Текст книги "Странная смерть Европы. Иммиграция, идентичность, ислам (ЛП)"

Автор книги: Дуглас Мюррей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

Германия – не единственная страна, где происходят подобные вещи. Летом 2015 года молодая активистка движения «Без границ», работавшая на пропускном пункте Вентимилья между Италией и Францией, подверглась групповому изнасилованию группой суданских мигрантов. Ее товарищи по движению «Без границ» убедили ее замолчать это нападение, чтобы не навредить их делу. Когда женщина все-таки призналась в нападении, они обвинили ее в том, что она заявила о собственном изнасиловании из «злобы».[184]184
  «Attivista stuprata da un migrante „Gli altri mi chiesero di tacere“», Corriere Della Sera, 25 сентября 2015 г.


[Закрыть]

В Германии, как и во всей Европе, поиск ответов на возникающие проблемы часто возлагался на местные власти. Они должны были не только найти свободные помещения, но и разработать соответствующую политику. Мэр города Тюбинген решил проблему участившихся случаев изнасилования женщин и детей в местных плавательных бассейнах, призвав больше мигрантов стать обслуживающим персоналом. Как он написал в Facebook: «Наш муниципалитет принял отличную профилактическую и интеграционную меру. У нас есть сирийский спасатель, который на арабском языке авторитетно объясняет, какое поведение допустимо, а какое нет».[185]185
  https://www.facebook.com/ob.boris.palmer/posts/1223835707655959.


[Закрыть] Общественность также должна была найти ответы на проблему, которую поставили перед ней политики, – и при этом знать, что даже если политика внезапно изменится, последствия для общества будут необратимыми.

Что, в конце концов, может сделать любое правительство, осознав, что его политика приводит к подобным последствиям? Ответ Германии, как и ответы правительств по всему континенту на протяжении многих лет, заключался в том, чтобы заняться конкретной частью проблемы. Подобно тому, как французские правительства ввели запрет на ношение головных платков, бурок и буркини, немецкие власти сосредоточились на узком вопросе борьбы с терроризмом. В период до и после кризиса с мигрантами их спецслужбы вели впечатляющую слежку за людьми, которых считали причастными к наиболее радикальным движениям. По сравнению с французами или бельгийцами способности немцев в этой области вызывали восхищение во всей Европе. Однако такой успех также не позволял вести дискуссию в узком кругу. Немецкие политики, как и специалисты по борьбе с терроризмом, сосредоточились на исключительно ограниченных вопросах, таких как так называемые «пути радикализации», которые обсуждались во всех странах, но стали центральными в немецкой дискуссии. Выросла фальшивая наука, в то время как политики все время упускали из виду более важные вопросы, которые давно задавала себе широкая общественность. Ведь общественность, похоже, знала то, что не могли признать чиновники: «радикализация» берет свое начало в определенном сообществе, и пока это сообщество растет, будет расти и «радикализация». В конце концов, существовала причина, по которой европейская страна с самым высоким уровнем мусульманской общины на душу населения – Франция – страдала от наибольшего числа нападений «радикалов», в то время как такая страна, как Словакия, например, не испытывала подобных проблем.

В такие моменты разрыв между тем, что видит общество, и тем, что могут сказать политики, не говоря уже о том, чтобы сделать, становился опасно большим. Опрос Ipsos, опубликованный в июле 2016 года, изучал отношение населения к иммиграции. Он показал, как мало людей считают, что иммиграция оказала хорошее влияние на их общество. На вопрос «Как вы считаете, иммиграция в целом оказала положительное или отрицательное влияние на вашу страну?» в каждой стране оказалось чрезвычайно мало людей, считающих, что иммиграция оказала положительное влияние на их страну. Британия демонстрирует сравнительно позитивное отношение: 36 процентов людей заявили, что считают иммиграцию очень или довольно позитивным влиянием на их страну. В то же время только 24 % шведов считают так же, и только 18 % немцев. В Италии, Франции и Бельгии только 10–11 процентов населения считают, что иммиграция оказала даже довольно положительное влияние на их страны.[186]186
  Опрос Ipsos Mori о миграции и беженцах, 11 августа 2016 г., https://www.ipsos-mori.com/researchpublications/researcharchive/3771/Global-study-shows-many-around-the-world-uncomfortable-with-levels-of-immigration.aspx.


