Текст книги "Лучшее прощение — месть"

Автор книги: Джакомо Ванненес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)

Я думаю, что в этот раз он был искренен в своих чувствах, хотя это и была искренность скупца. Не знаю, чем больше подогревалась эта любовь: ее предполагаемым богатством или собственной возможностью разбогатеть, используя ее красоту. В Гретхен ему, наверное, виделся идеал жены скупца: богатство и красота, приносимые ему в дар, а сам он в домашних тапочках расхаживает по дому и убеждает жену воздержаться от посещения кинотеатра»

Франческо теперь делил время между Гретхен и работой. Между продажей изделий «дипломированной литейной», приобретением антиквариата для дорогого дядюшки Самуэля и своеобразной любовью к Гретхен. Я однако никогда не верил, что Франческо любил в истинном смысле этого слова ту, которая стала его первой женой.

У нее, безусловно, был класс. Высокий рост, белокурые волосы, красота, женственность – все было при ней, но мозги ее были типичными мозгами австриячки, а это нечто такое, что может понять только другая австриячка, да и то с помощью переводчика и хорошей дозы спиртного.

Что уж там говорить про нас! Их рассуждения так путаны, что в какой-то момент начинаешь спрашивать себя, не говоришь ли ты с марсианином. Австрийские женщины, слов нет, хороши собой, им свойственны живость и страстность, это северные парижанки, но, ради бога, не надо бы разрешать им думать, а главное, жить в других странах. Что бы ты ни сказал или ни сделал, они немедленно начинают утверждать, что ты хотел сказать и сделать нечто иное, даже если ты уже и сказал и сделал, что хотел, и, стало быть, результат налицо, он совершенно очевиден и бесспорен. Но они все равно будут настаивать на своем и твердить, что речь на самом деле идет совершенно о другом.

О румынах говорят, что это не национальность, а профессия. Я же думаю, что австриячка – это не национальность, а стихийное бедствие. Об их способе мышления я бы мог написать целую диссертацию под звуки вальса. Но в то время Франческо еще не мог понять, в какую ситуацию он себя загоняет.

Он чувствовал, что компания наша начинает распадаться, и не по причине нехватки женского пола, а потому что ослабел тот задиристый студенческий дух, который был ее основой.

Всем нам было уже по тридцать или чуть больше, и все, кроме пишущего эти строки, уже начинали так или иначе понимать, что они приустали от бесконечных и опустошающих авантюр, не имевших никакого будущего.

Франческо очень любил детей и не раз признавался мне, что не мыслит семьи без потомства. Гретхен была для него не только объектом страсти, но и женщиной высокого класса, достойной партнершей на жизненном пути. Будучи человеком действия, он, конечно, быстро понял, что между его и ее образом мыслей лежит глубочайшая пропасть, что усугублялось еще и родством этой бедняги с одной из самых богатых итальянских семей по линии тетки, тоже австриячки, с теми же особыми австрийскими мозгами, что по причине старости было даже более безнадежно. Но продолжим по порядку.

Гретхен, приехавшая в Париж, не имела ничего общего с той армией молодых особ, которые устремляются туда в поисках приключений или какого-то самоопределения.

Эта 24-летняя австрийка принадлежала скорее к тому типу людей, которые уезжают из родных мест в надежде избежать какого-то краха, не понимая, что сто тысяч километров расстояния от твоей родины и от привычных мест ни на миллиметр не удаляют тебя от себя самого. Короче говоря, если ты дурак в Вене, то останешься дураком и в Париже, и в Лондоне, и в Сиднее.

Она приехала в Париж в надежде забыть о несостоявшемся замужестве. Дело в том, что во время римских каникул на вилле своего дяди, бумажного и финансового магната, владельца нескольких газет, она влюбилась в одного мелкого промышленника, занимавшегося бизнесом шерсти и попавшего в то время в довольно трудное положение. Красавица-австриячка, под влиянием своей тетки, сулившей ей золотые горы без каких-либо, однако, вещественных подтверждений этого, как если бы дело шло о неразумном дитяти, убедила своего поклонника в возможности получить от дяди необходимую ему финансовую поддержку.

