вы всегда работаете в одиночестве.

– Она просто проведет меня на крышу и сразу же убежит на репетицию. Так что крыша будет полностью в моем распоряжении.

– Итак, что же изменилось с прошлой недели? В прошлый раз вы воспринимали вашу работу так безнадежно. – Белл отлистал свою записную книжку назад. – «Не знаю, зачем мне вообще брать на себя труд этим заниматься, – так вы сказали. – Я ни разу в жизни не сделала ничего стоящего. Всем наплевать на мои фотографии, и так, скорее всего, будет и дальше».

Ее собственные слова тяжело ударяются в нее. Ее лицо резко меняется, кожа у уголков глаз вдруг обвисает, рот приоткрывается.

Она тебе доверяет, подумал Кардинал. Она с тобой совершенно откровенна. Обычно Кэтрин куда более замкнута, особенно если речь идет о ее работах. А с тобой она сразу раскрывается. Она хочет твоей помощи. Она хочет, чтобы ты помог подавить ее собственные темные порывы. И как ты отплатил ей за доверие?

– Это было… – говорит она и как-то обмякает. – Это было…

– Вы думали о том, чтобы навсегда бросить фотографию. Вы думали, что дальше заниматься ею бессмысленно. Не хочу быть грубым, но мы ведь сейчас должны извлечь на поверхность самые глубинные ваши чувства.

– Нет, нет, я понимаю, – отвечает Кэтрин. – Я и забыла, как мне было плохо на той неделе.

– Угу

– Но я думаю, что это была просто предпроектная хандра. Мы это уже обсуждали. Когда я начинаю новый проект, я всегда переживаю, всегда выдумываю себе всевозможные причины, чтобы за него не браться. А как только я начинаю так думать, жизнь сразу кажется мне чередой неудач, отсюда и тоска.

– «Из всего, что я сделала, ничто не представляет ценности», так вы сказали…

Сволочь, подумал Кардинал.

– В этом есть нечто большее, чем просто легкая тоска, – продолжает Белл. – Из всего, что вы сделали, ничто не представляет ценности?

– Это просто было… я хочу сказать, что… я думала… я думала… Понимаете, так всегда бывает, когда я нервничаю насчет проекта: начинаю изыскивать всевозможные причины, чтобы им не заниматься. И главная причина здесь – мысль: кому до этого есть дело? Не то чтобы за мной тянулся такой уж длинный шлейф успехов. Например, в моем возрасте Карш<sup>[61]61
  Карш Юсуф (1908–2002) – канадский фотограф, мастер портретных снимков.


[Закрыть]</sup> уже прославился благодаря своим портретам, Андре Кертеш<sup>[62]62
  Кертеш Андре (1894–1985) – американский фотограф, один из основателей жанра «фотоэссе». Родился в Венгрии, затем переехал в Париж, позже – в США.


[Закрыть]</sup> уже сделал и самые прекрасные из своих уличных зарисовок, и свои безумные экспериментальные работы, а Диана Арбус уже выставилась в Музее современного искусства. Зачем мне-то стараться?

Так я всегда думаю. Но потом все эти мысли отступают, и я начинаю думать только о работе – о технических трудностях, о том, как интересно будет варьировать экспозицию, – и забываю обо всем остальном.

– Любопытно, что вы вспомнили Диану Арбус.

– Она была потрясающая. Всего-навсего девочка из Верхнего Вестсайда, – и, представьте, она забиралась в самые страшные углы Нью-Йорка, снимала там трансвеститов, карликов и бог знает кого еще. Она была просто фантастическая.

– Возможно, самый знаменитый фотограф прошлого века.

– Насчет этого не знаю. Но среди женщин-фотографов – да. Это так.

– Во всяком случае, так было после того, как она покончила с собой.

– Это было так печально, – говорит Кэтрин, словно она потеряла подругу. – Я все о ней прочла. У них с мужем была такая крепкая любовь. После того как они расстались, она уже никогда не стала прежней. Она так и не смогла это пережить. Не думаю, чтобы работа или признание, в любых количествах, могли бы для нее это как-то сгладить. И ведь она его не обвиняла, она его по-прежнему любила. И он тоже продолжал ее любить.

Она говорит о ней, точно они были лично знакомы долгие годы, словно они каждый день болтали и вместе работали, подумал Кардинал. Как я мог это упустить? Может быть, я просто не вслушивался?

– Но факт остается фактом, – негромко замечает доктор Белл. – Она покончила с собой, и, даже если в итоге она не стала самым знаменитым фотографом, она, безусловно, стала одной из самых знаменитых самоубийц, и это повлияло на восприятие ее работ. Вы наверняка много о ней размышляли.

