Текст книги "Сталь и пепел (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Ворон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Глава 21

Коршун не был глупцом. Его единственный глаз видел не только следы на земле, но и следы в поведении. И он быстро распознал во мне не просто усердного новичка. Он учуял методичность. Тот самый системный, почти маниакальный подход, который так контрастировал с интуитивной, звериной манерой его ветеранов. Для него, выжившего благодаря чутью и жестокому опыту, моя «заумь» была подозрительной. Она пахла не лесной школой, а чем-то чуждым. Городской выучкой? Аристократическими манерами? Он не знал. Но знал, что не доверяет.

И он начал войну. Не криком, не кулаками. Холодную, тактическую войну на износ.

Его оружием были задания. Не те, что дают перспективному ученику. Самые грязные, унизительные и, главное, бесперспективные. Те, на которых ломаются духом.

Первым был «учёт крысиного помёта». В прямом смысле. После того, как Борщ пожаловался, что крысы снова объявились, Коршун послал меня одного на три дня в самый дальний, сырой склад амуниции, заваленный старыми седлами и прогнившей сбруей.

– Твоя чуткость, – сказал он без тени насмешки, просто констатируя факт. – Крысы шумят. Найди все гнёзда, отметь на плане, посчитай примерное поголовье. Без шума. Не спугни. Я хочу знать врага в лицо.

Это была издевка. Но и проверка. Справишься ли с монотонной, вонючей работой без ропота? Не сорвёшься ли от унижения?

Я взял глиняную табличку, уголь и ушёл на склад. Три дня я провёл в кромешной тьме, вонючей сырости, слушая писк и шорох. Я не просто искал гнёзда. Я вёл тактический анализ. Отмечал не только места, но и пути перемещения, кормовые тропы, «водопои» (конденсат на стенах). Я различал разные виды шума: суета у гнезда, драка за территорию, тревожный писк при моём слишком близком приближении. К концу третьего дня у меня была не схема, а полноценная карта дислокации противника с оценкой численности, маршрутов патрулирования и узловых точек.

Когда я положил испещрённую значками табличку перед Коршуном, тот секунду смотрел на неё своим живым глазом. Потом хмыкнул.

– Целая армия. Ладно. Свободен.

Ни похвалы, ни порицания. Но в его взгляде я уловил лёгкое раздражение. Задание было выполнено не просто. Оно было выполнено сверхзадачей. Он ожидал увидеть сломленного, вонючего юнца. Увидел холодного, немного запылённого оперативника с готовым разведдонесением.

Следующее задание было опаснее. «Проверка старой лисьей норы у Гнилого ручья». Место было известно – там год назад пропал без вести разведчик. Ходили слухи о злых духах или ядовитых испарениях. Коршун отрядил меня одного.

– Лесник ты наш. Зверей не боишься. Спустись, посмотри, не завалено ли. Может, старый наш там кости лежат, жетон найти надо.

Рогар, услышав это, мрачно усмехнулся. Сова молча покачал головой. Крот ничего не сказал, но его чёрные глаза на мгновение встретились с моими, и в них я прочитал предупреждение: «Ловушка».

Я пошёл. Нора действительно была старой и глубокой. Вход завален камнями и корнями. Внутри пахло плесенью, тлением и… чем-то металлическим. Кровью? Я не полез внутрь сломя голову. Я потратил час на внешний осмотр. Нашёл едва заметную, свежую царапину на камне у входа – не от когтей зверя, от железа. Осмотрел землю – следов крупного зверя не было, но были отпечатки сапог. Не наших. Фалькенхарский клёп – узор подковы другой.

Это была не просто нора. Это был потенциальный тайник или засада. Я не стал проверять лично. Я отметил координаты, характер следов и вернулся.

– Нора завалена, – доложил я Коршуну ровным голосом. – Свежих звериных следов нет. Зато есть следы людей. Не наших. У входа. Один след, неглубокий, недельной давности.

Коршун прищурился.

– И внутрь не полез?

– Без надобности. Задача была проверить и доложить о состоянии. Состояние – потенциально опасное, возможно, используется противником. Лезть одному – потеря разведчика без гарантии результата.

