Текст книги "Лучшее прощение — месть"

Автор книги: Джакомо Ванненес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

Париж – это плод интеллектуального труда всего мира. Современный Париж в особенности следовало бы объявить открытым городом, без национальностей и городских застав. Он по праву должен принадлежать каждому гражданину мира, разделяющему общечеловеческие идеи, а может быть и кое-кому из французов, кому удастся вырваться за рамки собственной ограниченности…»

Решив воспользоваться уик-эндом, Ришоттани предупредил Брокара и выехал в Париж. Раньше они не встречались, но между ними сразу возникла дружеская атмосфера. Ален настоял, чтобы Арманд о остался на ночь у него. Они понимали друг друга с полуслова. Ален интуитивно чувствовал, что что-то мучит Армандо и обещал помогать ему в меру собственных сил и возможностей.

На следующий день комиссар Ришоттани выехал в Турин трансъевропейским экспрессом.

Он вошел в полупустое купе, расслабился и задумался. Перед его отвлеченным взглядом проплывал монотонный серый пейзаж. Он решил, что с таким помощником, как Брокар, ему просто повезло. Какая-то живописная вилла, промелькнувшая за окном вагона, вдруг нарушила спокойное течение его воспоминаний. «Да, прекрасная вилла, и парк, как у Рубирозы в Турине…» И он вдруг вспомнил…

Глава 3
Самуэль Рубироза

16 февраля 1976 года.

В 23.30 из приемника в машине послышался трескучий голос:

– Управление вызывает 38-ю. Управление вызывает 38-ю.

– 38-я слушает. Прием.

– Комиссару Ришоттани срочно прибыть на виа Понте Изабелла в Сан Вито, № 155, сработала аварийная сигнализация на вилле Рубироза. Прием.

– Вас понял. Выезжаем немедленно. Прием окончен.

Когда комиссар приехал на виллу, погруженную во тьму холодной зимней ночи, странная тишина стояла вокруг. Легкий холодный ветер чуть покачивал огромные дубы и каштаны парка, В здании царила абсолютная тишина. Сигнализация не работала, а ужасных доберманов старого Рубирозы, казалось, поглотила тьма.

Комиссар с помощником решительно заехали в парк и осторожно проследовали до дверей виллы. Двери были открыты. В абсолютной темноте они вошли внутрь здания и, сначала на ощупь, потом при слабом огоньке горящей зажигалки, добрались до выключателя. Выключатель не работал. Помощник сбегал к машине и принес два электрических фонаря. Они быстро осмотрели первый этаж, но ничего странного не заметили.

Ришоттани вспомнил, что во всем доме стены были буквально увешаны картинами.

На втором этаже они нашли старого Рубирозу. Связанный и с кляпом во рту, он без чувств лежал рядом с письменным столом. Видимо, прежде чем потерять сознание, он успел нажать кнопку сигнала тревоги. В соседней комнате, тоже связанные и с кляпами во рту, находились племянница Рубирозы и ее пятилетний сын.

Убедившись, что телефонная связь на вилле не работает, комиссар, не теряя времени, бросился вниз и пока помощник освобождал пострадавших от пут, по радиотелефону связался с туринским полицейским управлением. Он срочно попросил прислать оперативную группу криминальной полиции.

Потом снова поднялся на второй этаж. Первой пришла в себя племянница. У нее была какая-то невыразительная внешность: невысокого, но и не маленького роста, не полная, но и не худая, со смугловатой жирной кожей. Только со временем она обнаружила свое высокомерие и самонадеянность.

– Быстрее, сделайте что-нибудь! – сказала она, как только изо рта у нее вынули кляп.

Она произнесла это с повелительной интонацией, но голос ее прерывался от волнения.

– Они похитили моего мужа. А мой мальчик? Что с мальчиком?

– Успокойтесь, синьора. С мальчиком все в порядке. Лучше скажите нам, сколько их было?

– Трое. Лица у них были замотаны шарфами, а шерстяные береты надвинуты на глаза. Четвертый, очевидно, сидел за рулем машины, на которой они сбежали. Боже! А что с дядюшкой? Он жив?

