Текст книги "Рыцарство от древней Германии до Франции XII века"

Автор книги: Доминик Бартелеми

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 47 страниц)

ЛИТЕРАТУРНОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ КРЕТЬЕНА ДЕ ТРУА

Это настоящий автор, называющий свое имя в начале произведений – пусть даже его личность остается для нас почти неизвестной. Был ли он каноником в Труа? 3нал ли двор Плантагенетов? То и другое возможно, но не факт. Так или иначе, он работал для графини Марии Шампанской, а потом – для графа Филиппа Фландрского. Он заплатил дань многим произведениям предшествующих авторов (античным и бретонским романам) и на некоторые отреагировал (например, на «Тристана»). У него куртуазная любовь-соперничество окончательно заняла свое место, сочетаясь с юным и непосредственным пылом Эрека либо окрашиваясь в цвета феодальной легенды (в «Рыцаре со львом»), пока Ланселот и Персеваль не вывели читателя на новые пути. И если удар оружием по-прежнему оставался тяжелым, иногда смертельным, то больше не приходилось опасаться, что подвиги рыцарей затеряются в сутолоке боя или что всадников выбьют из седел лучники, потому что действие происходило уже не на войне, а на путях, усеянных только поединками и испытаниями, на дорогах между дворами и турнирами. Эрих Ауэрбах превосходно определил этот мир как «чудесный рыцарский мир, специально созданный для преодоления опасностей»^{963}, – но, возможно, слишком идеализировал его. Во всяком случае артуровское королевство, где происходят рыцарские приключения, избавлено от бремени истории и войны (кроме начала «Клижеса»), что было бы немыслимо во Франкском королевстве «жест».

Написанные между 1170 и 1183 гг., произведения Кретьена де Труа – не отображение и даже не близкий отблеск мира Вильгельма Маршала. Не то чтобы автор вовсе воздерживался от упоминания любых дворов и турниров, но упоминает их он довольно бегло, не вдаваясь в глубокий анализ отношений в обществе и перипетий событий. Он слишком занят тем, чтобы следить за изгибами пути отдельных рыцарей, уточнять направление и дальность этого пути, вникать в отношения героев с теми или иными дамами и собратьями-рыцарями. Прежде всего, Кретьен де Труа ничего не говорит о политике и о правлении королей. Он довольствуется упоминаниями о короле Артуре, который осыпает рыцарей щедротами и в принципе задает тон их действиям. Но эта царственная фигура в конечном счете остается условной и бледной. Артур быстро начинает ощущать трудности, неспособен ни в чем отказать своему сенешалю Кею, выдвигающему злополучные инициативы, очень мало беспокоится за свою жену, королеву Геньевру. Его затмевают как рыцари, чьими именами либо эмблемами названы романы (Эрек, Рыцарь со львом и Рыцарь телеги), так и Говен, воплощающий при его дворе эталон куртуазного рыцаря. То есть король имеет здесь не больше власти, чем в «жестах» – и намного меньше, чем в реальной истории XII в. Оба этих великих вымысла, эпический и романный, которые тогда нравились рыцарям, избавляют их от монарха или, скорее, ставят его в зависимость от них…

У Кретьена де Труа даже круглый стол, придуманный Васом, бессмыслен, потому что не имеет функции: ни одна реальная ссора не раскалывает артуровскии двор на клики, и если хочешь увидеть, как сбор вокруг этого стола снимает напряжения, будешь сильно разочарован. По-настоящему создают проблемы либо вызовы из внешнего мира, либо отлучки рыцарей, либо, наконец, неосторожные поступки Кея. Угрозу размолвок, которой чреват обычай Белого Оленя, автор, как мы увидим, едва успевает упомянуть: появление очаровательной Эниды очень быстро восстанавливает согласие, мир и благодать. К тому же, чтобы это состояние продлилось, похоже, нет нужды и в религиозных проповедях.

