Текст книги "Лучшее прощение — месть"

Автор книги: Джакомо Ванненес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)

– Несомненно, синьор начальник.

– Отлично. Если обнаружите что-то новое, приходите прямо ко мне. Не стоит ставить об этом в известность никого другого. Оставим в стороне нашу бюрократическую рутину. Не надо никаких отчетов и протоколов. Речь идет о деликатнейших вещах, которые связаны с большими людьми, а не с обычными смертными. Это все имеет государственное значение, и здесь необходимы особый такт и сдержанность, не так ли?

– Разумеется. «Интересно, как себя чувствовал генерал Далла Кьеза в Палермо, – подумал Ришоттани. – Его тоже вот так, полунамеками, предупредили? Со всеми этими «многоуважаемый, глубокоуважаемый, превосходнейший, наиспособнейший», как со мной?». Он почувствовал приступ дикой ярости и жажду самому воздать должное кому положено, несмотря на карьеру и на собственные принципы. Теперь у него в руках были доказательства того, что высокий государственный чиновник был замешан в деле с бронированным фургоном, из-за которого погибли его друзья! Проклятье!

Неожиданно начальство сменило тон:

– Вы, говорят, великолепнейший лыжник, весьма уважаемый в среде наших горных проводников и, – он сделал небольшую паузу, – и неравнодушны к очарованию молодости и красоты. – На слове «молодость» он еще и подмигнул. – Будьте предельно осторожны, не забывайте, ведь это… сложнейшее дело… Вам не кажется опасным вовлекать в него посторонних?

– По правде говоря, не в моих привычках говорить о работе даже с женой, поэтому я как-то не понял вопроса, – холодно ответил на это Ришоттани.

– Ну, хорошо. Хорошо. Вы весьма осторожны и исключительно предусмотрительны. Можете удалиться. Желаю удачи! – сказал он снова с легкой иронией.

Пока он спускался в лифте на свой этаж, он почувствовал, как на лбу у него выступают капельки пота. Что-то подсказывало ему: дело Рубирозы потихоньку перерождалось в плавучую мину, причем весьма опасную. Кто-то явно хотел ее взорвать, но кто-то пытался просто обезвредить. И все же – как начальство узнало о его отношениях с Брокаром? А о его разговорах с вдовой Рубирозы? На это мог быть только один ответ, причем очевидный: он был под наблюдением. И давно. Они заранее знали все его действия. Они все знали о нем, о его жизни, о Джулии. Действовать надо было с максимальной осторожностью, чтобы все это дело не обернулось против тех, кого он любил. Становилось ясным, что его начальство было связано с мафией, а предупреждение шефа было не таким уж и скрытым, скорее наоборот, достаточно ясным и определенным. В душе он себя проклинал. Как мог он не заметить, что за ним следят?

Он приходил к выводу, что документация Рубирозы, должно быть, исключительно взрывоопасна. Вряд ли дело ограничивалось одними махинациями в области антиквариата: все знали о ее существовании и многие боялись ее появления, однако никто не располагал ею, а все те, которые ее искали, были уверены в ее существовании.

Но в настоящее время надо было срочно уходить в защиту с тем, чтобы не дать возможности использовать результаты его расследования людям, которые за ним следили. Они косвенно угрожали через его же шефа, но вовсе не хотели мешать ему в поисках правды. Наоборот, они очень хотели, чтобы он для них ее обнаружил. А потом можно заткнуть рот и ему и правде тоже.

Им хотелось, чтобы начиная с сегодняшнего дня он перешел на службу к невидимой мафии, которая приказывала бы ему, через его же шефа, как действовать. После того, как он доберется до правды (если он до нее доберется), они спрячут под сукно все, что не следует показывать при свете дня. Что же до него лично, то, видимо, ему перекроют возможности дальнейшего продвижения по службе вплоть до отставки, или все дело обойдут молчанием.

