Текст книги "Лучшее прощение — месть"

Автор книги: Джакомо Ванненес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

Короче говоря, ему сообщалось: ты и твоя мать всем обязаны нам, мы вам не обязаны ничем.

И что самое мерзкое: все это сообщается сорокалетнему человеку, посвятившему лучшие годы семье, которую он считал своей… «Ты не наш, даже если тебе и перепали кое-какие крохи. Для тебя и этого много».

Теперь представьте себя на месте Франческо. В сорок лет, с ребенком, который должен вот-вот родиться, остаться в одних подштанниках, да еще с сознанием, что ты своим трудом помог созданию огромного богатства семьи Рубироза.

Он только-только открыл маленькую галерею в Риме. Коллеги ставят ему палки в колеса. Конкуренция безжалостна. У Франческо нет капитала, чтобы устоять перед этим напором. Он обращается к адвокату, который признавая всю его человеческую правоту, не считает возможным утаить от него правду и объясняет ему, что в Италии, в отличие от Америки, нет соответствующих законов, которые защитили бы его с фактической и с моральной стороны.

Короче, в его положении нельзя требовать возмещения за моральный ущерб.

А в Америке и в Англии есть закон, вменяющий в обязанность проинформировать заинтересованное лицо, по достижении им совершеннолетия, о его подлинном происхождении.

Франческо впал в отчаяние и тяжело заболел. И вот, когда, казалось, все было потеряно, один богатый и старый антиквар из провинции предлагает ему свою помощь, поручив перепродажу своих товаров.

Со временем, войдя в дружеские отношения с Франческо, он тоже скажет ему, как и парижские коллеги: «Много же времени тебе понадобилось, чтобы понять, какая свинья твой дядюшка!»

Вы посмотрите, что получается. Семья для человека – это очень много. В сорок лет Франческо слышит: «Ты не наш и никогда им не был: наш мир тебе никогда не принадлежал».

Понятно, какая будет реакция. Франческо как с цепи сорвался. Ой решил завоевать мир, завладеть им и вознаградить себя за выпавшие ему унижения.

Опыт, приобретенный на международном рынке, и кредит, полученный от некоторых финансовых компаний, позволили ему в течение нескольких лет занять одно из ведущих мест среди антикваров. Но судьба его уже была предрешена. Горечь и ненависть до самой смерти будут его постоянными спутниками. Ритм его жизни станет головокружительным. Париж, Лондон, Нью-Йорк – все эти такие разные и такие далекие столицы мира искусства превратятся для него в соседние кварталы. Аэропорты всех стран мира в бесконечном калейдоскопе сменяют друг друга: Франческо кует свою удачу и огромную славу.

И я, и Анник пытались хоть немного придержать его, но безуспешно. Он постоянно повторял: «Я должен наверстать 20 лет жизни, украденных у меня этой туринской свиньей при молчаливом участии моей собственной матери, которая ничего не смогла понять».

– Тут есть кое-что неясное для меня, синьор Аарон, – перебил раввина Ришоттани, до сих пор слушавший его молча. – Ведь все знали – и даже я, еще со времени расследования убийства Диего, – что именно Франческо был «паровозом» старого Самуэля, или, как это у вас называется, его «эксклюзивным агентом». Как же мог адвокат говорить об отсутствии оснований для иска?

– Очень просто, – ответил раввин. – Вы, по-моему, забываете, что с 1958 по 1978 год действовали очень суровые законы в отношении тайного вывоза валюты. Итальянские власти всегда демонстрировали свою враждебность миру культуры. А левые силы еще и усугубляли это положение, повторяя одну и ту же песню о том, что искусство принадлежит народу, хотя народ плевать хотел на это искусство и не понимает его истинной ценности.