[Закрыть]

После такого всплеска миграции, после десятилетий вариаций на одну и ту же тему, как могли европейские правительства рассчитывать на то, что к ним прислушаются, даже когда они с большой силой и решимостью говорили о проблемах иммиграции и интеграции? Помимо того, что для такого правительства, как немецкое, это означало бы отказ от политики, принятой всего несколькими месяцами ранее, существует проблема, связанная с тем, что риторика уже давно иссякла. Она была исчерпана политиками по всей Европе, как правыми, так и левыми – Майклом Говардом и Гордоном Брауном, Мишелем Рокаром и Николя Саркози. Европейцы десятилетиями наблюдали разрыв между риторикой и реальностью – раздутые претензии и одновременную неправдоподобность этих претензий. Они даже слышали риторику «отправить их обратно» – как бы отвратительна она ни была – и понимали, что она не более правдива, чем все остальные утверждения.

В 1992 году к южным берегам Испании стали причаливать нелегальные лодки с мигрантами. Политика правительства заключалась в том, чтобы возвращать марокканцев, незаконно проникших в Испанию, и с правительством Марокко, которое было сравнительно дружелюбным и отзывчивым, все еще сохранялись договоренности. Но правительство в Рабате отказалось принимать обратно всех не марокканцев, отплывших от их берегов. И хотя таких нелегалов можно было задержать в Испании на срок до 40 дней, затем им выдавали документы на высылку, и они должны были покинуть страну в течение еще 30 дней. Как и в предыдущие, так и в последующие годы, подавляющее большинство оставалось, с документами на высылку или без них. Один из репортеров, освещавших эту ситуацию в 1992 году, взял интервью у 19-летнего выходца из Алжира. Куда он направляется? «У меня много родственников во Франции», – ответил он. А как он туда добирается? Конечно, через горы. Он отправил свой паспорт родственникам по почте, чтобы его не конфисковали на сайте. Почти все остальные люди, также временно задержанные испанскими властями, были выходцами из стран Африки к югу от Сахары, и все они говорили, что, как только их освободят из-под стражи, они отправятся на север.[187]187
  «Инопланетяне нашли европейские ворота на побережье Испании», The New York Times, 18 октября 1992 г.


[Закрыть] Тогда, как и сейчас, испанские и марокканские власти объявили о новых сделках, рамочных программах и решениях. Тогда, как и сейчас, способность многих чиновников со всех сторон закрывать глаза на торговлю людьми, а также решение, что, когда мигранты окажутся в Европе, проще позволить им двигаться дальше на континент, сделали все эти сделки и решения чуть ли не более чем бессмысленными.

Та же история разыгралась по всей Европе. Даже подняв иммиграцию до уровня, меняющего положение в стране, Тони Блэр иногда хотел выглядеть жестким в отношении иммиграции. В 2000 году в Соединенном Королевстве насчитывалось 30 000 просителей убежища, которым не удалось получить убежище, – треть от 90 000 просителей убежища в 1999 году. В том же году из страны было выдворено только 7645 просителей убежища, не получивших его. Цель была признана невыполнимой, слишком разобщающей, политически сложной и финансово затратной.[188]188
  Tom Bower, Broken Vows: Tony Blair and the Tragedy of Power, Faber & Faber, 2016, p. 173.


