Текст книги "Замена (СИ)"
Автор книги: Дмитрий Бондарь
Жанр:
Классическое фэнтези
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)
– Э-э-эх… – вздох Езефа был столь тяжел, что на миг показалось, что именно он один из тех слонов, на спинах которых держится земля. – Мне нужно три дня, чтобы собрать эти деньги.
– Через три дня мы заедем, – поднимаясь, сказал Хорст. – До свидания, любезный Езеф.
Маршал не стал прощаться, и скрывать злорадную усмешку не счел нужным.
Никуда теперь уже не сворачивая, Бродерик и его свита проследовали к городской резиденции герцога Лана, где и остановился на ближайшие несколько дней.
Спустя пару часов в ворота резиденции вошла ведомая рыжим Хавьером уже знакомая нам четверка носильщиков, груженая закрытым паланкином с Гровелем внутри, тоскующим по дочери коннетабля.
Глава 19. Бродерик, Хорст и Гровель. Планы на будущее. И немножко воспоминаний
В главной зале дворца Ланов в дрожащем пламени свечей на столе едва были видны напряженные лица участников вечернего разговора.
– Но как же так, – ныл Гровель, – вы же обещали мне, что она будет моею! Разве можно так? Хорст! Разве можно? Я же люблю её! Я помру от тоски, зная, что ты! Ты! Тот, кому я доверился! Сжимает её в своих объятьях! Маршал, зачем вы так поступаете со мной? Чем я виноват перед вами? А, может быть, ещё не поздно вернуть всё назад? Сколько надо заплатить, скажите! Я всё сделаю, я всё отдам, я…
– Уймись, дурак! Зачем ты будешь ей нужен, когда всё отдашь? – Насмешливо спросил Бродерик. – Никогда ещё не видел женщин, которым были бы нужны нищие.
– Я не знаю, не знаю, что мне делать! Скажи, Хорст, ради всего святого, скажи! – Гровель упал на колени перед сидящим на скамье Хорстом. И вдруг, стремительно распрямившись, кинулся на обидчика, занося вверх руку с зажатым в ней ножом. – Я убью тебя! Я-а-а-а….
Не ожидавший такого Хорст успел только упасть со скамьи на спину, и купец, заходясь в радостном крике, пролетел над ним и неуклюже шлепнулся на крепкий деревянный пол, потеряв при падении своё оружие. Над местом приземления поднялась небольшая тучка пыли, на время скрывшая собой барахтанье неудачливого убийцы.
– Надо же! – Потирая ушибленный локоть, Хорст поднялся на ноги. – Какие страсти! Впрочем, неудивительно. Он же самый молодой из нас.
Из-под кучи пыльного тряпья, в которую превратился наряд Гровеля, послышались жалобные всхлипы.
– И это человек, не побоявшийся обмануть три дома самых отпетых ростовщиков! Это человек, при одном упоминании имени которого у любого менялы начинается медвежья болезнь, а половина купечества завидует ему самой черной завистью! – Бормотал Бродерик. – Подумать только!
– Любовь делает человека слепым и глупым, – Хорст уже стоял над купцом и примеривался, как ловчее поставить его на ноги. – Помню, лет шестьдесят… нет, семьдесят тому назад я тоже влюбился. Безоглядно, восторженно, словом, как дурак. Ух, и попила же она моей кровушки.
– Кто? – Сквозь рыдания спросил Гровель.
– Возлюбленная моя, – терпеливо пояснил Хорст. – Так, знаешь ли изощренно, что никаким вампирам с вурдалаками такого искусства не достичь никогда! Это умеют делать только женщины! Тоже была первая красавица в королевстве. Такая красивая, что вечно можно было смотреть на неё и не отрываться – как на пламень, как на текущую воду. Десять лет жили с ней душа в душу. Сказать правду, я такой стал дурной от той любви. Только в ней и видел свою жизнь. Ей плохо – мне ещё хуже, ей хорошо и я свечусь, как доспех новенький. Всё, всё, что было в моей жизни прежде – всё растворилось в этой любви. День проходил за днем, год за годом, а я любил, и казалось мне, что будет так вечно. Мне стало не до службы, ведь служба отрывала меня от моей любимой, я удалился от двора и день за днем проводил в своем доме, любуясь ею. Я тонул в ней, в её глазах, в её смехе, в её любви. Тонул, как в болотной трясине, тонул с радостной песней в сердце, с улыбкой на устах. Вот такая была любовь. До неба, не меньше!