Отлично. Он готов был принять этот вызов, знал, что игра могла стать очень опасной, но не боялся. Когда тебе больше пятидесяти, мысли о смерти постоянно составляют тебе компанию. Это становится привычкой и перерастает в тихую грусть с массой богатейших оттенков, превращается в условный рефлекс, как крестное знамение священника, приближающегося к алтарю, Постепенно ты перестаешь обращать на это внимание, это становится частью тебя самого, тебе даже хотелось бы не думать об этом, но что-то вдруг, почти подсознательно, напоминает тебе об этом. Ты принимаешь это и преодолеваешь одним духом, как бы творя крестное знамение на алтаре твоей жизни. Пусть только «они» попытаются помешать ему исполнить свой долг. «Им» сразу же станет ясно, насколько опасным может еще быть шестидесятилетний мужчина с его девяноста килограммами тренированных мускулов и почти сорокалетним опытом работы в следственном отделе туринской полиции! Еле сдерживая глухую ярость он вошел в свой кабинет и занялся тщательным осмотром этой скудной обстановки.

Сначала он осмотрел дверь и окно, затем люстру, кресло, полки, пол и, наконец, письменный стол. Сначала он ничего не обнаружил. Затем, вытянув до конца правый ящик, между доской стола и дном ящика, нашел то, что искал: аппарат, чуть больше дамских часиков, способный четко передавать радиосигналы на расстоянии пятисот метров. Комиссар удовлетворенно улыбнулся и оставил аппарат там, где его нашел. Он вышел из кабинета и направился на квартиру к Джулии, где обнаружил ту же технику в одном из стеклянных плафонов люстры, под перекладиной кровати и между стеной и вытяжным колпаком на кухне. Тут он тоже оставил все как было. Он не пошел домой, но был уверен, что и там его тайные «доброжелатели» понатыкали передатчики в каждой комнате. Он позвонил Джулии на работу и пригласил ее позавтракать.

Армандо рассказал ей обо всем, что произошло за последнее время и посоветовал быть очень осторожной. На крайний случай договорились использовать условный знак. Джулия должна была, между прочим, сказать: «Маме нехорошо», а Армандо: «Сегодня не могу, вечером я должен быть дома». Если кто-то из них произносил условленную фразу, то через полчаса они должны были встретиться под портиками виа Рома у кафе-мороженого и постараться избежать слежки. Вместо того, чтобы испугаться, Джулия, казалось, очень возбудилась при мысли, что помимо воли стала участницей криминальной истории.

– Армандо, – сказала она со счастливой улыбкой, – я становлюсь героиней детективного фильма.

Комиссар ничего не ответил, но, невольно вздрогнув, не мог не подумать, что в жизни, в отличие от фильмов, благородный герой очень часто терпит поражение, а мерзавцы бывают оправданы за недостаточностью улик.

Казалось, Марио почувствовал, что за его шефом установлено наблюдение. Поздно вечером молодой сотрудник Сюртэ доставил из Парижа солидный пакет. Поскольку Марио не удалось разыскать комиссара, он решил доставить пакет на дом и вручил его без лишних слов. Они и так поняли друг друга. Армандо ничего не говорил о новой ситуации, складывающейся в связи с делом Рубироза, но, очевидно, стены управления были недостаточно плотны, чтобы не пропустить некоторых тайн, или же у болтунов и сплетников слух и нюх на новости оказались намного тоньше, чем предполагалось. Марио сказал Ришоттани, что он в полном его распоряжении.

Отчет комиссара Брокара о посреднике начинался так.

«Дорогой друг,

я последовал вашему совету и перенес расследование в среду антикваров и на аукционы, чтобы установить личность этого посредника, который, по моим сведениям, вполне мог оказаться директором одной из крупных художественных галерей.