[Закрыть] Правым партиям, опасающимся приписывания им низменных мотивов, по-прежнему было еще труднее взять проблему в свои руки. В 2013 году (при правительстве консерваторов) Министерство внутренних дел организовало несколько фургонов с рекламными плакатами по бокам, чтобы объехать шесть районов Лондона, где проживало много нелегальных иммигрантов. Плакаты гласили: «Находитесь в Великобритании нелегально? Возвращайтесь домой или подвергнитесь аресту», после чего указывался номер правительственной телефонной службы помощи. Плакаты сразу же стали политически ядовитыми. Теневой министр внутренних дел лейбористов Иветт Купер назвала их «разделяющими» и «позорными». Кампания Liberty не только назвала послание фургонов «расистским», но и «незаконным». Через несколько месяцев стало известно, что пилотная схема успешно убедила только 11 нелегальных иммигрантов добровольно покинуть страну. Тогдашний министр внутренних дел Тереза Мэй признала, что схема была ошибочной и слишком «грубой», и ее не стали повторять. Конечно, эта схема не была направлена на то, чтобы действительно убедить до миллиона нелегальных мигрантов в Великобритании вернуться домой, а на то, чтобы успокоить остальную часть населения в том, что их правительство действует жестко. Последующие попытки арестовать нелегальных рабочих-мигрантов были встречены яростным и решительным сопротивлением на улицах со стороны левых активистов. О том, что все это было фарсом, можно судить по тому, что во всей Британии имеется всего около 5000 мест для содержания под стражей, а число принудительных выдворений достигает лишь около 4000 в год: это примерно равные трети заключенных, неудавшихся просителей убежища и иммиграционных преступников.

Задолго до разгара миграционного кризиса чиновники уже отказались от идеи депортации даже для большинства несостоявшихся просителей убежища. Поэтому неудивительно, что, как только кризис разразился, даже те, кто оказался в Европе без законного права на убежище, рассчитывали остаться. Когда последствия кризиса стали захлестывать их, в 2016 году правительства Германии и Швеции начали делать вид, что у них есть система, которая сможет обрабатывать прибывающих и просителей и решать, кто должен остаться, а кто уехать. Не говоря уже о том, что у них не было никакой работающей системы для определения прибывших, они даже не добились успеха в работе с теми, чьи заявления были отклонены. Мохаммад Далиль, совершивший первый в Германии теракт возле винного бара в Ансбахе в июле 2016 года, зарегистрировался как беженец в Болгарии, и немецкие власти приказали ему вернуться туда в 2014 и еще раз в 2016 году. Как и в Швеции, где левые группы пытались сорвать высылку всех несостоявшихся просителей убежища, политик из левой партии Die Linke признался впоследствии, что вмешался на стороне Далиля, чтобы предотвратить его высылку из Германии обратно в Болгарию.

В августе 2016 года на двух бельгийских женщин-полицейских в Шарлеруа напал на улице алжирец с мачете и криками «Аллаху Акбар». Как выяснилось, нападавший был связан с Исидой. После нападения государственный секретарь Бельгии по вопросам предоставления убежища, миграции и упрощения административных процедур Тео Франкен сообщил, что нападавший находился в Бельгии с 2012 года. Ему дважды выдавались предписания о депортации, но между Бельгией и Алжиром не существует договоренности о репатриации, а в бельгийских охраняемых центрах содержания под стражей нет мест.

Такие истории – о людях, известных своей причастностью к террористическим актам, – легко выявить. Но истории обычных мигрантов, которые сотнями тысяч просто остались и о которых забыли, – вот настоящая история, стоящая за этими заголовками. В январе 2016 года два политика раскрыли истинный масштаб этой катастрофы. В интервью голландскому телевидению Франс Тиммерманс, вице-президент Европейской комиссии, признал, что большинство людей, приехавших в Европу в прошлом году, были не просителями убежища, а экономическими мигрантами. Ссылаясь на данные пограничного агентства ЕС Frontex, Тиммерманс признал, что по меньшей мере 60 процентов прибывших в 2015 году были экономическими мигрантами, у которых не больше прав находиться в Европе, чем у кого-либо еще в мире. Что касается выходцев из североафриканских государств, таких как Марокко и Тунис, то они, по словам Тиммерманса, «являются людьми, у которых, как вы можете предположить, нет причин просить статус беженца».