Ну а дядя, как и все нувориши, благоволил к вассалам и льстецам и терпеть не мог рьяных и амбициозных молодых людей. Он пригласил претендента на руку своей молодой племянницы к себе на яхту (роскошное сооружение длиной в 35 метров) и, хорошенько его разглядев, решил, что тот не стоит испрашиваемых ста миллионов. Затем спровадил его, произнеся какие-то приличествующие случаю слова типа: «До свидания, надеюсь вскоре опять увидеть вас. Позже мы вернемся к этому разговору».

Воздыхатель оказался умнее, чем мой бедный Франческо.

Он рассудил, в свою очередь, что жениться на девушке без гроша в кармане и при этом с замашками миллиардерши не слишком полезно для его собственного здоровья, а также для здоровья его предприятия, и исчез по-английски, к изумлению родственников Гретхен. Они в простоте душевной полагали, что родство с ними не может не составлять заветной цели любого претендента.

Гретхен, прибывшая в Париж с багажом своих воспоминаний и разбитых надежд, на какое-то время ударилась в романы, а затем в поле ее зрения попал Франческо. Собственный антиквар – это шикарно, производит впечатление, подумала она и среди всех претендентов на ее «щелочку» выбрала именно его. И сделала это в самый удачный момент.

Франческо к этому времени начинал чувствовать усталость от обычных романов.

С их помощью, как и все мы, он освоил приличное географическое пространство, простиравшееся от России до Австралии.

В его коллекции не хватало только эскимосок, что, впрочем, исключается, поскольку они, говорят, вместо бриллиантина пользуются мочой, и японок. Этих-то нет и в моей коллекции, хотя по слухам они – полный отпад.

Поскольку дядя Самуэль был бездетен, Франческо хотелось иметь семью, сына, чтобы было кому передать родовое имя, но главным образом ему хотелось этого и для себя самого. Он часто говорил: «Если я женюсь, а когда-нибудь я женюсь, я сделаю это ради детей». Как человек сторонний я видел все более четко и, предугадывая будущее, пытался открыть ему глаза. Но, так же как и в отношении его дяди, не имел здесь успеха. Каждый человек устроен на свой особый лад. Я был склонен к размышлениям, Франческо же был честолюбив и предпочитал действовать. Быстрота действия – вот что было его девизом. Что до ошибок, то он их будет исправлять «по ходу дела».

Но он, бедолага, тогда еще не знал, что эта «австрийская ошибка» будет стоить ему кучу времени и денег, а также больших промедлений в карьере.

Если делая сальто-мортале, ты падаешь на все четыре лапы – это одно, а если летишь вниз головой, то нужно порядочно времени прежде чем ты полностью восстановишься и сможешь снова приняться за акробатические упражнения! Много было предзнаменований, которые должны были бы его остановить. Однажды в Турине он был приглашен на ужин в дом дяди Гретхен. В какой-то момент он обратился к ее тетке Эвелине с таким признанием: «У меня всегда была мечта заиметь какой-нибудь дом в деревне с куском земли, чтобы своими руками возделывать его и иметь на столе то, что сам вырастил. В тот день, когда это осуществится, я был бы счастлив пригласить вас к себе». На что тетка ответила: «К тому времени, когда вы заимеете собственный дом, мы уже лишимся наших зубов», – и расхохоталась, вместе со своим бумажным магнатом.

Франческо был настоящий джентльмен. Он и бровью не повел в ответ на это лапотное хамство. Ужин закончился и он, оставив Гретхен на попечение родни, уехал в Париж.

Так, еще до свадьбы, начали появляться первые грозовые облака. Тетя Эвелина, культура и умственные способности которой были весьма ограничены (первое – не только по ее вине, второе – изначально обусловлено), исходила злобой.