Он смотрел на меня долго. В его взгляде боролись злость и… что-то похожее на уважение. Злость – потому что я снова не сломался, не полез в очевидную ловушку. Уважение – потому что я прочёл ситуацию правильно, как опытный разведчик, а не как пушечное мясо.

– Умничаешь, – наконец бросил он. – Ладно. Свободен.

Третьим ударом стала «очистка отхожего места у штабных шатров». Самая откровенная, примитивная попытка унизить. Эту работу делали провинившиеся солдаты из пехоты. Коршун отправил меня туда на целую смену, при всех.

– Гигиена – основа здоровья, – сказал он, и в его голосе впервые прозвучала язвительная нотка. – Особенно для таких чистюль, как ты.

Рогар громко захохотал. Сова отвернулся. Даже Крот нахмурился.

Я взял лопату и пошёл. Целый день я провёл в невообразимой вони, выгребая и засыпая ямы. Но и здесь я нашёл применение своему методу. Я превратил это в упражнение на выносливость и контроль дыхания. Я работал в определённом ритме, используя мышцы ног и спины, чтобы минимизировать усталость. Я практиковал «дыхание сквозь запах» – научился дышать так, чтобы рецепторы почти не улавливали смрад, концентрируясь на чистом, холодном воздухе выше уровня земли. Я наблюдал за офицерами, приходившими по нужде, отмечая их привычки, разговоры, уровень дисциплины (некоторые оставляли после себя беспорядок). Это была разведка самого дна армейской жизни, и даже здесь я нашёл данные.

Вечером, вернувшись в барак, я, несмотря на тщательное мытьё, нёс на себе лёгкий шлейф. Рогар фыркнул и отошёл. Сова молча протянул мне горсть сильно пахнущих трав – «пожуй, перебьёт». Я кивнул в благодарность.

Коршун наблюдал, как я молча укладываю своё снаряжение на место. Его лицо было каменным.

– Чисто? – спросил он.

– Так точно. Выполнено.

Он ничего не ответил. Но его холодная война дала трещину. Он понял, что грязная работа не ломает меня. Она меня закаляет. Я не принимаю её как наказание. Я принимаю её как задачу. И любую задачу, даже самую похабную, я превращаю в учебный кейс, извлекая из неё опыт, данные, тренируя навыки.

Он столкнулся не с упрямством юнца. Он столкнулся с профессиональной деформацией такого уровня, который был ему непонятен. Солдат терпит. Рыцарь гневается. А этот… этот анализирует. И от этого становился только крепче, тише, опаснее.

Вечером того дня, когда я вернулся с отхожего места, Коршун вызвал меня к столу не для задания. Он сидел, чиня ремешок на ножнах, и не глядя на меня сказал:

– Завтра с утра. С Совой на северный рубеж. Наблюдение за дорогой. Будет холодно. Возьми плащ.

Это было не унизительное поручение. Это было рабочее задание. Первое со дня моего провала у сухого ствола.

Я кивнул.

– Слушаюсь.

Холодная война не закончилась. Она перешла в новую фазу. Коршун не принял меня. Он понял, что сломать не выйдет. Теперь он проверял другое: могу ли я быть полезным не в качестве живучего упрямца, а в качестве инструмента в его ящике. Инструмента, чья странная, методичная «заумь» может, как он начал подозревать, пригодиться для дел более сложных, чем подсчёт крысиного помёта.

Я возвращался на своё место, чувствуя на себе взгляды. Рогар смотрел с непониманием: как этот вонючий чистильщик отхожих мест удостоился выхода с Совой? Сова кивнул мне почти незаметно – знак того, что завтрашняя работа будет серьёзной. Крот, как всегда, не выразил ничего.

Я лёг на свой матрац, закрыл глаза. Война с Коршуном была отложена. Начиналась другая – с внешним миром. И для неё все эти унижения, вся эта грязь стали бесценной закалкой. Они научили меня терпеть. Научили извлекать пользу из дерьма. Научили, что любая ситуация, даже самая безнадёжная, – это просто набор переменных. И если правильно их рассчитать, можно найти выход. Или, как минимум, не сломаться, ожидая своего часа.

