Текст книги "Рыцарство от древней Германии до Франции XII века"

Автор книги: Доминик Бартелеми

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 47 страниц)

Итак, посвящение – это практика, которая разрабатывалась или перерабатывалась, несомненно, обогащалась и приобретала новые оттенки смысла в течение XI в., сначала, по-видимому, в отношении «главных рыцарей» – исключительно королей и герцогов – и при княжеских дворах, прежде чем распространиться шире. Безусловно, оно было признанием знатности, почетным для нового члена сообщества, и явно еще в большей мере, чем оммаж. Довольно скоро оно на самом деле становится существенной деталью биографии, характерной для рыцаря, которого признают таковым во всех странах, лишь бы этому не противоречили его манеры и поступки. В некотором смысле, пусть даже существовало множество нюансов и целая градация «рыцарского достоинства» у разных рыцарей, от короля до всадника из «средней знати», все-таки сформировалось некое почетное сообщество, включающее всех рыцарей – и очень подходящее, чтобы укрепить, по контрасту, их презрение к низости сервов. И, однако, можно ли сказать, что рост значимости посвящения знаменовал ослабление давления на вассалов со стороны королей и князей? Не был ли он, как и вообще возникновение классического рыцарства, некой компенсацией – во внешнем, зрелищном плане – ужесточения сюзеренитета, натиска князей на «свободы» сеньоров?

Ведь посвящение наследников часто выглядит составной частью стратегии князей, имеющей достаточно антифеодальную направленность.

УПРАВЛЕНИЕ КНЯЗЕЙ

Усиление княжеской власти в XII в. часто привлекало внимание историков Нового времени, по крайней мере со времен появления методической школы 1875 г., мусолившей слишком простую парадигму «король против феодалов». Еще до 1911 г. великий Ашиль Люшер смог увидеть в тысяча сотом годе переломный момент в истории институтов. Разве владельцы крупных сеньорий не начали тогда уточнять границы своих земель? То есть не перешли к захватам территорий, прежде всего ради сбора податей (taxes), которые уже следует называть налогами (impots)? Эти крупные сеньоры неизменно присваивали собственность феодалов и даже, под предлогом защиты и «сохранения», церковную. Они организовывали линии обороны при помощи по-настоящему укрепленных замков. И издавали законы об общественном мире. Все это часто происходило при поддержке городских (коммунальных) элит и всегда при помощи специализированного персонала. И Люшер воскликнул: «Борьба знатных баронов против феодалов! неожиданное зрелище…»^{370}

Рассматривая эту административную и управленческую эволюцию, историки Нового времени часто видели в герцогской Нормандии пионера (и даже нетипичную, исключительную территорию). Казалось, от наследования власти сильным вождем викингов она сразу перешла к функциональному подъему англо-нормандского государства неслыханных по тем временам размеров. Эпохой Вильгельма Завоевателя, прежде всего периодом после 1066 г., сначала датировали всю систему делегирования власти высокопоставленным чиновникам на время отлучек государя за Ла-Манш (и vice versa) или же запрет на частные войны, записанные черным по белому (а то и шахматной доской[96]96
  Видимо, имеется в виду «в виде постановлений Палаты шахматной доски» – финансового учреждения, известного с конца XI в. как в Англии, так и в Нормандии (Прим. пер.].


[Закрыть]). Но недавние исследования показали, что главным строителем нормандских институтов в конечном счете, скорей, уж был его младший сын Генрих Боклерк (герцог с 1106 по 1135 г.): это ему своим появлением были обязаны юстициарии Нормандии, множество донжонов, это при нем провели первое расследование о службе держателей арьер-фьефов (епископа Байё , в 1133 г.), результаты которого сохранились^{371}. Эти меры вызвали со стороны Ордерика Виталия похвалу за поддержание порядка, а также критику чрезмерной активности судей и сборщиков налогов, которые, если верить ему, были хуже рыцарей-грабителей^{372}, – Ордерик так же отличался непоследовательностью, как Тацит, Григорий Турский и, может быть, любой великий историк.