Чтобы воспрепятствовать торговле антиквариатом, государство обложило ее таким высоким налогом, что избежать разорения можно было только путем сокрытия доходов. Поэтому почти вся торговля антиквариатом происходила втайне от официальных органов. И у Франческо не было ни одного документа, ни одного доказательства его работы на Самуэля, кроме разве что устных свидетельств некоторых его итальянских коллег. Да и те приходили в ужас от одной мысли о возможности свидетельствовать в суде.

Ему удалось заполучить письменные подтверждения этой своей работы только от французов и, пожалуй, от англичан.

– А мать? Ведь она все знала. Как же она не предупредила сына?

– Дорогой мой комиссар Ришоттани! Вы забываете, что в том далеком 1930 году внебрачный ребенок означал полную катастрофу для девушки. Ей оставалось только два пути: на панель или в официантки.

Даже дядя упоминает об этом в своем письме. Сегодня такой инцидент стал бы легкой пьесой с хорошим концом, тогда же это была трагедия, наложившая неизгладимый отпечаток на его мать. До конца своих дней, а умерла она несколько месяцев назад, мать Франческо была рабыней Самуэля. Да и все остальные не очень-то с ней считались.

Франческо, однако, не винил ее за тот грех. Но его отношения с ней с момента этого злосчастного письма превратились в любовь-ненависть, любовь-упрек. Он часто раздражался на нее и, по-моему, слегка презирал. Просто он открыл для себя, что мать его непоправимо и бессмысленно эгоистична.

А вот дядя вызывал у него теперь только ненависть. Он считал, что тот хитро и расчетливо пользуется глупостью его матери, постоянно шантажируя ее.

Мать должна была найти оправдание своему поведению, и она постоянно всем говорила, что в разрыве с дядей виноват, в конечном счете, только ее сын, который, будь он послушен, безусловно стал бы главным наследником Самуэля. До самого своего конца она выгораживала дядю, выгораживая таким образом самое себя, и всю ответственность за разрыв возлагала на сына.

Вы только представьте себе ее ограниченность: ведь Франческо за пятнадцать лет сумел достигнуть таких вершин, что Самуэль выглядел карликом рядом с ним.

Да, бедняжка была действительно очень недалекой женщиной. Она не только не замечала богатых возможностей своего сына, но еще и считала его, вслед за дядей, просто фантазером, за которым нужно присматривать, не то он окончательно уронит в глазах семьи всякий престиж, и свой и ее собственный. Забывая, что у нее-то его и так никогда не было.

Анник довелось несколько раз разговаривать с ней о сыне, и она с изумлением, доходящим до раздражения, спрашивала у своей свекрови: «Неужели вы так никогда ничего и не замечали? Неужели вы никогда не видели способностей своего сына? И никогда не понимали, что его просто-напросто эксплуатируют и используют в своих интересах под предлогом того, что все они – одна семья?»

А та только и могла, что повторять: «В молодости он был такой взбалмошный».

Так и повелось, что все семейство считало его легковесным мечтателем, не более того.

А этот мечтатель за двадцать лет своей работы на семью поднял имя Рубироза на уровень международной известности, принес этой семье огромное богатство.

– Такая слепота матери непонятна, – произнес Ришоттани.

– Очень понятна, – возразил раввин, – если подумать, что вся жизнь этой женщины прошла под знаком далекого 1930 года, огненными цифрами запечатленного в ее сознании. Отец, узнав о том, что она беременна, выгоняет ее из дома. Мать пристраивает ее чуть ли не горничной в дом своей сестры, муж которой, ювелир, имеет довольно прочное положение. В семье несколько сыновей. Старшему уже 22. Робкий, замкнутый, подверженный мистицизму, он, к большому огорчению своих родителей, готовится принять сан священника.

Будущей матери Франческо нет и шестнадцати, но она выглядит уже вполне оформившейся женщиной. Хороша собой и очень аппетитна.

Молодой Рубироза, видя перед собой ежедневно этот лакомый кусочек, передумывает, и, вместо того, чтобы соединить свою жизнь с Богом, признается родителям, что хотел бы соединить ее с прекрасной грешницей.