Ей было тогда около шестидесяти. Черные волосы, правильные черты лица, небольшой рост, широкие плечи, повадки и манера говорить, типичное для женщины 30-х годов, не заметившей, что на дворе почти 70-е, и что мужчины восхищаются уже не ею, тетей Эвелиной, а ее племянницей Гретхен.

Что в ней было самым приметным? Пожалуй, две вещи: первая, это то, что она не ходила, а шествовала, время от времени забавно сбиваясь с шага по причине возраста и артроза. Вторая – ее манера улыбаться, изо всех сил растягивая губы и демонстрируя все тридцать два фарфоровых зуба с синеватым отливом, зловеще контрастирующими с ее лицом, все еще правильным, но уже тронутым всеразрушающим временем.

Черные ее глаза блестели зло и холодно. Она постоянно была в плохом настроении, хотя у нее было все, что душе угодно: роллс-ройс и кадиллак, два шофера, тридцатипятиметровая яхта, коллекция драгоценностей, которой могла бы позавидовать и королева, титул графини (обошедшийся ее мужу в целое состояние) и сам граф под боком.

Но все ее деньги были бессильны перед наступающей старостью, которая искажала совершенный прежде овал лица, разрушала упругость груди, расплющивала ягодицы, одаривала мешками под глазами. В отчаянной попытке остановить время и выглядеть по-прежнему, она старалась двигаться не по возрасту резво, на манер молодой кобылицы. Это делало ее смешной, но чем-то и трогательной. Она вызывала раздражение и сострадание, хотя и не заслуживала последнего, поскольку с более слабыми и менее богатыми она вела себя подло и безжалостно.

Муж ее, массивный обладатель огромных седых усов, походил на аристократа. Его изысканные, любезные манеры заставляли любого верить в его расположение к себе. Но мысль, что с его помощью ты сможешь сделаться таким же богатым, как он, внушала ему священный ужас, так же как и его жене и как любому нуворишу.

Поэтому, если ты обращался к нему за финансовой помощью или предлагал выгодное для обоих совместное дело, рассчитывать на него не приходилось. Ему легче было отказаться от денег, чем поделить их с тобой.

Странные люди, эти богатые. Мне все время кажется, что они в точности похожи на волков. Живут своей стаей и не подпускают чужих. И если кто-то пытается проникнуть к ним, они будут отпихивать его изо всех сил и постараются разорвать да еще и потешиться над ним для услады себе подобных, забывая, что и они когда-то пробивались наверх, зарабатывая это кровавым потом, что они тоже прошли через самые жестокие унижения.

Но если ты сам можешь превратиться в волка, они примут тебя в свою стаю, хотя и будут ненавидеть тебя, как они ненавидят друг друга.

Что касается Гретхен, она была для них, конечно, своя, но, будучи самой красивой племянницей графа Эдуарда и графини Эвелины Лупини, она к тому же имела несчастье вызывать ревность Эвелины, которая, как и все коварные люди, умела маскировать самые неблаговидные свои поступки дружескими улыбками и нежными словами.

Короче, это была дьявольская пара: он не выносил людей умных и честолюбивых, боясь, что они тоже достигнут богатства, а она ненавидела красивых женщин.

В то же время, в некоторых случаях, они были очень щедры.

Отец Гретхен, то есть брат Эвелины, завсегдатай казино, скачек, карточных столов, был у них на постоянном содержании по той простой причине, что мот тратит богатство, а не сколачивает его.

Правда граф иногда ворчал, оплачивая прибывающие со всех сторон счета, но в целом он даже гордился этим. Будучи безмерно богатым, он как бы искупал ту щедрость, которую проявила к нему жизнь, одарив его этим богатством.

В семье все родственники относились к отцу Гретхен с большим вниманием.

Того, что он всего-навсего дармоед, никто из них не видел и не осмеливался допускать даже в мыслях. Они бы и не поняли, как можно так неуважительно думать о брате самой графини.

Чтобы Джорджо да заслуживал презрения?! Да почему? Наоборот, все ему сочувствовали.