В то же время заметили, что главной соперницей (и даже наставницей) Нормандии была соседняя Фландрия, более урбанизированная, особенно со времен графа Роберта Фриза, одержавшего политическую победу в 1071 г. в странном сражении при Касселе[97]97
  См., например, рассказ Ордерика Виталия: Orderic Vital. IV. Т. II. P. 282: нормандец Гильом Фиц-Осберн пришел туда «как на игру», всего с десятью рыцарями, но нашел смерть, тогда как оба противника, Филипп I и Роберт Фриз, немедленно помирились.


[Закрыть]. При этом не оспаривался вклад Англии в нормандскую «модернизацию» как, несомненно, сильнейшей монархии в Европе тысячного года, равно как и пример, который подавала эта страна.

Впрочем, работы Карла Фердинанда Вернера реабилитировали некоторых французских князей XI в. с их попытками улучшить управление, со связностью их прав собственности, определенной юридической культурой (римской) некоторых клириков (как упоминаемый здесь Гильом Пуатевинский, который точнее Рихера Реймского). Не будь у этого автора неуместного типичного рассказа о феодальной мутации тысячного года, наблюдения, сделанные им над графами Анжерскими, Блуаскими, Пуатевинскими, Барселонскими, были бы очень ценными – крайне ценными. В XI в. следовало бы увидеть тенденцию к усилению князей, чем независимость сеньоров-шателенов. Или скорей говорить о динамическом противоречии между тенденциями центробежными и автономистскими, какие неизбежно имелись у некоторых из этих крупных сеньоров, и о реакции региональных князей, часто опирающихся на церкви и города, – если эти явления не провоцировали друг друга. Тогда поведение Вильгельма Завоевателя в Нормандии в период между 1035 и 1066 гг. выглядело бы, скорей, характерным, чем специфическими.

Создается впечатление, что историки Нового времени преувеличивали силу сеньоров замков. Разве печальная история Бушара Лильского не показывает, с какими количеством действующих игроков им приходилось считаться? Чтобы править, региональные графы могли Рассчитывать на распри между рыцарями замков, на раздоры внутри семей из-за наследства, а также – как показывает «Convention» в отношении Пуату – на преданность вышестоящим лицам, какую было положено хранить. Последние, короли или князья, неизбежно доминировали в феодальной среде, даже если и не контролировали всю игру. У них в руках были судебные доходы, денежные средства, все козыри. Некоторые знатные бароны – вассалы князей, люди такого калибра, как сеньоры Беллема в Нормандии или Лузиньяны в Пуату, тоже извлекали выгоду из усиления власти.

Как бы то ни было, Вильгельм Завоеватель как государь Нормандии сумел энергично и с опережением воспользоваться всеми этими возможностями. Настоящие, нелегкие испытания юности в 1035–1042 гг. его закалили. Вновь и вновь облачаясь в рыцарские доспехи, он спешил снести каждый по-настоящему сильный замок либо поставить в нем гарнизон. Он умел не щадить себя, идти навстречу опасности, например, внезапно отправившись к замку Арк в 1052 или 1053 г. Гильом Пуатевинский видит в этом прекрасное свидетельство смелости: разведчики предостерегали его и убеждали подождать, пока не подойдут основные силы. «Двигаться дальше со слабым отрядом значило бы подвергнуться большой опасности». Он остался тверд «и заверил в ответ, что мятежники не посмеют ничего предпринять против него, если будут знать, что он близко»^{373}. И, конечно, не ошибся: он был одновременно храбр и осторожен.

Двумя крупными возмущениями, особенно заметными в период правления молодого Вильгельма, были мятежи Ги де Брионна, его кузена, в 1047 г. и Гильома д'Арка, его дяди по отцу, в 1052–1053 гг. Всякий раз дело начиналось с некоего подобия придворной интриги, «заговора», в ходе которого мятежники вербовали сторонников, причем и первый, и второй фактически рассчитывали княжить, сместить Вильгельма с герцогского престола. В 1047 г. Ги и его клика подняли настоящее вооруженное восстание против герцога, сойдясь с ним в схватке в бою при Валь-э-Дюне, но на стороне Вильгельма выступил король Генрих I. Возможно, король, скорей, предложил свое посредничество, чем поддержал герцога или поощрял его. Но, так или иначе, присутствие короля защитило Вильгельма. Оно не стало помехой настоящему бою и, возможно, прежде всего беспорядочному бегству всадников, пришедших вместе с Ги. После этого последний укрылся в Брионне, который герцогская блокада обрекла на голод, и Ги был вынужден просить пощады.