Итак, Кретьен де Труа – не политический мыслитель, и в его творчестве не отражен никакой феодальный конфликт. Это не мешает ему на свой лад свидетельствовать о некоторых ситуациях и социальных напряжениях. Если его мир избавлен от всякого неприятного присутствия подневольных и грязных крестьян, он не исключает возможности воспеть богатство замка или города с его буржуа, упомянуть о бедности какого-нибудь вальвассора, – но без дурного умысла, то есть думая лишь о развитии интриги и действиях благородных героев, для которых иногда требуются декорация и второстепенные персонажи, оттеняющие достоинства главных. А главное, мораль, какую он высказывает или иллюстрирует, в социальном отношении всегда абсолютно безобидна. Но разве не возникла она в нужном месте и в нужный исторический момент – во французском Лангедойле, где как раз завершалась рыцарская мутация, за которой на самом деле крылись более тревожные перемены?

Этот автор немного напоминает Филиппа де Монгардена, наставника юного Арнульфа Гинского^{964}. Свои истории он рассказывает как бы для собственного удовольствия, не слишком принимая их всерьез. Он пишет не историю, а сказки – это он понимает лучше, чем кто-либо, и периодически иронизирует над созданиями и обстоятельствами, которые выдумал сам. Однако, как и во многих других случаях, на кону в этих играх стоит серьезная ставка, они дают повод к размышлениям и заключают в себе уроки – здесь есть о чем подумать, и, возможно, не раз[247]247
  Медиевисты, специалисты по литературе и истории, до сих пор открывают или придумывают множество заключенных там смыслов.


[Закрыть]. Ибо мораль Кретьена де Труа с самого начала, то есть со времен «Эрека», была конформистской. Куртуазная любовь здесь дана в том самом регулирующем смысле, о котором говорилось выше: подруга, которая соглашается признать себя таковой, – это благородная девица, ее друг вскоре на ней женится, и даже после этого она обязывает его совершать рыцарские подвиги, а не отдыхать. Но ведь уже «Эрек» – произведение настолько занимательное, его интрига настолько хорошо выстроена, что трудно представить, как после него можно написать что-то более интересное. Все складывается так, как если бы заказчики, или публика, или сам писатель бросали последнему нелегкие вызовы. Клижес, к примеру, любит замужнюю принцессу, и с ней не может быть и речи об адюльтере, как в скандальных романах вроде «Тристана»; значит, надо, чтобы она осталась девственницей и овдовела, что не так просто устроить, не погрешив против хорошего вкуса. Ивейн, следующий рыцарь, завоевывает супругу благодаря отваге (правда, убив ее мужа), но затем его увлекают турниры и в ходе турниров он забывает о ней – за что его настигают немилость и безумие, а также необходимость заново входить в куртуазный мир.

Эти два первых вызова были вполне по плечу автору «Эрека». Можно ощутить или догадаться, что оба следующих потребовали от него большего труда, даже если в конечном счете он превзошел самого себя и создал два великих литературных мифа – Ланселота и поиски Грааля. Ведь первоначальные сложности казались головокружительными. В самом деле, как рассказать историю о Ланселоте, совершающем прелюбодеяние с королевой, если, создавая «Клижеса», автор хотел написать нечто вроде «анти-Тристана»? И как Персевалю, которому мать запретила рыцарские подвиги и плотскую любовь, выписать такой путевой лист, чтобы отправить его к Богу, – но не напрямую, нет, а проведя через роман о рыцарских приключениях? На сей раз нашему автору придется все чаще и чаще призывать на помощь Говена, контрапунктом к Ланселоту и к Персевалю, и он сам не сможет дойти до развязки…

Проследуем за ним в этом литературном приключении, не запрещая себе также вставлять отдельные иронические замечания в ходе пересказа этих весело зарифмованных, чудесно-текучих и богатых на выдумку текстов.