– Не волнуйтесь, синьора. С ним тоже все в порядке, он только потерял сознание. Пока нет врача, его приводит в чувство мой помощник. Врач будет с минуты на минуту. Когда это все случилось?

– Точно сказать не могу, но когда они сюда ворвались, было что-то около одиннадцати, потому что я уже выключила телевизор и собиралась лечь спать. Муж и дядя разговаривали в кабинете. Вдруг я услышала лай собак. Внезапно лай прекратился, и тут они вошли…

В соседнем кабинете старый Рубироза с трудом приходил в себя.

– Я комиссар Ришоттани. Скоро сюда прибудет криминальная полиция, чтобы снять возможные отпечатки, должен подъехать врач, чтобы…

– Что с мальчиком? – в крайнем возбуждении перебил его Рубироза и, пошатываясь, сделал несколько шагов к спальне невестки.

Как раз в этот момент синьора Аннализа с сыном появились в коридоре. Как только старик их увидел, он сразу же успокоился.

– Как ты себя чувствуешь, дядюшка? – заботливо спросила Аннализа. Комиссару совсем не понравилась ее манера говорить. Чувствовалось что-то манерное, неискреннее и снобистское, совершенно не вязавшееся с ее внешностью уборщицы. Лицемерный светский тон, который никак не вязался с обстоятельствами и не подходил женщине, которая комиссару виделась скорее в фартуке кухарки, а не в вечернем туалете. Но его восхитила эта холодная сдержанность, достойная опытной актрисы.

Тем временем приехал врач и прошел к Аннализе. Самуэль Рубироза остался один на один с комиссаром. Казалось, его нисколько не удивило и не слишком озаботило исчезновение родственника. Он говорил и говорил, как будто исповедовался во многих грехах, изливая душу и постоянно обращая свои подозрения на племянника Франческо. Чувствовалось, что он его от души ненавидит. В то время Франческо был уже известным антикваром. Знали его и за рубежом. Естественно все это вызывало ревность старика Рубирозы, который был известен только узкому кругу специалистов собственной страны. Во всем, по его мнению, виноват был Франческо.

– Видите ли, комиссар, это может показаться вам абсурдом, но даже в сегодняшнем похищении я чувствую руку моего племянника Франческо, да покарает его Бог, если есть на свете справедливость выше земной. Я взял его в свой дом, когда совсем мальчишкой он потерял отца, воспитал и любил как сына. Я передал ему все свои знания и открыл фамильные тайны, которые из поколения в поколение веками передавались от отца к сыну. Свои знания я отдавал ему с отцовской щедростью, а в нашей семье знания – это власть и деньги. И когда он вырос, я стал надеяться на него, я поверил в него, как отец верит в сына, который никогда его не предаст. Должен признать, к сожалению, что Диего с неба звезд не хватает. Франческо же… он больше походил на меня, больше был моим сыном. Я видел в нем человека, способного достичь огромных высот (я ведь тоже сначала объехал Пьемонт на телеге и не сразу пересел в карету). Я думал, что он сможет твердо держать в руках скипетр семейства Рубироза и вывести нашу династию на международный рынок.

Комиссар Ришоттани смотрел на возбужденного Рубирозу, слушал его рассказ и все время спрашивал себя, как это старику удается так долго исповедоваться и не разу не взглянуть ему в глаза, Маленький, коренастый, с брюшком типичного коммендаторе, почти лысый, с прямым, чуть приплюснутым носом и почти белыми густыми усами, он напоминал человека, который пришел за отпущением грехов, а опущенные долу очи должны были свидетельствовать о смирении перед исповедником. Хотя, возможно, это было просто от врожденной робости. Или от лицемерия.

«Робость», – решил комиссар и успокоился. Он испытывал невольную симпатию к этому человеку в желтых широких штанах на широких подтяжках, которые то и дело выглядывали из-под пиджака в то время, как он возбужденно продолжал изливать свою ненависть. Он живо напоминал комиссару кого-нибудь из классических литературных или театральных персонажей.