Глава 22

Задание казалось рутинным. Брод через реку Стикс (опять этот дурацкий пафос в названиях) был ключевой точкой – там пересекались тропы, и разведка Фалькенхара могла прощупывать его для будущего удара. Наша задача – занять позицию на нашем берегу, замаскироваться и фиксировать любое движение на том берегу в течение суток. Состав: я и Сова. Типичная работа на пару – глаза и прикрытие.

Мы вышли на закате, чтобы занять позиции под прикрытием темноты. Сова выбрал место – высокий, поросший густым кустарником уступ с идеальным обзором на брод и подступы к нему. Мы устроились, замерли, растворившись в сумерках.

Ночь прошла в тишине, нарушаемой лишь плеском воды и криками ночных птиц. Ничего подозрительного. На рассвете, когда туман начал стелиться по воде, мой слух уловил не то, что ожидалось. Не лязг доспехов, не сдержанную речь солдат. Крики. Человеческие. Не боевые. Отчаянные. Женский плач. Детский. И грубый, пьяный хохот.

Звуки доносились не с того берега, а с нашего, метрах в пятистах вверх по течению, где за поворотом реки стояла деревушка, принадлежавшая барону Хертцену. Та самая, откуда, по слухам, набирали рекрутов.

Сова нахмурился, его прозрачные глаза сузились. Он тоже слышал.

– Не наше дело, – прошептал он, не глядя на меня. – Задача – брод.

Принципы Алексея Волкова, выбитые в сознание уставами и годами службы, столкнулись с реальностью этого мира. Там, в деревне, творилось беззаконие. Но формально – это были не вражеские солдаты. Это могли быть свои же дезертиры, мародёры, а то и просто «реквизиционная команда» какого-нибудь алчного офицера. Вмешательство было чревато. Нарушением приказа. Проблемами. Возможно, расстрелом.

Но были и другие принципы. Те, что давили на грудь с момента, как я увидел лица Миры и Лианы в памяти Лирэна. Принципы долга перед беззащитными. Кодекс, не прописанный ни в одном уставе, но выжженный в подкорке: защищать тех, кто не может защитить себя.

Я посмотрел на Сову.

– Нарушу маскировку. Проведу разведку. Пять минут.

Он хотел что-то сказать, запретить, но встретился с моим взглядом. В нём не было юношеского задора или жажды геройства. Был холодный расчёт и решимость. Он понял, что не остановит. Кивнул однократно, коротко.

– Пять. Не больше.

Я отполз от позиции, растворившись в предрассветном тумане и кустарнике. Двигался не к броду, а вдоль берега, к деревне. Слух, обострённый до предела, вёл меня. Хохот стал отчётливее. Слышны были уже отдельные слова, пьяные, похабные. Три, может, четыре голоса.

Я подобрался к опушке леса, за которой начинались огороды деревни. Картина открылась отвратительная. Не дезертиры в лохмотьях. Трое мужчин в потрёпанной, но узнаваемой форме ополчения Хертцена. Не боевые солдаты, а тыловики, судя по сытым, жестоким лицам и относительно целому снаряжению. Они грабили. Не вражескую деревню. Свою.

Один тащил мешок, из которого сыпалось зерно. Другой пытался стащить с кричащей женщины холщовый платок – единственную, видимо, ценную вещь. Третий, самый крупный, с лицом, обезображенным оспой, держал за руку девочку лет десяти и что-то сипло говорил её матери, которая рыдала, уцепившись в него.

У них не было знамён, не было приказов. Была простая, животная жажда наживы и власти над теми, кто слабее. Мародёрство. В чистом виде.

В моей голове пронеслись кадры из другой жизни. Разборки с мародёрами в Чечне. Строгие, безжалостные приговоры трибунала. Там это было чётко: преступление. Здесь и сейчас… это было «не наше дело».

Я отполз обратно, вернулся к Сове. Он прочитал всё на моём лице.

– Мародёры. Наши, – тихо сказал я.

