Текст книги "Рыцарство от древней Германии до Франции XII века"

Автор книги: Доминик Бартелеми

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 47 страниц)

По счастью, в баронстве Стригойл катаров было не слишком много, зато в ближайшем бенедиктинском аббатстве проявили практичный подход к делу, достойный какого-нибудь Жоффруа из Вижуа. Поэтому Вильгельм Маршал, в обмен на дар, получил право «причастности к благам» этого аббатства, то есть к тому заступничеству, какое заслужили его монахи или реликвии. Такую милость часто оказывали знатным людям, находящимся при смерти, и их семьи тоже воспринимали это как честь. Поэтому Вильгельм Маршал умер христианнейшей смертью, не упустив случая в последний раз между прочим похвалиться достижениями.

Итак, отношения между рыцарями и Церковью тогда, как и всегда, складывались из конфликтов и из их разрешений. И, хотя при дворах и на турнирах XII в. расцвело новое, очень светское рыцарство, разве эти отношения в совокупности не сохраняли позитивный характер?

Не то чтобы мы недооценивали напряжение, которое в окружении таких королей и князей, как Плантагенеты, во второй половине XII в. создавали морализаторство и слишком благочестивые теории некоторых епископов и высокопоставленных клириков, – мы на этом остановимся в следующей главе. Тем не менее эти враги праздника имели одну общую черту с любителями пиров и песен: те и другие во всем рассчитывали на государя, одни – на его власть, другие – на его щедроты.

7. ВЫМЫСЛЫ XII ВЕКА

Во времена дворов и турниров, когда разрабатывалась идея рыцарства, интернациональная в некотором роде, фантазия писателей создала образы короля Артура, Круглого стола, поисков Грааля. Ею порождены существа, места, фантастические приключения, которые мечтатели нашего Нового времени охотно связывали с классическим рыцарством «как таковым». На самом деле все это появилось в течение полувека после рыцарской мутации: король Артур – в 1138 г., Круглый стол – в 1155 г., Грааль – около 1185 г. Через посредство этих образов дух рыцарства внедрялся в общество, приспосабливаясь также (за счет сюжета о Граале) к сакраментальному, постгригорианскому христианству тысяча двухсотого года.

Однако в XII в. в «воображаемом» царило не одно только артуровское рыцарство с его придворными празднествами, поиском изысканных подвигов и завоеванием сердец. Оно сосуществовало с двумя другими великими вымыслами – мстительным рыцарством (или «вассалами», vassalite) из «жест» (chansons de geste, «песен о деяниях») и дисциплинированным римским рыцарством (или, скорей, «воинством», milice), чьего возрождения желали и чьи образцовые заслуги расхваливали придворные клирики. Оба последних вида рыцарства были более кровожадными, чем первый – и даже в определенном смысле более христианскими. И хотя они имели более древние корни, их великий расцвет в точности совпал с расцветом первого. Не более десяти лет отделяет самую раннюю рукопись «Песни о Роланде», первой из великих «жест» (около 1130 г.), от внезапного появления образа короля Артура и темы любви-соперничества в «Истории» Гальфрида Монмутского (1138). С другой стороны, с этого момента монах Ордерик Виталий вполне серьезно начинает мечтать о рыцарях более римских ив то же время более героических^{830}. А «Поликратик» Иоанна Солсберийского (1159) стал великой книгой, написанной в прославление дисциплины, и влияние этой книги с XII по XIV в. будет только расти; читая ее, нередко ощущаешь себя в обществе персонажей Античности, якобы вневременной.

Итак, великое культурное событие французского XII в. – не столько изобретение одного романического рыцарства, идея которого придавала стиль и давала идеалы рыцарям турниров и дворов, сколько численный рост воображаемых рыцарств. Можно было бы даже говорить о столкновении воображаемых миров, если бы они не смешивались меж собой и в какой-то мере взаимно не влияли друг на друга. И соблазнительно сопоставить численный рост этих вымышленных существ, населяющих воображение клириков, рыцарей, дам, с численным ростом именно что религиозных образов, который в недавнее время хорошо и ясно выявил Жан-Клод Шмитт.

