Текст книги "Лучшее прощение — месть"

Автор книги: Джакомо Ванненес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

– И как же это понять? – нежно спросил Армандо, лаская ее.

– Да никак, не нужны никакие объяснения. Вы, мужчины, во всем ищете причины, все стараетесь свести к строжайшей математической логике, а ведь человек – это не счетная машина и не компьютер: миллионы его клеток соединяются и разъединяются, а мы не знаем причин всего этого. Живи, комиссар, не мучайся и не задавай себе слишком много вопросов. Ты и так уже достаточно пережил в нашем сумасшедшем мире. Когда я люблю, я веду себя совсем не так, как ты. Ведь ты сначала получаешь удовольствие, потом начинаешь каяться и мучиться, как будто совершил преступление, и тебе хочется написать философский труд, чтобы найти объяснения собственным тревогам. А я просто живу, и все. Назавтра уже будет другой мир, хотелось бы, по крайней мере, надеяться на это, и я стараюсь прогнать прочь все свои тревоги, стараюсь попросту не думать об этом. Поверь мне, комиссар Ледоруб, я постараюсь стать для тебя еще слаще и нежнее.

Рассмеявшись, она укусила его в плечо, до крови.

– С ума сошла! – закричал он, освобождаясь от ее объятий.

– Может быть, но тебе несдобровать, если из-за твоих глупых предрассудков ты вздумаешь меня бросить. Ты моя собственность, ты мой, мой мужчина. Будь осторожен, а то в следующий раз так укушу за горло, что привет комиссару Ледорубу, – и она наградила его долгим и нежным поцелуем.

Они вновь занялись любовью.

* * *

Отношения с Джулией постепенно осложнялись. Их тайная любовь длилась уже достаточно, но стала для Армандо источником мучений и угрызений совести. Поначалу он спрашивал сам себя: а вдруг старый любовник просто игрушка для молоденькой Джулии, просто пятидесятилетний комиссар нужен двадцатилетней девчонке для удовлетворения ее тщеславия и капризов. «Нормально», – говорил он себе. Но Джулии он говорил другое: «Тридцать лет разницы отделяют друг от друга целых два мира, но никак не сближают их». Ответы Джулии не оставляли никаких сомнений:

– Разве я виновата, что люблю тебя? Так уж получилось, и в этом нет моей вины. Тебе пятьдесят, мне двадцать. Я люблю тебя и думаю, что умру в твоих объятиях, или ты в моих, но я не прорицательница. Я не знаю, будем ли мы любить друг друга вечно или в один прекрасный день, устав друг от друга, разбежимся в разные стороны. Но пока что я не могла бы от тебя отказаться. Не пугайся, я никогда и ничего не буду от тебя требовать. Я просто хочу, чтобы ты меня уважал и любил, и помнил слова, которые я сказала тебе впервые в Турине.

Нередко Армандо чувствовал себя подлецом, потому что связал с собой жизнь и судьбу прекрасной молодой женщины и не мог ничего предложить ей взамен. Развестись с Верой? Об этом и речи быть не может! Это значило бы все начинать с начала, к тому же, при образе мыслей в полиции, это повредило бы его карьере. В этом смысле Ришоттани ничуть не отличался от многих туринцев, где господствовал ханжеский и глубоко католический образ мыслей: любовницей можно было гордиться, а разводиться, особенно если были дети, было стыдно, это считалось позорным. И он не знал, что делать. Минуты счастья с Джулией он искупал собственными муками и старался не показывать дурного настроения, когда бывал с ней. С каждой новой встречей она становилась все нежнее, все более страстной и чувственной в его объятиях. Она была такой непосредственной, такой расторможенной, такой… Если бы он мог дать ей новое имя он назвал бы ее Либерой, свободной. Никому, кроме Джулии, оно бы так не подошло и никто, кроме нее не мог бы носить это имя с такой гордостью.