Когда я потерял уже всякую надежду на какой-либо результат, неожиданное везение целиком перевернуло всю ситуацию. Везение заключалось в том, что я отыскал одного молодого человека, смертельно ненавидевшего одного антиквара с набережной Вольтера: тот нанял его не столько в помощники, сколько для того, чтобы постоянно к нему приставать со своими гнусностями. Парень ему наотрез отказал и был тут же с треском выгнан с работы. Мне подумалось, что идея поговорить с кем-нибудь, кто не мог не иметь зуба против антикваров, могла дать неплохие результаты. В течение многих дней мои вопросы разбивались о несокрушимую стену круговой поруки этих «знатоков искусства». Никто рта не открывал, ничего не знал, все сплетничали друг на друга, но когда речь заходила о товаре, они превращались в трех знаменитых мартышек: «ничего не вижу, ничего не слышу и ничего не скажу»…

Идея оказалась плодотворной, и парень выложил все как есть. Он вспомнил, как его работодатель разговаривал с директором «Арт Гэлери» в Монте-Карло, неким Марком Дювалем (о нем я уже говорил с вами по телефону). Он директор одной из известнейших галерей. Разговор шел о передаче каких-то двух вещей. Когда я поставил под контроль телефонные переговорю с галереей, стало ясно, что в руки к нам попало что-то весьма взрывоопасное.

Вы, дорогой друг, даже представить себе не можете, насколько нелегальная торговля в Вентимилья превосходит легальную. А ведь Марк Дюваль следит за тем, чтобы с той и другой стороны не было нарушений в поступлениях. Лучше будет пояснить это на конкретном примере. Некий антиквар, назовем его X желает отправить в Рим, Лондон, Нью-Йорк или еще куда-то некий предмет старины, но очень боится, что при отправке законным путем предмет этот может быть приобретен на основе фактуры, представленной в управление изящных искусств через Национальное управление музеями, или же сама академия запретит экспорт этого произведения. Иначе говоря, возможность сбыта этого произведения будет ограничена национальными рамками. Вот тогда и приходит на помощь Марк Дюваль. Тщательно упакованная вещь безымянно отправится к месту назначения, и доставит ее один из водителей, постоянно совершающих рейсы между Парижем, Лондоном, Веной и другими интересными городами. Антиквар откинет кое-что за перевозку Марку Дювалю. Меня уверили, что товар, идущий по этой системе, как правило, прибывает по назначению раньше того, который следовал по официальным каналам. Потери и кражи не обсуждаются. Не прощают того, кто ошибся, и ни за что не дадут ему ошибиться во второй раз. У каждой страны есть свой маленький посредник. Если вдруг, во время неожиданного досмотра, таможенники обнаружат у водителя какую-то вещь, не подтвержденную документом, он тут же валит вину на фирму, которая его наняла и старается оправдать наличие товара банальнейшими способами, но никогда не произнесет ни имени посредника, ни имени антиквара, ни того, кто должен получить этот товар. Товар изымают; но никто его не затребует, никогда.

Не стоит и говорить, что я тут же приставил двух агентов к Дювалю с заданием ни на минуту не терять его из виду, в надежде обнаружить всю подпольную сеть торговли искусством. К сожалению, я недооценил, с одной стороны, сложности операции, а с другой, переоценил интеллектуальные способности моих агентов.

Однажды вечером мои люди перехватили телефонный разговор с Марком Дювалем, но не поняли его важности, а когда решили сообщить мне об этом, было слишком поздно.

Вот вам дословная запись этого разговора:

– Это ты, идиот? Ну что, решился говорить?

– Нельзя ли узнать, кто вы и что вам надо? Я даже не предполагаю, о чем речь.

– Кончай финтить, мы располагаем такой информацией, которой достаточно, чтобы запрятать тебя за решетку до конца твоих паршивых дней. Выкладывай, как звать девочку. Говори или плохо будет. Ты же знаешь, мы не шутим. Времени у тебя до завтра.

– Если это не прекратится, я обращусь в полицию.

Послышался раскатистый смех, а потом внезапно – свирепо:

– Ладно, кретин, до завтра.

Разговор оборвался.