Затем министр внутренних дел Швеции Андерс Игеман признал, что из примерно 163 000 человек, прибывших в Швецию за год до этого, только около половины имели законные права на пребывание в стране. Г-н Игеман рассказал о количестве самолетов, которые придется зафрахтовать шведскому правительству, и предупредил, что на вывоз этих людей может уйти несколько лет. О тех иммигрантах, прибывших в Швецию в 2015 году, которые, по мнению правительства, не должны там находиться, он сказал: «Мы говорим о 60 000 человек, но их число может возрасти до 80 000». Страшно подумать, что правительство может прийти к такому пониманию только после того, как впустило в свою страну столько людей.

В итоге немецкое правительство вынуждено было обратиться в частную консалтинговую компанию McKinsey's с просьбой проанализировать собственную программу репатриации. Возможно, ему нужен был свежий взгляд, чтобы проанализировать созданный им беспорядок. Даже та программа, которая существовала, как правило, проваливалась. Когда правительство попыталось депортировать 300 неудачливых пакистанских просителей убежища в страну их происхождения, Пакистан просто отказался их принять, и Германия забрала их обратно. По состоянию на конец мая 2016 года в Германии насчитывалось более 220 000 человек, в отношении которых были приняты решения о депортации. Только 11 300 из них были депортированы в другие страны, включая страну их первого въезда (например, Болгарию). И когда министр внутренних дел Германии Томас де Мезьер похвастался в парламенте: «Это гораздо больше, чем в прошлые годы», он лишь показал, насколько мизерными были усилия предыдущих лет.

Ведь если цифра Тиммерманса/Фронтекса верна, а оценки немецкого правительства о количестве прибывших в 2015 году верны, то это означает, что Германия должна готовиться к депортации около 750 000 человек, прибывших только в 2015 году. Никто в бюрократическом аппарате немецкого правительства не был и никогда не будет готов к подобным действиям. Точно так же, как шведское правительство действительно собиралось депортировать 80 000 фальшивых просителей убежища из своей страны только в 2015 году. Все в Швеции и Европе знали, что они даже не попытаются сделать это. Массовые депортации из Европы не стояли на повестке дня ни в 2015, ни в 2016 году, как не стояли они и в любое другое время в послевоенный период. Европейские политики не могли признать того, что знает каждый мигрант, пересекающий Средиземное море, и что осознало большинство европейских граждан, а именно: как только вы попали в Европу, вы там останетесь.

Более того, Европа остается мировым лидером в том, что не только позволяет людям оставаться, но и помогает им бороться с государством, даже если они находятся там нелегально. К 2016 году Британии так и не удалось депортировать человека, разыскиваемого в Индии за два взрыва в 1993 году. Болтонский зеленщик Тайгер Ханиф прибыл в Британию нелегально в 1996 году и сумел получить от британских налогоплательщиков более 200 000 фунтов стерлингов в виде юридической помощи, чтобы избежать репатриации.[189]189
  «Terror suspect protected», The Sun, 8 августа 2016 г.


[Закрыть] И на этом безумие континента не заканчивается. Когда бельгийские следователи изучили исполнителей многочисленных террористических заговоров, осуществленных бельгийскими гражданами, они обнаружили, что многие из них замышляли свои нападения, находясь при поддержке государства. Так, Салах Абдеслам, главный оставшийся в живых подозреваемый в совершении парижских терактов в ноябре 2015 года, в период, предшествовавший терактам, получил пособие по безработице на сумму 19 000 евро. Последнее пособие он получил всего за несколько недель до нападения. Таким образом, европейские общества стали одними из первых в истории, кто платит людям за нападения.