Эвелина, как это и свойственно настоящей австриячке, нередко злоупотребляла спиртным. Однажды вечером, она, прослезившись в подпитии, призналась присутствовавшим друзьям и родственникам: «Бедный Джорджо! Он ведь был такой хороший, такой деятельный! Вот до чего довела его моя сноха! Равнодушная, холодная, бессердечная женщина. Это из-за нее ему так плохо, из-за нее он начал пить».

Никто из них не поднял голоса в защиту бедняжки, единственная вина которой состояла в том, что она вышла замуж за бездельника, имевшего могущественных родственников.

Вот так Джорджо и превратился в жертву собственной жены, коварной Гертруды, не давшей ему семейного тепла и толкнувшей его в объятия казино, скачек и покера.

Никто никогда не осмелился объяснить графине, что мужчина от холодной женщины бежит в объятия женщины горячей. Никто этого не сделал уже хотя бы потому, что миллиардеры, как известно, всегда знают все сами и им незачем слушать других.

На мой взгляд, все, наверное, опасались иметь дело с этими австрийскими мозгами, а также с банковским счетом графа Эдуардо Лупини.

Несмотря на все унижения, которые пришлось ему пережить в их доме, Франческо все же рассчитывал жениться на своей Гретхен, открыть в Париже собственный магазин, не подпуская ее родственников слишком близко к собственной жизни, заиметь потомство и жить-поживать, как это бывает в тех сказках, что рассказывают детям.

Но эта свинья дядя Самуэль, плачась на свою бедность, вынудил его через несколько месяцев после свадьбы открыть сообща маленькую антикварную лавку в Риме. К несчастью в Риме жила и тетка Гретхен, чье злое влияние стало незамедлительно сказываться. Не раз, поглядывая на Франческо, она говорила своей племяннице: «С твоей красотой, моя дорогая, ты могла бы выйти за миллиардера». Некоторое время Франческо все это сносил молча, а затем коротко и решительно сказал жене: «Послушай, дорогая, я не хочу настраивать тебя против твоих родственников, так же, как я не потерпел бы, если бы ты делала это по отношению к моим. Ты можешь бывать у них, сколько тебе хочется, но без меня. Учти, если ты будешь настаивать, чтобы и я навещал это дерьмо, то, зная твой и мой характер, могу заранее сказать что дело кончится разводом».

Гретхен, как истая австриячка, начала превращать жизнь Франческо в настоящий кошмар, стараясь любыми способами и любой ценой, вплоть до яростных скандалов, затащить его в дом своей родни.

Она ничего не понимала в профессии своего мужа, которая требует длительных поисков и нескоро дает свои плоды. Более того, она, вслед за своими родственниками, презирала его за нищету, поскольку у него не было их миллиардов. Она постоянно понуждала его просить какую-нибудь должность на их предприятиях в ожидании наследства: «Торопись, пошевеливайся, пока не поздно. Дядя стар, посмотри на других племянников, они-то не зевают».

Он уже даже и не спорил с ней. Просто оставлял ее присматривать за магазином, а сам отправлялся в Париж, где сохранил за собой квартиру и где вечерами в нашей компании старался отвлечься от мыслей о своем неудачном браке.

«Ты был прав, Марио, – сказал он как-то. – Со стороны действительно виднее. Хоть бы она забеременела, может это ее успокоит».

Но несмотря на все усилия и обещания гинекологических светил, Гретхен никак не удавалось произвести потомства.

Причина была в перенесенном когда-то сальпингите.

Франческо уже едва терпел ее.

Я его понимал: человек не может со всех сторон получать тумаки, да еще и говорить спасибо. Иначе ты не мужчина, а тряпка.

Самуэль заставил его отказаться от Парижа. Жена оказалась бесплодной. И вместо того, чтобы терпением и нежностью смягчить этот тяжелый для него удар, она еще и обращалась с ним, как с каким-нибудь голодранцем. В довершение всего, обзывая его нищим, она на самом деле могла жить только на его заработки, поскольку своих средств у нее не было, а обещания родни оставались только словами.

