Текст книги "Лучшее прощение — месть"

Автор книги: Джакомо Ванненес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

Когда двадцатитрехлетний Франческо уехал в Париж, он объявил о продаже своей туринской антикварной лавки, а Самуэль, чтобы удержать его при себе, сделал все возможное, чтобы продажа не состоялась. Из Парижа он сообщил дяде, что там можно было заключать отличные сделки, и что он не собирается возвращаться в Италию. Это письмо прямо разворошило семейное осиное гнездо. Мой двоюродный брат обозвал его фантазером, но больше всего, из-за своего огромного самомнения, он никак не мог понять, почему Франческо мог быть счастливее его в чужой стране и вдали от семьи. На самом же деле он не мог примириться с тем, что у племянника могут быть собственная жизнь и собственные устремления, в особенности, когда его собственные представления обо всем этом не совпадали с понятиями племянника. По его мнению, племянник должен был оставаться чем-то вроде его правой руки и хранить ему верность до гроба, следовать за ним, осуществлять все его планы, не позволять себе роскоши иметь собственные, более честолюбивые. Беспредельно, но бессознательно ограниченный, Самуэль в области искусства считал себя чем-то вроде Господа-бога и был уверен, что видит дальше и понимает больше других, хотя, вообще-то был самым заурядным провинциалом с почти что патологическим комплексом полноценности и авторитетности. Он не принимал и не выносил критики и, по-иезуитски маскируя это, насаждал культ собственной личности. Однако, будучи достаточно умным человеком, он старался скрывать свои ужасные недостатки с помощью вежливых, любезных до елейности манер. Не знаю, смогла ли я все правильно объяснить.

– Извините меня, синьора Боттеро, но вы, кажется, хотите сказать, что под шкурой ягненка прятался волк?

– Вот именно! Я даже считаю, что с помощью любезностей он навязывал, ни больше ни меньше, свой диктат, точно так же, как делают это иезуиты: или целуй распятие, или гори на костре. Естественно, что это его священное пламя, как и пламя церковных костров, сопровождалось речами о добрых намерениях по спасению человечества и во благо Франческо. Но с нашим племянником это не проходило, потому что он был молодым энтузиастом, сильной личностью с совершенно определенными намерениями. Он отдал свою привязанность сначала Самуэлю, но потом понял, что дядя пытается использовать его исключительно для осуществления собственных амбиций, с тем, чтобы увенчать успехом собственные пустяковые планы. Пока это было возможным, Самуэль беззастенчиво использовал инициативу и работоспособность Франческо, придерживая его при себе и всячески давая понять, что он самый любимый и самый способный его ученик, который со временем унаследует все семейное дело.

Когда Франческо женился в первый раз на одной очень фривольной и не очень умной австриячке и попросил денег на открытие собственного магазина в Париже, этот дурак, мой братец, совершенно не понял (в отличие от Картье, Гермеса и Булгари в свое время, а затем и от Леви, Крамера, Мейера и других китов антиквариата), насколько важно было, чтобы имя Рубироза фигурировало в городе с такими международными связями. Когда тамтамы антикваров (куда как мощнее африканских) донесли до общего сведения заинтересованных лиц, что вместо этого старик «репатриировал» племянника, всего лишь ради того, чтобы открыть небольшую галерею в Риме, все единодушно прозвали его «итальянским кретином». Этот идиот, корчивший из себя Господа-бога (да простит ему Господь после смерти), даже не догадывался, что написать собственную фамилию на магазине в Париже – это сделать ее известной во всем мире.

– Вы не очень-то любили старика. Почему? – спросил Ришоттани.