Он вздохнул, устало протёр лицо.

– Чёрт. Ладно. Забудь. Доложим Коршуну. Он решит.

Мы отсидели свои сутки, фиксируя полную тишину на том берегу. Задание было выполнено. Адреналин от увиденного давно перегорел, оставив после себя холодный, тяжёлый осадок. Возвращались мы молча.

В бараке разведвзвода я сразу подошёл к Коршуну. Он сидел за столом, разбирая стрелы. Я отчеканил доклад: брод чист, движение отсутствует. Потом, не меняя тона, добавил:

– Попутно обнаружены трое мародёров в нашей форме. Грабили деревню вверх по течению. Крестьян барона Хертцена.

Коршун даже не поднял головы. Его живой глаз был прикован к перу стрелы, которое он подравнивал ножом.

– Не наше дело, – отрезал он тем же плоским, бесцветным тоном, что и Сова. – Это к жандармам. К «Серым Соколам». У нас война с фалькенхарцами, а не с собственным быдлом. Забудь.

Он сказал это с такой же лёгкостью, с какой отмахнулся бы от назойливой мухи. Проблема не существовала. Свои грабят своих? Ну и что. Не наши проблемы.

В этот момент что-то внутри меня щёлкнуло. Не гневно. Тихо, как замыкание контакта в заранее подготовленной схеме.

Я кивнул, не сказав больше ни слова, и отошёл к своему месту. Вёл себя как обычно. Поужинал. Почистил снаряжение. Лёг спать.

Но когда в бараке воцарился храп и тяжёлое дыхание, я открыл глаза. Они были абсолютно сухими и холодными. Я бесшумно поднялся, взял свой нож (не тот, что с прошлого боя, а другой, короткий и без отметин, подобранный в лесу) и вышел.

Ночь была тёмной, безлунной. Идеальной. Я не пошёл к деревне. Я пошёл в лес, на ту самую тропу, по которой должны были уйти мародёры с добычей. Я рассчитал их вероятный маршрут – к ближайшему лагерю тыловиков или к месту, где они прятали награбленное.

Мне не пришлось долго ждать. Через час я услышал их – пьяное бормотание, тяжёлые шаги. Они возвращались, довольные, нагруженные мешками. Трое. Те самые.

Я не стал устраивать засаду в классическом понимании. Я пошёл им навстречу. Просто вышел на тропу в двадцати метрах перед ними, став чёрным силуэтом на фоне чуть менее чёрного леса.

Я подошёл ближе, сквозь кусты. Они разбили примитивный лагерь у ручья. Костер. Пустые бутыли. И девочка. Она лежала неподвижно в стороне, в неестественной позе, лицом в грязь. Её платье было порвано. Оспенный, потягиваясь, пинал её ногой, приговаривая что-то похабное.

– Кончилась, – хмыкнул один из его подручных. – Хрупкая, блядь.

– Ничего, – оспенный сплюнул. – Завтра найдём другую.

В этот момент во мне не вспыхнула ярость. Наступила абсолютная, ледяная тишина. Все эмоции отступили. Остался только расчёт. И протокол. Но не уставной. Протокол возмездия.

Они были пьяны, расслаблены, праздновали «удачный день». Я стал тенью, которая движется быстрее их заплетающегося взгляда.

Первым я взял того, что сидел ближе к лесу. Короткий, глухой удар в основание черепа сзади – тот же, что отрабатывал на тренировках. Он рухнул в костёр, даже не вскрикнув, лишь зашипело мясо. Второй, увидев это, ошалело потянулся за мечом. Я не дал ему. Мой нож вошёл ему под ребро, вверх, в сердце. Быстро. Чисто.

Оспенный очнулся последним. Он вскочил, лицо обезобразилось дикой смесью страха и злобы. Он заорал что-то нечленораздельное и рванул топор с пояса.

Я не стал фехтовать. Я закрыл дистанцию, приняв топорище на предплечье (больно, но не смертельно), и моя вторая рука с зажатым обломком камня ударила ему в кадык. Он захрипел, выронил топор, схватился за горло. Я не остановился. Второй удар камнем – в висок. Третий, когда он уже падал. Четвёртый.