Год он терпел, а потом снова стал человеком действия, то есть тем Франческо, который всегда вызывал у меня восхищение. Во время своих наездов в Париж он опять начал ухаживать за девушками. Это был наш последний золотой период. Мы были вместе, и от наших проделок небу было жарко!

Я обычно изображал статую. Он, под предлогом помощи мне, начинал «обрабатывать» намеченную для меня жертву, не забывая попутно и свои интересы и проявляя при этом такую фантазию и такую энергию, которые поистине достойны были антиквара международного класса. Все нам годилось, за исключением, конечно, австриячек.

Иногда к нам присоединялся Сортир, и тогда казалось, что мы почти вернулись в прежние времена.

Однажды Франческо познакомился в «Селекте» с прелестной и очень молоденькой мулаткой. Сортир не преминул прокомментировать: «Белин! Ты любишь древности, но в постели предпочитаешь модерн! Может, я и ошибаюсь, но этой вроде нет еще и восемнадцати. Белин! Какая штучка!»

И в самом деле, Женевьеве было только шестнадцать, и она совершенно потеряла голову из-за Франческо. Он был первым мужчиной в ее жизни, первой любовью, в общем первым во всем.

Если бы она встретилась ему несколькими годами позже, может, она и смогла бы стать для него идеальной женщиной, ко тогда Франческо еще не потерял какую-то надежду поправить свои дела с Гретхен, и постепенно, шаг за шагом, сам создал предпосылки для их разрыва. Он становился все равнодушнее, все рассеяннее, и, наконец, Женевьева в отчаянии написала ему душераздирающее прощальное письмо, которое навсегда осталось самым прекрасным из любовных писем, полученных Франческо.

Год спустя она вышла замуж за какого-то француза, еще через два – развелась. В последующие годы она продолжала проявлять явную склонность к итальянцам, которые, однако, не обнаруживали никаких матримониальных устремлений.

…Франческо, все более отдаляясь от своей жены, вернулся к прежним холостяцким привычкам. Думаю, что он не разводился с Гретхен только из соображений удобства.

Она занималась их маленькой выставочной галереей в Риме, а он разъезжал по всей Европе, часто заглядывая в Париж.

О дяде Самуэле он больше не заговаривал, и я чувствовал, что их отношения дали большую трещину. Давно пора, думал я. Наконец-то он прозрел.

Как-то я все же спросил:

– А как поживает твой дядя?

– Этот сукин сын поживает прекрасно. Я не хочу о нем говорить. Противно.

И я заметил, как в глазах его блеснула искра жестокой ненависти.

– А богатые родственники твоей Гретхен?

– Лучше не спрашивай. Иногда я задаюсь вопросом, каким образом появляются на свет подобные типы? Я расскажу тебе одну вещь, которая может показаться невероятной, и тем не менее это сущая правда.

Тетка моей жены пригласила нас как-то на ужин вместе с племянником мужа Родольфо и его женой Микелой.

О Микеле я знал, благодаря болтовне Эвелины, что, познакомившись с Родольфо, она тут же собрала нужную информацию о его семье. Узнав об ожидавшем его громадном наследстве, она сразу же обручилась с ним.

Родственники поговаривали, что для удовлетворения собственного тщеславия она способна на все.

Рассказывали, что в поездках она присваивала себе титул графини и что она страдала жесточайшими головными болями. Эвелина, зная это, во время карнавальных праздников всегда старалась, как бы шутя, щелкнуть ее по голове картонной дудкой.

Маленькая, смуглая, аппетитная Микела была то, что называют женщиной для постели. И это ужасно раздражало Эвелину, все и всех ревнующую, как бывает с примадоннами, стремящимися всегда быть в центре внимания. Все должно вращаться вокруг них, подобно тому, как Земля вращается вокруг Солнца.

Меня-то все это мало касалось: они были прямыми наследниками дядюшки и, стало быть, вольны делать все, что считают нужным. Мне они были безразличны, лишь бы меня не трогали.