– Очень просто. Если у тебя приемный сын, то с ним и надо обращаться как с сыном: следить за ним, подбадривать, помогать ему реализоваться там, где он желает и когда он этого хочет. Он не должен превращаться в пассивное орудие, в раба, используемого для осуществления собственных амбиций. Только собаки, потому что они глупы, сохраняют слепую верность, и только от них следует требовать абсолютной верности, а не от разумных человеческих созданий, свободных в своем выборе. Именно это я ставила в вину моему двоюродному брату при жизни и в этом продолжаю обвинять его после смерти: он любил Франческо и смотрел на него как на пса, а когда пес, который таковым не был, вздумал огрызаться, он поступил с ним, как с собакой, посмевшей укусить хозяина – подло выгнал его из дома, как будто его никогда и не было. А когда заметил, что Франческо – вовсе не пес, постарался уничтожить его в самом конкретном смысле этого слова, прежде всего морально. Этой подлости я не могла ему простить ни при жизни, не могу сделать этого и после смерти.

– Одной вещи я не могу понять, синьора Боттеро. Ведь Франческо прислушивался к вашему мнению. Почему вы не попытались открыть ему глаза насчет Самуэля?

– Я пыталась это сделать, но не забывайте, что до моего приезда в Рим Франческо верил моему брату, как сын верит отцу, и восхищался им. Однажды он даже сказал мне: «Тетя, мне действительно повезло. Я потерял отца, но нашел другого, еще лучше».

– Что вы думаете об убийстве на вилле и пропаже картины? Она как в воду канула.

– Ну что тут можно сказать? Конечно же, многие облизывались на эту картину стоимостью в пятьдесят миллиардов. Держать ее дома было всегда рискованно и свидетельствовало только о недостатке ума. Преступника или преступников, по-моему, следует искать среди антикваров или клиентуры моего кузена. То, что убили старого эгоиста не страшно. Мне жалко парнишку, потому что и в этом случае, как всегда, расплачиваются невиновные.

– А что вы можете сказать о синьоре Аннализе Вакка, по мужу Рубироза?

– Я не очень с ней общалась, но вполне достаточно, чтобы понять: это вульгарная, ничтожная женщина, честолюбивая карьеристка, – сказала синьора Боттеро с горечью.

– Как вы считаете, у нее могли быть близкие отношения с вашим братом?

– Я бы не слишком удивилась. Я долго не могла понять, каким образом Диего вдруг избавился от импотенции. В свое время его осматривали самые знаменитые эндокринологи Европы, и все единогласно заявили, что это непоправимо. Но давайте вернемся к Франческо. Целых три года он всячески старался получить кредит для организации дела в Париже, ко все было бесполезно. Мой братец был непоколебим. Его поддерживала и жена-австриячка, родители которой жили в Италии. Мой кузен все время предлагал открыть магазин на паях в Риме, приводя в качестве основного аргумента то, что необходимый для этого капитал был до смешного мал по сравнению с возможным дебютом в Париже. Хотя Франческо так и не понял, куда девались все миллиарды, которые он заработал для дяди, в конце концов он уступил и открыл небольшую художественную галерею в Риме на улице Бабуино, но никогда не смог простить ему того, что тот обманом заставил его покинуть Париж. Мне кажется, что именно с той поры он увидел дядюшку в истинном свете, и в душе его родилась глухая озлобленность, превратившаяся впоследствии в глубокую ненависть.

В душе я понимала Франческо и оправдывала его: он всю жизнь проработал на дядю, а когда однажды решился попросить что-то для себя, услышал: «Не ешь, что хочется в Париже, а лопай, то, что дано в Риме».

– Но, синьора, – перебил комиссар, – вы действительно думаете, что причиной глубокой ненависти между двумя людьми может стать разница во мнениях по поводу того, где открыть филиал? Мне кажется, что подобное предположение лишено серьезных оснований.