После этого герцог Вильгельм помог королю, своему сеньору, в войнах с графом Анжуйским, осадив вместе с ним в 1048 г. замок Мулиэрн, а потом, в 1052 г., двинувшись на Домфрон, в то время как король вступил в Турень.

Но тогда же недовольство герцогом, своим племянником, начал проявлять Гильом д'Арк, «вопреки клятве верности и оммажу, каковые прежде принес»^{374}. Герцог имел право упрекнуть его в «дезертирстве из своего оста» при Домфроне, так как тот уехал без разрешения, и захватить замок Арк. Вильгельм разместил там гарнизон, который, однако, его предал, подкупленный Гильомом д'Арком. Тогда началась осада Арка, во многом похожая на осаду Брионна. Это была блокада, сломившая сопротивление осажденных (в 1052 или 1053 г.). Скорее неожиданной была помощь им со стороны самого короля Генриха I, пославшего им подкрепления и субсидии и тем самым выступившего против герцога Вильгельма. Впоследствии король, переменивший лагерь, и граф Анжуйский объединялись против Вильгельма в 1054 и 1058 гг., – но, как мы увидим, ничего не добились.

Эти перипетии известны нам обрывочно. Самое развернутое свидетельство принадлежит Гильому Пуатевинскому, очень пристрастному в пользу герцога. Он едва не путает все наши карты, убеждая, что противник кругом неправ. Замки с того самого дня, когда их сеньор делается мятежником, становятся источником грабежей, притеснения церквей, земледельцев, купцов – которым герцог оказывает всяческое покровительство. Восставшие вассалы, неблагодарные, предатели и клятвопреступники, творят грабежи и разбой – а герцог утверждает мир.

После этого, согласно Гильому Пуатевинскому, герцог Вильгельм отличился милосердием. Он выказал «добродетельную умеренность», помиловав обоих родственников. Ги де Брионну он даже позволил себя разжалобить: «тронутый родственными связями, мольбами и несчастьем побежденного», он забрал у того только замок и позволил ему остаться при своем дворе. Одни только угрызения совести побудили последнего вернуться в Бургундию^{375}. Однако, открыв «Церковную историю» Ордерика Виталия, мы прочтем, что тот был «изгнан как враг общества»^{376}. Такие же расхождения и в отношении судьбы Гильома д'Арка. Официально герцог, его племянник, предоставил ему право остаться на родине, но все-таки, похоже, вынудил «избрать» изгнание. И если он избавил последнего от позора, не лишив владений, то разве не навязал ему обряд harmiscara (фр. hachée), как и прочим защитникам Арка, сломленным голодом?

В самом деле, у Гильома Пуатевинского вызывает полный восторг плачевное зрелище выхода французских рыцарей, отправленных в качестве подкрепления Генрихом I, из ворот. «Еще вчера столь голодные, они склонили головы, столько же от стыда, сколь от истощения». И, главное, «большинство из них с великим трудом несло седло своего коня на ослабевшем и сгорбленном хребте; иным было очень трудно самим держаться на ногах, так они шатались…»^{377}Вот впечатляющее описание той унизительной harmiscara, которую мы уже встречали в документах 830-х гг.^{378} Она являет здесь «прискорбное зрелище», перекликающееся с «приятным взору и грозным зрелищем» посвящения герцога. В то же время она – и результат этого посвящения, потому что это оно придало князю энергии. Тем не менее она, несомненно, сохранила некий двойственный характер: чтобы ей подвергнуться, все-таки следовало быть рыцарем, и она избавляла от всякого иного наказания, причем униженный таким образом рыцарь все-таки не был с тех пор заклеймен позором навсегда и повсюду. Стоило ему набраться сил, наевшись мяса, стоило ему блеснуть в другом месте доблестью, и его репутация восстанавливалась! Перенесенная однажды harmiscara не закрывала перед ним никаких путей…