Возбужденный своими мыслями, он пришел на виллу Рубироза уже после полуночи. Позвонил с заднего хода и подождал несколько минут. Он уже собрался уходить, подумав, что старик заснул, когда дверь открылась, и его сердечно встретила Аннализа. Она была в халате. Тон был, как всегда, приторный. Она постоянно совершенствовала свою дикцию, и оттого все, что она говорила, звучало ненатурально.

– Добро пожаловать, комиссар.

– Извините, синьора, я слишком поздно?

– Вовсе нет. Правда, я собиралась лечь, но дядя пока что не спит и будет рад вас видеть. Когда он услышал звонок, он сказал: «Поспеши, Аннализа, это, конечно, Армандо».

– Тем лучше, а то я уж думал, что помешаю. Как-то не заметил, что уже поздно.

– Да не так уж и поздно, всего полпервого. Самуэль давно уже не ложится раньше часа. Чем больше он стареет, тем меньше спит. Похоже, это возрастное.

Они поднялись на второй этаж. Аннализа простилась с Армандо, а комиссар постучал в дверь кабинета.

– Входи, входи, дорогой Армандо! – послышался из-за двери голос Рубирозы.

Комиссар вошел в кабинет, они пожали друг другу руки, а Самуэль открыл инкрустированный секретер.

– Это от Маджолики, – сказал он, протягивая стаканчик арманьяка. – Он настолько изыскан, что кажется, будто его нарисовали. Попробуй этот прекрасный густой нектар, сильный, как любовь в двадцать лет. Он прямо-таки растворяется во рту, согревает желудок и, наконец, сердце.

– Спасибо, именно это мне и надо, – сказал Армандо, в расстройстве опускаясь на кушетку.

– Что-то не ладится? – забеспокоился старик. – Могу быть чем-нибудь полезен?

– Благодарю тебя, но не думаю. Муки любви, в отличие от зубной боли, еще сильнее обостряются, когда ты стараешься вырвать любовь из сердца.

– Ах, вон оно что. Вот уже несколько дней ты мне кажешься усталым, раздраженным, рассеянным. Расскажи мне обо всем. Мнение друга, если понадобится, и моя помощь, никак тебе не повредят.

И Армандо рассказал Самуэлю о своей связи с Джулией, о своих муках, сомнениях, угрызениях. Старик слушал его молча, не перебивая, с каким-то деликатным вниманием.

– Теперь, – закончил Армандо свой рассказ, – одной ногой я стою в раю, а другой – в аду.

Старик отпил еще глоточек арманьяка и, когда поднимал голову, чтобы проглотить напиток, исподтишка бросил быстрый взгляд на своего друга. Потом снова опустил глаза. Он подержал коньяк во рту, чтобы прочувствовать его аромат, затем медленно проглотил его.

– Дорогой Армандо, – начал он. – Мы уже давно знакомы, и, мне думается, настал момент объясниться. В твоем положении я могу быть тебе очень полезным, правда, при одном условии: если разрешишь мне говорить без недомолвок, вполне откровенно. Я даже требую, чтобы ты не оскорблялся, хотя понимаю, что некоторые неприятные вещи могут и травмировать.

– Говори все, что угодно. Моя лодка дача такую течь, что еще одно отверстие не очень помешает плаванию.

– Слушай меня внимательно и не перебивай. В конце ты должен будешь только сказать «да» или «нет» и, поверь мне, жизнь твоя резко переменится.

– Согласен, – сказал комиссар.

– Твоя драма, – медленно продолжал старый Рубироза, опустив голову и скрестив руки на животе, – заключается в твоей фамилии. Ришоттани – фамилия сицилийского происхождения, во всяком случае, южноитальянская. Она говорит о гордости и чистоте, и хотя уже два поколения вашего семейства прожили в Турине, а ты, несомненно, человек развитый и образованный, груз наследия твоего рода заставляет тебя жить в постоянном конфликте между ценностями прошлого и настоящего. Ты колеблешься между старым и новым и не знаешь, чему отдать предпочтение. Пока что понятно? Ты следишь за моей мыслью?