Я бил не для убийства. Убийство уже случилось. Я бил для уничтожения. Чтобы стереть с лица земли саму возможность того, что произошло.

Потом я стоял, тяжело дыша, над тремя телами. В лагере воцарилась тишина, нарушаемая лишь треском костра. Я подошёл к девочке. Аккуратно перевернул её. Лицо было бледным, глаза закрыты. На шее – тёмные следы. Она не дышала.

Я ничего не почувствовал. Внутри была только пустота и холод. Я взял её на руки – она была ужасающе лёгкой – и отнёс к ручью. Омыл её лицо, поправил порванное платье. Потом вернулся к мародёрам.

Работа была грязной, но необходимой. Послание должно было быть ясным. Когда закончил, рассвет уже засеребрил край леса.

Я вернулся в деревню. Оставил девочку на пороге её дома, завернув в один из их же плащей. Рядом сложил мешки с награбленным. Не стал будить мать. Просто ушёл.

А головы… головы я принёс с собой. Это было частью послания. Не просто наказание. Публичный приговор.

Утром, когда поднялся переполох, я стоял среди других разведчиков. Рогар присвистнул, глядя на столб. Сова молчал, но его взгляд, скользнув по мне, стал тяжелее. Он заподозрил. Крот, изучив землю, кивнул мне почти незаметно – следов нет.

Коршун, подойдя, смотрел не на головы. Он смотрел на меня. Его единственный глаз видел не просто жестокость. Он видел мотив. Видел холодную, методичную ярость, направленную не на врага на поле боя, а на несправедливость. И это было для него страшнее и непонятнее любой солдатской злобы.

С этого момента всё изменилось. Теперь они видели не просто странного новобранца. Они видели того, у кого есть свои, неписаные, но железные законы. И кто готов стать судьёй и палачом для тех, кто эти законы нарушает. Даже если это «свои». Даже если это значит пойти против приказа.

В моём взгляде появилась не просто жестокость. Непредсказуемость принципа. И в этом мире, где царил хаос и сила, это сделало меня одновременно своим и чужим. Опасным. Но и тем, за кем, в какой-то тёмной части души, они хотели бы последовать. Я надеюсь…

Глава 23

Слухи – да, они ползли. Шёпот о «Теневом судье», который карает мародёров, был сладкой отравой для солдатской массы. Но слухи – не доказательства. Три головы, выставленные на столбе, были доказательством чьего-то гнева, но не чьей-то личности. Трупы самих мародёров так и не нашли. Их исчезновение списали на то, что «зверьё в лесу растащило» или «сами сбежали, испугавшись разоблачения». Никто из деревни не видел лицо мстителя. Никаких материальных улик. Было лишь мёртвое тело девочки, возвращённое добро и три головы, чьи владельцы будто испарились.

Это создавало странную, зыбкую ситуацию. Все знали, но никто не мог доказать. И это «знание» было страшнее любой явной улики.

Капитан Ланц, адъютант генерала, появился у нашего барака не из-за явного промаха, а из-за этого самого зыбкого шёпота, долетевшего до штаба. Его чистый, отутюженный вид был оскорблением для пропахшего дымом и потом пространства. Он не стал даже заговаривать со мной или искать виновного. Он обратился прямо к Коршуну, источнику порядка в этой части хаоса.

– Сержант Коршун, – его голос был сух, как осенний лист. – В штаб поступают… беспокоящие сигналы. Говорят, о самовольных акциях возмездия в вашем секторе ответственности. О пропавших без вести тыловиках. О нарушении субординации. Генерал требует ясности. Предоставьте письменный отчёт о последних патрулях, контактах и любых нештатных ситуациях. К шести часам.

Он протянул аккуратный свиток с печатью. Это был приказ, замаскированный под запрос.

Коршун взял свиток, его каменное лицо не дрогнуло, но я видел, как белеют его костяшки, сжимающие пергамент. Он ненавидел бумажную работу. И ненавидел ещё больше, когда его вынуждали к ней силой.