– Я не уверен, – не уставал повторять Рубироза, – что в этом похищении не обошлось без моего племянника.

– Что заставляет вас думать, будто ваш племянник, богатый и солидный антиквар, пользующийся международной известностью, заинтересован в подобном похищении?

– То, что он всех нас ненавидит, всех нас ревнует, то, что он жаден и хочет стать единственным Рубирозой, который будет господствовать в мире искусства. Никто не знает его лучше меня, никому лучше меня не известны его чудовищные амбиции, из-за которых он может пойти на любое преступление. У меня нет доказательств, но Франческо, от которого я отрекаюсь и которого проклинаю, – это вор, сделавший карьеру на крови Рубироза.

– Если все обстоит именно так, то почему вы не обратились в соответствующие органы?

– Да, да, все именно так и обстоит, – резко прервал его Рубироза, удивленный и возмущенный тем, что кто-то посмел усомниться в его словах. – Почему не обратился? – вновь удивился он. – Да потому, что наша семья за всю свою историю, ни соринки из дома не вынесла, – закончил он с гордостью.

– К сожалению, чувства к делу не подошьешь, но мне кажется, что такой человек, как ваш племянник, вряд ли стал бы себя компрометировать подобным образом.

– Эти чувства настолько сильны, что я на вашем месте, комиссар, не исключал бы такой возможности.

– Если это вас так беспокоит, то не волнуйтесь. У меня привычка проверять все возможные версии, и вам должно быть известно, что в случае похищения мы проверяем все ближайшее окружение потерпевшего, потому что в 75 процентах случаев именно из этого окружения оказываются непосредственно или косвенно причастными к преступлению.

Тем временем криминалисты уже закончили часть работы. Огромные доберманы, которые обычно охраняли виллу и бегали по парку, были найдены с перерезанным горлом. Сначала их усыпили, накормив котлетами со снотворным, а затем, во избежание риска, всем перерезали горло.

В ожидании дальнейших событий Ришоттани приказал своим людям оставаться на вилле. Если речь шла о похищении с целью выкупа, то через несколько часов следовало ждать телефонного звонка.

* * *

Но ничего подобного не произошло. Звонка не последовало. Денег никто не потребовал, и прошло целых два месяца, прежде чем появились новые улики.

Утром 28 апреля, спустя два месяца и двенадцать дней после описанных событий, при разгрузке грузовика со строительным мусором в старом отвале, один из рабочих заметил какой-то предмет, блестевший на солнце. Это оказались часы. Они были надеты на что-то, напоминающее руку.

Рабочий вызвал карабинеров.

* * *

Турин, 28 апреля 1976 года.

Если бы это случилось в Реджо Калабрии или в Трапани, журналисты обязательно приплели бы сюда мафию и ндрангетту. Но в этом деле не было улик, и единственной «уликой» в распоряжении Ришоттани оставалась смертельная ненависть между стариком Рубироза и его племянником Франческо.

Он сделал все возможное, чтобы докопаться до причин этой ненависти и возможной причастности племянника к похищению родственника. Но безрезультатно.

Однако сразу же после того как газеты сообщили о том, что обнаружен труп Диего Рубирозы, между дядей и племянником состоялся телефонный разговор. Позвонили из Рима. Старый Рубироза взял трубку.

– Это ты, старый негодяй? – начал разговор Франческо. – Если бы я верил в Бога, то сказал бы, что наконец-то Божья кара настигла тебя. Желаю тебе здравствовать еще сотню лет и увидеть, как умирают все, кто тебя окружает. Желаю тебе быть свидетелем смерти малютки Чезаре и этой поблядушки, его матери, старый козел. Запомни хорошенько: когда-нибудь я приду, чтобы плюнуть на твою могилу, а если к тому времени меня не будет, накажу дочери сделать это от моего имени.

– Ублюдок, проклятый ублюдок! – закричал старик. – Чтоб ты…

Разговор резко оборвался.