Но одна вещь меня ужасно раздражала: способность Микелы глотать самые грубые насмешки и терпеть крайнее унижение с невозмутимостью, достойной настоящего игрока в покер.

Однажды за картами Эвелина, которая держала банк (когда бы это она отдала его другому хоть на минуту!), начала вдруг рассказывать нам о своей жизни и о том, какое это несчастье, что она бездетна. Весьма искусно намекая на истинного виновника ее бесплодия.

Время шло уже к полуночи, и обильные возлияния несколько тормозили ее красноречие.

Слова падали медленно, как если бы алкогольные пары не давали им облекаться в звуки. В подобном состоянии тетя Эвелина нередко теряла нить разговора, начиная беспорядочно жестикулировать, поднимать и резко отбрасывать черную массу своих волос, громко выкрикивая по-немецки некоторые слова при общем благоговейном молчании. Потом ярость сменялась покоем депрессии, и она возвращалась к прежней теме: так о чем, бишь, я говорила?

– Ты говорила, как тебе хотелось иметь детей, тетя.

– Ах, да. Но вообще-то, поверьте мне, – продолжала она, вперив взгляд в Микелу, у которой детей было трое, – дети – это всего лишь вопрос везения. Есть женщины вроде животных или вот как проститутки – они пекут детей с такой легкостью… как тараканы.

И раздавленная Микела: «Да, тетя, ты совершенно права», – поглаживая ей при этом руку.

– Поставьте какую-нибудь музыку, к черту всю эту меланхолию! – говорит вдруг тетя Эвелина со слезами на глазах. Слезы были обычным делом, когда время приближалось к полуночи.

Тетка моей жены очень любила поплакать над своей жизнью и над жестокостью судьбы, которая дав ей все, осмелилась не обеспечить ее эликсиром молодости.

Вспомнила она и «своего дорогого брата», того самого мота и дармоеда, и из ее слов вырисовывался портрет самого ангела. Ну, а то, что он, возвращаясь домой в подпитии, нередко колотил жену и дочерей, так это вика Гертруды. Но Эвелина все равно любит ее и не перестанет любить. Проливая пьяные слезы, она вопрошала: «Ну почему, почему Гертруда терпеть меня не может?»

Между тем муж Микелы, Родольфо, включил проигрыватель и поставил пластинку с отчаянной самбой.

Музыка произвела целительное действие ка тетю Эвелину, настроение которой мгновенно поменялось, что весьма типично для алкоголиков. Сердито смахнув слезы, она встала и со словами: «Сейчас я вам покажу, что такое настоящая самба!», бросилась в такой судорожный танец: что трудно было понять, какому из африканских племен она подражает.

Спотыкаясь, но все же не падая, она яростно взмахивала головой, шевелила губами, испуская какие-то звуки, морщилась, выставляя напоказ сверкающие, белоснежные зубные протезы, вращала плоскими ягодицами, пытаясь из последних сил следовать дьявольскому ритму этого танца. Зрелище было смешным и неприличным. Неописуемое убожество.

Наконец задыхающаяся и обессиленная, она села и повелительно обратилась к Микеле: «Покажи мне, как бы ты станцевала такую самбу».

И Микела покорно, под невозмутимым взглядом мужа, согласившегося на это – а как же, ведь наследство же! – начала так бешено крутить животом, ягодицами, так трясти грудью, что это могло бы вызвать зависть у какой-нибудь платной девки из бара.

Я подумал тогда, что как ни посмотри, а все-таки в каждой тщеславной женщине сидит шлюха.

Потом пришла очередь и моей жены. Я взглянул на часы.

Что тут поднялось! Совершенно уже пьяная и распоясавшаяся Эвелина набросилась на меня.

– Где это вы научились смотреть на часы в доме, куда вас приглашают как гостя?