Тем не менее, несмотря на все старания Гильома Пуатевинского придать своему герою черты доброго Геральда Орильякского, милосердного к врагам или запрещающего своему осту любой грабеж, даже во время справедливой войны, мы хорошо ощущаем, что Вильгельм Нормандский был князем очень жестким, одним из тех, кто вновь придал герцогской власти суровый характер. Он сделался куда более грозным для нормандских сеньоров, чем Гильом Великий был для сеньоров Аквитании во времена Адемара Шабаннского. Скорей, в нем было нечто от Фулька Нерра и от Жоффруа Мартелла, который, как мы увидим, его уважал. То же умение урезать феодальные наследства, здесь – содержа наемников на доходы от конфискованных фьефов. Те же старания не допустить, чтобы при нем у этого феодального владения был один-единственный держатель.

И если завоевание Англии в 1066 г. дало Вильгельму возможность быть щедрым с рыцарями своего оста, вассалами или наемниками, то волнения последующих лет несколько раз заставили его отреагировать резко. Многие сеньоры и клирики как до 1066 г., так и после испытали на себе его немилость. Он брал пленных, которых после не отпускал. Иными словами, у его милосердия действительно были пределы; в конечном счете из рыцарских качеств ему была более свойственна храбрость, нежели великодушие.

По сравнению с ним его старший сын Роберт Короткие Штаны после 1087 г. будет склонен возвращать наследства и освобождать знатных пленников. Ордерик Виталий это отмечает, но непохоже, чтобы одобряет, к тому же правление Роберта в его описании выглядит слабым: притязаниям вассалов герцог противостоять не умеет и расточает большие средства на пиры, обогащая жонглеров и девок. Так что Ордерику оставалось лишь оправдывать и приветствовать приход нового сильного князя.

В самом деле, по истечении 1106 г. воссоединение Англии и Нормандии усилило могущество последнего сына Вильгельма Завоевателя – Генриха, которого принято называть «Боклерк» (Добрый клирик). Он заслужил это прозвище, обеспечив церквам мир исполнением «рыцарской функции», достойной королей и графов каролингской традиции и особо подчеркнутой той формой, в какой Ордерик Виталий описал его посвящение архиепископом Ланфранком[98]98
  Orderic Vital. VIII, 1. T. IV. P. 120: это была церемония «в защиту королевства», – пишет он, чтобы оправдать ее религиозный аспект и представить ее как наделение Генриха полномочиями короля и князя. Согласно другим авторам, рыцарем его сделал Вильгельм, его отец.


[Закрыть]. Это тоже был человек не из деликатных, рыцарь в самом расхожем смысле слова. Такой вывод можно сделать, прочитав Ордерика Виталия. Генрих нарушил фундаментальное правило, арестовав у себя при дворе и заточив пожизненно того самого Роберта Беллемского, которого Вильгельм Завоеватель в 1073 г. посвятил. Правда, Роберт обличается как сеньор-тиран, но в большей ли мере он заслуживал этого названия, чем другие? Был ли он виновен сверх меры, или тем самым Генрих ему отомстил?

В то же время церемония посвящения расширила круг политического общения Генриха Боклерка. Это почти что оптическая иллюзия: он, конечно, «делал» рыцарей, совершая великодушные посвящения, но удерживал наследство этих молодых людей (получая доходы с него) так долго, как только мог. Это был изящный способ освобождать их от посторонних забот, когда ему это зачем-либо было нужно, – и изображать их своими должниками, что усугубляло вину «его» посвященных, если они впоследствии восстанут^{379}.

Впрочем, Генрих Боклерк не всегда хорошо обходился с рыцарями. Ордерик Виталий особо отмечает его жестокость по отношению к Люку де ла Барру, пленному рыцарю из мятежного оста 1124 г.^{380}На сей раз монарх бросил вызов рыцарскому общественному мнению, хотя в других случаях ему случалось апеллировать к этому мнению и идти ему на уступки. Связь между усилением власти государей и подъемом классического рыцарства была одновременно прочной и неоднозначной.