Разумеется, речь идет лишь о самых громких случаях – о людях, о которых становится известно, потому что они занимались террором. Из сотен тысяч людей, прибывших в Италию в 2015 году, около половины попросили убежища в стране. Было издано около 30 000 распоряжений о высылке, но даже половина из них не была приведена в исполнение. Это те, о ком знает Италия. Никто в Европе не имеет ни малейшего представления о том, где сегодня находятся 50 процентов людей, которые не просили убежища в Италии в 2015 году. Как только границы начали закрываться, давление стало нарастать на всех них. На итальянско-австрийской границе людей, которые явно не были итальянцами, не пускали в Австрию – вопреки протоколам, но как стандарт новой Европы. Другие продолжали пытаться ускользнуть от французских войск и попасть во Францию. Когда эти два маршрута были заблокированы, появилась возможность перебраться через горы в Швейцарию. Но в остальном эти узкие места продолжали оставаться проблемой Италии. Греция тоже оказалась запружена прибывающими иммигрантами. Там, где раньше поток высаживался и беспрепятственно двигался дальше, теперь от Болгарии до всех северных районов правительства пытались изменить свою политику. Но именно Греция и другие принимающие страны больше всего пострадали от последствий этих реверсов. Именно Греция не могла перевезти мигрантов на север и не могла отправить их обратно домой.

А что сказала по этому поводу женщина, которая больше всех виновата в этой неразберихе? В сентябре 2015 года канцлер Германии получала почетную докторскую степень в Бернском университете в Швейцарии. После короткой речи присутствующим было предложено задать вопросы. Женщина, примерно ровесница канцлера, вежливо спросила о том, что сказала Ангела Меркель. Минуту назад канцлер говорила об ответственности, которую несут европейцы перед беженцами. Но как насчет ответственности европейцев за благополучие других европейцев? Увеличение числа выходцев из исламских стран, прибывающих в Европу, явно беспокоит многих европейцев, сказала женщина. Как канцлер защитит европейцев и европейскую культуру от этого наплыва?

Меркель прочистила горло и сказала, что из-за большого количества боевиков из Европы, которые уехали в такие группировки, как Изида, европейцы не могут сказать, что все это не имеет к ним никакого отношения. Это было не то, о чем спрашивал ее собеседник. Но канцлер продолжила: «Страх – плохой советчик, как в личной, так и в общественной жизни». Затем, ссылаясь на свои собственные высказывания о том, что ислам является частью Германии, она сказала: «Мы обсуждаем, является ли ислам частью Германии. Когда у вас в стране четыре миллиона мусульман, я считаю, что не нужно спорить о том, являются ли мусульмане частью Германии, а ислам – нет, или же ислам также является частью Германии». То, что последовало за этим, было самым необычным.

Конечно, у всех нас есть возможность и свобода поклоняться своим религиям, – сказал канцлер:

И если я что-то упускаю, то это не значит, что я осуждаю кого-то за то, что он верен своей мусульманской вере, а скорее то, что тогда мы должны быть достаточно смелыми, чтобы сказать, что мы христиане, быть достаточно смелыми, чтобы сказать, что мы вступаем в диалог. Но при этом, пожалуйста, не забывайте о традициях – время от времени ходите на молебен, немного разбирайтесь в Библии и, возможно, умейте объяснить ту или иную картину в церкви. А если бы вы попросили написать в Германии эссе о том, что такое Пятидесятница, я бы сказал, что знания о христианском Западе не так велики. И впоследствии жаловаться на то, что мусульмане лучше знают Коран, мне кажется несколько странным. И, возможно, эти дебаты иногда приводят к тому, что мы задумываемся о своих собственных корнях и получаем немного больше знаний об этом.

Европейская история настолько богата драматическими и ужасными конфликтами, что мы должны быть очень осторожны, чтобы сразу же не начать жаловаться, если что-то плохое происходит где-то еще. Мы должны идти против этого, пытаться бороться с этим, но у нас нет абсолютно никаких оснований для высокомерия, я должен сказать. Я говорю это сейчас как канцлер Германии.[190]190
  «Müssen wir Angst vor dem Islam haben, Frau Merkel?», Bild, 10 сентября 2015 г. Оригинальный телевизионный ролик на сайте швейцарского телевидения http://www.srf.ch/play/tv/news-clip/video/merkel-ueber-die-angst-vor-einer-islamisierung?id=18886c54-51e4-469b-8a98-45f1a817219b.