– Понял, – бросил он, опустив «капитан». Ланц, удовлетворённый, развернулся и исчез, оставив после себя вакуум неловкости.

Взвод замер. Все понимали, о каких «сигналах» речь. Рогар смотрел на меня исподлобья, в его взгляде было что-то вроде одобрения, смешанного с опаской: «Наколбасил, браток, теперь и нас трясти будут». Сова, чистя лук, замедлил движения, его прозрачные глаза стали непроницаемыми. Крот, как всегда, ничего не выражал.

Коршун молча развернул свиток и уставился на строки. И тут я увидел то, что упустил раньше. Он замер. Не в смысле замешательства. Его взгляд, обычно такой острый, скользил по строчкам медленно, почти с усилием. Его губы чуть шевелились, беззвучно формируя слова. Он не просто читал. Он расшифровывал.

Истина ударила меня, как обухом по голове. Коршун был малограмотен. Он умел читать вывески, простые приказы, знаки на картах. Но этот официальный, витиеватый канцелярит со сложными оборотами был для него почти шифром. Это была его ахиллесова пята, тщательно скрываемая слабость вождя стаи.

Он поднял на меня взгляд. В его единственном глазу бушевала ярость унижения. Он должен был составить ответный отчёт, и это было для него пыткой хуже любой засады.

– Ты, – прохрипел он. – В кабинет.

Я последовал за ним за ширму. Он швырнул свиток на стол.

– Читай. Вслух. Что там этот щеголь написал.

Я взял пергамент. И застыл. Строки плясали перед глазами, но смысл ускользал. Это был не просто чужой язык. Это была чуждая система письменности, смесь рунических знаков и витиеватых букв, которые я видел впервые. Я узнавал отдельные символы из памяти Лирэна – простейшие, для счёта и маркировки. Но связный текст? Это была стена.

– Я… не могу, сержант, – сказал я честно, опуская свиток. – Не научен.

Коршун уставился на меня, и я увидел в его взгляде не гнев, а странное, мгновенное облегчение. Я был не умнее его в этом. Мы были в одной лодке. Потом его лицо снова стало каменным.

– Чёрт. – Он сел, сжав голову руками. – Нужно отвечать. А писать… – он махнул рукой, как бы отгоняя муху, но жест означал: «это ад».

В этот момент в моей голове родился план. Рискованный, но решающий две проблемы сразу.

– Сержант, – сказал я тихо. – Нужен тот, кто может читать и писать. И держать язык за зубами.

Коршун поднял на меня глаз.

– Кто?

– Не знаю. Но найду. В лагере. За услугу. Еду, защиту, что-то ещё.

Он задумался. Признать свою неграмотность перед кем-то из своих? Немыслимо. Но перед каким-то посторонним, которого можно контролировать и припугнуть… Это был выход.

– Ищи, – коротко бросил он. – Тихо. Чтобы никто не знал. И чтобы этот грамотей был тише воды. Понял?

– Понял.

Я вышел из барака с новой, неожиданной миссией. Найти учителя. И союзника в информационной войне, которую я даже не осознавал до конца.

Лагерь кишел людьми, но грамотность здесь была редкостью, почти магией. Священники, писцы при штабе, может быть единичные образованные офицеры вроде Ланца. Но им я не мог предложить ничего, кроме проблем.

Я начал с самого низа. Слуги. Писарчуки у интенданта. Старые, покалеченные солдаты, которые могли что-то знать. Я предлагал сделки: еда (моя скудная добавка от Борща), мелкие услуги (починить, достать), защита от «старших» в обмен на уроки.

Большинство отмахивались, пугались или не понимали, зачем это «лесному дикарю». Но на третий день я наткнулся на старика Геллу.

Он жил в крошечной, дырявой палатке на задворках лагеря, возле кладбища отходов. Бывший монастырский переписчик, попавший в немилость из-за какой-то тёмной истории (связанной, как шептались, с подделкой документов). Теперь он чинил переплёты для штабных книг за миску похлёбки и глоток вина. Ему было за шестьдесят, он был сух, как щепка, с трясущимися руками и острыми, хитрыми глазами птицы.