– А что потом? – Гровель без посторонней помощи уселся на пол у ног задумчивого Хорста.
– Потом? Не знаю. До сих пор не знаю. Но как-то раз, когда мне уже казалось, что наши жизни не сможет разъединить ничто,… Теплым летним вечером вернувшись в нашу спальню от сына, которому тогда было лет пять, она заявила, что желает уйти в монастырь. Это было для меня как удар сзади в незащищенную спину от лучшего друга или брата. Я валялся у неё в ногах, я просил одуматься, я требовал прислушаться, я говорил, говорил, говорил. Я дарил подарки, засыпал её цветами и писал рифмованные вирши… Всё тщетно. Через два месяца она убедила меня, что стоит прислушаться к зову её сердца и не сопротивляться её желанию. И я послушался, ведь я любил её и не хотел и не желал сделать ей больно. Я отпустил её. Барон Мейси, с которым мы были тогда очень дружны, сказал что-то вроде того, что, мол, когда любишь – отпусти, если твоё, оно к тебе вернется. Не вернулось. Наверное, не моё. Барон, тонкий знаток человеческой натуры, учил меня забвению, но выходило плохо. Я выдирал её из своего сердца как репей из конской гривы – тяжело, долго и больно. Мне повезло: тогдашний король – Сигиберт Бородатый вел сразу две войны, затянувшиеся на шесть лет. Только эти войны, ставшие тяжелейшим бедствием для нескольких королевств, позволили мне очнуться от моей любви, ставшей за десять лет настоящей одержимостью. И проснувшись однажды, я вдруг осознал, что совсем не помню её лица, не помню её рук и дыхания, я вдруг понял, что избавился от любви, я стал свободным! И это новое чувство оказалось ничуть не слабее того, прежнего, которое мешало мне жить, которое едва не сожрало меня! Но как же было тяжело!
– А что она?
– Она? Не знаю. Я больше не видел её никогда. После войны монастырь, в котором она должна была пребывать, оказался сожжен. Я не стал искать следы. Тогда мне это было уже не нужно. От любви осталась лишь легкая печаль в сердце и несколько теплых воспоминаний. И всё. Я в чем-то даже благодарен ей: сломайся она тогда, оставь всё как есть и никогда герцог Лан не стал бы маршалом Бродериком. Не было бы всех этих побед. Не знаю, стал ли я более счастливым, чем мог быть, оставшись с нею, но то, что мне удалось сделать оставшись в одиночестве – я бы никогда не сделал, имея её рядом! Будучи с нею, я бы никогда не отважился на очень многие поступки, которые мне пришлось совершить. Но и совершил я их, втайне надеясь, что она услышит обо мне, и каждый раз, когда до её слуха донесется звук моего имени, она будет жалеть о принятом когда-то глупом решении. И поэтому я старался, чтобы обо мне говорили как можно чаще: я дрался, я спасал, я нападал, я богател, я раздаривал замки, пленил королей и отпускал на свободу целые полчища рабов, разрушал города и строил крепости! Я был щедр, великодушен, некоторые даже утверждали – велик! Я жил счастливо! Такая странная месть. Не знаю, удалась ли она, да и не важно это стало. Это один из тех случаев, когда цель гораздо менее важна, чем действия по её достижению. Я не заметил, увлекшись своей местью, как изменился сам, как месть стала мне безразлична, так же безразлична как и моя давняя любовь. Вот так-то.
Гровель поднялся на ноги, умостился на скамью, на которой прежде восседал Хорст и уже почти спокойно спросил:
– Так зачем ты придумал жениться на Екатерине? Если боишься любви, если желаешь оставаться свободным?
– Просто, мой юный друг, я смотрю чуть дальше, чем ты.
– Это как?
– Задумайся на мгновение, что произойдет, когда все вернется в прежнее положение, когда мы вновь окажемся каждый в своем теле?