А в субботу мои люди заметили, что Дюваль не выходит из дому целый день. Ближе к полуночи телефон в его квартире звонил долго, но без ответа. Вот тут-то, заподозрив неладное, они начали беспокоиться. Поднялись на четвертый этаж, где Дюваль обретался в двухкомнатной квартире с претензией на шик и долго звонили у двери, не получая ответа. Тогда они взломали дверь и в гостиной (она же спальня) увидели пренеприятнейшее зрелище: голый Марк Дюваль, привязанный к креслу. После того, как Дювалю замотали рот, чтобы не орал, его пытали с помощью горелки, потом с помощью электричества и, наконец, с помощью бритвы. Этот сильный пятидесятилетний человек, должно быть долго держался. Во всяком случае, порезов и ожогов на теле было очень много. Капли крови застыли на волосах груди, рук и ног, все тело было испещрено рваными ранами. Зрелище было ужасающее. Те, кто этим занимался, ясно, дело свое знали. На левой руке Дюваля не хватало двух ногтей, которые валялись у его ног в уже высохшей лужице крови на дубовом полу, правая рука безвольно свешивалась с подлокотника кресла. Очень возможно, что выпытав у него все, его зверски задушили, перекрыв сонную артерию. Убийца обладал, видимо, невероятной силой. Артерию он просто превратил в кисель. А синюшное лицо Марка Дюваля с вывалившимся фиолетовым языком и вытаращенными глазами приводило в шок тех, кто это видел. Как только меня поставили в известность, я сразу же приказал отправить труп в морг без лишнего шума, чтобы «мошкара» особо не распространялась об этом убийстве. Я распорядился, чтобы в квартире дежурили, прослушивали и регистрировали возможные телефонные переговоры.

Вскоре я приехал туда с одним моим приятелем из криминальной полиции, чтобы посмотреть, что могли оставить преступники на месте преступления, хотя и не очень надеялся на что-то конкретное. Человек или люди, «обработавшие» бедного Дюваля, отличались своим особым стилем. Это, конечно, были профессионалы, не привыкшие оставлять следов.

Когда мы переворачивали вверх дном эту квартиру, за секретером, в одной из ниш в стене мы нашли сверток с вещицами, весом 40–50 граммов, представляющими, как мне показалось, значительную ценность. Скорее всего, драгоценности были незаконного происхождения. Пока что мы ведем расследование по этому делу, но предупреждаю вас, комиссар, не совсем ясно, что из этого получится, если учесть все кражи подобного рода в Европе.

В кармане одного из костюмов убитого мы обнаружили чек на три с половиной миллиона французских франков, выданный одним из банков Бенилюкса и подписанный – кем бы вы думали (ни за что не догадаетесь!) – Вашим незабываемым и непревзойденным Личо Джелли. Такая сумма может вызвать массу предположений. А что если ваш многоуважаемый руководитель П-2 так щедро оплатил свой художественный каприз? Или молчание Марка Дюваля? А вдруг это был задаток еще за одну партию камешков и драгоценностей сороковых годов? А если предположить, что все это – за пределами незаконной торговли искусством, и речь идет о задатке за партию оружия для Ближнего Востока? Ведь не впервые же солидные деловые люди оказываются в сфере торговли оружием, а наш Марк Дюваль был, к тому же, в отличных, почти дружеских отношениях с вашим Витторио Эмануэле. Это нам стало ясно по их телефонным переговорам. Если составить все углы этого треугольника, – Марк Дюваль, Личо Джелли, Витторио Эмануэле, – то самое абсурдное из предположений может оказаться наиболее вероятным.

В понедельник утром один из моих людей записал интересный телефонный разговор. Похоже, звонила перепутанная молодая женщина.

– Пожалуйста, приезжай как можно быстрее. И не ищи меня дома. Они опять приходили, Я боюсь. Вот уже три дня я ночую у подруги. Позвони по номеру 42-361-086. Постарайся побыстрее. Чао.

Сейчас мы занимаемся звонком. Через номер доберемся до адреса. Я почему-то уверен, что женщина расскажет нам немало интересного.

Если это вас утешит, то должен сказать, что и для меня дело Рубироза стало чем-то вроде болезни. Мы гоняемся за Рембрандтом, а натыкаемся на досье-призрак. Всякий раз, когда мы пытаемся наложить руки на подозреваемых, которые могли бы помочь распутать дело Рубирозы, их жестоко или таинственно уничтожают. У меня такое впечатление, что за каждым моим шагом, как и за вами, следят и предупреждают наш очередной ход. Я не страдаю манией преследования, но считаю, что стоит удвоить меры предосторожности и не слишком распространяться о ходе следствия по этому делу. Надеюсь вскоре порадовать вас добрыми вестями. До скорого.