ЛЮБОВЬ, БРАК, СОПЕРНИЧЕСТВО

Итак, приключение Эрека появилось раньше всех (1170 г.). Первая треть этого рассказа – особо живая и веселая. Рыцарь встречает на охоте карлика, который бьет его по лицу плеткой. Эрек не отвечает на удар, потому что карлик принадлежит грозному рыцарю (Идеру), который «до зубов вооружен» (то есть облачен в доспех) и «исполнен коварства и необузданности, так что он [Эрек] боялся быть убитым на месте», будучи «безоружным», «если бы в его присутствии поразил карлика». Поэтому, так как «в безумстве доблести не будет», Эрек тратит должное время на то, чтобы вооружиться, и только потом пускается в погоню за Идером. Эта погоня приводит его в chastel (укрепленную бургаду), где ему дает приют вальвассор, столь же бедный, сколь и куртуазный. У него всего один слуга, и его жена, вышедшая из графского рода, как и дочь Энида, более прекрасная, чем Изольда Белокурая, работают по дому. Однако у него есть снаряжение, какое нужно Эреку, чтобы идти сражаться: «Я одолжу вам все свое: / И меч, и доброе копье, / Прочнейшую из всех кольчуг, / Что выбрана из сотни штук, / Дам и сапожки дорогие / Удобные, хоть и стальные, – / Они вам подойдут – затем / Отличный вороненый шлем / И щит мой новый, и коня. / Все, что вам нужно, у меня / Берите из вооруженья. / Мне радость – это одолженье»^{965}. Ведь в chastel'e собралось множество рыцарей, дам и оруженосцев, воистину все баронство края (семьи рыцарей замков^{966}), на праздник, в ходе которого рыцарь может потребовать для подруги «приз и честь как самой прекрасной даме», попросив ее взять красивого ястреба, заранее усаженного на площади. Если только этому не воспротивится другой рыцарь, заявив о правах своей подруги… Эрек получает от вальвассора, у которого гостит, право притязать на ястреба для его очаровательной дочери и выигрывает для нее приз, взяв верх в поединке как раз над надменным Идером.

В то же самое время аналогичный вызов создает проблему для двора короля Артура. Обычай требует, чтобы король поцеловал прекраснейшую из девушек, принадлежащих ко двору, что резко обостряет отношения между рыцарями, потому что каждый отстаивает кандидатуру своей подруги. Эрек приезжает как раз вовремя – он привозит с собой Эниду. Артур ее целует, Эрек на ней женится и как сын короля дает тестю, вальвассору, за проявленную учтивость два замка, чтобы избавить того от бедности. Так что хорошие манеры могут пригодиться для чего-нибудь в жизни. Особенно если повезло быть отцом юной красавицы.

Энида, безусловно, великолепна и еще продемонстрирует свою мудрость и свои чувства к Эреку. Кретьен де Труа доставляет себе Удовольствие описать ее ясное чело и белоснежную кожу, подчеркнутой румянцем, всё, что дала ей Природа, что сделал Бог, ибо «она была создана, чтобы ее созерцали». «Сильней краса ее сияет, / Чем солнце свет свой разливает»^{967} – по-другому бы о своей подруге не сказал и трубадур Бернарт де Вентадорн. Но, по правде сказать, приз за красоту ей присудили не потому, что посмотрели на нее: она получила его только благодаря доблести Эрека, его копью, его мечу. Она победила как подруга самого отважного рыцаря – который доказал это на турнире, устроенном королем Артуром и его рыцарями «на поле, что под Тенеброком [Данеброком]». А ведь там было много «вуалей тонких, рукавов, / Что рыцарям вручают дамы»^{968}.

Хотя Кретьен де Труа в своих романах, вслед за авторами «Романа об Энее» и «Романа о Трое», создал впечатляющие женские образы, в возвышении женщин он продвинулся не дальше этих авторов.