– Конечно, рассуждение безукоризненно. Продолжим.

– Ты не можешь ни судить о Джулии, ни бояться ее. Тебя к ней тянет, ты растревожен и все-таки, хочешь ты этого или нет, ты побаиваешься. Ты видишь ее такой, какая она есть, а хотел бы, чтобы по воспитанию она походила на твою мать, И ты бьешься за уже проигранное дело.

Пятьдесят лет назад твоя мать и глаз не смела поднять, когда проходила по улочкам своей сицилийской деревни. Она могла думать (и это было уже немало), но при условии, что ее мысли останутся при ней, а высказывать она будет лишь то, что внушили родители. Единственная возможная свобода скрывалась в глубине ее сердца. А Джулии современный мир, хотя он и не совершенен, дал возможность жить свободно, смело, искренне, без ханжества.

Будем откровенны, Армандо. Твое будущее – уже позади, а ты все мечешься в нерешительности между семьей (глупая женщина и неблагодарные дети) и молодой, необузданной, непосредственной Джулией. Но ведь это Джулии надо бы думать о будущем. Наше – на кладбище, правда мое будущее где-то поближе к нему.

Армандо попытался возражать:

– Но ты не понимаешь…

– Да как ты смеешь говорить такое? – закричал, разозлившись старик, и даже покраснел. – Ты приходишь ко мне в отчаянии за советом и думаешь, что только ты можешь понять, что такое страсть! Ну так послушай, дурачок, потому что, как Джулия подарила тебе любовь, я раз и навсегда подарил тебе свою дружбу. А если ты окажешься настолько глуп, что не поймешь и убьешь последнюю любовь в твоей жизни, запомни, что были люди, у которых все это было до тебя и примерно в твоем возрасте. – Сделав паузу, он понизил голос и продолжал: – Посмотри на эту старую развалину…

– Но…

– Никаких но! Открой уши и слушай, если ошибки других людей смогут помочь тебе избежать собственных.

Ей было восемнадцать, мне сорок пять. В то время девушки считались совершеннолетними в двадцать один год. Я рисковал тогда гораздо большим. Я был почти на вершине моей карьеры антиквара. Я был женат. Детей у нас не было, а жена, как почти что все наши итальянские жены, только и занималась, что своими родственниками да братьями. Вскоре я заметил, что для жены я был просто окошком в банке, откуда она брала деньги для удовлетворения капризов родственников. Разочаровавшись в семье, я думал только о работе и карьере, не обращая на все это никакого внимания.

У меня была квартира в центре Турина. Девушка жила напротив. Это была красивая блондинка, не очень высокая, но и не маленькая, с отличной фигурой, как мейссенская статуэтка. Я научил ее всему. Она была прекрасным порывистым животным, чувствовавшим любовь, как рыбы чувствуют воду. Страсть была дана ей от рождения. Я называл себя дураком из-за риска, которому подвергался, а она была счастлива со взрослым мужчиной, первым в ее жизни.

Прошли годы. Она стала женщиной, и ее любовь стала требовательной. Она уже не хотела делить меня с женой. Она хотела иметь детей, семью и мужа, принадлежащего ей полностью и безраздельно.

Развода тогда еще не было, и мы задумали убежать в Бразилию. Но мне казалось, что я недостаточно богат, чтобы в пятьдесят лет начать новую жизнь, заняться новой работой. Начались тревоги, мучения, ссоры. В общем, мы расстались.

Она вышла замуж за молодого врача. Еще несколько лет мы время от времени встречались: ее страсть ко мне была сильнее ярости, разочарований и горечи, которые я доставил ей своей подлостью. После родов она окончательно от меня отказалась, и больше я ее не видел, И вот я, одинокий вдовец… населяю молчание ночи белыми тенями собственных воспоминаний. Призраки прошлого освещают мои вечера и гасят свет оставшихся мне дней. А на черном экране телевизора я вижу не ночную программу, а образы собственного отчаяния и одиночества. Как дальнее эхо, отдаются во мне ее смех, любовные вскрики; я вновь чувствую ее трепет и собственную дрожь, вновь мучаюсь в ее страстных объятиях в то время, как беру ее раз, десять, сто… И ожидаю смерти. Холодный озноб – вот что такое мои воспоминания.