Многим комментаторам Нового времени казалось, что рыцарская литература на французском языке, не имея образцов для подражания^{831}, появилась для того, чтобы снабжать образцами рыцарей XII в., как клириков снабжали теорией на латыни или проповедями по-французски. Не состояла ли задача в том, чтобы прививать грубым феодалам мораль? Причем двумя способами: либо направляя их грубую силу на битвы во имя Бога и государя, либо смягчая ее присутствием дам. Поэтому рыцарство стало справедливее и красивее.

Подобный взгляд не то чтобы необоснован. Но его сторонники с самого начала натыкаются на реальную проблему: эти идеальные образцы, представленные в источниках, появляются не до рыцарской мутации и даже не во время ее, а заметно позже. Хорошие манеры в общении между благородными воинами во Франции и даже в Сирии и Палестине возникли раньше, чем рукописи «жест». Еще Ордерик Виталий с тревогой смотрел на «изнеженных» рыцарей, мечтающих лишь о том, чтобы понравиться дамам, и это было раньше, чем произвела фурор и вошла в моду литература о куртуазной любви. Почему бы не предположить, что франко-английские литература и мораль XII в. были, скорей, нацелены на то, чтобы вновь вдохнуть боевой дух в некоторых рыцарей, а не «цивилизовать» их?

А в конце концов, могла ли и хотела ли литература влиять на них напрямую? Была ли ее функция в социальной жизни однозначной? Ничто не доказывает, что она легко вызывала желание подражать своим героям у тех слушателей, кто имел такой же возраст и статус, то есть у молодых рыцарей, от принца королевской крови до владельца половины хутора. Может быть, она прежде всего развлекала их, предлагала им воображаемую компенсацию за то, чего они не совершили, за разочарования и неудачи? Молодой и смелый Арнульф Гинский осенью 1191 г. возвращается из нелепой вылазки в Лотарингию, где он гонялся за графиней Булонской и ее похитителем, из рук которого ему едва ли удалось бы ее вырвать, поскольку она сама не слишком этого желала! Вот для него и настало время, если верить Ламберту Ардрскому, послушать о Карле Великом и Ланселоте^{832}… Воздействие вымышленных рыцарей на реальных было неоднозначным: побуждали ли первые вторых подражать им или все-таки противоречить? Возможно, довольно было и того, что литературные персонажи оказывали честь и приносили славу рыцарству в целом, тому «сословию», в которое вступали путем посвящения – как отныне часто говорили. Что касается римского образца, который поднимали на щит клирики, его выдвижение тоже привело к разным последствиям – как для самих клириков, так и для рыцарей, что отмечается при каждом упоминании теории двух служб или трех сословий в настоящем эссе.

Наконец, даже если предположить, что это на самом деле были образцы, рассчитанные на то, чтобы диктовать поведение, надо учесть, что литературные герои – не цельные натуры. Особенно в «жестах», где гораздо чаще встречаются взаимозаменяемые и условные ситуации и роли, нежели персонажи в современном смысле слова. Это произведения, которые играли на разных социальных и нравственных напряжениях и, скажем так, желаниях и искушениях рыцарского общества и исходили из них. Разве не все сюжеты в «жестах» основаны на мятежах и мести баронов?

МИР «ЖЕСТ»

Хотя рукописи «жест» датируются не ранее чем 1130 г., ученые, заново открывшие их в XIX в., сочли тексты намного более древними. Они увидели в этих поэмах устные предания, восходящие непосредственно к каролингским временам, к той самой эпохе, когда жили Роланд и Гильом (при Карле Великом), Жирар Руссильонский и Рауль Камбрейский (в период феодальной мутации), и решили, что там отражены грубые нравы, разнузданное насилие вассалов первого феодального века, тогда как романы куртуазного типа, по их мнению, описывали как раз рыцарей второго феодального века или по меньшей мере служили для них образцами. В XX в. критики и историки яростно набросились на эту систему представлений. Они показали, что при сочинении «жест» в том виде, в каком они дошли до нас, сознательно использовались устные источники, перерабатывались старинные легенды и даже придумывались новые. Теперь стали очень настойчиво утверждать, что породить эти поэмы на свет могла атмосфера крестовых походов, рубеж тысяча сотого года^{833}.