Гровель наморщил лоб, представляя, что может случиться, а Бродерик вдруг расхохотался:
– То есть, если бы наша первоначальная затея удалась, спустя некоторое время я обнаружил бы себя зятем Борне?
– Видишь, Ганс, как быстро соображает человек, мозги которого не свернуты любовью? – Хорст тоже улыбался, но как-то вымученно. – Так что, предложив такую женитьбу, я лишь увеличил твои шансы на обретение несравненной Екатерины. Борне никогда не согласился бы отдать её за купца – даже под страхом разорения и гибели семьи. А отдать дочь за сына другого герцога, пусть даже внебрачного сына – в этом нет урона фамильной чести. И даже, если мне предстоит провести с ней пару ночей, тело-то, которое будет с нею, на самом деле твоё. Тебе даже ревновать её будет не к кому.
– Хитро, – Гровель почесал в затылке растопыренной пятернёй, тщательно соображая, что не так в мудрых построениях Хорста. Не найдя очевидного ответа, он промычал нечто одобрительное.
– А если возврата к прежнему состоянию не случится? – Маршал привычно взвешивал достоинства и недостатки предполагаемой сделки.
– Значит – судьба, – просто ответил Хорст. – Зато теперь единственный сопротивлявшийся нашему плану, – его указательный палец почти уткнулся в нос Гровелю, – побежит к эльфам впереди нас с тобой.
– Почему это? – Купец искренне удивился.
– Просто поверь мне, что так будет, – улыбнувшись, произнес Хорст. – Едва ты сообразишь, какой приз ждет тебя в конце пути. И как можно приблизить момент его получения.
Гровель ненадолго задумался, потом вдруг резко подскочил со скамьи и, судорожно подсчитывая что-то на пальцах, понесся к выходу.
– Смотри, как его разобрало! – Хорст пытался вернуть себе образ весельчака, из которого выбился, вспоминая молодость. – Как бы один не уехал!
– Выезжать нужно в ближайшие дни, иначе его убьют. – Заметил Бродерик, задумчиво глядя в спину купцу. – Неправильно он себя ведет. Не понимает еще, что всё очень серьезно. Эти люди …
Ещё не смолкло эхо от шагов убежавшего Ганса, а он каким-то непостижимым образом вернулся, застыл на пороге и, недоуменно оглядев присутствующих, спросил:
– Чего сидите-то? Мы что, уже никуда не едем? Давайте-ка собирайтесь скорей, нам до свадьбы обернуться нужно!
– Остынь, Гровель. Мы не успеем вернуться до свадьбы, – возразил Бродерик, имевший большой опыт далеких путешествий. – Путь далекий, а свадьба уже через неделю. Но ты все равно езжай домой – перед отъездом было бы совсем неплохо привести твои дела в порядок. Только помни про Езефа и Сальвиари, хорошо? Не подставляйся. Ступай, мне нужно подумать, что делать с табунами, деньгами…
– А я пойду, гляну, что там с Эмилем, – вспомнил о недавних событиях Хорст. – Лекарь уже должен был всех осмотреть.
По городу уже бродили неясные слухи о «битве в конюшне», но подробностей никто не знал – оруженосцы Лана молчали, а дворня Борне ничего толком рассказать не могла – никто, кроме старого Сальвадора, самого коннетабля и его дочери, не видел разделанного Хорстом чудовища, а эти трое молчали. Некстати засуетились церковники – в другое время Хорст был бы рад их помощи, но сейчас их внимание могло только повредить. И Хорст, и Бродерик, и Гровель прекрасно понимали, что пристрастного допроса Священных Дознавателей никто из них троих не выдержит – на какой-нибудь мелочи их обязательно поймают и начнут пытать всерьез. И когда доверенные слуги Церкви поймут, что демон в городе не один, а, возможно – трое… Исход следствия представлялся всем троим однозначным и совершенно неприемлемым. И это тоже заставляло торопиться.
– И на Радульфа нужно взглянуть, – задумчиво добавил Хорст. – Как бы демон себе новые ноги не отрастил..