Он надолго замолчал, и Армандо не решился прерывать это молчание. Он вновь заговорил с раздражением и горечью:

– Дурак! Не дай призракам в белых погребальных саванах ворваться в твою жизнь! Гони их прочь и наслаждайся вкусом жизни! Живи любовью, не дай ей исчезнуть, как сделал это я в своей бесконечной глупости. Запомни: только сумасшедшие убивают собственное счастье. Выкинь из головы все эти твои сицилийские предрассудки и атавистические запреты, мешающие исполнению желаний и ограничивающие волю! Следуй за своими чувствами. Умозаключения хороши при решении логических и математических проблем. Проблемы сердца решаются инстинктивно, спонтанно. Не перебивай меня!

Ты, конечно, заметил, что в парке стоит новый флигель. Когда был еще жив бедный Диего, он хотел проводить там приемы для друзей и клиентов. После смерти Диего я дал обет: пока я жив, никогда шум не нарушит покоя в парке на вилле Рубироза. Я обставлю этот домик как небольшую квартиру, и вы с Джулией сможете приходить туда, когда вам будет угодно. Там есть кухня, ванная и большая гостиная. Я поставлю там телевизор. Для двух влюбленных ничего лучше не придумаешь.

– Ты хотел сказать: для молодой влюбленной девушки. Не забывай, мне уже за пятьдесят, – перебил его Армандо.

– И опять ты не прав, – иронично сказал Самуэль. – Запомни: влюбленным всегда двадцать. Ну так как тебе мое предложение?

– Даже не знаю, как и благодарить, – взволнованно сказал комиссар Ледоруб.

– И не благодари. Я сделал это для твоего же блага. И даже немного для себя, для моих воспоминаний.

* * *

Вот так в далеком 1978 году комиссару удалось устроить свою жизнь и скрыть от всех свою связь с Джулией.

Старик устроил все, как надо. В этом «гнездышке любви» было все необходимое, и обставлено око было со вкусом. Это одноэтажное круглое сооружение представляло из себя большой салон, две трети которого разделяла стена. В центре салона стояла большая круглая кровать, «идеальное ложе для любовников», как сказал старый Рубироза.

Комиссар считал, что ему очень повезло. Одно его огорчало: Самуэль не пользовался симпатией Джулии, не говоря уже об Аннализе. Когда старик приглашал их на ужин по домофону, Джулия соглашалась с третьей попытки. И у нее всегда было готово оправдание: или классическая ужасная головная боль, или отсутствие соответствующего туалета, или страшная усталость, поэтому пусть уж лучше он сходит один, а она пока что приберется… Однажды они даже чуть не поссорились.

– Ты не могла бы мне сказать, что ты имеешь против старого Самуэля, после того что он для нас сделал?

– Он сделал это из интереса. Твое присутствие гарантирует ему защиту, а перед тобой он важничает, ты льстишь его самолюбию. Он неискренний человек и никогда не смотрит тебе в глаза.

– А тебе не кажется, что это от робости?

– Как бы не так! Это он-то робкий?! Вы, мужчины, действительно какие-то наивные. Достаточно какого-нибудь комплимента, хорошо обставленной беседки, старинной мебели и нескольких приглашений на ужин, и вы уже не способны рассуждать объективно. Поверь мне, старик не смотрит тебе в глаза потому, что никогда не говорит того, что думает. Это типичное поведение неискренних людей. Они подсознательно стесняются собственной лжи, своих корыстных расчетов и не рискуют посмотреть тебе в лицо. И даже в тех редких случаях, когда они говорят правду, привычка уже не позволяет им открыто смотреть на тебя. Я уж ничего не говорю об этой проститутке Аннализе. Видно, что она со стариком…