Но разве «атмосфера крестовых походов» была единой и неизменной? Мы видели, что нет. Между проповедью жертвенной войны, чуждой духу наживы и гордыни, в принципе общего дела бедняков и знати, и реальной практикой крестового похода под руководством прагматиков типа Боэмунда были заметные расхождения. У всех хронистов, в разной мере, отмечены отличия и перемены в поведении крестоносцев. Некоторые к чисто христианским речам проповедников присовокупляют призывы к рыцарям тысяча сотого года показать себя достойными предков. Другие больше напирают на лозунг «отомстить за Бога», чем на лозунг «следовать Христу». Никто даже не скрывает, что во время Первого крестового похода были распри между родичами и клиентами разных сеньоров, например, Готфрида Бульонского либо Боэмунда и Танкреда. И лишь в похвале тамплиерскому ордену, еще только замышлявшемуся, которую святой Бернар вознес между 1128 и 1130 гг., можно будет прочесть описание, по преимуществу теоретическое, воинства Христова, вполне достойного этого имени, презирающего красивые уборы и почитающего дисциплину^{834}. Но «жесты» такой тип «нового рыцарства» на сцену не выводят. Большей части их авторов оно как раз неинтересно. В их мире война с сарацинами – дело достойное и святое, но это лишь возможное средство для избавления от феодальных и родовых войн, «раздирающих» или структурирующих французское общество все остальное время. Она не вызывает никаких структурных изменений в этом обществе и не сопутствует им – в том обществе, где бароны во многом затмевают королей и думают только о своей чести или, скорее, говорят и действуют только из страха перед бесчестием. Совет архиепископа Турпена Роланду и его соратникам «хорошо разить в качестве покаяния»[216]216
  Песнь о Роланде. Ст. 1137-1138 (89): «Турпен крестом благословил бойцов, / Эпитимью назначил – бить врагов» [Пер. Ю. Корнеева].


[Закрыть] вызывает лишь слабый отклик и остается во многих отношениях единичным.

Герои «жест», очень далекие от того, чтобы подчиняться приказам властных клириков вроде легатов Урбана II, к монахам, священникам и даже епископам относятся со снисходительностью, которая нередко оборачивается открытым и тривиальным презрением к «слабакам». Что касается крестьян, им нет места в этом мире воинов, кроме как в многочисленных оскорблениях, которыми обменивается знать, честя друг друга «сервами» и «холопами». Слово «серв» явно оказывается лучшим антонимом слову «рыцарь». Наконец, о женщинах «жесты» не говорят слишком дурно, но оставляют их в основном на заднем плане, вероятно, преуменьшая их реальную роль в феодальном обществе.

Зато, даром что понятие «крестовый поход» ассоциируется у нас с религиозным фанатизмом, внимательный читатель «жест» обнаруживает, что их авторы отнюдь не выражают лютой ненависти к сарацинам и к мусульманам как таковым. Нередко встречаются строки, перекликающиеся с похвалой рыцарским качествам турок, какую воздал анонимный норманнский хронист Первого крестового похода. Похоже, проблема состояла не столько в ненависти к «иному», сколько в нежелании понимать его несхожесть с тобой, – а это влечет другие моральные и социальные последствия.

Во всех этих «жестах» выводятся вассалы, считающие, что их сеньор (король) дурно обходится с ними и благоволит враждебному знатному роду. И они не останавливаются ни перед мятежом, ни перед предательством. Ганелон из «Песни о Роланде» подстрекает сарацин захватить врасплох и уничтожить Роланда. В сохранившемся фрагменте «Гормона и Изамбара» первый (Гормон) – сарацинский король, тогда как второй (Изамбар) – обиженный франкский вассал, который присоединяется к нему, переходит на сторону врага и сражается с христианами – раскаянье ожидает его только в финале[217]217
  Gormont et Isembart: fragment de chanson de geste du XII^е siècle. Edite par Alphonse Bayot. 3e ed. rev. Paris: H. Champion, 1969. Фрагмент датируется приблизительно 1130 г., но ссылается на легенду 1088 г., содержание которой известно по позднейшим намекам.