– Я ее обожаю. Ее работы так много для меня значат. И вы правы: то, как она умерла, действительно повлияло на то, как воспринимается теперь ее творчество. На каждой фотографии словно бы стоит громадный красный восклицательный знак. Она словно бы подчеркнута кровью.

– И это увеличило ее славу.

– Да. Хотя все равно печально.

– Таким образом, – не поймите меня превратно, – я невольно задаюсь вопросом: возможно, в вашем сознании появлялись какие-нибудь мысли подобного рода, когда вы думали о том, чтобы убить себя? Как вы считаете, это могло стать одним из факторов, из-за которых вас влекло самоубийство?

– О господи, – начинает Кэтрин. Потом наступает долгая пауза: она смотрит куда-то в сторону. – Неужели я могла быть такой легкомысленной? Убить себя, чтобы прославиться?

– Но это ведь не совершенно нереально, верно? Были прецеденты.

Сволочь, опять подумал Кардинал.

– Я не думаю, что это один из факторов. Я хочу сказать, может быть, так оно и есть, но если и так, то это подсознательно. Нет, когда я думаю о самоубийстве, то это потому, что мне очень больно и я хочу, чтобы боль прекратилась. Я хочу, чтобы она кончилась. Совсем. А еще я думаю о том, какой обузой я, наверное, стала для Джона, как он, должно быть, ненавидит сам мой вид, и тогда я просто думаю: почему бы не снять эту тяжесть с его шеи.

– Детка, нет, – вслух сказал Кардинал. – Нет…

– Но потом я думаю, как это его ранит, как он опечалится, и я не могу этого сделать. – Кэтрин трясет головой, разгоняя мрачные мысли. – И знаете что? Я никогда не стану себя убивать. Много раз я была к этому близка, но… не знаю… видимо, у меня есть какой-то внутренний стержень, и где-то в глубине души я точно знаю, что никогда этого не сделаю.

– Понимаю. – Доктор Белл откидывается на спинку кресла, так что его лицо оказывается в тени. – И вы не считаете, что это лишь из-за того, что сегодня вы в хорошем настроении?

– Нет. Это – настоящая я. То, какая я есть. На этой неделе у меня просто было предпроектное волнение. А сейчас я уже погрузилась в проект, я готова работать, и я… ну да, я нервничаю, я всегда в таких случаях переживаю, – но я хочу взяться за работу. Хочу увидеть, что из этого выйдет.

С этими последними словами, которые жгли ему сердце, Кардинал поехал в здание Коронного суда на Слейтер-стрит.

Проигрыватель для DVD перетащили в комнату для совещаний, и потом они вместе с прокурором Коронного суда Уолтером Пирсом молча сидели и смотрели на то, как перед ними разворачивалась история работы доктора Белла, – под портретом британской королевы, какой она была тридцать лет назад. Кардинал показал ему последние сеансы с тремя пациентами.

Пирс был крупный мужчина, грудь колесом; у него была бледная кожа и очень маленькие глазки, часто моргавшие от какой-то нервной болезни. Это придавало ему какой-то мягкий, кротовий вид, в свое время обманувший немало преступников, самоуверенно считавших, что они смогут выдержать перекрестный допрос с участием этого безобидного с виду создания. Главнейшим преимуществом Пирса на суде был его голос – бархатный шепот, благодаря которому даже взятые с потолка доводы казались разумными идеями, которые пришли в голову вам – и присяжным – после самых трезвых размышлений.

– Как я понимаю, эта женщина – ваша жена, – произнес он, когда Кардинал вынул последний диск из проигрывателя.

– Верно.

– Сочувствую вашей потере, детектив. Удивлен, что вы так скоро вернулись на работу. Должно быть, для вас невыносимо на это смотреть.

– Кто-то должен остановить Белла, чтобы он больше не убивал своих пациентов. – Кардинал сам слышал раскаты гнева в своем голосе. Он добавил уже потише: – Его необходимо изолировать.

Пирс наклонился к Кардиналу. За все время он не сделал ни единой пометки в большом желтом блокноте, который лежал перед ним.

– Послушайте, – прошелестел он. – Вместе мы представляли в суде много сложных дел, вы и я, – и большинство процессов мы выиграли. В значительной степени потому, что вы очень хорошо умеете подать материал и найти улики для подкрепления других улик.

– У меня есть отпечаток большого пальца Белла на…

– Дайте мне договорить. Я не могу даже в страшном сне представить себе, что вы нашли в этих записях такого, что могло бы привести к уголовному обвинению. Если бы вы были новичком в службе охраны порядка, я бы тут же снял трубку вот с этого телефона, позвонил шефу полиции Кендаллу и спросил, откуда, черт побери, он вас выкопал. Потому что здесь у вас нет даже самого отдаленного подобия дела.