– Ну, хватит! – прервал ее Армандо. – Я запрещаю тебе в таком тоне говорить о моих друзьях. Согласен, ее снобизм и приторные манеры неприятны, но это типично для всех нуворишей. Но все-таки от нувориша до проститутки…

– Согласна, согласна. Давай не будем. Не стоит ссориться из-за чужих людей. Мой мир – это ты, а не они. Во всяком случае, обожаемый мой комиссар Ледоруб, – продолжала она невозмутимо, схватив Армандо за нос и дергая его то вправо, то влево, – посмотри лучше на маленького Чезаре. Это не просто вылитый портрет старика. Иногда, во время прогулки он точно так же, как дядюшка, держит руки за спиной. Так что подумай, комиссар, порасследуй: а вдруг маленький Чезаре – сын старика?

– Прошу тебя, хватит, – сказал Армандо и обнял ее. – Не стоит мазать грязью людей из каприза довести до абсурда все и вся.

– О'кей, но вспомни: когда умер Диего, тебе показалось, что они не слишком расстроились, и это тебя неприятно поразило. А может, стоит провести дополнительное расследование, комиссар?

Глава 5
Параллельные расследования

«Ничего себе, дополнительное расследование в отношении человека, который определенно способствовал твоему счастью. Чепуха, просто чепуха, – думал комиссар Ледоруб, вспоминая теперь эти слова. – Но, однако, и глаз у Джулии!» Действительно, со временем маленький Чезаре становился все более похожим на дядю-отца. Но куда же денешься от семейного сходства? Впрочем, теперь это не имело никакого значения. Все погибли.

Завтра Рождество, и он проведет часть праздника с Верой, а часть с Джулией. Мысли о старом полуобгоревшем Самуэле, об Аннализе и Чезаре продолжали мучить его, но он никак не мог забыть, что если сейчас он с Джулией, то этим он обязан старику, его словам ободрения, его советам, его флигелю, наконец. Сколько комплексов, предрассудков, общих мест и страхов пришлось смести ему со своего пути! И все благодаря одному примеру, который привел ему Самуэль из собственной жизни. Без Самуэля вряд ли он нашел бы в себе мужество продолжать с Джулией.

Но было и другое. Он был обязан просить у Самуэля прощения за всякий раз, когда его ненавидел: за аристократическое происхождение, за благородство; за то, чем они отличались друг от друга; за то, что тот перевернул его жизнь и заставил усомниться в правильности морального выбора, дав понять, что высоко ценит его честность как служащего полиции, но еще выше ставит его права, которые часто достигаются нечестным путем. Даже то, что он подтолкнул его к Джулии, означало нарушение собственного морального кодекса… Он уже не чувствовал себя старым сицилийцем, накрепко связанным с местными обычаями, традициями и культурой, но все-таки что-то осталось в нем от этого острова. В отличие от отца, Самуэль стал для него воплощением скрытого расхождения между честностью и вседозволенностью, бедностью и благородством, между любовью чистой и плотской, между долгом и отсутствием предрассудков. Старик считал его порядочным человеком, а комиссар старика – старым искусителем из-за привычки Самуэля Рубирозы подталкивать людей к чему-нибудь недозволенному, в обход закону.

Но они никогда друг другу об этом не говорили: ведь из-за этого могла возникнуть смертельная ненависть. Хотя, может, и напротив, родилась бы настоящая бескорыстная дружба.

Он винил себя в том, что, не рискуя порвать этой, в общем, полезной и приятной для него связи, не попытался превратить ее в дружбу, которая позволила бы ему среди многого другого открыть и тайну ненависти между дядей и племянником. Тогда, возможно, удалось бы предотвратить убийства. Комиссар глубоко чувствовал свою вину. Отыскать убийцу или убийц было бы все равно, что отплатить старику за его доброту. Снова и снова Ришоттани проверял и перепроверял улики… Это не было обычным следствием, найти преступника или преступников означало для комиссара заплатить долги, отблагодарить человека, сыгравшего благодатную роль в его жизни и ничего не потребовавшего взамен.