И вот будущая мать и несостоявшийся священник мирком да ладком празднуют свадебку с благословения своих родителей.

Родители жениха довольны, что их сын не станет священником. Родители невесты счастливы, что они избавятся от позора, и сын их дочери получит законное имя.

Единственный, кому все это будет поперек горла – Самуэль. Он тоже вынужден дать согласие на брак, но постоянно будет испытывать недоверие к чужаку и никогда не согласится считать его настоящим Рубироза. Он будет относится к Франческо так, как помещик относится к арендатору: пусть возделывает его землю и приносит доход, но никогда не рассчитывает получить ее в наследство. Он хорошо маскирует истинные чувства своими приторными манерами. Вам лучше меня известны его иезуитские способности.

Постарайтесь хорошенько все понять, комиссар Ришоттани. Я хочу, чтобы вам стали ясны истоки неукротимой ненависти Франческо.

Самуэль привязывается к мальчику. Главным образом потому, что он был как бы живым доказательством его благородства. Когда же ребенок вырос и превратился в юношу, он привязывается к нему еще больше. На свой лад, конечно: как настоящий туринец, Самуэль очень ценит тот вклад, который «несмысленыш» приносит в семью. Со всех сторон Европы поступают значительные капиталы, то в форме закупок, то в форме наличных от продажи продукции «дипломированной литейной».

Но все идет гладко лишь до тех пор, пока «милый бастард» подчиняется желаниям и законам своего дядюшки, как арендатор подчиняется условиям владельца земли.

Мой друг замечает, наконец, что все его мечты и устремления разбиваются о тупой провинциализм дядюшки. Он обращается к Самуэлю с просьбой о помощи для осуществления своих планов. И делает это так же естественно, как сын, когда обращается за помощью к отцу.

Вот тут-то «милый бастард» становится просто «бастардом», и ему отправляется то самое письмо. Дядя надеется таким образом призвать его к порядку, что говорит о недалеком уме Самуэля.

У Франческо, человека неуемной гордости, это вызвало только глубокое презрение и безмерную ненависть.

Конечно, думать, что Самуэль сможет заменить ему отца, было большой, непростительной ошибкой. Даже настоящий дядя не может его заменить, а уж такой, как Самуэль, тем более.

Получив это убийственное письмо, Франческо, наконец, отдает себе отчет, что он потратил лучшие двадцать лет своей жизни на негодяя, использовавшего его самым бессовестным образом. Оказалось, что у него нет семьи, нет никаких корней. Прошлое потрачено зря, будущее под большим вопросом. Он впадает в настоящую прострацию. Не может спать, ночами бродит по квартире, разум отказывается служить ему.

В какой-то момент он признается Анник, что с трудом удерживается от искушения отправиться в Турин и своими руками совершить возмездие. Жене постепенно удается успокоить его, чему способствует и рождение дочери. Он как бы подписывает временное перемирие со своей ненавистью ко всему этому семейству и с бешеной энергией отдается работе.

– Минутку! – перебил раввина комиссар, – Почему вы говорите обо всем семействе? Какое отношение имеют к этому остальные? Диего, Аннализа, маленький Чезаре?

– Не будьте наивны, господин комиссар! Вы же их знали! Кузен и его жена, эти посредственности, они ведь терпеть не могли Франческо, слишком уж он отличался от них. Они завидовали ему и, конечно же, еще подливали масла в огонь. Аннализа, с чисто крестьянской хитростью опутывает старого Самуэля, прекрасно зная, как тому хотелось бы иметь собственного ребенка. Только появление на свет истинного Рубирозы отодвинуло бы Франческо на второй план.

Муж ею в расчет не принимался. Не только потому, что он был импотентом, но и потому, что не смог бы отличить простой ночной горшок от старинной вазы. Его надо было убедить, что бесчисленные медицинские процедуры вылечили его, наконец, от стерильности. Это не составило для нее особой трудности. А потом она забеременела от дядюшки, чья старческая страсть, конечно, не укрылась от нее.