[Закрыть]

В немецких СМИ Меркель высоко оценили смелость и мудрость этого ответа.

Усталость

Как это часто бывает, у немцев есть для этого слово: Geschichtsmüde, что означает «усталость от истории». Это то, что современный европеец может почувствовать практически в любой момент. Кто-то чувствует ее постоянно, а кто-то – волнами, часто в неожиданные моменты. Во время недавнего полета в Будапешт меня накрыла внезапная волна этого чувства после того, как я включил карту бортовой навигации на экране перед собой. Мы пролетали над Германией, и на движущейся карте мы оказались в центре треугольника городов: Нюрнберг, Регенсбург, Байройт.

В тот раз было легко определить слои: Нюрнберг, очевидно, из-за послевоенных процессов, а также «Мейстерзингеров»; Регенсбург – из-за недавнего внимательного и судьбоносного обращения Папы Бенедикта; Байройт – из-за высот и глубин культуры. Но больше всего наплыв многослойных мыслей вызвали две вещи: напоминание о том, как стар наш континент и как много на нем слоев истории. А следом за этим – то, что вызывает усталость: страх, что от всего этого никогда не удастся убежать и что эти истории всегда рядом, способные не только вырваться наружу, но и утянуть нас за собой. Не обязательно быть немцем, чтобы почувствовать это, хотя это и помогает.

Это не совсем новое явление. На протяжении столетий в Европе существовали термины, в том числе псевдомедицинские, для описания личной вялости и усталости, включая разновидности нервного истощения. В XIX веке возникла мода на диагноз «неврастения». Но даже в девятнадцатом веке истощение было связано не только с расшатанными нервами, но и с экзистенциальной усталостью. Она стала предметом обсуждения в немецкой мысли и литературе задолго до катастроф двадцатого века. В конце XIX – начале XX века об этом писали Фридрих Ницше, Зигмунд Фрейд, Томас Манн и Райнер Мария Рильке. В то время сложилось единое мнение, что скорость и разнообразие нагрузок означают, помимо прочего, истощение духа, характерное для современной жизни. Те, кто обращался к этой проблеме или страдал от нее, искали не только диагноз, но и лечение, и находили его в целом ряде изменений физического образа жизни – от физических упражнений до повышения культуры санатория, изменения диеты и евангелизации употребления мюсли. Другие искали решение проблемы за границей, определяя, что их вялость проистекает из особой «европейской усталости». Некоторые из этих людей искали ответы на свои проблемы на Востоке. Там уставшие европейцы могли искупать свои нервные души вдали от давящего груза собственного прошлого и настоящего.

В последующие десятилетия внимание к этой проблеме часто переосмысливалось, но никогда не исчезало. Сегодня в современном технологическом, глобальном рабочем пространстве одно из современных представлений экзистенциальной усталости было перефразировано в Германии в «выгорание». Возможно, этот термин прижился потому, что он более лестен, чем «усталость», освобождая страдальца от последствий снисходительности, которая сопровождает тех, кто говорит, что страдает от «усталости» или «эннуи». В конце концов, помимо всего прочего, «выгорание» предполагает, что страдалец, возможно, бескорыстно отдал слишком много себя, подразумевая, что он сделал это ради общего блага. Однако, несмотря на то, что термин изменился, симптомы и причины старой усталости и нового выгорания остались прежними. Они включают в себя усталость, вызванную особой скоростью и сложностью изменений в современном мире и привычками работы, которые являются результатом современного капитализма и информационных технологий. Но выгорание также связывают с неурядицами, вызванными современным секуляризмом. В последние годы в немецкой прессе появилось так много книг и статей о «выгорании», что некоторые люди даже жалуются на «выгорание».[191]191
  См. среди многих других работ «Müdigkeitsgesellschaft» Бён-Чуля Хана (2010).