УДОВОЛЬСТВИЕ ОТ ХРАБРОСТИ

Но разве рыцарство сводится к посвящению? И даже разве это главное для рыцарства на рубеже тысяча сотого года в Северной Франции, в среде, окружающей нормандских герцогов? Как мы только что видели на примере злосчастного сочинителя песен, для рыцаря были существенны репутация смельчака и знатока игр, шуток – что касается игр, это неоспоримый элемент репутации.

Во всяком случае, что касается храбрости, то вернемся к Вильгельму Завоевателю. Гильом Пуатевинский, как хороший апологет, именно это качество с удовольствием подчеркнул несколько раз. Льстил ли он герцогу? Конечно. Лгал ли он по сути? Не думаю, ведь, с другой стороны, Гильом не пытался выдать герцога за образованного человека, каким тот в самом деле не был.

«История», написанная им около 1075 г., – текст крайне ценный, капитально важная веха для изучения зачатков классического рыцарства, ведь здесь видно, что понятие чести, присутствовавшее уже в книге Рихера Реймского о событиях X в., вдруг распространяется на весь феодальный мир, и автор в то же время обращает внимание на организованную систему подвигов, использование эмблем и важное значение репутации. За материальными соображениями и феодальными сделками он видит стремление сохранить честь, тем самым трансформируя их. Герцог, как и король Франции, мстит за оскорбленную честь. Он добивается славы^{381}. Когда граф Анжуйский дрогнул, «для герцога Нормандского открылись все возможности двинуться вперед, чтобы разграбить богатства врага» (то есть его крестьян) и «покрыть имя противника вечным позором»^{382} (то есть, если снизим пафос и сразу перейдем к последствиям, временно задеть его самолюбие, дав ему повод мстить нормандским крестьянам).

Но Жоффруа Мартелл все-таки был знаменитым воином^{383}. Об этом лучше напомнить, ведь отвага нормандцев тут же переходит в умеренность: герцог Вильгельм предпочитает не пользоваться представившейся возможностью – на самом деле из осторожности, но. по мнению своего апологета, демонстрируя, что «быть сильным значит уметь воздержаться от мести, даже когда ее можно осуществить»^{384}. Замечание не то чтобы ложное, но слишком удобное.

Не часто случалось – собственно, это было внове, – чтобы хронист отмечал, как князь испытывает подлинное удовольствие на каких-то стадиях выполнения своей «воинской задачи». У Гильома Пуатевинского это обнаруживается не только в заявлении, что герцогу легко было осаждать Арк в 1053 или 1054 г.^{385} – когда он морил защитников замка голодом: еще за четыре года до этого, во время марша на Домфрон, будущий Вильгельм Завоеватель охотился, чтобы воспользоваться изобилием дичи в этой местности и показать, что он может уверенно ездить, где захочет. «Это область лесистая [назовем ее нормандской Швейцарией] и богатая крупной дичью. Он часто забавлялся, выпуская соколов, а еще чаще развлекался полетом ястребов»^{386}.[99]99
  To же самое происходило под Лондоном, накануне боя при Гастингсе в 1066 г.: II, 29. Р. 220.


[Закрыть] Словно на увеселительной прогулке.

На княжеские войны собирались самые многочисленные осты, поэтому такие войны давали больше всего возможностей для встреч в хорошей компании – равно как и кампании. Поэтому естественно, что все были охвачены желанием показать себя. В осте Вильгельма, действовавшем против Гильома д'Арка в 1052 г., иных «окрыляла надежда прославиться, совершив достопамятное деяние»: они устроили засаду, напали на французов, пришедших на помощь аркскому мятежнику, убили одного графа (Ангеррана де Понтьё), взяли в плен одного магната и принудили короля Генриха I к «позорному бегству»^{387}. Что вызвало в них такую жажду подвигов и почестей? Может быть, знакомство с эпическими поэмами, историями об Изембарде, о Роланде – на которые мимоходом намекнул Гильом Пуатевинский^{388}.[100]100
  Он говорит только правду, тогда как «поэтам дозволено создавать подвиги в воображении и приукрашивать события».