[Закрыть]. А ведь в «историческом ядре» этой легенды фигурировали не сарацины, а норманны, история же Изамбара, перешедшего к врагу, не может не напомнить легенду о Hastingus'e, которую в тысячном году пересказал Рауль Глабер собственной персоной^{835}.

Так что «жесты», должно быть, не столько отражают поведение рыцарей до наступления эпохи дворов и турниров, сколько, напротив, оформляют и воплощают то, чего этим рыцарям иногда хотелось: сражаться, не проявляя слабости и покрывая себя честью, а также яростно восставать против несправедливости, от которой они страдали, и переходить на сторону врага. Сама по себе подобная авантюра не была исключена и в Испании XI в.^{836}, и даже на Ближнем Востоке. Но важно, что этот сюжет так часто встречается в «жестах».

Не исключено, что «песни о деяниях» выполняли функцию скорее катартическую, чем назидательную – или же, скорей, намерения их авторов были двойственными. Эти песни, конечно, писали не затем, чтобы точно воспроизводить дороги феодальных войн, по преимуществу грабительские, извилистые и изобилующие препятствиями, и даже не затем, чтобы описать дорогу в Толедо, Сарагосу или Иерусалим, скорей уж авторы вдохновлялись слухами о таких дорогах, вроде молвы тысячного года, отголосок которой слышен у Адемара Шабаннского. Совсем незадолго до 1100 г. монах Рауль Тортер из Флери-сюр-Луар смог даже написать занятный рассказ о бургундских рыцарях: они переправились через Луару, чтобы разграбить Берри, в сопровождении жонглера, певшего им о подвигах предков. И при всем том, нагруженные добычей, они самым жалким образом обратились в бегство, встретившись с контрнаступлением «крестьян», которых к этому призвал один монах. Под конец Рауль Тортер почти что оказывает им услугу, объявляя это чудом святого Бенедикта. В каком-то смысле он спасает им лицо^{837},[218]218
  В том же смысле рассказ Рауля Глабера о сражении при Нуи (см. выше, с. 165-169) отчасти спасает лицо бойцам из оста графов Блуаских.


[Закрыть], ведь в конечном счете почетней было потерпеть поражение от Небес, чем от заурядных «крестьян».

В целом система ценностей «жест» – та же самая, что, как мы видели, лежала в основе легенд X в. и тысячного года, к которым обращались Рихер Реймский или Адемар Шабаннский^{838}. Остается выяснить, служили ли рыцарям XII в. великие герои христианской войны, Роланд и Оливье, Вивьен и Гильом, образцами или ширмами. В X в., как его описал Рихер Реймский, графы и вассалы только разглагольствовали о гибели, героизм сохранялся лишь в легендах об Ингоне и о Гильоме Длинном Мече, а на свидание с реальной историей приходили все больше Ганелоны и Эстурми, то есть измена и дезертирство, в лучшем случае происходила война между людьми из «хорошего общества», в которой по преимуществу брали противников в плен и вели переговоры.

Граф Роланд вместе с другими воинами, бесспорно, погиб в 778 г. в засаде, которую франкскому осту устроили баски, союзные сарацинам. И его смерть не была отомщена. Несомненно, в результате этого сформировалось героическое «воспоминание», то есть легенда, духу которой поэма XII в., вероятно, не изменяет, даже если в различных отношениях приноравливается к реалиям тысяча сотого года, когда речь заходит об обращении с копьем или о выгоде от христианского отпущения грехов. Так Роланда как «персонажа» вывели в мученики под влиянием поэм о святых, появившихся во французской литературе, вероятно, с 880-х гг. Однако, если прочесть французскую версию легенды о святой Вере, то это уже эпопея, которая в XI в. вторглась в агиографию.

О мученичестве святой здесь, конечно, упоминается, но более кратко, более сдержанно, чем в латинском тексте. Далее поэма обращает особое внимание и на благородное убранство святой, и на ее силу, добродетель, вполне достойные «дочери рыцаря»^{839}. Наконец, во второй части поэмы долго описывается военный реванш христиан, их победа над гонителями-римлянами, довольно явственно предрекающая победу Карла Великого и франков над сарацинами после смерти Роланда и его соратников в Ронсевальском ущелье.