[Закрыть]

Если в настоящее время принято считать, что человек может страдать от выгорания, то, похоже, сегодня не так часто признают, что общество может страдать от чего-то подобного. Если можно признать, что бремя работы за небольшое вознаграждение в изолированном обществе, лишенном какой-либо главной цели, оказывает влияние на отдельных людей, то как можно не признать, что оно также оказывает влияние на общество в целом? Или, говоря иначе, если достаточное количество людей в обществе страдает от той или иной формы истощения, не может ли быть так, что общество, в котором они живут, истощилось?

Писатели и мыслители не всегда с такой неохотой, как сегодня, допускали такую возможность. Одна из самых пессимистичных работ немецкой мысли начала XX века, «Упадок Запада» Освальда Шпенглера, утверждала именно это. Шпенглер утверждал, что цивилизации, как и люди, рождаются, расцветают, приходят в упадок и умирают, и что Запад находится где-то на последней стадии этого процесса. Даже если стандартное опровержение шпенглерианства – что одной из примечательных особенностей западной культуры является именно то, что она постоянно боится своего упадка, – верно, это еще не значит, что в какой-то момент жалеющий себя Запад не может быть в чем-то прав. Поколением раньше Ницше рассматривал ту же возможность и видел некоторые из тех же предупреждающих знаков. «Мы больше не накапливаем, – писал он в своих поздних записных книжках. Мы растрачиваем капитал наших предшественников, даже в нашем способе познания».[192]192
  Фридрих Ницше, Письма из поздних записных книжек, Кембриджские тексты по истории философии, изд. Rudiger Bittner, trans. Kate Sturge, Cambridge University Press, 2003, p. 267.


[Закрыть]

С помощью таких мыслителей легче понять, что уже в конце XIX века Германию охватила не усталость, вызванная нехваткой мюсли или свежего воздуха, а истощение, вызванное потерей смысла, осознанием того, что цивилизация «больше не накапливает», а живет за счет уменьшающегося культурного капитала. Если так было в конце XIX века, то насколько сильнее это ощущается сегодня, когда мы живем на еще меньшей части этого наследства и дышим еще дальше от источников, которые давали этой культуре энергию.

На протяжении веков в Европе одним из великих, если не самым великим, источником такой энергии был дух религии континента. Она толкала людей на войну и побуждала их к обороне. Она же побуждала Европу к величайшим вершинам человеческого творчества. Она побудила европейцев построить собор Святого Петра в Риме, собор в Шартре, Дуомо во Флоренции и базилику Святого Марка в Венеции. Она вдохновила Баха, Бетховена и Мессиана, Грюневальда на создание алтарного образа в Изенгейме и Леонардо на создание «Мадонны на скалах».

Однако в XIX веке этот источник получил два сейсмических удара, от которых так и не смог оправиться, оставив после себя брешь, которая так и не была заполнена. Последствия волны библейской критики, прокатившейся по немецким университетам в начале девятнадцатого века, ощущаются и два столетия спустя. Когда Иоганн Готфрид Эйхгорн в Геттингене начал относиться к текстам Ветхого Завета с той же тщательностью, что и к любому другому историческому тексту, это произвело эффект, который до сих пор редко признается. Европа знала о великих мифах, но христианская история была основополагающим мифом континента и как таковая оставалась неприкосновенной.

В 1825 году, когда молодого Эдварда Пьюзи отправили из Оксфордского университета выяснить, чем занимаются эти немецкие критики, англичанин сразу же осознал важность этой работы. В конце жизни он вспоминал своему биографу о том, какое влияние оказали на него открытия, сделанные в Германии. «Я помню комнату в Геттингене, в которой я сидел, когда передо мной открылось истинное состояние религиозной мысли в Германии. Я сказал себе: „Все это постигнет нас в Англии, и как мы к этому совершенно не готовы!“»[193]193
  H. P. Liddon, The Life of Edward Bouverie Pusey, Longmans, 1893, vol. I, pp. 73-7.