[Закрыть] Но еще и надежда на новые приобретения, о чем он недвусмысленно сообщил, упомянув, как его герой, герцог, двумя годами раньше задумал набег на окрестности Домфрона. «Он выступил с пятьюдесятью рыцарями, желавшими кое-что прибавить к своему жалованью»^{389}. Но об этом замысле прознал противник «из-за вероломства одного из магнатов Нормандии» (Гильома д'Арка?). И вот молодой герцог захвачен врасплох, ему грозит опасность попасть в плен: «Триста рыцарей и шестьсот пехотинцев атаковали его с тыла, внезапно. Но он развернулся. Он бестрепетно встретил натиск врага и поверг наземь того, кого наибольшая дерзость побудила напасть первым». Другие не проявили упорства, несмотря на численное превосходство. Запал их покинул – они, несомненно, побоялись убить столь высокопоставленное лицо (как недавно мятежники). Они бежали к стенам Домфрона и почти все за ними укрылись, кроме одного, кого «герцог пленил собственноручно»^{390}.

Ведь герцог Вильгельм во всем блеске своих двадцати лет был одним из самых пылких бойцов. При осаде Мулиэрна в 1049 г. он сделал себе имя. Король Генрих I, командовавший остом, оказывал ему большой почет на советах, но находил слишком воинственным. Разве тот не вызывался на бой то здесь, то там, даже если при нем было не более десяти воинов? Король сам в молодости отличался горячностью, он даже показал это в борьбе против своего отца Роберта Благочестивого и матери Констанции Арльской, а с другой стороны, создал себе прочную репутацию энергичного рыцаря; но ему было уже не двадцать лет, ему было под сорок, и опыт у него пересиливал пылкость. Поэтому он советовал молодому герцогу быть осторожней и упрекал в том, что тот рискует жизнью – притом добавляя, что герцог представляет собой его самую надежную опору. Слова любезные и не то чтобы совсем необоснованные – ведь главной опасностью казался плен, а как-то раз большинство нормандских рыцарей, потеряв из виду своего молодого герцога, сразу же оценило ситуацию неверно^{391}. Дело в том, что он ускакал, не предупредив их, «куда глаза глядят» (a l'aventure), как смело, но вполне обоснованно перевела Раймонда Форвиль слово propalatur. А потом внезапно появилось пятнадцать вражеских рыцарей, «надменно сидящих на конях и облаченных в доспехи»; надо понимать, что они вели себя вызывающе, и герцог «тотчас ринулся на них, направил копье на самого дерзкого и попытался его пронзить». И в самом деле «он раздробил тому бедро и сбросил наземь». После этого он бросился в погоню за остальными, далеко оторвался от своих и, наконец, привел семь пленников. Он обладал пылкостью Эрека, Ланселота, Персеваля; может показаться, что дело происходит в романе Кретьена де Труа.

Нельзя сказать, чтобы король Генрих был так уж и неправ, распекая его за это и упрекая в «неумеренном бахвальстве силой»^{392}: герцогу и самому вполне могли раздробить бедро, как тому рыцарю, которого он вышиб из седла. А добрый вассал должен беречь себя, чтобы служить сеньору, и не гибнуть из пустого тщеславия. Но Гильом Пуатевинский придает этим почти отеческим упрекам оттенок изрядной досады, создавая впечатление, что Генрих I также опасается, как бы Вильгельм не затмил его самого. С того момента начались трения между королем и молодым вассалом, ведущим себя как самовлюбленный рыцарь, одержимо домогающийся славы. Гильом Пуатевинский не отрицает этого – он это только извиняет.

И притом служба королю – не единственное, чем озабочен будущий Вильгельм Завоеватель. Он еще горит желанием внушить уважение противнику, по великой героической традиции. И ему это удается, ведь «с тех пор Жоффруа Мартелл любил повторять, что, как он полагает, под небесами нет рыцаря, равного графу нормандцев»^{393}. Да, он, несомненно, так полагал, но подобные заявления служили его политическим задачам, состоящим в том, чтобы переманить Вильгельма от короля Генриха на свою сторону.