– Грамотей? – хрипло рассмеялся он, когда я изложил свою просьбу. – Мальчик, зачем тебе это? Чтобы любовные записки писать? Или доносы?

– Чтобы понимать приказы, – ответил я прямо. – И чтобы отвечать на них. Без ошибок.

Он прищурился, изучая меня.

– А что ты дашь? У меня еды хватает. Вина – нет.

– Вина достану, – сказал я, уже представляя, как выменяю его у Борща на что-нибудь. – И защиту. От тех, кто может обидеть старика.

Гелла фыркнул.

– От кого защитишь? Ты сам щенок.

– Я тот, из-за кого капитан Ланц пришёл к сержанту Коршуну, – тихо сказал я.

Его глаза расширились. Он слышал слухи. Он понял. И в его взгляде вспыхнул не страх, а интерес. Авантюрный, старый интерес крысы, чувствующей возможность.

– О-о-о… – протянул он. – Так ты и есть тот самый «призрак»? Интересно. Ладно, мальчик. Договоримся. Ты – мне бутыль доброго вина раз в неделю, и чтобы никто не трогал мою лачугу. Я – тебе азбуку, грамматику и каллиграфию. И прочтём мы с тобой этот твой «приказ». Тайком. После заката. Идёт?

– Идёт, – кивнул я.

Так у меня появился первый настоящий союзник не в бою, а в битве за информацию. Тот вечер мы провели, склонившись над свитком Ланца в вонючей палатке Геллы при свете сальной свечки. Он водил дрожащим пальцем по строчкам, объясняя знаки, слоги, смысл этих витиеватых фраз: «…усматриваются признаки несанкционированной активности… подрыва устоев дисциплины… требует предоставления разъяснений…»

Теперь я понимал угрозу. Она была сформулирована не как обвинение, а как запрос, за которым стояла вся тяжесть штабной машины.

– Надо отвечать уклончиво, мальчик, – шептал Гелла, его глаза блестели в полумраке. – Не отрицать, но и не подтверждать. «Сведения проверяются… не располагаем достоверными данными… усилена бдительность патрулей…» Понимаешь? Камень в болото – и никаких всплесков.

На следующий день я принёс Коршуну уже не просто идею, а готовое решение. Я не сказал, что нашёл Геллу. Я сказал: «Есть человек. Молчит. Составит отчёт так, как надо. Но ему нужно, чтобы его оставили в покое».

Коршун, измученный перспективой корпеть над бумагой, схватился за эту соломинку.

– Ладно. Пусть составляет. Но если хоть слово просочится…

– Не просочится.

Через Геллу я передал Коршуну суть ответа. Старик, получив свою первую бутыль краденого вина, сочинил маленький шедевр канцелярского искусства. Отчёт был формально безупречным, полным почтения, но абсолютно пустым по содержанию. «Патрулировали – нарушений не выявлено. О пропавших тыловиках сведений не имеем, возможно, дезертирство. Бдительность усилена». Ни намёка на «Теневого судью», на головы, на самосуд.

Коршун, едва взглянув на аккуратно написанные строки (Гелла имитировал простой, солдатский почерк), кивнул с мрачным удовлетворением. Он запечатал отчёт и отнёс его Ланцу.

«Звоночек для генерала» прозвенел вхолостую. Штаб получил свой формальный ответ. Шёпоты остались шёпотами. Но что более важно – я приобрёл нечто ценнее любого боевого навыка. Ключ к языку этого мира. Теперь, по ночам, в палатке Геллы, я учился не просто читать. Я учился читать между строк. Учился понимать, как устроена власть здесь, как она говорит, как скрывает свои намерения.

А Коршун, получив от меня готовое решение своей унизительной проблемы, смотрел на меня теперь иначе. Я был не просто опасным дикарём с принципами. Я был тем, кто может решать проблемы, которые ему не по зубам. Я стал полезен на новом, неожиданном уровне. И это, как я понимал, было самой прочной основой для любого союза в этом жестоком мире. Особенно когда этот союз был с волком, который не умел читать, но отлично чуял, где прячется опасность.