* * *

…Ришоттани постоянно пытался хоть что-то понять в этой ненависти, но так ничего и не добился. Теперь весь сор из избы уже вынесен, но комиссар так и не понял, кому нужны были все эти убийства. А что с картиной? Пока что он действительно не представлял, с чего качать, как размотать этот клубок, ко был уверен, что доведет следствие до конца, рано или поздно, все-таки найдет ответ – или ответы – на эти загадки, включая и исчезновение картины Рембрандта, похоже, пропавшей бесследно. Это был его долг старику. Он был обязан его вернуть, потому что старик сделал его счастливым в тяжелое время и открыл ему вечный мир искусства, вселил в него жажду знаний. Если в настоящее время он был чем-то большим, нежели просто дилетант, то всем этим он был обязан только старому Рубирозе.

Глава 4
Джулия

После смерти Диего старый Рубироза стал побаиваться за жизнь маленького Чезаре и матери. Он поделился своими опасениями с комиссаром Ришоттани и попросил его заглядывать к нему на виллу каждый раз, когда у него выдастся свободная минута. Армандо всячески старался успокоить старика:

– Не думаю, что вам грозит что-нибудь серьезное. Обычно эти люди никогда не появляются дважды там, где уже побывали. Они знают, что после похищения осторожность возрастает и принимаются меры. Известно им также, что полиция, именно в случае повто…

– Да знаю я, – нервно перебивал его Рубироза, – но как-то не по себе. Сначала я хотел отправить за границу мальчишку с матерью, но мне это оказалось не по силам. Не могу я без них. Слишком уж я стар, и мне было бы очень одиноко… Так что до сих пор не знаю, что делать… Частным детективам я не слишком доверяю. Я, правда, нанял тут одного, который следит за невесткой и ребенком, но все равно не могу успокоиться, пока они не вернутся. Мне хотелось бы максимально обезопасить всех нас и я был бы просто рад, если бы вы, дорогой комиссар, посодействовали моему… нашему спокойствию.

– Не представляю, как это можно сделать.

– Попросту приходите к нам каждый вечер, когда представится возможность. Если люди, охраняющие виллу (если ее еще охраняют) или те, кто задумает организовать очередное похищение, убедятся, что знаменитый комиссар Ледоруб (так, мне кажется, все вас называют) лично занят нашей безопасностью, то ничего не случится. Знаю, вы заняты целые дни, а часто и ночи, но именно ночью, если представится возможность, прошу вас, забегайте ко мне. Уж я сумею вас отблагодарить.

Комиссар возмутился:

– Послушайте. Это как раз то, что мы обязаны делать, и вовсе не размер вашей благодарности будет определять продолжительность нашего присутствия на вашей вилле. (Комиссар особенно повысил тон на слове «размер»).

– Не обижайтесь, пожалуйста, прошу вас. Понимаете, я обязательно должен спасти последнего из моих потомков и его мать…

– Синьор Рубироза, – сказал комиссар, – не знаю пока, что я смогу сделать, но постараюсь заглядывать к вам в любую свободную минуту и при первой же возможности, а если будет слишком поздно – осмотрю парк.

Далее не знаю, как вас благодарить. Обычно до полуночи я на ногах. Я дам вам код от входа. Если вы появитесь до полуночи, то знайте: на вилле есть служебный вход. Звонок с табличкой и моими инициалами С. Р. соединяется прямо с моим кабинетом. Я сам вам открою. Я старый полуночник и с удовольствием поболтаю с вами за стаканчиком вина.

С тех пор для комиссара стало привычным два-три раза в неделю проводить время со старым Рубирозой.

Он рассказывал ему об искусстве, при этом почему-то всегда смотрел вниз, а в ответ Ришоттани цитировал ему французских классиков, о существовании которых старый антиквар не имел ни малейшего представления.

Комиссару он очень нравился. Старик никогда не повышал голоса, кроме случаев, когда речь шла о его работе или гомосеках, которых он ненавидел. Обычно он монотонно басил и редко возбуждался, держался спокойно, как старший с младшим, но его манера не смотреть в глаза собеседнику ужасно раздражала комиссара.