А. Брокар.

P. S. Пока я занимался прошлым Франческо Рубирозы, я познакомился с одним старым сицилийцем. Он долгое время был в дружеских отношениях с самоубийцей из «Рица», в особенности в годы бурной юности, и вел что-то вроде дневника. Я попросил его сделать для меня фотокопию, которую и прилагаю… Не бог весть что, конечно, но поможет чуть больше понять характер Франческо.

* * *

Ришоттани взвесил «дневник» на ладони. «Ничего себе кирпичик, – подумал он, – но, все равно, стоит поближе познакомиться с этим Рубирозой. Сегодня я знаю, чем заняться. Джулии нет… Счастливая… в Женеве у родственников. Очень хорошо, что не каждую свободную минуту она проводит со мной».

Женева… Ришоттани хорошо знал и любил этот город за его контрасты и внешнюю мягкость и приветливость…

Как раз в эти часы в Женеве разыгрывалось очередное действие «дела Рубирозы».

* * *

Нотариус Лаффон вошел в свой кабинет и задумчиво посмотрел на панораму озера за окном. Жаль что эта чуть выступающая сбоку ужасная новостройка из цемента портила общую картину. Легкий туман поднимался над озером, и от этого воздух казался каким-то ватным.

«Интересно, что могло быть в том небольшом пакете, что недавно отослали в адрес вдовы Рубирозы?». Искушение было слишком велико, но профессиональные гены удержали его от необдуманных действий: не доставить отправления по адресу означало бы предать самого себя и бесславно потерять свое место. А кроме того – сургучные печати, наложенные так умело. Было бы очень трудно отклеить их так, чтобы опытный глаз ничего не заметил.

Маленький, худенький, почти лысый, с двумя прядями очень черных волос на висках, нотариус Лаффон вглядывался в мир своими огромными, черными, чуть печальными глазами.

Элита, jet-set [24]24
  Сливки общества, путешествующие зачастую на собственных самолетах по самым дорогим местам развлечений или отдыха (англ.).


[Закрыть]сделали его соучастником и хранителем собственных горестей и тайн. Вернее, преступлений, причем, преднамеренных… Он был свидетелем стольких жестокостей, когда в его кабинете им приходилось снимать с себя маски, и оставаться перед ним во всей неприглядности. Так что мало-помалу огромные черные глаза нотариуса утратили выражение энтузиазма и веры в жизнь и сменились постоянной и безропотной меланхолией.

«А все-таки какая трагическая судьба у Франческо Рубирозы! А Рубирозы из Турина? Какая тайна кроется за смертью почти всех Рубироза? Остается только сожалеть… – думал Лаффон. – Уверен, что в этом пакете нашлось бы объяснение некоторым обстоятельствам их ужасной судьбы. Как знать, может, там даже сказано, где сейчас находится украденное полотно?».

Он в последний раз недовольно взглянул на безобразную стройку и заметил какое-то мерцание, тонкий луч света на крыше. Он попытался приглядеться повнимательнее, но ничего больше не разглядел. «Черт возьми! Пора уже носить с собой очки не только для чтения», – подумал он недовольно. Лаффон сел за письменный стол перед окном, надел легкие пластмассовые очки и стал изучать договор по строительству. Через несколько минут он был настолько поглощен этим чтением, что лишь приглушенно, как шум далекого эха, услышал, как что-то вонзилось в стекло.

Это было последнее, что он слышал.

Пуля вошла ему навылет в лоб, на два сантиметра выше глаза, с такой силой, что его отбросило назад, и он умер еще до того, как его тело коснулось мягкого паласа.

Эта смерть не слишком подробно освещалась в печати. Некоторые люди обречены тихо жить и тихо умирать. Это тоже одно из требований, которые проявляет к ним их знатная клиентура.

Только один хроникер из небольшой провинциальной газеты задал вопрос, почему люди, прямо или косвенно связанные с семейством Рубироза попадают в лучший из миров таким неестественным способом. К сожалению, этот вопрос не заинтересовал ни одну из крупных швейцарских газет, так что вскоре об убийстве нотариуса Лаффона многие забыли.