Главными персонажами по-прежнему остаются рыцари, занятые поиском подвигов. Любовь подруги они вполне могут использовать как повод, чтобы сделать более приемлемой страсть к собственной славе, сочетающуюся с сильным желанием демонстрировать себя. Это молодые спортсмены, готовые на всё, лишь бы о них говорили. Каждый отправляется на поиск таких трудных испытаний, таких опасных приключений, каких не переживал еще никто другой. Один переходит через непроходимый брод, другой отваживается сразиться с противниками, доселе непобедимыми – лишь бы стать «первовосходителем», как сказали бы альпинисты. И здесь тонкость или пикантность состоят в том, что они рискуют и славой подруги, тогда как она ничего тут поделать не может.

Хочет ли женщина, чтобы ей набивали цену рыцарскими подвигами? Приключение Эрека и Эниды, а потом приключение Ивейна как будто показывают, что нет. Во всяком случае дама вынуждена делать вид, что и сама желает того, чего ей следует желать по мнению рыцарского общества во главе с королем.

В третьем из многочисленных романов Кретьена де Труа блестящий первоначальный успех рыцаря дает ему право на паузу. Даже кажется, что приключение и закончится прямо здесь, в объятиях супруги. Вот Эрек и Энида – муж и жена. Они вместе живут в радости – настолько, что Эрек отныне не хочет разъезжать по турнирам: он «не имел более в сердце иного желания, чем обнимать ее и покрывать поцелуями». Он ведет себя не как Балдуин V де Эно или Генрих Молодой, которых брак (устроенный из политических соображений) не лишил желания совершать подвиги. Он больше не делает ничего куртуазного, кроме как снабжает своих рыцарей оружием, платьем и деньгами и отправляет на турниры в богатых доспехах и одеждах.

Но этого недостаточно, чтобы оставаться на уровне положенной ему роли. Так что вновь взяться за оружие его побуждает сама Энида, однажды утром, в супружеской постели: «он спал, но думой занята / Все той же, не спала она, / Ей речи не давали сна, / Что слышала она о нем / Вот здесь, в краю его родном»^{969}, – а именно, что он изнежился, трусливо «и щит и меч забросил свой»^{970}. Она винит в этом себя, ее охватывает стыд, она плачет и в ответ на вопрос говорит ему всё: «Твоя отныне меркнет слава», а также: «То, что занят ты женой, / Моей считается виной»^{971}.

Нетрудно догадаться, что Эрек немедленно отреагировал, вновь взялся за оружие и отправился на поиск приключений: впереди еще 4500 стихов Кретьена де Труа, чтобы герой мог искупить вину. И чтобы он мог разить, страдать и проливать кровь в свое удовольствие. Но надо видеть, как нагло он сразу же начинает вести себя со своей женой Энидой. Ах, она хочет, чтобы его рыцарская доблесть не деградировала, – ладно, она это получит! Пусть она едет перед ним на коне, пусть все ее видят и разглядывают ее, пусть она будет красивой и пусть молчит. И, главное, пусть ни в чем ему не помогает, пусть не проронит ни слова, чтобы предупредить о грозящей опасности, о противнике, который подстерегает его или уже атакует. А ведь она любит его, боится за него, несколько раз его спасает, нарушая приказ. Он ее одергивает грубо, в мачистском духе, хотя в душе не слишком сердится. Их приключения нелегки, он ранен, она этим потрясена, ему грозит смерть, она с трудом отбивается от притязаний графа… Ну прямо пара садомазохистов – этот сын короля и эта дочь вальвассора. Но вернее сказать – знатные мужчина и женщина, наделенные всеми достоинствами своего сословия, но зажатые в тиски представлений о мужской доблести, помешанные на том, что долг рыцаря – активное и чрезмерное геройство. Энида на свой манер делит с Эреком испытания, потому что любит его социальное предназначение, а он должен нести ответственность из любви к ней. Предписания общества вырывают их из частной жизни и укрепляют приоритет мужского начала.