Хорст вышел из освещенного настенными светильниками пространства и исчез где-то в одном из боковых проходов. Гровель, сообразивший, что на сегодня все разговоры кончились, поплелся докладывать няньке, что скоро уезжает. Маршал остался один.
Он сидел в привычном телу кресле, смотрел на незнакомую обстановку чужого, но такого удобного дома и, подобно Хорсту, тоже предавался воспоминаниям. И пусть не случилось в его жизни любви, о которой могли бы спеть менестрели – и без неё всего было так много, что вспоминая прошлое, бывший купец отчетливо почувствовал себя глубоким стариком. Событий в прошедшей жизни произошло бессчетно! Да взять хоть последнее – обмен телами – кто ещё может рассказать или вспомнить о таком? Сказать правду, и без того жизнь опытного негоцианта нельзя было назвать пресной – до подвигов настоящего Бродерика, конечно далеко, но есть, есть о чем поведать собеседнику на привале.
Или вспомнить вот о Четвертом Освободительном Походе за Чашей Святителя? Кто знает, что на самом деле не было никакой чаши? И тот золоченый горшок, что уже лет пять стерегут в великокняжеском дворце Мезинского владыки – не более, чем декорация к действию. А понадобился поход для того, чтобы навсегда отбить у эльфов охоту к сомнительным денежным операциям, оставив это право лишь за несколькими человеческими семьями. Молодой Гровель в то время ещё искренне верил в чистоту святых подвижников, ведущих людскую толпу на приступ очередного дерева-дома. Только как-то так получалось, что известные на весь мир своими искусными мастерами эльфы оказались беднее степняков-орков – ни единой золотой или серебряной вещицы! Никто из простых смертных, против обыкновения, не вернулся из того похода хоть сколько-нибудь разбогатевшим, зато больше никто и никогда не услышит ничего о богатейших эльфийских родах, вырезанных подчистую самими же эльфами в обмен на обещание не трогать остальных. Обещание легко произнесенное и так же легко забытое.
Гровелю удалось проследить за одним из таких обозов, скрывшихся за воротами крепкого замка, принадлежавшего ордену мавриканцев, известных своим тайным покровительством ростовщикам и менялам. Уже тогда молодой Ганс знал, что отношения ростовщиков и мавриканцев – это как раз пример ситуации, когда хвост машет собакой. И все, что въезжает в ворота орденского замка, никогда не достанется ни Святой Церкви Всеблагого, ни больным, ни нищим – никому из той огромной толпы, что волнующимся морем окружает каждое из домов-деревьев, встречающихся на пути Освободительного Похода.
Но толпа была счастлива – ведь ей разрешили убивать инородцев, убивать много и любым способом. Убивать, насиловать, истязать и не нести за это никакой ответственности – что может быть слаще для постоянно пьяной, обезумевшей толпы?! И наплевать на сокровища десятитысячелетнего возраста, тайно вывозимые перед самым штурмом из каждого дерево-дома! Возбужденной толпе была безразлична судьба хранимых веками песен, сказаний и обрядов – ведь всё это было чужое, а, значит, не стоило ничего!
Поначалу чернь ещё немного боялась легендарных эльфийских колдунов, но посадив полдюжины таких на свежеструганные колья, утратила и этот страх. Тем более, что ничего особенного эти жалкие маги противопоставить толпе тогда не могли – настолько велика была сила и вера перевозбужденной орды.
Остановился Четвертый Освободительный только на берегу моря, голодный и злой – кончились западные эльфы, кончилось и их вино, кончились и их так весело горящие дома-деревья. И тогда пришлось поворачивать и по первым заморозкам плестись обратно – по выжженному следу, через разоренную страну. Очень скоро стало понятно, что никто не собирается кормить такую ораву бандитов. Ели зверей и червей, потом траву и листья, ели одежду и обувь, в конце концов ели друг друга: сильные – слабых, а слабые – мертвых.