– Вовсе нет, – раздраженно сказала синьора Боттеро. – Практически, речь шла о злоупотреблении доверием. Подумайте сами: молодой человек почти двадцать лет работает на дядю, которого любит и уважает больше, чем родного отца. Себе он оставляет лишь небольшой процент от огромных заработанных денег, идущих в доход семьи. Он часто рискует, пересаживается с самолета на самолет, перелетает из страны в страну, пересаживается на машину… И все это во имя обогащения всего семейства, в то время как мой старый дорогой кузен сидит себе преспокойно в Турине, и даже мысль о возможности сесть на самолет приводит его в ужас. Он боится жены, этой гарпии, боится ее родителей: она всех пристроила к нему на работу. На людях это был лев, а дома – побитая собака. Племянник понимал все это, но из любви к дядюшке продолжал на него работать. Но когда он попросил что-то для себя, с ним поступили, как с собакой, осмелившейся укусить хозяина.

Но по-настоящему серьезные события произошли во время подготовки к открытию римского магазина. За несколько лет до этого Франческо, который и в вопросах коллекционирования, в отличие от дяди, смотрел далеко вперед, купил эту знаменитую картину Рембрандта и хотел оставить ее у себя. Для покупки ему пришлось занять деньги в одном из банков, но Самуэль дал гарантии под заем, так что не должно было возникнуть никаких проблем.

Когда Франческо завел разговор об открытии магазина в Париже, мой братец, опасаясь, что тот получит необходимые деньги после продажи Рембрандта, уверил Франческо в том, что ему крайне необходимы деньги. Он отозвал кредит и вынудил племянника покрыть проценты по кредиту, передав картину банку. Оставшаяся сумма должна покрыть расходы по магазину в Риме.

За кулисами всего этого дела он, без ведома Франческо, перекупил картину. Я думаю, что со временем Франческо узнал и об этом «подвиге» моего братца, потому что сплетни антикваров содержат такую информацию, какая не снилась даже «Il Sole. 24 ore» [14]14
  Газета деловых кругов Италии.


[Закрыть]по биржевым вопросам, и его ненависть должна была вспыхнуть еще сильнее… А вы, комиссар, хотите уверить меня, что всего этого мало для ненависти. Да я бы просто убила этого Самуэля.

– Синьора! – воскликнул Армандо. – Я и не предполагал в вас столько энергии и страсти!

– Все – увы – в прошлом. Со смертью Франческо я лишилась смысла жизни и безропотно ожидаю смерти. Старость сама по себе, – тяжелый крест, который нелегко нести даже в течение медленно тянущегося дня, а одиночество – это уже двойная старость, так что я влачу свои дни под гнетом трех крестов и ожидаю, что смерть, наконец, сжалится надо мной и освободит меня от этой тяжести.

– Синьора, прошу вас, не печальтесь, взгляните на мир иначе. Посмотрите на солнце: почти весна, а на полях под Римом уже пробиваются первые ростки.

– Солнцем для меня был он… С тех пор, как его не стало, солнце для меня не светит, и не греет оно меня. Видите ли, Франческо для меня был сыном, которого у меня не было и, мне кажется, что и я была для него матерью, которую он хотел бы иметь. Когда у него возникали какие-то вопросы, он всегда приходил посоветоваться ко мне. А если я спрашивала: «А ты советовался с матерью?» – он говорил: «Оставь. Ты же знаешь, какая она: начнет суетиться и отошлет к Самуэлю». А что до моей сестры, то я ни разу в жизни не встречала матери, которая с таким упорством и постоянством делала бы все возможное и невозможное, чтобы сын не смог выбиться в люди. Хоть бы раз она его подбодрила, хоть бы раз помогла морально или деньгами. Ничего, кроме самых несообразных и абсурдных просьб всегда и во всем подчиняться моему старому кузену и следовать его советам. А с другой стороны, чего можно было ожидать от не слишком умной, эгоистичной и слабохарактерной женщины? Прошу вас, – продолжала она, взяв комиссара за руки, – обещайте мне, что сделаете все возможное, и найдете его убийц.

– Но, синьора, – почувствовал необходимость возразить комиссар, – по нашим сведениям, он сам лишил себя жизни.