Ненависть Франческо питалась тремя источниками. Во-первых, мыслью о том, что все богатство, заработанное им для этой семьи, перейдет рано или поздно только в их руки. Во-вторых, нанесенным ему оскорблением. И в-третьих, тем фактом, что Самуэль продолжал наживаться на известности Франческо, когда тот стал уже богаче и знаменитее своего дяди.

Если посетители туринского магазина начинали расхваливать племянника, дядя делал вид, что между ними по-прежнему существуют самые лучшие отношения и что художественные галереи, разбросанные по всему миру, принадлежат единой семье. Это производило впечатление, и клиенты охотно покупали его товар. Чем больше был престиж Франческо, тем лучше шли дела у Самуэля…

Двадцать лет жизни наверстать невозможно, и ненависть неотступно терзала сердце моего брата по несчастью.

– Простите, – опять перебил комиссар. – Почему вы все время называете его «братом по несчастью»?

– Потому что оба мы выросли без отца. Мой отец оставил мою мать, когда мне не было еще и года. Я, так же, как и он, страдал от недостатка любви и от выпавших на мою долю унижений. Такие раны никогда не заживают до конца.

Но давайте вернемся к Франческо.

Я много раз безуспешно пытался его убедить, что он должен был бы благодарить своего дядю за письмо, которым тот расписался в собственной низости. Сколько раз я повторял и повторял ему: если бы Самуэль не открыл тебе тайну твоего происхождения, ты никогда бы не стал тем, кем стал сегодня. Так и продолжал бы смиренно ждать, что унаследуешь, наконец, имя провинциального дельца, который Бог знает что о себе вообразил только потому, что ему удалось создать себе прочное положение в Турине.

Мои слова, однако, достигали только его слуха, но не сердца.

«Дорогой мой Аарон, – говорил он мне, – как хорошо я представляю себе теперь то наслаждение, с которым Корде вонзила кинжал в грудь Марата. И ту радость, с которой французский народ смотрел, как падают в корзину отрубленные гильотиной головы его врагов. Это зрелище заставляло его забыть о голоде, унижениях, о перенесенных насилиях. Он чувствовал себя отомщенным. Кровь и ненависть опьяняют и дают настоящее наслаждение».

Я пытался его образумить. «Забудь, постарайся забыть», – говорил я ему.

«Забыть могут живые, – отвечал он. – А я уже мертвец. Днем я хлопочу о своей семье, о дочери, работаю. Все мои успехи – это не больше, чем форма мести. Я хочу доказать, что им не удалось меня раздавить, что я значу больше, чем они. И главное – что я есть. Ночью моя душа терзает мое безжизненное тело. Призраки прошлого обступают меня со всех сторон и пытаются вновь заставить кровоточить старые раны. Но плоть моя молчит, она уже не чувствует боли. Кровоточит душа. Я вновь вспоминаю мое обокраденное детство и юность, и всю последующую жизнь. Ненависть моя вновь и вновь питается кровью этих воспоминаний. Это необратимое чувство, Аарон. И его цвет – красный».

Так прошли годы. У Франческо появился еще один ребенок, сын от красавицы Павловской. Франческо-младший.

– Кстати, – перебил раввина Ришоттани, – вы ведь знаете, что этот мальчик сейчас у Анник?

– Да. Она добилась в конце концов, чтобы его отдали ей под опеку, и занимается им, как настоящая мать. Какая все-таки замечательная женщина! Она была прекрасной женой для Франческо, и всю свою любовь к нему перенесла теперь на его сына. Как странно. Павловская обладала тем же типом обаяния, что и Анник. В обеих было что-то восточное, что-то загадочное, как сама славянская душа.

– Вы были с ней знакомы?

– Да, я видел ее несколько раз. Рядом с ней невозможно было оставаться спокойным. Такая красавица, и такой ужасный конец! От нее исходила какая-то первобытная сила, действующая на окружающих. С первого же взгляда она производила незабываемое впечатление…

– Да, ужасный конец… – произнес Армандо, думая о тех мучениях, которые должна была перенести бедная Яна перед смертью.