Часть вторая

Глава 10
Дневник Марио Силенти

«Я как-то этого не заметил, – читал комиссар Ришоттани в присланных ему Брокаром записках откровения некоего Силенти, когда-то дружившего с Франческо Рубирозой, – но с того, памятного 1958 года медленно и неотвратимо прошло более двадцати лет.

Я возвратился в Париж, как пилигрим на места своей великой любви и прошедшей страсти, чтобы вновь и вновь пытаться увидеть знакомые лица через ставшие давно привычными, но не устающими ускользать образы Монпарнаса.

Наиновейший модернизм и американизм буквально захлестнули весь квартал. Старый вокзал полностью состоит из кричащих витрин и рекламы бесчисленных магазинов, но чуть поодаль вырос новый. Он меня раздражает – и внешне и внутренне – этот небоскреб. А обновленное кафе «Купол» просто обескураживает. Я пытаюсь высмотреть среди сидящих за столиками знакомую фигуру испанского художника, прозванного «Мефисто» из-за очень черной бородки клинышком, черных-черных ресниц, бровей и шевелюры, которые вместе с гигантским ростом придавали ему эдакий «дьявольский» вид. Задумчивый, молчаливый, чуть угрюмый, – художник в прямом смысле этого слова, – он обладал тем неотразимым обаянием, которое так нравится наивным дочерям ковбоев. В наше время он был частью той обстановки, так же, как столики, старые лампы и передники официантов. «Купол» был его домом. Его всегда можно было здесь увидеть, и невольно напрашивался вопрос: когда он находил время для живописи?

Он был самым опасным моим конкурентом и славился «специализацией» на американках, известной всему кварталу. Почему-то именно для них он был неотразим.

Три раза приходил я в «Купол» в самые обычные для художника часы – нет Мефисто, и все тут. То же и со старыми официантами. Весь день я в погоне за старыми друзьями, звуками их голосов. Куда уж!

Не нравится мне последеголлевский Париж. Он позволил себе такую роскошь, как мания величия, и думал, что удастся сохранить прежние вкусы, но – то тут, то там – романтический пейзаж его старинных улочек был обезображен мрачными и безвкусными нью-йоркскими сооружениями. Большие Бульвары утратили аромат, свойственный прошлому веку спокойствия и семейных традиций, которые навевались старыми магазинами и кафе, расположенными вдоль широких тротуаров. Самые современные вещи и строения наводнили город и – потихоньку исказили его «старый добрый» образ. Теперь он напоминает смесь самых разнообразных стилей, сброшенных в общую кучу. Сегодня, если вы так уж хотите посмотреть на Париж прошлых лет, ищите его в маленьких улочках, где вместе с пылью веков скопилась и пыль забвения, забвения человека и его яростного стремления к перестройкам.

На холмах Монмартра, где возвышается во всем своем великолепии собор Sacre Coeur, я набрел на маленькие улочки, столь любимые Утрилло, Гогеном, Пикассо, в общем, всеми теми, кто в ходе разговоров или за рюмкой вина нашли новые тропы в искусстве, и еще смелость, в то время отчаянную, следовать по ним.

Во время своих блужданий по Парижу я встретил множество призраков, но не встретил ни одной живой души.

Со ступенек широкой лестницы этого собора я бросил последний взгляд на панораму города, там и сям утыканную небоскребами, которые, казалось, случайно обрушились на Париж из какого-то научно-фантастического фильма, да так в нем и остались.

У меня такое впечатление, будто я вижу тело прекрасной женщины, изуродованное ужасными язвами. И, все еще недоумевая, я спрашиваю себя: прошло двадцать лет, или прошла целая вечность?

Пока я бесцельно брожу, ночные тени, разрезаемые вспышками ослепительного света реклам, еще более омрачают мою меланхолию. Случайно я увидел себя в зеркале за широким стеклом витрины: тело, как у запаленной лошади, седые волосы, черты лица, как у дряхлого старика. Мешки под глазами туманят взгляд, и в нем умирает былой огонь.