– Неправда, неправда! Или все вы глупы, или – соучастники. Это подстроено, потому что он слишком много знал, собрал слишком много улик. Они не могли оставить его в живых, иначе от них бы ничего не осталось! – взорвалась она.

– Какие улики, синьора? Кто от этого мог пострадать, кого он мог уничтожить? Ведь мы ничего такого не знаем, – сказал комиссар. Он нервничал. Его сильно взволновали последние слова синьоры Боттеро.

– Как? Полиции ничего не известно? Вот это да! Хотя лично меня это не удивляет.

– А кто, по-вашему, мог инсценировать самоубийство?

– Да те же доверенные лица знаменитого ломбардского аукциона ТЗМС с филиалами в крупнейших итальянских городах: в Венеции, Милане, во Флоренции и в Риме.

– Прошу вас, синьора Боттеро, расскажите мне все, что вам известно, если хотите, чтобы я нашел убийц вашего племянника.

– Хорошо, – сказала старая женщина тоном, в котором, казалось, слились воедино грусть, ярость и усталость от жизни. – Поскольку вы были другом моего брата, которого, надеюсь, зажарили до того, как он попал в ад (это для ясности), то вам должно быть известно, что крупные аукционы антиквариата не только гарантируют подлинность товара, но и организовывают сбыт даже при той безжалостной и нелояльной конкуренции, которая существует между антикварами. Но в этом еще нет ничего особо скандального, поскольку сами антиквары пользуются услугами аукционов. Тем хуже для них, раз они ведут себя как змеи, кусающие себя за хвост. Но в то время как другие фирмы старались, по возможности, избегать продажи фальшивок, подделок и не очень старых произведений, ТЗМС до сих пор известна в Италии замечательным отсутствием предрассудков на сей счет. По закону они, в принципе, обязаны покупать произведения искусства непосредственно у владельца и сбывать их через аукционы. Но владелец ТЗМС Марио Тарика, предки которого жили на Востоке, занялся скупкой товара через подставных лиц и стал конкурировать не только с антикварами, но и с фирмами по продаже. Не удовлетворяясь этим, он почти еженедельно посылал свое доверенное лицо, Игнацио Горби, в Париж и Лондон для закупки непосредственно у антикваров или на фирмах товара для продажи в собственных салонах и на аукционах.

За несколько лет Тарика превратил Италию в свалку художественных отходов Европы. Франческо заметил, что многие произведения XIX века, приобретенные в Париже, воспроизводились в цветных каталогах ТЗМС уже в качестве работ XVIII века, что соответствующим образом отражалось и на стартовой цене при продаже на аукционе. Весь товар ввозился в Италию тайно. Следов не оставалось. ТЗМС, пользовавшаяся значительной политической и финансовой поддержкой, превратилась в колосса торговли художественными произведениями в Италии, но одновременно стала и проводником мошенничества, злоупотреблений, крупнейшей держательницей опротестованных векселей: на ее счету было больше всего затянувшихся процессов, кончавшихся в ущерб незадачливых клиентов, которые по тем или иным причинам имели с ней дело. Эта фирма оттягивала сроки оплаты за закупки, а точнее, «забывала» оплатить товар и вспоминала об этом, когда ей было удобно, «теряла» картины и ценные художественные произведения, чтобы потом «обнаружить» или «так и не найти», в зависимости от хода очередного судебного процесса. Несовершенство законодательства в области урегулирования прав и обязанностей этих фирм в Италии всемерно способствовало экономическому развитию и процветанию ТЗМС, которая, кроме всего прочего, пользовалась покровительством печати и телевидения и не могла пожаловаться на отсутствие благожелательных статей в печати и интервью по телевидению. В общем, рекламной шумихи было более чем достаточно. Злые языки приписывали это тому, что Тарика не был чужд коррупции в политических сферах, а сама фирма превратилась в рассадник коррупции.

– Синьора, что-то я не совсем понимаю. Не могли бы вы привести какой-нибудь пример?