Сам Армандо честно смотрел людям в лицо и почти без ошибки угадывал, с кем имеет дело: с настоящим мужчиной, тряпкой или просто с вруном. Так же и в горах. Уже после стометровки спуска, по стилю он мог сразу же сказать, кто из этих молодых людей выкрутится на этой лыжне, а кто нет. Естественный отбор происходил после падения. И он спрашивал себя, а как же подобный отбор может происходить среди антикваров. Армандо решил, что стиль его старика, возможно, самый лучший, хотя и самый лицемерный, именно этот стиль помогает преодолевать неожиданности на путях собирателей шедевров искусства. Нельзя сказать, чтобы ему не нравились стариковская мягкость, показная доброта и чувство сострадания, настолько отработанные и доведенные до автоматизма, что казались естественными. В общем, это были манеры лжесвященника, который так сжился со своей ролью, что поверил в то, что он изображал. Одного только не мог понять Армандо: продолжает ли старик играть, как опытный актер или же из-за постоянной игры в его душе произошло некое слияние, симбиоз его человеческой сущности и игры на публику. Постепенно комиссар вживался в новый мир, который пока что не мог судить слишком строго. Он понимал, что если в спорте главную роль играли вполне конкретные стойкость, честность, сила, порыв, мощь и, в основном, мужество, то в искусстве и культуре – оттенки, нюансы, и люди связанные с этим, намного сложнее и многограннее; они так же разносторонни, как бесконечно число граней драгоценного алмаза, которые, в зависимости от силы освещения и цвета камня, приобретают тысячи и тысячи оттенков. У людей же в особых обстоятельствах тоже может быть до тысячи лиц.

Со временем они перешли на ты, но это нисколечко не отразилось на привычном поведении старика. Приятельское «ты» изменило лишь стиль диалога. Вначале Армандо почувствовал что-то вроде раздражения и досады и несколько недель старался ходить к старику пореже, потом успокоился и решил, что в этом возрасте старика уже не перевоспитать. Армандо чувствовал по отношению к себе какое-то высокомерие и некую снисходительность, и эти кастовые черты тоже не изменились: все-таки снисходительность, а не дружба и сердечность. Иногда Армандо пытался снова заговорить о его ненависти к Франческо, но на все его попытки старик лаконично отвечал:

– Неблагодарный, низкий и неблагородный человек. Но давай поговорим о чем-нибудь другом. Прошу тебя, Армандо, не порть мне вечер и этот суперстарый виски, как бы ты сказал.

После смерти Диего старик все свои надежды возложил на маленького Чезаре, часто говорил о нем, и это было искреннее чувство. Любое, самое обычное проявление сообразительности с его стороны уже рассматривалось как явный признак гениальности наследника династии Рубироза, и при каждом удобном случае старик старался его побаловать и удовлетворить любой каприз.

Комиссар часто спрашивал себя, что за человек может вырасти из этого ребенка? Один из многих итальянцев, тряпок, которые при первых же трудностях дают окрутить себя первой же поблядушке с фальшивой родословной девушки из приличной семьи, охотнице за приданым и именем, удовлетворяющим ее тщеславию? Он пытался взять его на экскурсию в горы, чтобы мальчишка пообщался со сверстниками, воспитанными в более спартанском духе, но мать не позволяла, говоря, что это слишком опасно. На самом же деле ее искусственный снобизм заставлял ее с ужасом сторониться простого общения с простыми людьми в слишком обыденной, как она считала, обстановке, которая не отвечала задачам воспитания ее чада и ее надеждам на него. Армандо настаивал, но все было напрасно. Так что маленький Чезаре рос, как растут многие ни в чем не повинные дети, имеющие старого и богатого отца (ведь Рубироза заменил ему отца) и мать, стремящуюся реализовать свои амбиции с помощью сына.