Далее, как и поэмы о святых, поэмы о рыцарях вроде «Песни о Роланде» (до поэмы о Рауле Камбрейском и до всех остальных) выполняли еще и функции защитительных речей, ограждающих героя от нападок, входило это в намерения автора или нет. Несмотря на свое величие и на то чувство, эмпатию, которую у аудитории вызывали его бой и смерть, герой не был огражден от критики, от обсуждения на plaid'ax, при феодальных дворах. Ведь среди христиан у него был враг, соперник, даже потенциальный обвинитель, которого в свою очередь обвиняла и принижала поэма. Эпического Роланда больше всего отличает от исторического графа, служившего Карлу Великому, тот факт, что на мотив мести «франкского народа» (возникший уже в «Королевских анналах» VIII в.) врагу, который неправ и опасен, накладывается мотив борьбы, взаимной мстительной ненависти двух родов. Ганелон столь же значителен, как и Роланд, и гений автора поэмы проявляется не только в красоте сцен в Ронсевальском ущелье, показывающих гордость и смерть главного героя, но в той же мере в рассказе о взаимной ненависти двух франкских графов, причем никто из них, соответственно, не очернен до крайности и не выведен из-под всякой критики.

Ведь в «жестах» нет персонажей, которые бы обладали яркой индивидуальностью, были наделены своеобразным характером или хотя бы неукоснительно плели интриги. Эти поэмы содержат прежде всего увлекательные и острые ситуации. Возможно, это не устные предания в чистом виде, потому что отличаются формульным (formulaire) стилем, который использует средства устной традиции, добиваясь заранее просчитанного эффекта. Но тот же стиль диктует деление поэмы на строфы (лессы), каждую из которых жонглер произносит на одном дыхании и которые не связаны между собой непосредственно. Всякий или почти всякий раз речь, действие заново начинаются с другого места или продолжают нечто сказанное гораздо раньше. Авторам удается восхитительный эффект прибоя, вызывавший, конечно, живой отклик, они также умеют так переработать интригу и аргументацию, чтобы поддерживать постоянный интерес слушателей. Эти строфы, возможно, соответствовали вступлениям героев в диалоги и пререкания. Но часто также бывает, что новая строфа логически продолжает не предыдущую, а более раннюю, и принимает несколько иное направление, или же угол зрения в ней явно меняется. Они всегда содержат намеки на каких-то людей, на сюжеты, которые считаются известными слушателям. В результате возникает обширный мир, куда не входят в начале отдельной поэмы и откуда не выходят в ее конце, потому что слушатель как бы заранее погружен в этот мир, так что «конец» может быть только мнимым и условным.

Так вот, эти истории без абсолютного начала и абсолютной развязки, полные отступлений, неожиданных поворотов, попыток начать сначала, – тоже истории обществ мести, какие помогает описать и отчасти понять антропология. Их авторы не могут представить своей аудиторией кого-либо другого, кроме представителей таких же обществ, разделяющих те же ценности. Они покорили эту аудиторию. Настоящая историческая проблема, на мой взгляд, состоит в том, чтобы понять, почему «жесты» так увлекали рыцарей XII в. в тот самый период, когда последним открывались перспективы нового поприща, когда они, не зарекаясь мстить, проявляли интерес и к приключениям. Были ли эти «жесты» рассчитаны на то, чтобы снизить престиж феодальной войны и вендетты, например, между Ардром и Гином либо в окрестностях Сент-Эвруля? Путем эпического преувеличения, доходящего до карикатуры. Или, скорей, предлагали воображаемое удовлетворение мстительному духу, который побуждал мстить родичам и соседям и которому мешало усиление князей и королей?

Впрочем, имели ли «жесты» четкий и однозначный мессидж, причем всякий раз один и тот же? Пробежимся по некоторым из самых примечательных «жест», возникших до тысяча двухсотого года.