– Графиня, – незамедлительно ответил я. – Вы не раз просили меня чувствовать себя здесь как дома, но поскольку у вас нет для меня отдельной комнаты, я предпочитаю откланяться, независимо от вашего к этому отношения. Завтра мне рано вставать, нужно открывать магазин, а сейчас уже второй час ночи. К тому же я не умею и не испытываю желания танцевать самбу. Спокойной ночи.

И ушел, оставив бедную тетю Эвелину с открытым ртом. Я надеялся, что жена последует за мной, но она осталась со своей теткой.

Ну, а сцену, которую устроила мне Гретхен на следующий день, ты можешь легко себе представить. Это была, может быть, одна из лучших ее сцен, но в результате она оказалась и последней каплей, заставившей меня мысленно сделать жест римских императоров: опустить вниз большой палец в знак смертного приговора гладиатору, И сделал я это с какой-то особой жестокой радостью, сам удивляясь такому своему чувству.

Гретхен, которая с этого момента уже не была для меня женой, продолжала кричать:

– Ты оскорбил тетю! Ты не хочешь ее понять! Она сама говорила мне, что ты никогда не гнешь спину, а они привыкли к почтительности. В Неаполе, в роскошном отеле, они давали такие чаевые, что при отъезде весь персонал выстроился и проводил их поклоном, называя герцогом и герцогиней. Ты это понимаешь? – кричала она все громче. – Герцогиней, хотя она только графиня!

– Дорогая, – отвечал я спокойно и с улыбкой. – Что касается титулов, то я признаю только подлинные, а не купленные. Ну а по поводу спин, то у меня спина антиквара, а не лакея. Меня не очень трогает, что ты сравниваешь меня с лакеями, но я в состоянии оценить интуицию твоей тетки: всех ее миллиардов не хватит, чтобы заставить меня показать хоть кусочек спины, хотя я с удовольствием и безвозмездно могу ее продемонстрировать всю целиком людям интеллигентным, порядочным, чутким, то есть действительно благородным.

Этими добродетелями твоя дорогая тетушка никогда не будет обладать, ибо они не покупаются.

И, наконец, третье. Мне от этого дерьма ничего не надо. Это ты пытаешься сделать из меня их мальчика на побегушках, потому что тебе вечно всего мало. Ты веришь их обещаниям, вилами по воде писанным, и не видишь той реальности, которую предлагаю тебе я. Может быть, это и немного, учитывая твои претензии, но зато вполне конкретно. Ты видишь только их миллиарды, но не думаешь ни об их одинокой старости, ни об убожестве их жизни. Ты видишь блеск их золота, но не замечаешь их лет, их морщин, их немощей. Ты видишь драгоценности твоей тетки, но не видишь разверстую пасть могилы у ее ног.

Ты не видишь всего этого потому, что ты глупа, поверхностна, пуста, как и полагается чванливой австриячке.

– Когда-нибудь я стану богата, – закричала она. – И тогда ты, ничтожество, бог знает что из себя изображающее, еще придешь ко мне, чтобы попросить взаймы.

– Вот как? – удивился я.

– Да, да. Именно так. Ты ведь подыхаешь каждый раз, когда тебе не удается купить то, что тебе понравилось. И вот тогда мой шофер привезет меня на роллс-ройсе и может быть, если ты будешь достаточно вежлив, я и куплю тебе что-нибудь.

Поняв, что разговор приобрел форму совсем уж мерзкой перебранки, я крикнул:

– Заткнись, идиотка! Убирайся! Отправляйся за прилавок!

Она промолчала и вышла.

Теперь ты понимаешь, Марио, почему Гретхен больше не существует для меня. Я наставляю ей рога и не испытываю никаких угрызений совести, наоборот, я чувствую радость, какое-то особое ощущение, которое даже не могу объяснить.

Когда мы поженились, я думал: «Если она поймет всю поверхностность и эгоизм своих родственников, то станет мне другом и помощником в достижении моих целей». Вместо этого я обрел врага. Не ценя тот скромный комфорт, который она имеет только благодаря мне, она превращает мою жизнь в ад.