Аннализа, особенно после Веры, не имела шансов понравиться комиссару. Он не считал ее некрасивой, но ее слащавое отношение к старику вызывало в нем чувство отвращения. В те редкие часы, когда случалось им собраться и поговорить о более или менее незначительных вещах, он отлично видел, что Аннализа никогда и ни в чем не противоречила старику. Она постоянно и преувеличенно восхищенно соглашалась со всем, что излагал старый Рубироза. А потом шли все эти бесконечные дя-дя-дя-дя-дя, которые она произносила так, как будто наслаждалась, потягивая, редчайшее марочное вино. Старик от этого просто шалел, можно сказать, в телячий восторг приходил.

Все же лучше приходить к нему, когда он один. Как, например, в тот раз, когда он впервые встретил Джулию.

Прошел уже год со дня смерти Диего. Он прекрасно помнил этот день, потому что он совпал с днем открытия Первой национальной выставки антиквариата в Салуццо. Эта дата навсегда запечатлелась в его памяти. В день открытия он сопровождал сюда старого Рубирозу. В этот же день началось его приобщение к искусству и миру искусства. Одиннадцать лет уже прошло, а Армандо помнил каждую минуту этого дня.

Они вместе вошли в павильон. Восхищенный и в полном смысле очарованный, он ходил за старым Самуэлем от стенда к стенду. Он воочию убедился, что мир антикваров, который не так уж давно все просто поносили, имеет право на существование.

Рубироза познакомил его с архитектором выставки, Мауро Бардорацци. Армандо до сих пор его помнил: среднего роста, средней упитанности, лицо вульгарное, особенно когда он улыбался: при этом слева выглядывал клык, а справа другой малый коренной зуб. Чуть крючковатый нос как бы кланялся мясистым губам, а когда он открывал огромнейший рот, показывались прокуренные и покрытые камнем зубы. Его внешняя вульгарность резко контрастировала с изысканностью его манер и речи, но, хотя это и вызывало удивление, Ришоттани все-таки никак не мог отделаться от отвращения, которое вызывал в нем этот человек. Запавшие щеки, сероватый цвет лица. Он только и делал, что говорил и курил. Курил и говорил. Говорил не переставая, с ярко выраженным венецианским акцентом, и часто кашлял.

– Самуэль, дорогой Самуэль, какой сюрприз! – бросился он к старику. – Как ты поживаешь? Теперь тебя только выставкой можно выманить из твоей берлоги.

– Поздравляю, Мауро. Отличная выставка.

– Ах, не говори мне об этом, – сказал Мауро, приложив руку ко лбу, слегка отогнувшись назад и одновременно театрально приподнимая левую руку. – А знаешь, кто это организовал? Не будем называть имен, но этот экономит буквально на всем, и не только на гостинице, в которую меня поместил, но даже на питании. Даже на материи, представляешь? Пришлось с ним поссориться, я вне себя, подавлен, с ним я работаю последний раз: баста! баста! баста! На балконах я хотел сделать такие зонтики с балдахинами, ну, понимаешь, шикарная вещь. Ведь тут у нас не овощной базар и не зеленная лавка, а художественная выставка. Лучше бы кое-кому из экспонентов остаться дома, но, нее равно, выставка антиквариата получилась. «Слишком много материи, – это он мне. – Брось это дело, не стоит зря деньги переводить». А вот здесь я хотел сделать купол. Это было бы так элегантно, изысканно, но – ничего не поделаешь – этот мужлан со своим кошмарным римским акцентом заявил: «Знай, Мауро, свою эту муровину ты можешь варганить на дому у своих клиенток, если они у тебя есть. А у меня для этой дерьмовщины нет денег». Невозможно работать в таких условиях. Электрики делают что хотят, лампочек и дорожек не хватает. За три часа до открытия исчезли сотни подсветок и никто не знал, где их искать: все кивали друг на друга, а представляешь, каково мне-то было с моими нервами? Экспоненты протестовали. Пришлось кое-что прикупить за собственный счет. Больше я не вынесу: того и гляди свалюсь от истощения и инфаркта», – и при этих словах он опустил руку на сердце.