Однако, как он ни старался, концов было не найти. Шелудивая словно испарилась. Ее не могли обнаружить ни в Италии, ни во Франции, ни в Англии, Была одна зацепка: какой-то бродяга за три месяца до преступления на вилле Рубироза видел, как она разговаривала с каким-то приличным синьором. Слово «приличный» было единственной зацепкой. Больше никаких словесных описаний очевидец дать не смог. В одном только Турине, думал комиссар, в картотеке значилось не менее двухсот тысяч вполне «приличных» людей. И каждый из них мог оказаться «тем самым приличным». И просвета в этом тумане пока не предвиделось.

А Рембрандт? Не может же картина размером в два с половиной метра на два и к тому же стоимостью в 50 миллиардов, исчезнуть совершенно бесследно?

Через Интерпол были проверены все каналы контрабандного сбыта произведений искусства, информаторы и скупщики краденого в Париже, Лондоне и Нью-Йорке – никаких сведений. Никаких намеков.

Лондонское страховое общество Ллойда совместно с туринским «Торо» предложили баснословное вознаграждение в два миллиарда тому, что сообщит сведения, полезные для поисков картины. Снова никаких результатов. Что-то подсказывало комиссару Ледорубу, что решение этот дела следует искать в прошлом самого семейства Рубироза. Чтобы отыскать преступника или преступников, следовало заняться мотивами преступления, повлекшего за собой целую волну убийств. Комиссар дорого бы дал, чтобы докопаться до причин взаимной ненависти между Франческо и Самуэлем. Но оба они успели унести эту тайну в могилу.

* * *

– Алло! Говорит комиссар Ришоттани, Не будете ли вы столь любезны соединить меня с комиссаром Брокаром?

– Минуточку, соединяю.

– Алло, qui est à l'appareil? [6]6
  Кто у телефона? (фр.).


[Закрыть]

– Комиссар Ришоттани. Как дела, мосье Брокар?

– Отлично, – ответил Ален по-итальянски. – Я уже догадываюсь, о чем вы будете говорить.

– Послушайте, Брокар, я насчет этого дела Рубироза. У меня появилась одна гипотеза. Давайте обсудим.

– Ну что ж, я слушаю.

– Я долго думал обо всем этом деле. В Турине, как вам известно, при странных обстоятельствах были убиты трое из семейства Рубироза. Накануне возле их дома была замечена Шелудивая, но ее следы рассеялись и боюсь, что живой мы ее не увидим. Я подозреваю, что убили и ее. Dulcis in fundo [7]7
  Самое сладкое на дне, остатки; здесь:и на закуску (лат.).


[Закрыть]– знаменитое «Совокупление» Рембрандта стоимостью в пятьдесят миллиардов испарилось без видимых следов. Вам не кажется, что это слишком для одного дела?

– Конечно, кажется.

– С моей точки зрения, тут могут быть два варианта: или мы имеем дело с целым рядом случайных, необъяснимых обстоятельств, мешающих нам получить общую картину преступления, или же с опытным и коварным преступником.

– Je suis d'accord avec vous. [8]8
  Я с вами согласен (фр.).


[Закрыть]

– Я пришел к следующему заключению: если мы хотим решить это дело, следует заняться прошлым всего семейства, включая прошлое всех погибших, а также вдовы Франческо Рубирозы. Расследовать надо все и вся, без всяких исключений, включая друзей и всех, кто имел касательство к семье антиквара. Может, старик или племянник кого-то разорили, а тот начал мстить и уничтожил всю семью. Есть и другой вариант: кто-то решил замутить воду, чтобы спокойно выкрасть картину, например, убийство могло быть совершено потому, что его узнали.