И теперь каждая моя измена похожа на раунд греко-римской борьбы, я прижимаю ее лопатками к земле. И наполняюсь радостью, радостью победителя.

– Ну, а дядя Самуэль? – спросил я, меняя тему.

– Я уже просил тебя, не упоминай о нем. Он оказался настоящей сволочью. Ни его имени, ни имени моей жены я больше не желаю слышать.

И я снова увидел в его глазах тот жестокий блеск. Хорошо, хорошо, не злись. Но в глубине души я спрашивал себя: что же произошло между дядей и племянником, откуда эта глубокая ненависть?

С тех пор мы не возвращались к разговору о его родственниках.

Когда Франческо появлялся в Париже, мы часто проводили время вместе, иногда я сопровождал его в походах от одного антиквара к другому, разыскивая «невежду», как он говорил.

Он объяснял мне, что профессия антиквара строится на знаниях. Чем больше знаешь, тем шире круг знакомств, тем больше у тебя возможностей хорошо заработать.

Если какой-либо антиквар предлагает тебе вещь (рисунок, бронзу, майолику, мебель) и не имеет точного представления ни о ее возрасте, ни о происхождении, ни об истинной ценности, то у тебя есть хороший шанс приобрести ее с большой выгодой для себя.

Во время изматывающих походов от одной лавки к другой, я познакомился с неким Аароном Райхманом, по прозвищу «раввин из Маре».

Франческо восхищался его познаниями в классической культуре и большой человечностью. «Вот человек интересной судьбы, – говорил он мне, – когда-нибудь я расскажу тебе о нем».

Но случилось так, что мое общение с Франческо вскоре прекратилось, вернее оборвалось, как обрывается обстоятельствами нить незаконченного повествования.

Сразу же после того разговора, а он был, если мне не изменяет память между 1969 и 1970 годами, я уехал в Англию, где и осел окончательно в качестве преподавателя итальянского языка.

Мы обменялись несколькими открытками и на этом все кончилось.

Со стороны я слышал, что он вторично женился и что ему удалось добиться успеха.

Потом я узнал, что в Лондоне он открыл еще одну художественную галерею. Я мог бы, конечно, разыскать его. Но ощущение уже возникшего между нами расстояния останавливало меня. Такая встреча нам обоим ничего бы не принесла, кроме грусти и чувства неловкости.

И я предпочел просто сохранить память об этой дружбе, такой крепкой когда-то, по-настоящему мужской, основанной на взаимном уважении…»

* * *

Комиссар Ришоттани прервал чтение, посмотрел на часы и лениво потянулся, проворчав сквозь зубы, что вот почти уже и 2 часа ночи. «Дочитаю завтра», – подумал он. Усталость победила любопытство, комиссар решил все-таки поспать. Наутро, приехав на работу, он как всегда нашел на письменном столе уже принесенные верным Марио свежие газеты: «Стампа», «Коррьере делла Сера», «Джорно», «Аванти».

На первой странице все они помещали материал о террористическом акте по захвату итальянского туристического судна «Акилле Лауро».

Четверо палестинских террористов, проникнув туда во время стоянки в Александрии, овладели им в открытом море и, сделав заложниками четыреста человек, потребовали освобождения пятидесяти «братьев», содержащихся в израильской тюрьме.

Жестокость террористов достигла предела, когда во время переговоров один из пассажиров – 69-летний американец Леон Клингхоффер – инвалид, прикованный к коляске, был убит выстрелом в упор прямо в лицо самым молодым из них, продемонстрировавшим таким образом своим товарищам слепую и фанатичную веру в общее дело.

Говорят, что фанатизм порождается невежеством. В таком случае религиозная и политическая власть песет свою долю ответственности за разгул этих темных, разрушительных, смертоносных сил.

Небольшой кучке людей удавалось держать в напряжении весь мир, все общественное мнение. Кучки людей, находящихся на стадии варварства, было достаточно, чтобы разрушить любую структуру и повсюду сеять смерть, действуя подло и из-за угла.