ГЕРОЙ, ПРЕДАТЕЛЬ И САРАЦИНЫ

Сами мы можем войти в этот мир, только взломав его. И в конечном счете не очень важно, в каком месте. Почему начинать надо с героизма Роланда, а не с необузданности Рауля Камбрейского, который, правду сказать, похож на Роланда как родной брат? Потому что поэма о Роланде – одна из отмеченных раньше всех, а ее красота и богатство в некоторой степени уникальны. Она имела большой успех с XII в., о чем свидетельствует количество сохранившихся рукописей и аллюзий, порожденных ей. Ее продолжением стала «История Карла Великого», написанная на латыни, в большей мере роялистская и клерикальная, приписываемая архиепископу Турпену – говорят о «псевдо-Турпене»^{840} – и вскоре переведенная на французский.

Это не только рассказ о христианской войне, но в той же мере история взаимной ненависти Роланда и «Ганелона»[219]219
  Это имя, похоже, произошло от имени одного архиепископа Сансского («Венилона»), в 858 г. «предавшего» Карла Лысого и перешедшего на сторону Людовика Немецкого.


[Закрыть], где последний становится изменником. Несколько сцен происходят у испанских сарацин, они написаны на основе материалов XI в. (названия городов, предметов роскоши), пусть даже описания сарацинских обычаев фактически отсылают, скорей, к феодальной Франции, чем к реальному испанскому исламу. Далее, в Ронсевальском ущелье, до самого момента гибели героев уже применяется оружие и звучат речи тысяча сотого года. И, наконец, возмездие Карла Великого сарацинам, разгромленным в сражении, и Ганелону на суде, исход которого решил судебный поединок, Божий суд, восстанавливает порядок и спасает честь Франции – то есть христианства.

В самом деле, герои «жест», точно так же как древние германцы, как Карл Великий у Эйнхарда или как Геральд Орильякский, подчинены императивам морали и чести. Для них посвящение было памятным днем жизни, но не представляло собой настоящее «возведение в сан» рыцаря, навсегда и легко ограждающее от всякой критики. Напротив, при всяком серьезном случае им следует представляться, говорить и вести себя «по-рыцарски» (a lei de chevalers), выказывая доблесть (vasselage). Иначе другие франки их порицают. И сохранить рыцарский престиж не так просто, потому что общественность предъявляет к рыцарям высокие требования, притом накапливающиеся и иногда противоречащие друг другу. «Жесты», особенно о Роланде и о Рауле Камбрейском, позволяют оценить всю сложность, свойственную морали, в основе которой лежит честь.

Действительно, на героев возложена двойная задача: они должны демонстрировать доблесть и при этом не впадать в крайности. Любое проявление миролюбия навлекает на них упреки в трусости, тогда как чрезмерное упорство в защите своей чести и прав грозит обернуться бесчинствами, а в предельном случае – буйным сумасшествием[220]220
  Которое тогда связывали с одержимостью бесом, и это выражение использует Карл Великий, пытаясь уязвить Ганелона: Песнь о Роланде, 58. Ст. 746-747.


[Закрыть].

По сравнению с Раулем Камбрейским, втянутым в феодальную войну, Роланду повезло: он тоже исполнен гордыни, но борьба с неверными позволяет проявлять больше жестокости и дает ему возможность искупить грехи, став мучеником. Однако если бы надо было оценивать все его поведение (чего автор «Песни» о нем, возможно, не желает), все-таки можно было бы отметить серьезные провинности: это он довел Ганелона до «измены» (впрочем, не слишком тяжкой, как мы увидим), и это его гордыня погубила арьергард, которым он командовал. И то сказать, кто вовремя не протрубил в рог, чтобы позвать на помощь Карла Великого, как советовал Оливье?

Однако мощь их диалога и последующих сцен боя оставляют в памяти слушателя, читателя только героизм Роланда. В отличие от графов из реальной истории, он не хочет уклоняться от сражения; о бегстве нет и речи, равно как и о том, чтобы брать пленников или сдаваться самому[221]221
  Там же. Ст. 2088: «Живым не сдастся в плен вассал честной» [Пер. Ю. Корнеева]. См. также ст. 1886-1887.