Историю Эрека лучше всего продолжает «Рыцарь со львом» (1177–1181): действительно, его герой Ивейн после свадьбы сталкивается с той же проблемой, хотя события поворачиваются совсем иначе. Эта «сказка» включает несколько эпизодов, сближающих ее с оригинальными легендами, которые были составлены знатными семьями и для знатных семей XII в. В самом деле, Ивейн ищет приключения У Источника-Который-Кипит: он смертельно ранит его защитника, потом влюбляется в жену последнего, даму де Ландюк, и женится на ней. Благодаря храбрости и благодаря тому, что она нуждается в защитнике своей земли – хоть бы и против оста короля Артура? – он получает ее любовь и ее сеньорию. Вот снова идеология, феодальная практика в чистом виде: наследнице нужен служащий рыцарь, такой рыцарь заслуживает и приобретает женщину и фьеф.

Женившись на даме де Ландюк, Ивейн действительно защищает источник от артуровского оста. Во всяком случае он выбивает из седла Кея, сенешаля короля Артура. И потом, после этой стычки, Ивейн принимает короля как гостя в Ландюке у своей жены.

Но ведь прошла всего треть романа, и вот Говен, друг и подстрекатель героев Кретьена де Труа, убеждает Ивейна не засыпать среди услад Ландюка. «Неужто, сударь, вы из тех, / Кто слишком падок до утех, – / Гавэйн промолвил, – кто женился – /И раздобрел и обленился?»^{972}. И добавил: «Не что иное, как позор / В покое брачном затвориться! / Сама небесная царица / Подобных рыцарей стыдит». И еще: «Нет, совершенствоваться нужно, / Красавицу завоевав»^{973}.

Что на это ответить? Ивейн может только отпроситься у супруги – «ради вашей чести и ради моей». А решение остается за ней, потому что ее статус по отношению к нему выше, чем у Эниды по отношению к Эреку. Сеньория осталась за ней, тогда как замки вальвассору – чья нежно любимая дочь, на которой Эрек женился, едва находила, во что одеться[248]248
  Во всяком случае, он выводил ее в простой рубашке, демонстрируя ее красоту и свою любезность, пока королева не сделала ей подарки.


[Закрыть], – дарил герой. Ивейн, напротив, повинуется даме де Ландюк: он умоляет отпустить его, и она разрешает ему уехать, но ограничив срок отлучки одним годом. Если он не вернется к этому сроку, она больше не желает его видеть – собственно, христианский брак XII в., нерасторжимый, никоим образом не позволял отдать такое распоряжение. Тем не менее эта дама-властительница, куда более высокомерная, чем могла позволить себе Энида, тоже на свой лад подчиняется требованиям рыцарства как вещи в себе, самоценной – как их неизменно провозглашает и воплощает мессир Говен.

Ивейн на турнирах не перестает думать о ней. «Отправилось в дорогу тело, / А сердце в путь не захотело»^{974}. Он чувствует amor de lonh, дальнюю любовь трубадура Джауфре Рюделя, князя Блайи. Или же ту, какую вскоре испытает трувер Конон Бетюнский, отправляясь в крестовый поход, как едут на турнир, чтобы добиться там чести для своей красавицы^{975}. Сколько было таких рыцарей, чье влюбленное сердце разлучалось с телом, уходившим на поиски приключений.

И здесь вполне подтверждается, что «дальняя любовь» вызывает странное помрачение ума – она побуждает забыть свой объект, до такой степени приспособиться к его удаленности, что позднейший эссеист Анри Рей-Фло может говорить о «куртуазном неврозе». Итак, Ивейн настолько поглощен мыслями о возвращении, что вернуться-то и забывает. Непростительное прегрешение! Его дама ждала слишком долго, он злоупотребил ее терпением, она велит ему передать, что «вернуться запрещает» и «лишает своего кольца»^{976}.