«Чем кончил, – спрашиваю я себя, – тот красивый мужчина без идеалов, без амбиций, без будущего, затерявшийся в своем тогдашнем настоящем (уже давно прошедшем), который красовался в парижских кафе и всячески старался найти в любви забвение от нее? Я стал похож на статую, стоящую на открытом воздухе. С приходом нового времени года ветер, дождь, снег, солнце делают свое дело и постепенно, по крошке, разрушают ее до основания. Статуи стареют и становятся неинтересными. Они уже не вызывают ни похвал, ни восхищения, а наводят на грустные мысли, как когда-то хорошие вещи, заброшенные на чердак.

Итак, я вернулся к своей французской любви, но неожиданно посмотрел на нее холодным оценивающим взглядом. Она показалась мне все еще красивой, но чертовски пустой.

Я понял, что понапрасну выбросил на тротуары парижских бульваров двадцать прекраснейших лет жизни, когда героизм окружающего мира увлекает тебя в бурный водоворот мучительных иллюзий.

У меня такое чувство, что я остался верен хозяину, которого у меня в самом деле не было, хозяину, которого вообще не существовало. Я – как одинокий бродячий пес на самом деле на поводке, которого никто не захотел взять в руки».

Неожиданно я почувствовал, что страшно устал. Мои мысли снова вернули меня в прошлое.

…Однажды, когда я сидел в «Селекте» на Монпарнасе, в кафе, которое ничего не имеет против студенческих пирушек, я вдруг познакомился с Франческо Рубирозой. Он появился в компании с Пьеро Мартелли, по прозванию Художник. Вообще-то он был маляр. Казалось, с чего бы мне вот так, не очень лестно о друге? Он очень недурно зарабатывал, освежая кухни и коридоры, а когда наскребал сколько надо, позволял себе отдохнуть и продолжал учиться. Он хотел стать преподавателем французского. У него был один бзик – ну, слабость какая-то – насчет всяких там титулов. Сеньор Пьеро Мартелли его не устраивало. Любой ценой ему необходимо было, чтобы о нем докладывали примерно так: профессор Пьеро Мартелли, художник. Но весь ужас, вся беда в том и заключалась, что он – ну никак не мог выдержать экзамен на этого профа, в смысле преподавателя. Опять же: ему никак не удавалось найти полностью удовлетворяющую его девочку, не говоря уже о работе. Он вроде бы родился, чтобы противоречить самому себе. В нашей компании он появлялся наскоками, всегда живо объясняя, как ловко ему удается подцепить девочек у кафе или на Бульварах. Каждый раз, найдя новую жертву, он исчезал, чтобы потом рассказывать: она бесчувственная, сексуально озабоченная, сухая и бесплодная и т. д. и т. п. и…

– Чао, Марио! – сказал Пьеро. – Вот Франческо. Новенький, только что из Рима.

– Привет!

– Здорово!

Голодного и одинокого Франческо он встретил в одном из кафе. Когда тот понял, что Пьеро итальянец, он обрадовался и попросил помощи. Франческо с трудом говорил по-французски и плохо ориентировался в городе. Он просто его не понимал.

Он жил в маленьком отеле на рю Сольферино и почти два месяца искал работу, правда, не нашел, и даже не успел ни с кем поговорить об этом. Из-за одиночества, отсутствия человеческого общения, из-за невозможности объясниться он вел какое-то полуживотное существование. Пьеро сказал ему, что в Париже, чтобы найти работу, необходимо, прежде всего, уметь говорить.

– Иди и запишись в Alliance Francaise. Там ты встретишь вагонами народу со всех частей света, а если будешь продолжать один – с ума свихнешься. К тому же в школе ты найдешь столько этих «ходячих дыр», что тебе уже будет не до одиночества.