[Закрыть]. Услышав слова своего соратника Оливье о близком бое, «Хвала Творцу! – ему в ответ Роланд. – /За короля должны мы грудью встать, / Служить всегда сеньору рад вассал, / Зной за него терпеть и холода»^{841} и даже «кровь за него ему отдать не жаль»^{842}, то есть, если нужно, умереть. Этой ценой он не допустит бесчестия. Тем более, что и это один из лейтмотивов «Песни о Роланде», «за нас Господь – мы правы, враг не прав»^{843}. И поэтому «французы», к которым графы обращаются с речью, могут в ответ воскликнуть: «Трус, кто побежит! / Умрем, но вас в бою не предадим»^{844}.

Однако если у исторических вассалов, описываемых Рихером Реймским, за речами такого рода следовал целый ряд действий и слов, направленных на то, чтобы избежать смерти, граф Роланд, напротив, делает всё, чтобы не избежать ее. В знаменитой сцене пререкания с Оливье он отказывается трубить в рог, чтобы не повредить своей репутации, репутации своей родни, репутации самой Франции. И, однако, как впоследствии отмечает Оливье, «когда бы в рог подуть вы пожелали, / Поспел бы к нам на помощь император»^{845}. Несомненно, приходит на память случай, когда в 889 г. король Эд, на которого под Монфоконом внезапно напал норманнский отряд, численно превосходящий его силы, сам затрубил в рог; он собрал свои войска и выиграл сражение, ни в малейшей мере себя не обесчестив^{846}. Точно так же Боэмунд при Дорилее позвал на помощь других крестоносцев. Разве это не было это со стороны Роланда настоящей неумеренностью, безрассудством, которое святой Бернар осудил бы у тамплиеров? И не подал ли он пагубный пример – похожий на случай в саксонском лесу в 782 г.^{847}, – из-за следования которому закончился неудачей Седьмой крестовый поход (в 1250 г. при Мансуре)? Но затем он ведет себя как герой без страха и упрека, равно как и все его бойцы.

Состоявшаяся после этого битва, несмотря на неравенство сил, о котором предуведомляют нас, начинается с серии одиночных конных поединков. Как и предварительные поединки в турнирах, они все смертельны: Аэльро, племянник сарацинского короля Марсилия, выезжает перед остом и выкрикивает вызывающие слова. Тогда Роланд шпорит боевого коня, копьем разбивает щит и пронзает кольчугу Аэльро. Далее настает очередь Оливье, архиепископа Турпена, а потом еще семи французов на глазах у других сразить по одному врагу. Каждому достается по строфе; француза хвалят за «удар барона»^{848}, а «язычника» порой провожают насмешкой… Только один из последних, Маргари, избегает удара[222]222
  Это сарацинский рыцарь, пользующийся успехом у дам, возможно – христианин-ренегат, судя по его имени.


[Закрыть]^,{849} и призывает своих к общему сражению.

В этом бою, не слезая со своего коня Вельянтифа, Роланд извлекает добрый меч Дюрандаль, который «рубит» и «режет»^{850}, и проливает потоки сарацинской крови. По поводу этого меча здесь надо сделать два замечания.

Прежде всего, как отметил Д. Дж. А. Росс, мечи использовались реже, чем копья: мечом были нанесены решающие удары в тринадцати из сорока четырех смертельных конных поединков в «Песни о Роланде», а копьем – в тридцати одном. Копье, которое снабжалось вымпелом (несъемным флажком) и которое крепко держали в руке, используется здесь на новый манер, возникший в конце XI в., и в некотором смысле «песнь о Роланде – это песнь о копье»^{851}. Да, но только в некотором смысле. Ведь, в конце концов, разве у копья Роланда есть имя, разве оно содержит реликвии, разве он прощается с ним перед смертью, как с трогательным пафосом прощается с добрым мечом Дюрандалем? Некогда меч почитали намного больше копья и даже больше коня, но у коня было имя (Вельянтиф). Итак, «Роланд» – это песнь о мече, она показывает его символическое верховенство тем более явственно, что статистика ударов отражает техническое превосходство копья – или как минимум их взаимодополняемость.