Вернулись немногие, молодой Гровель оказался тогда в числе счастливчиков и во всеуслышание поклялся никогда более не пересекать по доброй воле границу эльфийских лесов. Теперь клятву предстояло нарушить, и воплощенный маршал Бродерик никак не мог найти достойного оправдания готовящемуся проступку. Пообещав себе, что непременно по завершении дел отправится в первый же Храм на исповедь и поставит две сотни свечей толщиной с руку Хорста во искупление вынужденного греха, маршал успокоился. А для пущей уверенности плеснул в костяную чашу, вырезанную неведомыми мастерами из бивня морского единорога, полпинты савантейского, к которому с легкой руки Хорста за последнее время очень привык.
Глава 20. Степь. Неспящий и ведьма
Еукам Ниррам никогда не выбирался из своего шатра. Во всяком случае, так думали все, кто населял становище. Оорги частенько заходили под кожаный полог к дымящему очагу, смотрели на неподвижную фигуру Еукама, замершую над углями, оставляли дары, иногда меняли под ним вонючую подстилку, а раз в год – в день солнцестояния – даже протирали шамана мокрыми тряпками и травили вшей. Но никто никогда не видел его вне шатра! Кроме старой ведьмы Жалыдын Туурдек, обитавшей в землянке на другом конце поселения. Эта древняя горбунья, от одного вида которой у самого бесстрашного сына Оорга-Небесного Праотца отнимался язык и останавливалась в венах кровь, помнила молодым ещё предыдущего Неспящего – Жерчира Вечного. Вечный-то он, конечно, вечный, но старая жаба пережила и его.
И сегодня, ровно в полночь мерзавка принесла весть, ради которой и были придуманы Неспящие. Их было всего четверо – по одному на десять дневных переходов вдоль границы с лысомордыми уродами. Конечно, любой оорг знал, что лысомордые тоже обрастают бородой – по крайней мере, самцы, но вот мерзкая голая полоса между бровями и волосами на голове не зарастала никогда! И отвратительные розовые уши… бе-э-хг… как у свиньи! Недаром их называют уродами! Уродливее них только зеленомордые, но те сидят в своих дуплах и не лезут наружу! А лысомордые снуют всюду – задолбали!! Ну да Небесный Праотец-Владыка найдет со временем способ расправиться с этим позором на спине Мирового Кита. Кто такой Мировой Кит – сейчас среди ооргов знали немногие, и Неспящие были в числе помнивших о том, что когда-то народ Оорги владел всей землей и даже морем!
Четверых Неспящих выделили из младших шаманов три поколения тому назад, во время последней Большой Охоты на Лысомордых. Та охота не задалась, да и само название – «Охота на Лысомордых» не совсем соответствовало течению событий, ведь охотились тогда больше лысомордые на ооргов, а не наоборот. Но с помощью Балтара Назерила дети Оорга выстояли в той Охоте, принеся домой немало шкур лысомордых. Правда, Балтар усилился при этом настолько, что объединенный Шестнадцатисторонник Больших Шаманов едва-едва смог противостоять колдуну и его Повелевающему Слуге-Демону. Их изгнали из мира Живых, заключив между Бранами Бытия и ЗАбытия, окропили Алтарь Обращения мочой столетнего песчаного вепря, засушив единственную струну, связывавшую события в Бытии и в Междубранье. И Назерил-мозгоед навсегда должен был оставаться в своем Узилище, не способный ни умереть, ни воскреснуть! А сторожить его назначены были Неспящие, коих сначала было ровно шесть – для надзора за каждой гранью Браны, но постепенно Шестнадцатисторонник Великих уменьшил их число до четырех, видя, что со стороны двух отсохших Струн не приходится ожидать прорыва Браны.
Еукам был самым молодым из последнего поколения Неспящих и иногда позволял себе выныривать из ЗАбытия на поверхность, прерывая ненадолго свой Не-сон, чтобы посмотреть сквозь дыру в шатре на многочисленные Глаза Оорга, глядящие по ночам с его Высокого Черного Лица на Живущих. Ведь там, где Еукам был Неспящим, около чуть колеблющихся Бран, было невозможно скучно – оказывается, нельзя смотреть вечно ни на пламя, ни на струящуюся воду! Даже эти зрелища со временем приедаются. Случались, конечно, и там вещи очень необычные… Да вот взять хотя бы недавнее Перемещение! Слуги Сильного побаловались, а троим лысомордым теперь предстоит много жизней подряд исправлять свои Назначения. Еукам хохотал вместе с остальными Неспящими, видевшими эту выходку молодых Слуг – правду говорили Большие Шаманы: нельзя наделять великой Силой тех, кто не может чувствовать и не способен думать чуть дальше, чем видит его глаз.