Большего не нужно, чтобы он утратил рассудок в ярости на самого себя. Он углубляется в лес и все более дичает – нагой охотник, пожирающий сырое мясо. Лишь постепенно он вновь обретает разум, жизнь, рыцарское достоинство – после того, как его приручил отшельник, как о нем позаботилась знатная девица, как она и другие стали молить его помочь им в качестве рыцаря (что он сделал) и даже полюбить их (чего он не может). Тем самым он подтверждает и сохраняет облик рыцаря из феодальной легенды. Он защищает на поединке молодую женщину, несправедливо обвиненную в измене, – как некогда Анжёгер, от которого произошли графы Анжуйские, или Аршамбо, прародитель виконтов Комборнских. Он спасает также льва, боровшегося со змеем, и делает этого благороднейшего из зверей, символ рыцарства, постоянный атрибут геральдики[249]249
  С риском обернуться леопардом, как на гербе Плантагенетов.


[Закрыть], своим верным спутником, который даже оказался полезен в тот день, когда противники неучтиво напали втроем на одного. Он ни на кого так не похож, как на Гольфье де Ластура, описанного у Жоффруа из Вижуа^{977}. Полагаясь только на самого себя, Ивейн никогда не упускает случая сразиться как лев, блистательный и великодушный. И, неузнанный, снова берется защищать источник своей дамы. И, по-прежнему неузнанный, добивается от нее обещания ходатайствовать перед дамой, которую любит… Таким образом в обиталище Ландюк вернется радость.

Вот еще одна, после Эрека и Эниды, апология любви в браке, для которой опасно скорее рыцарство, нежели измена.

И, однако, едва Кретьен де Труа в 1176 г. закончил «Клижеса», своего «анти-Тристана»[250]250
  Хотя он задумывал «Рыцаря со львом», чтобы вывести из него ту же мораль, что из «Эрека и Эниды».


[Закрыть], как графиня Мария Шампанская предложила ему (а значит, навязала) сюжет романа о преступной любви. «Рыцарь телеги» (1177–1181) – это история Ланселота, влюбленного в королеву Геньевру, полностью повинующегося, преданного ей. Причем до такой степени, что ее трансгрессивные желания толкают его на унизительные поступки, например, заставляют забраться на позорную телегу. В опасности оказываются одновременно брак и достоинство рыцаря, преступная любовь угрожает им.

Как эта любовь началась, неизвестно. Роман начинается с другого, с надменного – и, однако, соответствующего правилам – вызова, брошенного двору короля Артура. Рыцарь Мелеагант, сын короля Бодемагю, уже держит у себя массу пленников из (артуровского) королевства «Логр». Он их всех вернет, если один из рыцарей двора сможет защитить от него королеву Геньевру в конном поединке; в противном случае он заберет ее. Права принять вызов добивается сенешаль Кей, но, поскольку он себя переоценивает, случается то, что должно было случиться, – королева попадает в плен к спесивому Мелеаганту. Во всяком случае, она не унижена и не обесчещена – за этим следит царственный отец похитителя.

На одном из поворотов сюжета этой первой истории внезапно появляется рыцарь. Он ищет плененную королеву, которую несколько раз сможет мельком увидеть (и однажды совершить кое-что сверх того) и узнать ее желания. В самом деле, «тот, кто любит, умеет повиноваться, он делает очень быстро и охотно то, что должно понравиться подруге»^{978}. Но королева, которую любят запретной любовью, выдвигает требования куда более суровые, чем дочь вальвассора или даже дама де Ландюк! Эта любовь должна пойти против представлений о чести. То есть королева хочет, чтобы рыцарь ради нее навлек на себя позор. Поэтому Ланселоту[251]251
  Откроем его имя раньше срока.