– Да не расстраивайся ты, Мауро, – улыбнулся старик и, как только они достаточно удалились, сказал:

– Они и вправду несносны, эти архитекторы. Из-за какой-то тряпки и четырех фонарей готовы устроить шекспировскую трагедию. И при этом уверены, что они незаменимы. Нервишки у них слабенькие, как у девственницы-истерички, хотя на самом деле они беспутней и извращенней любой старой потаскухи, на которой клейма негде поставить. Если выставка пользуется успехом, то они заявляют, что это – из-за тряпья, которым они обили стены, если нет, то потому, что мы не выставили настоящих произведений искусства. Истерички, эгоцентрики, шваль поганая! Кстати, об этих педиках, отравляющих мир искусства. Знаешь, что рассказывают об их безумной любви к стилю «Карл X»?

– К сожалению, я не такой уж специалист в области антиквариата…

– Говорят, – продолжал Рубироза, прищурившись и внимательно посмотрев Армандо в глаза, – что они пользуются им дважды: когда продают и когда перепродают, ну, в общем, два раза взял, один отдал.

Они рассмеялись.

И вдруг Армандо увидел Джулию. Она вошла в павильон в сопровождении Марко Вольпини, молодого человека двадцати трех лет, который вместе с другими молодыми людьми проводил свой уик-энд здесь, в горах. Марко шагнул ему навстречу:

– Привет, Армандо. Что ты тут делаешь, в Салуццо среди всех этих антикваров? Даже не предполагал, что тебе так нравятся древности. Джулия, познакомься, это Ледоруб, о котором я тебе говорил.

– Очень приятно, – сказал Армандо, пожимая ее руку. Она чуть улыбнулась.

– Джулия только что вернулась из Англии. Мы ее похитили у других и приняли в нашу компанию. В следующий раз, когда пойдем в горы, ты увидишь, какая она молодец! Ну, ладно. Я вижу, ты занят. Пока мы тебя оставим, увидимся в баре.

Старый Рубироза стоял с безразличным лицом, как всегда, глядя в сторону, но когда изредка он все же поднимал глаза, взгляд вспыхивал на мгновение, как луч прожектора. Он успел заметить Джулию.

– Красивая женщина, – изрек он, направляясь к очередному стенду.

Армандо любовался Джулией, как и многими другими красивыми женщинами, с восхищением и сожалением. В свои пятьдесят с небольшим он уже примирился с мыслью о том, что в интимной жизни у него нет никаких перспектив. С Верой давно не было никаких отношений. Каждый из них замкнулся в собственной скорлупе. Армандо «женился вторым браком на своих горах», как нередко упрекала его жена. Оставаясь верной себе, Вера не изменяла собственной спокойной посредственности во всем, как не изменяла и привычной лаванде. Их брачное ложе давно уже не слышало разговора взволнованных тел, но это вовсе не означало бесчувственности комиссара. Всякий раз, когда он встречал красивую девушку, желание почувствовать рядом женское тело, нежное, страстное и жаркое, как неожиданно вспыхнувшее пламя, охватывало его. Каждый раз при такой встрече его охватывала истома и, чтобы избавиться от слабости, он становился на лыжи, либо пробегая длинные дистанции, либо кидаясь в головокружительные спуски.

Ему запомнилась стройная, крепкая фигура девушки, ее длинные каштановые волосы, улыбающееся лицо, светлые глаза и прямой, чуть тяжеловатый нос, рот с полными и чувственными губами. Его вдруг снова охватила невольная истома, тоска по страстным ласкам и желание зарыться лицом в волосы женщины. Он подумал, что Джулия именно та женщина, которую он смог бы полюбить, будь он лет на двадцать помоложе. Он тут же обозвал себя идиотом и стал думать о другом.

После выставки Рубироза пригласил Армандо пообедать в ресторане при одном из самых старых и известных отелей Салуццо – «Почтовом». Во время обеда, благодаря хорошей кухне и хорошему вину, настроение Самуэля улучшилось и он разговорился. Нахлынули воспоминания молодости, вспомнилась работа. Армандо слушал и надеялся, что, может быть, старик проговорится, наконец, о причине известной семейной ненависти.