Следующая запись еще важней, пусть даже выглядит все такой же неумеренной похвалой по адресу героя. Действительно, так же как герцог Аквитанский Гильом Великий, Вильгельм Завоеватель принимал дары, что подтверждало его широкую известность. Но Аквитанец получал сокровища, драгоценности, мечи. А Нормандцу доставались кони: «Из Гаскони, из Оверни могущественные мужи посылали или приводили ему коней – облагороженных, выделенных среди прочих тем, что имели собственное имя. Так же поступали и испанские короли…» Это, насколько мне известно, первое упоминание об именах коней, благодаря чему они соответствуют знатности всадника.

В этом месте «История» Гильома Пуатевинского – уже не такой же текст, как прочие, а настоящий фейерверк, который приветствует и знаменует изобретение классического рыцарства. В самом деле, вот как будто честный вызов, выраженный намного более явственно, чем при Конкерéе в описании Рихера, когда противник в то же время устроил ловушки. В 1053 или 1054 г. герцог Вильгельм осаждает Домфрон; приближается ост Жоффруа Мартелла. Вильгельм посылает к нему двух баронов, молодых и отважных, чтобы выяснить его намерения. Может быть, герцог хочет избежать боя? Через герольда (classicus) Жоффруа Мартелл передает им, что придет на заре, чтобы «разбудить часовых» их сеньора. И «заранее сообщает, каковы будут в бою его конь, его щит, его вооружение»^{394}. Оба молодых человека гордо отвечают, что Вильгельм опередит его, и «в свою очередь описывают его коня, снаряжение и les armes их сеньора». Les armes: имеются в виду оружие или герб? Эту страницу часто цитируют в исследованиях Нового времени, посвященных зарождению европейской геральдики, очень точно совпадающему по времени с появлением классического рыцарства; она, как мы увидим, была почти неотделима от последнего. После этого герцог переходит в наступление, но Жоффруа Мартелл бежит: трусость или осторожность? Или он хотел неожиданно напасть на короля Генриха, который, будь он предупрежден о вызове, направленном Вильгельму, мог бы, ни о чем не подозревая, двигаться со своим остом и попасть под удар Жоффруа там, где не ждал?

В другой раз – новое нормандское послание, адресованное Жоффруа Мартеллу: герцог предупреждает своего противника о строительстве замка Амбриер на его земле. Какая смелость со стороны Вильгельма Завоевателя! – восклицает Гильом Пуатевинский. Сила и коварство графа Анжуйского повергают в трепет соседей, но не Вильгельма, «и самое удивительное, что, далекий от мысли напасть на врага неожиданно, застать его врасплох, он предупреждает его за сорок дней, сообщая место, дату и мотив своих действий»^{395}.

Правду сказать, проявлением храбрости как раз было бы безотлагательное нападение, ведь эти сорок дней в конечном счете дали возможность для переговоров, и отправка этого послания, которое Гильом Пуатевинский толкует как рыцарское, отнюдь не была продиктована логикой феодальных войн. Действительно, в данном конкретном случае были назначены переговоры, на которые Анжуец не явился, но во время его ответного наступления в конечном итоге произошла стычка, и его ост бежал.

В следующий раз, в 1054 г., Вильгельм послал герольда известить короля Генриха I о победе, которую он только что одержал над колонной, которой командовали Эд, брат короля, и Рено^{396}. Это сообщение побудило короля обратиться в бегство.

Происходит нечто вроде наложения черт «классического рыцарства» на прежнюю канву феодальных войн. Возможно, всё было не настолько неслыханно новым, как кажется с первого взгляда, – исключителен уже тот факт, что бывший рыцарь, как Гильом Пуатевинский, взялся за перо. Но разве чувство собственной храбрости не приобретало все больше привлекательности, равно как и ритуал посвящения? А вместе с ним – рыцарские эмблематика и общение? Не то чтобы логика всего этого составляла полную антитезу прежним обычаям. Но представляется, что тенденция украсить войну, сделать ее менее опасной для знати и придать больше значения ее зрелищной стороне заключалась в самом ходе развития княжеских войн, как предчувствовалось и ранее, и соответствовала формированию настоящей социальной среды рыцарей-героев, несомненно, знатных, но с большей легкостью, чем предки, принимавших решение перейти от одного патрона к другому и признававшихся в стремлении к наживе.