[Закрыть] приказано взобраться на позорную телегу, предназначенную для преступников. Это надолго ставит на нем клеймо: во многих эпизодах романа он слышит насмешки главных героев, другие рыцари его бойкотируют. И все это ради того, чтобы королева снова воротила от него нос под предлогом, что он на миг помедлил! Он сделал лишний шаг, прежде чем подняться на телегу… Тем не менее «она неправа, – говорит король [Бодемагю], – ибо вы, вы ради нее подверглись смертельной опасности» (в других приключениях, помимо этого мимолетного позора)^{979}. Она сама сожалеет о своей суровости, и через некоторое время они проведут сладкую ночь плотской любви.

Но эта любимая, любящая королева по-прежнему требовательна и неумолимо испытывает покорность, а значит, любовь и отвагу своего рыцаря. Турнир в Ноозе был организован с тем, чтобы выдать замуж девиц, наблюдающих за ним. Конечно, ход его описан невнятно, и финальная победа Ланселота означает конец этой брачной ярмарки. Но прежде чем победить, он, сохраняя анонимность, следовал указаниям своей дамы, королевы, последовательным и противоречивым: сначала стать лучше всех, потом хуже всех (но не настолько, чтобы потерять коней и оружие) и снова лучше всех^{980}. Ради любви надо идти постоянно «дальше и дальше», до предела, в сторону, противоположную заурядности. Однако здесь герой уже не делает честь себе и даме за счет того, что публично афиширует свою любовную связь, как Эрек: он питает тайную страсть.

Эта интровертированная любовь доходит до одержимости. Рыцарь погружен в свои мысли. Он фетишист, его приводит в экстаз гребень королевы, он счастлив обладать одним ее волоском. Он думает лишь о ней и во время поединка с Мелеагантом вынужден маневрировать, чтобы не упускать ее из виду. В первой трети истории ему не предоставлено ни мига передышки! И под конец его испытаниям не будет счастливого конца. Ни брака, чтобы освятить такой конец, ни видимой угрозы отказаться от рыцарских подвигов, изнежиться. Финал судьбы Ланселота остается открытым, незавершенным, и графиня Мария не напрасно предложила именно этот сюжет: книга имела успех, и к ней писали продолжения. Как будто публика, не склонная морализировать, больше одобряла куртуазный адюльтер, чем феодальный брак!

Ведь Кретьен де Труа не принизил Ланселота всерьез и надолго. Он по-прежнему изображал его твердость в испытаниях, смелость в боях, и воспоминание о телеге как будто понемногу блекло. Разве не Ланселот вновь укрепил пошатнувшееся положение королевства Логр, Его рука освободила и королеву, и всех пленников.

Просто Кретьен де Труа и его аудитория с удовольствием наблюдали за невиданной игрой, устроенной здесь, за противоречием между любовью и рыцарским достоинством Ланселота, который может получить приказ опозориться, садясь в телегу или внезапно терпя поражение, и за абсолютной властью дамы. Разве она не желает, чтобы ее любовь царила, подобно тирании? Она делает из Ланселота солдата любви. Нужно, чтобы ею он дорожил больше, чем уважением других рыцарей, – даже если ее приказ или необходимость ее защитить очень быстро вновь дают ему возможность вернуть такое уважение.

Знаменует ли всё это прогресс в возвышении Женщины? Да позволят мне здесь сымпровизировать вариацию на тему Жоржа Дюби – тему дамы, приобретающей в итоге верность рыцаря за счет супруга. Не думаю, чтобы от всего этого выиграл король Артур. Но по крайней мере автор XII в. вывел на сцену абсолютно покорного рыцаря. Ведь королева обращается со своим рыцарем не как сюзерен с вассалом, требующим стоять за него и умереть, если понадобится; нет, она требует большего – бесчестия и не дает ни мига на раздумье. Она не сюзерен, а настоящий суверен. Так во Франции, во имя любви, а не морали, прижился невиданный прежде принцип слепой покорности знатного мужа; и не этим ли была неявно подготовлена та трансформация рыцарства в королевскую армию, которую во второй половине XII в. предвидели некоторые придворные клирики?