Далее, меч Дюрандаль, в который вложены реликвии, – не талисман, спасающий от смерти. Из-за его сакральности Роланд не может его расколоть, когда хочет это сделать, чтобы меч не попал в руки врага; но этот меч не приносит ему ни неприкосновенности, ни победы. Ронсеваль не принадлежит к тем чудесным боям, о каких грезили авторы хроник и «Чудес» тысячного года и где осты Бога и святых не теряли убитыми ни одного человека. Роланд и его соратники более достоверны, более убедительны в качестве заслуженных рыцарей, потому что им не слишком помогают небеса и потому что они умирают прекрасной смертью.

Они обретают вечное спасение в духе крестоносцев тысяча сотого года. Даже архиепископ Турпен, отпускающий им грехи и обещающий спасение, сражается сам, лично – как это делал папский легат под Антиохией в июле 1098 г. Кроме того, он произносит речи, больше подходящие для обретения популярности в замках, чем в монастырях. Так, увидев, как Роланд разрубил надвое Дюрандалем двадцать пять противников, «Вот истинный барон! – Турпен кричит. – / Быть рыцарю и следует таким. / Кто взял оружье и в седле сидит, / Тот должен быть и смел и полон сил. / Тот и гроша [в оригинале – четырех денье, ежегодной дани серва, а значит, и стоимости его выкупа] не стоит, кто труслив. / Пускай себе идет в монастыри, / Замаливает там грехи других»^{852}.

«Песнь о Роланде», написанная на рубеже XI и XII вв., не упоминает благословения оружия. Меч-реликварий, то есть в большей степени орудие для совершения подвигов, чем рыцарский «знак различия», Роланду дал Карл Великий. По словам первого, Дюрандаль – меч, «что Карл мне дал», меч, которым сам Роланд завоевал много стран; «кто б ни владел им, если я паду», – предвидит он, – «пусть скажет, что покойник был не трус»^{853}. В оригинале – «благородный рыцарь», nobile vassal по-старофранцузски. И, в самом деле, тот, кого историки называют вассалом, здесь именуется просто horn – человек. В «жестах» слово vassal означает некое абсолютное качество, а не человека, верного кому-либо. Граф Роланд, герой-конформист, не мог любить «рыцаря, коль он плохой вассал»^{854} (chevaler s'il ne fust bon vassal): доблесть здесь совершенно естественным образом сочетается с рыцарскими вооружением и поступками. В слове vassal этическая коннотация в конечном счете более выражена, чем в слове chevaler, но оба очень близки, почти взаимозаменяемы.

Притом автор «Песни о Роланде» ни на миг не допускает, чтобы добрый vassal не был верен королю. Она хорошо выражает представление о связи между воинской доблестью и вассальной верностью, которое, возникнув в каролингскую эпоху, сохранялось и в течение обоих феодальных веков.

Автор «Песни» также не придумывает случаев, чтобы кто-либо получал более высокий ранг – поднявшись хотя бы на ступень, из посредственности – в графы, как Ингон у Рихера Реймского^{855}, или даже вернув положение, которое занимали предки и которое было утрачено за одно-два поколения, как случилось с Анжёгером из «Истории графов Анжуйских»^{856}, хотя боец от Карла Великого в финальном поединке, Тьерри Анжуйский, приходился ему, похоже, Довольно близким родственником.

Как и большинство «жест», «жеста» о Роланде источает презрение к сервам, ко всему, что связано с холопами, с подлым народом. Именно чтобы как можно больше опозорить и уязвить Ганелона, его передали в руки обжорам с «кухни», которые все были людьми подневольными. Напротив, героические рыцари, двенадцать пэров, здесь все принадлежат к знатным родам; они привлекают к себе внимание жонглера и аудитории в ущерб основной массе бойцов, причем рыцарей-наемников, входящих в ее состав, автор не славит и не высмеивает. Все эти герои – «бароны»; важно, что они смело сражаются и в этом отношении достойны предков и всего франкского народа. И в результате гибели героев Ронсеваля Карл Великий и весь ост, во второй части поэмы, активизируются: элита оста, отомстив за погибших, становится достойной править вместе с императором «милой Францией» и обладать там после войны женами и фьефами. Понадобился не самый бездарный жонглер, чтобы очень осязаемо представить героев защитниками Французского королевства; это придавало их самопожертвованию еще больше ценности.