Комиссар Брокар ответил:

– Я согласен расширить рамки расследования, но я бы выбрал второй путь: все внимание – краже картины, которая, по-моему, пока что спрятана. Не забывайте, что иногда нам удавалось возвратить украденное произведение, например, при перекупке, даже спустя несколько лет. Доносы, подсказки, неофициальные сведения – все это может всплыть самым неожиданным образом. Я почему-то уверен, что картина спрятана в надежном месте в ожидании покупателя или заказчика похищения. Если речь шла о мести, зачем было симулировать самоубийство Рубирозы? Проще было бы его убить, как и всех остальных. Думай что хочешь; но я воспринимаю это как самоубийство с сатанинской целью задать нам хлопот. Ведь дверь была закрыта изнутри, балкон тоже. Никто к нему не приходил. На пистолете были его отпечатки пальцев. Смерть наедине с марочным шампанским – это вполне в его духе.

– Мосье Брокар, при всех случаях знать все о прошлом Франческо Рубирозы и причинах ненависти к дяде может оказаться очень полезным. Франческо дебютировал в Париже более тридцати лет назад. Я думаю, если это даже и нелегко, вам удастся, так или иначе, переговорить с людьми, знавшими его в то время. Кто-нибудь, наверное, еще остался. Мало-помалу я хочу восстановить мозаику его жизни с самого начала и вплоть до трагического конца. Особенно меня интересует то время, когда дядя и племянник дружно двигались по одной деловой дороге.

– Bien entendu. [9]9
  Разумеется (фр.).


[Закрыть]Кстати, мосье Ришоттани, вдова Франческо кое-что мне рассказала, но, мне думается, не все. Попробуйте поговорить с ней, когда она будет в Риме. Как знать, может она решится еще на какое-нибудь признание. Она утверждает, что не знает причин известной нам ненависти, но, по-моему, говорит неправду. А пока что она занялась работой, взяла в свои руки дела мужа в Риме, Париже, Лондоне и Нью-Йорке. Работает как настоящий менеджер. Ей помогает дочь.

Кстати, еще кое-что. Среди антикваров ходит одна курьезная сплетня. Говорят, что племянник и старик, оба ненавидели гомосексуалистов. А между тем все директора их галерей – педики.

– Как-как?

– Да вот именно так. Главное, что все это более или менее истеричные типы, и не совсем ясно, почему их взяли на это место.

– По «высочайшим» соображениям. Короче, ради коммерческой выгоды. Видите ли, Брокар, вы, похоже, не очень знакомы с миром искусства, иначе вы бы знали, что «они» считаются наилучшими продавцами в мире. Они способны любую мазню выдать за… Рембрандта, например.

– Или, наоборот, Рембрандта… за мазню?

– Комиссар, – сказал Брокар, – смотрите, чтобы это дело не стало вашим Лейпцигом.

– Не беспокойтесь, если такое случится, я постараюсь подавить дела в последующие мои «сто дней» и избежать Ватерлоо.

– Во всяком случае, Ришоттани, не забывайте, если у меня и не найдется для вас какого-нибудь островка, то уж кровать и бутылочка доброго вина всегда к вашим услугам.

– Благодарю вас.

– Embrassez pour moi les belles italiermes. A bientot. [10]10
  Расцелуй от меня прекрасных итальянок. До скорого! (фр.).


[Закрыть]

Ришоттани опустил трубку и подумал, что, в сущности, картина может находиться и где-нибудь в Америке, замаскированная под мазню, или в Европе. Этот метод неоднократно использовался контрабандистами. Шедевр зарисовывался любым сюжетом, и картина проходила таможню без лишних осложнений, как произведение талантливого современного (но неизвестного) автора. Потом с помощью химии верхний слой снимали, и шедевр во всем своем блеске оказывался в доме заказчика. Да, заказчика, потому что никто не мог бы убедить комиссара, что похищение Рембрандта не было кражей по заказу, одним из труднейших для расследования преступлений. И если уж убивают из-за жалкой дозы наркотика, то что уж говорить о пятидесяти миллиардах.