– …Ну вот. Бешеный ритм последних двадцати лет жизни не прошел бесследно. Франческо заболевает, и надежды на выздоровление нет…

– И прежде, чем умереть, – с ложным простодушием вставил Армандо, – он поручает кому-то уничтожить всех туринских Рубироза. По странному совпадению это происходит через день после его самоубийства, что сбивает следователей с верного пути и заставляет их думать, что…

– Нет, комиссар. Ничего подобного не было. Вы ошибаетесь. Не будьте так нетерпеливы, – раздраженно заметил раввин. – Это убийство, – он сделал большую паузу, чтобы придать еще больше веса своему заявлению, – совершил сам Франческо.

– Да вы шутите! – воскликнул Ришоттани, выражая крайнее изумление. – У Брокара тоже возникло такое подозрение, но он тут же отмел его, поскольку Франческо покончил с собой днем раньше, чем это случилось.

– Именно здесь-то и заключается вся дьявольская изощренность этого плана.

– Было бы очень любопытно знать, как ему удалось расправиться с ними через день после собственной смерти, – с иронией заметил Армандо. – Пути Господни, действительно, неисповедимы, но мы, полицейские, склонны все-таки расследовать пути земные, а не небесные.

– Хочу предупредить вас, – холодно сказал раввин, что я не имею обыкновения тратить свое и чужое время на разные глупости. Вместо того, чтобы иронизировать, вы бы лучше вспомнили 1968 год.

– При чем здесь 1968 год? – удивленно и обеспокоенно спросил комиссар, зная свойство раввина внезапно отклоняться в сторону.

– Очень даже при чем. Ваша ошибка была именно в недооценке его последствий. Никто из вас, я имею в виду всю следственную бригаду, не вспомнил о событиях того года и не потребовал новой экспертизы, а вернее, не произвел нужного анализа.

Армандо не осмеливался больше перебивать раввина, боясь рассердить его, и с нетерпением ожидал продолжения.

Помолчав, раввин вновь заговорил:

– Это был год, когда итальянские политические силы при поддержке профсоюзов, преследующих только свои собственные корыстные интересы, заставили рабочих и студентов бушевать на площадях итальянских городов… Они тогда даже и не подозревали о той цепной реакции, которую это вызовет в каждой области общественной и профессиональной деятельности, и о том, как это отзовется по крайней мере на двух поколениях того самого несчастного народа, во имя которого они в 1968 году положили начало процессу деградации.

С тех пор в Италии, Франции и в доброй части Европы мы и имеем невежд у кормила власти, адвокатов, незнакомых с юриспруденцией, хирургов-убийц, медсестер-отравительниц, директоров предприятий, которые не умеют руководить, следователей, не умеющих проводить расследование, и экспертов, не способных снять даже отпечатки пальцев, не говоря уж о том, чтобы установить час смерти при обнаружении обугленного трупа.

И все это – во имя утопии всеобщего равенства. А между тем, мы можем осуществить только очень небольшую часть своих желаний, и то только при возможности взвесить все «за» и «против» в нашей реальной жизни.

Мечты – это ведь область фантазии. Посмотрите хотя бы на американскую мечту об успехе, или мечту стран Ближнего Востока о мирной жизни, ради которой там будут воевать и убивать до тех пор, пока не превратят всю эту землю в пустыню, где уже не останется ничего живого.

Мы отдаемся мечтам и не замечаем, что постепенно убиваем друг друга нашим невежеством, глупостью, деградируя сами и опустошая окружающий нас мир.

Ну да, хватит об этом. Слушайте и больше не перебивайте меня. Если я говорю, что Франческо собственноручно совершил свою месть, то я знаю, о чем говорю, и располагаю доказательствами.