[Закрыть] Пьюзи был поражен «полной невосприимчивостью» Эйхгорна к тому, что Пьюзи считал «реальным религиозным значением повествования». Со временем эта волна невосприимчивости, или чувствительности, распространилась и на Новый Завет, не в последнюю очередь благодаря Давиду Фридриху Штраусу и его «Жизни Иисуса, подвергнутой критическому исследованию» (1835). В конце концов, она достигла Англии, как и всего остального мира. Как исламские священнослужители сегодня борются за то, чтобы не допустить ни малейшего элемента критики к основам своей веры, зная, как это отразится на целом, так и христианское духовенство по всей Европе старалось держать результаты такой критики подальше от своей паствы. Но они не смогли – точно так же, как сегодня священнослужители не могут полностью остановить поток критики, обрушивающийся на них. Она пронеслась по континенту, как и предвидел Пьюзи.

Дело было не только в том, что исследования немецких ученых открыли новые пути в науке. Попытки оградить Библию от критики провалились не потому, что вопросы, возникшие в головах немецких высших критиков, принадлежали только им, а потому, что это были вопросы, которые возникали у многих людей. Теперь они были озвучены, и отныне Библия, как и любой другой текст, стала предметом критического исследования и анализа. Поколению верующих после Штрауса пришлось искать новый способ примирения с этими открытиями, разрываясь между историческими сравнениями, вопросами авторства и вопросами ошибочности. Некоторые делали вид, что этих изменений не произошло, что они не имеют отношения к делу или что на все вопросы уже были даны ответы. Но большая часть духовенства начала осознавать, что произошел фундаментальный сдвиг, и что они тоже должны измениться.

Конечно, текстологическая наука справилась с этой задачей не в одиночку. В 1859 году к ней присоединилась другая часть двойного удара по христианской вере – книга Чарльза Дарвина «О происхождении видов путем естественного отбора». И, возможно, даже более важным, чем содержание самой книги, был процесс, который ускорил Дарвин. Если раньше божественный замысел объяснял все, что вызывало благоговение, то Дарвин выдвинул совершенно новое предложение: как резюмировал Ричард Докинз, «при достаточном времени неслучайное выживание наследственных образований (которые время от времени ошибаются) порождает сложность, разнообразие, красоту и иллюзию замысла, настолько убедительную, что ее почти невозможно отличить от преднамеренного разумного замысла».[194]194
  Ричард Докинз, «Почему Дарвин имеет значение», The Guardian, 9 февраля 2008 г.


[Закрыть] Открытие Дарвина в то время, как и сейчас, вызывало ожесточенные споры. Но ответная реакция была обречена на провал. Состояние аргументов в пользу божественного замысла после Дарвина было не лучшим. Речь шла не о каком-то одном открытии – даже не о заполнении одного особенно большого пробела в знаниях человека. Это было просто первое оптовое объяснение мира, в котором мы живем, не нуждающееся в Боге. И хотя происхождение жизни оставалось загадкой, идея о том, что вся тайна решается с помощью религии, казалась все менее и менее правдоподобной. В Писании все еще можно было найти мудрость и смысл, но Библия в лучшем случае становилась похожа на произведения Овидия или Гомера: она содержала великую истину, но сама не была истиной.

Несмотря на то, что почти все в Европе теперь знают об этих фактах в той или иной форме, мы до сих пор не нашли способа жить с ними. Факты потери веры и убеждений на континенте часто комментируются и воспринимаются как должное. Но последствия этого рассматриваются реже. Редко, если вообще когда-либо, признается, что описанный выше процесс означал прежде всего одно: Европа потеряла свою основополагающую историю. И потеря религии для Европы не просто оставила брешь в моральном или этическом мировоззрении континента, она даже оставила брешь в его географии. В отличие, скажем, от Соединенных Штатов, география Европы представляет собой набор городов и деревень. Покинув одну деревню, вы рано или поздно наткнетесь на другую. И в любом малозастроенном районе первое, что вы увидите, – это церковь, расположенную в самом сердце общины. Сегодня там, где эти сердца общин не полностью умерли и не превратились в жилье, они умирают, и люди, которые все еще собираются в них, чувствуют, что они находятся в умирающем движении.