– Счета в швейцарских банках, квартиры, записанные на имя жены, свекрови или приятельницы, коллекции «фамильных» ценностей, – все это в свете последних скандальных процессов оказалось банальнейшим дилетантством. Зато коррумпирование или финансирование политических партий с помощью механизма аукционной распродажи показало себя новым методом вне всяких подозрений. В день аукциона какое-то произведение, пусть даже невысокохудожественное, за крупную сумму приобретается неким обществом, заинтересованным в политической поддержке, чтобы получить какой-нибудь подряд или добиться постановления, выгодного для его предпринимательской деятельности. Эта крупная сумма, естественно, попадет в карман сенатора X, министра У или члена парламента.

– Об этом мне уже говорил Самуэль Рубироза.

– Кроме того, – продолжала Боттеро, – ходят слухи, что в ТЗМС некоторые родственники известных политических деятелей заняты связями с клиентурой. Мой племянник Франческо с помощью одного общества по компьютерной каталогизации и продаже по лизингу художественных произведений за восемь лет работы исследовал более двадцати трех, повторяю, двадцати трех тысяч подделок или ошибочных атрибуций с отклонением во времени от пятидесяти лет до нескольких веков. К примеру, предметы эпохи Наполеона III продавались за произведения эпохи Наполеона I, а неоклассические копии мебели, изделий из слоновой кости, бронзы и мрамор в стиле Возрождения выдавались за подлинники эпохи Возрождения.

Весь этот огромный объем компьютеризованной документации включал фотографии произведений, даты и час продажи, порядковый номер по каталогу и название аукциона. И хотя мой племянник намеревался нанести главный удар по самой ТЗМС, его исследование беспристрастно касалось всех фирм, действующих в Италии, от Кристи и Сотби до ТЗМС и до самых маленьких и малоизвестных. Эта научная работа стоила ему огромных усилий. В ней приняли участие эксперты из многих стран, специалисты в различных областях антиквариата. Из 23 тысяч выявленных подделок 13 650 прошли через аукционы ТЗМС за последние пять лет. Это огромная цифра, если учесть, что всего за это время было продано чуть более 25 тысяч единиц. Она означает, что более половины антикварного товара – либо фальшивки, либо произведения с ошибочной или искаженной атрибуцией.

– А что же публика? – спросил комиссар. – Неужели любители ничего не заметили?

– Ничего. Потому что люди, посещающие аукционы – почти все нувориши, выскочки со скудным культурным багажом, а еще и потому, что Тарика, человек невероятно хитрый, постоянно и умело направляет внимание публики и средств информации исключительно на некоторые партии товара высочайшего качества и огромного культурного значения, которые постоянно – подчеркиваю – постоянно присутствуют на его аукционах. Сосредоточивая внимание на небольшом количестве высококачественного товара, он под шумок продает немало предметов сомнительного качества, малозначительных в культурном отношении, с сомнительной атрибуцией и даже просто подделок.

На одной из пресс-конференций Франческо намеревался довести до всеобщего сведения всю эту огромную документацию с тем, чтобы вызвать международный скандал, и, в то же время, в предвидении европейского объединения, вовремя потребовать от соответствующих органов урегулирования статуса фирм и торгующих организаций, связанных с антиквариатом, по образцу французских (то есть – запрет на работу в ночное время, гарантия датировки сбытого товара, запрет на приобретение без уплаты налога на приращенную стоимость и т. д.).