Он отвел его куда надо и записал на вечерние курсы. Так Франческо вошел в нашу компанию, если ее можно так назвать. Ведь в Париже вы можете встретить сколько угодно людей, даже прожить ними бок о бок год или два, сообща веселиться на пирушках, сообща грустить и вместе опохмеляться. Потом ваш друг исчезает на год или на два, и от парней или девочек из другой компании вы узнаете, что он убежал в Германию или Англию, или Бельгию в поисках работы или просто со своей девушкой. Через год или два он вновь появляется, рассказывает вам все свои приключения, делится с вами опытом, и все начинается с начала, как будто он выскочил куда-то на день.

Париж – вовсе не гнездышко, в котором можно высиживать одни и те же яички, а перекресток на пути перелетных птиц, и дружба в Париже – тоже страница. Она приходит и уходит, как сменяют друг друга день и ночь, как меняется настроение в любви, как меняется само время со своими настроениями, бурями, задумчивостью дождей, яркостью солнечных дней и порывами ветра.

Пьеро сразу же спросил, что я думаю о Франческо. Я ответил:

– Дай мне немного времени, пусть распустится, пусть перебесится, потому что, мне кажется, он соскучился не только по спагетти, а прежде всего, по нормальной девке. Вот тогда я скажу тебе, что я о нем думаю.

Нудила, как мы окрестили Пьеро, стал опекать Франческо, который получил у нас прозвище Римлянина. Среди моих друзей, вращавшихся среди столиков различных кафе, Франческо Рубироза был единственным человеком, который посвящал развлечениям, т. е. женщинам, только ночи. А днем он переходил от антиквара к антиквару, чтобы пристроить бронзу эпохи Возрождения своего дядюшки.

Поначалу я ничего не знал об этой бронзе и много лет считал, что речь, действительно, идет о XV веке, о Риччо, Роккатальята и других, чьих имен я не помню, а узнал только потому, что о них говорил мне Римлянин. Однажды, возвращаясь из Флоренции от родственника, у которого там была небольшая гостиница, я, благодаря болтливости и бестактности некоторых участников Биеннале антиквариата во Флоренции, узнал, что бронза дядюшки моего друга была полностью поддельной. Речь шла о почти превосходных копиях, выдаваемых за оригиналы и имевших хождение среди антикваров. Когда разговор заходил о старом Самуэле Рубироза, многие иронически намекали на «дипломированную литейную». Хотя жизнь и приучила меня к разного рода обманам, я удивился. Я знал Франческо много лет и считал, что он неспособен на бесчестный поступок. Со временем я убедился, что это был настоящий человек, а не quaquaraqua [25]25
  Шпик, трепло (жарг.).


[Закрыть]. Я был свидетелем того, как он страдал от любви к одной женщине. Возможно, я даже не способен на такое чувство. Еще в самом начале его связи с Николь я боялся, что он окончательно расклеится. К счастью, мои опасения не подтвердились.

Он познакомился с Николь в «Белом шаре», ночном клубе со стриптизом и бесплатными билетами для студентов, которые заходили туда иногда, обязательно в час открытия, чтобы создать у постоянных клиентов впечатление постоянного оживления в зале. Прямоугольная эстрада была чуть приподнята к центру зала и проходила как раз между двумя рядами столиков. Лучшие места были с короткой стороны прямоугольника. Мы, естественно, располагались за одним из первых столиков у начала подмостков.

В тот вечер там были: я с очередной девочкой, миленькой француженкой, которую мы прозвали Куриной гузкой, потому что у нее была задорная попка с небольшим отлетом; Пьеро с бесцветной немочкой, очень в него влюбленной, к которой он относился снисходительно; Франческо и Сортир – еще один из нашей компании, прозванный так потому, что, стоило ему открыть рот, из него выплескивался поток непристойностей. Казалось, он был постоянно на взводе. Сам он был генуэзец и – как ни странно – хорошего происхождения, а не завсегдатай каких-нибудь темных переулков неподалеку от виа Прэ, где вульгарность и пошлость – дело привычное. Как раз наоборот. Но, поскольку он был маленького роста и невидной наружности, с чересчур длинным, словно утомленным лицом и маленькими запавшими глазками, настоящим человеком он чувствовал себя только тогда, когда поднимал скандал. Изрыгая потоки брани, он закуривал сигару, которая была длиннее его физиономии.