– Как все переменилось, дорогой Армандо, в нашей работе! И всего за каких-то пятьдесят лет! Во времена моей молодости таких выставок вовсе не было, и мы бы никогда не подумали, что со временем они станут основными для выживания антикваров. В мое время, надо сказать, наше дело вело почти что нелегальный образ жизни благодаря тайнам исповедален и милостей или откровенностей знатных людей. Мистический ореол таинственности способствовал процветанию нашего дела по торговле искусством. Мы обязаны были соблюдать исключительную сдержанность, и нас больше устраивала тишина храмов, а не нынешняя рекламная шумиха. Клиентов было мало, антикваров еще меньше. И если ты хотел продавать, сохраняя честное имя, ты обязан был строжайшим образом следить за качеством товара. Сбыт находили только великолепные вещи: все обычное и среднего качества на рынок не выходило. Сегодня же продаются вещи, которые в мое время я постыдился бы выставлять.

А произведения нынешнего века, ни с точки зрения коммерческой, ни с точки зрения искусства мы просто не рассматривали. Но, видимо, нет худа без добра. Сейчас у нас больше клиентов, чем товара, и любой аптекарь или мелкий банкир несут нам свои образцы антиквариата. Хаотическое развитие нашей корпорации, рост аукционов, на которых сбывается до 90 процентов подделок, обращающихся в Италии, и рост благосостояния, на котором возникло общество столь же богатых, сколь и невежественных нуворишей, которые чванятся своим богатством, с одной стороны, увеличили хаотический спрос на предметы старины, а с другой, возможно, непоправимо подорвали престиж всемирно известных собраний. Многие нувориши покупают, не ведая, что идут на поводу у эстетов-любителей, потому что у них никогда не было диплома, но они тешат тщеславие этих павлинов и набивают их коллекции различными штучками, сработанными в народном, фольклорном духе, которые, как ни крути, лишь внешне похожи на произведения искусства. А что может быть откровенно «рекламнее» художественной выставки? Хотя, необходимо признать, что первая флорентийская биеннале непоправимо подорвала интерес многих антикваров к участию в подобных мероприятиях.

– Что вы говорите? – перебил Армандо. – Как могла она причинить ущерб, если выставка – это возможность новых контактов и роста клиентуры? Ведь известно, что на выставки стекаются потоки посетителей, среди которых немало потенциальных клиентов.

– Все это так. Но ты не знаешь, что на флорентийской выставке впервые присутствовали представители других государств, среди которых были и французы. Они прекрасно использовали провинциальность наших нуворишей, и начался форменный грабеж. Клиенты, которые у нас торгуются до последнего, бросились за покупками в Париж, где всячески старались показать, что могут позволить себе роскошь покупать что угодно и у кого угодно, почти не торгуясь. В результате, – продолжал старый Самуэль, – все это не только не способствовало росту коллекций французской старины, в особенности мебели, наиболее известной и ценимой во всем мире, но просто-напросто увеличился сбыт фальшивок.

– Что ты этим хочешь сказать? Объясни подробнее. Надеюсь, не то, что французы напропалую стали торговать подделками?

– Да нет. Но не забывай, что французы – страшные националисты и ненавидят как итальянцев, к которым ревнуют по многим причинам, о чем можно долго говорить, так и американцев, которым они завидуют из-за их богатства. Таким образом, настоящие вещи предназначены собственным клиентам, а вот вещи сомнительного качества или просто подделки они предпочитают всучить итальянцам и американцам. Они приглашают богатых и невежественных клиентов на лукулловские ужины в свои шикарные апартаменты, окружают их всяческим вниманием, дают им понять, как высоко они их ценят, потом вдруг переходят к делу и беззастенчиво надувают… Естественно, клиенты не всегда глупы до такой степени. Обман идет один к одному или один к трем, то есть на одно истинное произведение приходится одна или три фальшивки.