Как вы наивно полагаете, Франческо застрелился. Но вот что весьма странно: жена утверждает, что никогда не видела ни одной фотокопии из огромного количества материалов, собранных мужем. Фирма, специализирующаяся на лизинге произведений искусства, утверждает, что за несколько недель до смерти моего племянника она передала ему все необходимое, включая дискеты, и сразу же изъяла из памяти компьютера всю информацию. Парижская полиция утверждает, что это самоубийство, а моей родственнице, жене Франческо, всего через несколько дней звонят по телефону и угрожают: «Не делай глупостей. У тебя дочь. Помни об этом. Сожги фотографии, а то на них погорит твоя дочь». Она сразу же прибежала ко мне, все мне рассказала и спросила, не оставлял ли Франческо каких-либо фотокопий, документов, относящихся к аукционам. Я рассказала ей, что он ввел меня в курс дела, но у меня не было на руках никаких доказательств, иначе я бы давно уже все передала полиции и представителям печати. Она успокоилась и взяла с меня обещание никому и ничего об этом не сообщать, ради спасения дочери Франческо и себя самой.

Видите ли, комиссар, в мои восемьдесят три года я не смерти боюсь, а жизни. Жизнь меня страшит. Если Анник ничего не знает, то ей ничего и не сделают. И дочке тоже. Прошу вас, комиссар, расследуйте все это и передайте этих чудовищ в руки правосудия. Если даже он и был приговорен к смерти от рака, он имел полное право умереть в собственной постели, на руках у любимой жены, утешаемый дочерью, а не кончить, как собака, с пулей во рту. Никто не убедит меня в том, что это не инсценировка, чтобы заткнуть ему рот, навсегда. Прошу вас, комиссар, – заплакала старая женщина. – Не дайте мне умереть с этой тяжестью на душе. Мое последнее желание – видеть, что за смерть племянника отомстили.

– Не волнуйтесь, синьора, – утешил ее комиссар, взволнованный такой искренней и отчаянной мольбой. – Обещаю вам приложить все старания и гарантирую, что рано или поздно все эти люди кончат за решеткой. Вы очень и очень мне помогли, – сказал комиссар, прощаясь с синьорой и, сам себе удивляясь, поцеловал ей руку.

* * *

Теперь Ришоттани ехал в такси к вдове Рубироза. Он был окрылен удачей и тем, что время, проведенное с синьорой Боттеро, прошло не без пользы. Теперь в этом деле открывались новые перспективы, но контуры становились все расплывчатее, а само дело – все сложнее и непредсказуемее: настоящий лабиринт. «Как можно, – спрашивал себя комиссар, – строить столько предположений о смерти нескольких человек без единого доказательства, без единой улики, без формулировки состава преступления, в котором хоть что-то подтверждало бы хоть одну гипотезу?»

Спустя несколько месяцев после событий в «Рице» все еще нельзя было с уверенностью утверждать, было ли это самоубийство, или убийство, сработанное под самоубийство с целью сбить расследование с правильного пути. В свете последних событий необходимо было обязательно информировать обо всем Брокара и попросить его дорасследовать все это. Как можно убить человека при закрытых изнутри дверях и окнах, а потом бесследно исчезнуть? Но может быть, в апартаменты № 35 вел какой-то тайный проход, о котором знали немногие? Предположение было не так уж невероятно, поскольку речь шла о старой парижской, многократно перестроенной гостинице. И об этом надо было сказать Брокару. Нельзя было пренебрегать самой невероятной возможностью, необходимо было сделать все для разгадки этого дела, которое становилось его идеей фикс. А тут еще эта исчезнувшая картина.

Итак актуальная документация, собранная Франческо, исчезла. Видимо, ее сожгли или уничтожили еще каким-нибудь способом.

Игнацио Граделлини, единственный, кто мог бы пролить немного света на все это странное переплетение событий, варварски прикончен ударами домкрата.

Старый Рубироза, его невестка и ее сын тоже убиты, как будто по сценарию из фильма ужасов. Дело все больше запутывалось. А хуже всего было то, что никак не удавалось даже предположить, каким будет его исход. Любые предположения могли показаться или оказаться верными.