Впрочем, черты изящного и куртуазного рыцарства лишь верней скрывали прежнюю или даже растущую жестокость других обычаев. Это заметно, если как следует присмотреться к обращению в 1064 г. с Гарольдом Годвинсоном. Гобелен из Байё показывает это обращение в виде рисунков и по-своему повествует о нем. Довольно похожий рассказ излагает и Гильом Пуатевинский; во всяком случае, к его чести, он мимоходом приводит, хоть и не выделяя, как, несомненно, следовало бы, принципиально важную информацию: герцог Вильгельм взял тогда в заложники двух близких родственников Гарольда. И если последний дал ему клятву верности, то лишь затем, чтобы освободить одного из них, другой же остался заложником, то есть пленником, пожизненно^{397}. В свете этого факта великодушие и хорошие манеры Нормандца выглядят совсем иначе! Но на гобелене из Байё этих двух заложников не изображают, а Гильом Пуатевинский говорит о них лишь между делом.

Изображения на гобелене из Байё создают впечатление изысканного мира: ее авторы с удовольствием раскрашивают костюмы нормандских рыцарей, держащих на руке ловчих птиц или беседующих между собой в больших просторных залах с тонкими колоннами, имеющих совсем еще каролингский облик. Но у этого декорума была своя изнанка!

Впрочем, поездка Гарольда началась с неприятной задержки: его захватил в плен и не выпускал Ги, граф Понтьё. В самом деле, Гильом Пуатевинский признает, что «среди некоторых народов Галлии»[101]101
  В том числе и в Нормандии во времена смут. Miracles de Saint-Ouen. I, 6. P. 25-29.


[Закрыть] свирепствует «обычай мерзкий, варварский и совершенно чуждый всякой христианской справедливости» – брать в плен сильных мира сего, подвергать их оскорблениям и пыткам и сдирать за них изрядный выкуп^{398}. На сей раз на сцену выступил Вильгельм Нормандский, сыграв красивую роль: он вырвал Гарольда из тюрьмы графа Понтьё «мольбами и угрозами», обращенными к последнему, но тот тем не менее сохранил лицо. «Ги повел себя достойно». Вынужденный под нормандским давлением вести себя с Гарольдом по-рыцарски, если только не исполняя согласованный заранее сценарий, он сам привел к герцогу своего английского пленника, «не уступив ни соблазну наживы, ни силе». Тем не менее после «угроз»^{399} он согласился принять земли в фьеф и много денег. Рыцарская изысканность всего этого смахивает на комедию, где главные действующие лица, как сказали бы наши социологи, взаимно поддерживают друг друга, разыгрывая диалог в расчете на публику, заполняющую герцогский дворец.

Итак, герцог, выйдя навстречу Гарольду, принял его с почестями. Он получил от последнего клятву верности и оммаж (если только не посвятил в рыцари, как следует из сцены на гобелене). «Далее, зная, что тот исполнен отваги и жаждет новой славы, он одарил его и соратников рыцарским оружием и отборными конями и взял их с собой сражаться в Бретань». Однако там не будет стычек с подвигами, как в свое время под Мулиэрном. Гарольд и Вильгельм вышли из юного возраста, им было, соответственно, тридцать шесть и сорок лет или около того. А склонны ли были к традиционным поединкам бретонцы? Но, посвящая Гарольда, отправляясь с ним на военную вылазку, герцог преследовал цель «верней и тесней привязать его к себе, оказывая ему честь». После этого они устроили осаду, но сражения не было: бретонский противник уклонился от боя, а один бретонский союзник Вильгельма, по имени Рюаль, отговорил нормандского герцога устраивать погоню и грабеж. Так что Гильом Пуатевинский довольствовался хроникой объявленной победы – победы, замененной впоследствии на мудрое отступление.