Итак, он выслушал от врачей свой смертный приговор. Это было в 1988 году, за несколько месяцев до Рождества. Страшная, беспощадная болезнь нашего времени вот-вот расправится с ним. Конец всему. Конец его погоне за успехом, конец его ненависти. Он не боится умереть. Но одна мысль не дает ему покоя: уйти из жизни и не отомстить!

До этого он утешал себя мыслью, что оставил своего дядюшку далеко позади, но теперь карты легли иначе, и играть надо по-другому.

Самуэль пасовал перед племянником, но после смерти Франческо он вновь обретет свободу, и все вернется на крути своя. Кроме того, это животное может нанести непоправимый ущерб его художественным галереям.

Вы знаете, что Франческо был человеком незаурядного ума. Он терпеть не мог гомосексуалистов, однако именно им он доверил руководство своими галереями. Хорошо понимая, что они ничего не смыслят в антиквариате, он тем не менее отдавал должное их умению располагать к себе людей и обеспечивать продажу товара.

Вы, комиссар, довольно далеки от мира любителей антиквариата, но те, кто знаком с сегодняшней его фауной, хорошо знают, что на 90 % она состоит из богатых выскочек, самолюбивых, невежественных и весьма тщеславных. Рядом с настоящим антикваром они чувствуют себя не в своей тарелке, смутно ощущая собственную неполноценность, хотя их финансовое превосходство настолько велико, что они не допускают мысли о каком-либо сравнении. Что-то мешает им чувствовать себя свободно. Они не могут разглагольствовать перед своей свитой – а она есть у каждого миллиардера – и не могут выдавать жалкие крохи своих познаний за непререкаемые глобальные истины.

И Франческо уходил в тень, занимаясь закупкой товара и показываясь клиентам лишь в момент заключения сделки. К большой радости «примадонн», которые могли поэтому без всяких комплексов предаваться светской болтовне с «директорами» и их «спонсоров», самоуверенность которых только возрастала рядом с представителями «третьего измерения», как вы удачно их окрестили.

Франческо опасался, что после его смерти Самуэль убедит генерального директора галерей следовать своей собственной политике в этом деле, что могло бы нанести серьезный ущерб его империи и, следовательно, будущему его детей.

И вот он вырабатывает план последнего акта, продиктованный желанием защитить дело всей его жизни, а также – и это главное – неукротимой ненавистью.

План этот был отработан им до совершенства.

Перед ним стояли две цели. Первая – убить их, утолив таким образом жажду мести. Вторая – убить так, чтобы это ни в коем случае не сказалось потом на будущем его детей.

Он встречается с Шелудивой и внимательнейшим образом изучает ее внешний облик. Никому не придет в голову связывать с ним эту попрошайку, появись она возле виллы Рубироза. Вот он и пойдет туда под ее видом. А потом – самолет Турин-Париж, отель «Риц» и самоубийство.

Досконально изучив повадки Шелудивой, он убивает ее. И думаю, что вы никогда не найдете ее тела. Это убийство он должен был пережить очень тяжело, но ненависть к своему врагу была сильнее любых препятствий, сильнее голоса совести.

– Но зачем было ее убивать? – спросил Ришоттани.

– Это было необходимым условием его плана. Если бы ее нашли и начали допрашивать, она бы опознала по фотоснимкам самоубийцу из «Рица» и рассказала бы, что не раз встречалась с ним. Тогда следователь смог бы заподозрить истинного убийцу старого Рубирозы.

Франческо обладал удивительным даром перевоплощения. Профессиональное внимание к деталям, даже самым незначительным, позволило ему в совершенстве сыграть роль Шелудивой.

И вот наступила роковая ночь пятницы 19 декабря 1988 года.

Франческо принимает облик Шелудивой, подъезжает к улице Понте Изабелла, оставляет машину и, никем не замеченный, направляется к вилле. По дороге его видит экономка Самуэля, которую вы потом допрашивали. В узле, который он тащит с собой, его обычная одежда…