Никак не удавалось разобраться в противоречиях: смерть, пламя камина и исчезновение улик возвращали следствие к исходному пункту. Кто убил? Почему? Предположение об убийстве на вилле с корыстными целями следовало считать несостоятельным. Уничтожение целого семейства само по себе должно было предполагать более серьезную причину, хотя, конечно, картина стоимостью в 50 миллиардов могла «вдохновить» и на более жестокие преступления. Однако все это пока не убеждало Ришоттани в том, что это могла быть кража по заказу. Он смутно чувствовал, что за всем этим кроется какая-то более горькая, более глубокая и мучительная, совсем другая причина. «Будем надеяться, что вдова сообщит кое-какие сведения, которые помогут решить этот «рубирозовский ребус», а не запутают меня окончательно», – подумал комиссар. Занятый этими мыслями, он подъехал ко входу на виллу дей Глиничи на виа Пинчана № 11.

Он взглянул на часы: почти восемь вечера. Прибыл точно по расписанию. «Самое время, – сказал он себе, – поглубже заглянуть человеку в душу, чтобы, как говорил Брокар, посмотреть, что там скрывает вдова Рубироза, и добраться до причины смертельной ненависти между двумя родственниками».

Двое мужчин, молодой и старый, почти двадцать лет успешно работали вместе, осуществляли общие планы, обсуждали общие дела, рука об руку шли вперед, прекрасно относились друг к другу. Молодой был искренен со стариком, не проявляя обычной сдержанности молодежи по отношению к пожилым людям. Старый же проявлял снисходительность и упрямство стариков, считающих, что они всегда правы. Вдруг, как бы неожиданно – глубокая, смертельная ненависть. Но ведь двадцать лет совместной работы, планы, мечты не перечеркнешь просто так, из-за какого-то бзика или из-за простых разногласий. Что-то очень серьезное кроется за всем этим…

Здание в стиле директории утопало в зелени миниатюрного парка. Когда-то белый цвет его стен посерел из-за смога и выхлопных газов.

Он позвонил у ворот, и почти немедленно яркий свет ударил ему в лицо, а скрытая камера взяла его в кадр. Из домофона раздался твердый и решительный женский голос:

– Кто там?

– Комиссар Ришоттани.

– Покажите, пожалуйста, ваши документы перед телекамерой. – Комиссар показал. – Прекрасно. Благодарю вас. Подождите минуточку, пожалуйста.

В глубине аллеи послышался голос:

– Драго, Фульмине, сюда! Молодцы! Ко мне, быстро!

Прошло еще несколько минут, затем ворота автоматически открылись и одновременно зажглись фонари на аллее, ведущей к вилле. Какая-то очень худая, костлявая, прямая, как столб, и холодная, как лед женщина, может быть гувернантка, двинулась ему навстречу.

– Добрый вечер, комиссар! Входите. Синьора Рубироза ждет вас.

Она провела его в просторную гостиную на первом этаже, роскошно и изысканно обставленную. «Настоящий дом антиквара», – подумал Ришоттани, осматриваясь вокруг и располагаясь на диване. Его внимание сразу же привлек небольшой предмет на мраморной крышке великолепного секретера в стиле Луи XV, по форме напоминавшего скрипку. Это была ручка трости, возможно, из чеканного золота, в виде акулы, которая перегрызает надвое тело юноши. Это тело под прямым углом свешивалось из челюстей акулы и служило опорой для руки. Глазки хищницы и острые зубы, вонзившиеся в молодое тело чуть ниже спины, напрягшаяся в отчаянной попытке ускользнуть от смертельного капкана фигура жертвы, ужас в глазах юноши – все это было выполнено с таким реализмом, что комиссар невольно взял вещицу в руки, чтобы погладить ее и ощутить пальцами изысканность чеканки, прочувствовать фактуру, полюбоваться суровостью юношеских форм, проникнуться чувством первобытной ярости и отчаяния, как бы излучавшихся этой вещицей. Невольно залюбовавшись ею, Ришоттани не заметил, как вошла синьора Рубироза.

– Не правда ли, прелестная вещица, комиссар? Мой муж любил ее больше всех, несмотря на то, что, как вы могли заметить, у нас здесь есть вещи намного ценнее.

– Извините, синьора, но эта вещица настолько меня околдовала, что я не смог удержаться от соблазна посмотреть ее поближе, насладиться ее видом и потрогать.

Во время разговора комиссар внимательно рассматривал женщину. Она была в элегантном шелковом платье лилового цвета с крупными бледно-желтыми цветами, слегка стянутом в талии поясом в тон цветов. Небольшое декольте позволяло увидеть алебастровую кожу, а ее славянское происхождение еще более подчеркивала прическа: тугой узел из длинных волос, высоко поднятых на затылке, как бы подтягивал кожу на высоких скулах. У нее были большие серо-зеленые глаза.

– Не стоит извинений. Как говорил мой муж, красота для того и существует, чтобы любоваться ею, а не испытывать перед ней робость или простое чувство уважения.

– Очень верное замечание, – сказал комиссар. – Именно восхищение я и почувствовал, когда взял ее в руки. О вас мне рассказал комиссар Брокар, и я благодарю вас за приглашение… Вы прекрасная хозяйка дома.

– Благодарю, комиссар, – сказала синьора Рубироза. – А не выпить ли нам по аперитиву? Ужин будет готов через несколько минут. Вы, должно быть утомились после поездки, а аперитив, мне кажется, как раз то, что нужно, чтобы поднять тонус.

– Принято! Отличная идея. Немного виски со льдом – как раз то, что мне нужно.

Пока Анник готовила аперитивы, наступило молчание.

Оба прекрасно понимали, что встретились не для обмена впечатлениями об искусстве или любезностями, но никто не спешил начать разговор о смерти Рубирозы. Комиссар чувствовал, что, несмотря на внешнюю светскую непринужденность, синьора Рубироза отчаянно пытается скрыть собственное волнение и горе. Когда она готовила аперитивы, кусочек льда выскользнул из серебряных щипцов.

– Ах, какая я неловкая! – сказала она, стараясь скрыть легкую дрожь в руках.

– Дайте-ка мне, – предложил комиссар. Он взял щипцы из ее рук и продолжал – Мне не хотелось бы, дорогая синьора, чтобы вы нервничали из-за моего присутствия. Давайте, если это возможно, будем считать мой визит продолжением дружеской беседы, начатой в Париже моим коллегой, комиссаром Брокаром, который поручил мне довести ее до конца и передать вам свои наилучшие пожелания. С другой стороны, как он мне сообщил, на основании вашего заявления ведется расследование обстоятельств смерти вашего мужа, но мы не исключаем априори возможности убийства, замаскированного под самоубийство. – Ришоттани отпил большой глоток виски и продолжал – Но если мы хотим добиться ясности, а вернее, правды, то, мне кажется, это будет зависеть исключительно от вас, от вашего желания сотрудничать с нами и рассказать все, что вам известно, даже то, что рассказывать неприятно. Я прекрасно понимаю всяческие недомолвки и был бы готов их оправдать, если бы не труп. Я говорю «труп», потому что пока не могу определенно сказать: убийство это было или самоубийство. Я говорю «труп», а надо бы сказать «трупы», потому что, если вы, синьора, не находите странным, что в течение всего лишь двух дней умирают насильственной смертью четыре представителя семейства Рубироза, я позволю себе сказать, что нахожу странной не только эту серию трупов Одновременно я задаю себе вопрос, а не связаны ли между собой эти события? Может, это все-таки не просто банальное совпадение? И не пора ли нам оставить все эти недомолвки, чтобы помочь найти виновных?

– Но, синьор комиссар, что могу я еще добавить кроме того, что уже рассказала комиссару Брокару в Париже? Я ведь ему сказала, что подозреваю преступление, потому что муж левша, и не мог стрелять в себя правой рукой, а кроме того, у него не было необходимости писать завещание. Я сказала правду и могу это подтвердить. Не знаю, что еще можно добавить.