А сам Сильный в это время свернулся где-то между бранами шестнадцатого слоя нереальности, и ничего не видел – учился работать со временем. На то он и Сильный, чтобы испытывать свою силу в битве с Текущей Вечностью. Никому из прежних – даже Ооргу Праотцу не удавалось с ней справиться, но Сильного не зря назвали именно так. У него должно было, наконец, достать сил для перенаправления течений внутри Вечности, их разделения, петлевания и прочих приемов, названия которым Знающие придумали ещё в те годы, когда не существовало ни Оорга, ни его Шестнадцатисторонника Больших. Но придумать название – не значит понять и осилить! Это только глупые лысомордые думают: повесил на предмет бирку со словом, и сразу стала понятна его сущность! Должна была Вечность дождаться Сильного, чтобы стать послушной своему Создателю, бесконечное количество раз воплощавшемуся в разных Знающих для понимания созданного им. И только став Сильным, он смог надеяться на победу в почти вечном состязании со временем, сотворенным, но непонятым.
Некоторые племена оорги делают самовозвращающиеся топоры – и ни один из мастеров не в состоянии объяснить, почему топор, в случае промаха, возвращается к бросавшему. Так и Сильный, ещё будучи Первым, создал из своего Сна Сущее и То, что внутри Бран. А вместе с тем, что внутри Бран, вдруг появилась Текучая Вечность, и как ни бился над нею Первый, но шанс понять и приручить её появился лишь недавно, когда он стал Сильным.
Еукам часто размышлял об этом, сторожа свою грань, и иногда, когда размышления заходили в тупик, позволял себе проснуться от Не-Сна, выныривая в Бытие на некоторое время. Остальные Неспящие придерживались старых заповедей и никогда не позволяли себе прервать свой Не-Сон, который стороннему ооргу, непосвященному в таинства Шаманских Обращений, показался бы самым праздным сном из всех, доступных Живущим.
Шаман глядел в глаза Оорга-Праотца уже вторую закладку кизячного угля, когда под полог без разрешения вползла старая ведьма. Еукам хотел притвориться Наблюдающим, однако Жалыдын Туурдек не зря была ведьмой: поквохтав по-перепелочьи, что должно было означать смех, она подползла к шаману и больно стукнула его берцовой костью шакала по носу! Как раз в то место, где уже третий день собирался соскочить сезонный чиряк!
Еукам взвыл от боли, чего никогда не сделал бы, будь в это время Неспящим, а карга, устраиваясь удобнее над очагом и опорожняя в него свой мочевой пузырь, запела пробуждающую Сагу.
Шатер окутался смрадным паром, Жалыдын недовольно заурчала и принялась раскидывать почти затушенные угли по сторонам.
– Что ты делаешь, старая дрянь?! – Уговорив чиряк не болеть, возмутился Еукам. – Кто теперь разожжет мне очаг? Кто будет настолько смел, что позовет одного из Шестнадцати?
– Дурак, – проскрипела ведьма, – неужели ты не понял, почему тебе теперь не нужен очаг? И такого барана назвали Неспящим! Лучше бы твою никчемную жизнь передали Журчиру, как просила я! Оборотов на тридцать её хватило бы, а Он бы – не проспал! И не надо никого звать, я уже здесь!
– О чем ты говоришь, Ооргова Задница? – На всякий случай спросил Еукам, но понимание уже вошло в его сознание, и от этого тело неопытного шамана предательски задрожало часто-часто, и Разбуженный, а теперь его следовало называть только так, возопил: – Он вырвался?! Балтар Назерил?!
– Да, Еукам Ниррам! И Демон вырвался с ним! Они пьют силу из своего прежнего источника, и даже обладают ключом Затвора. Так что теперь справиться с ними будет очень трудно. Если Сильный не вмешается, нам всем будет очень плохо!
– Где, с какой стороны он вырвался?! – Шаману уже стало понятно, что ошибку исправить не удастся, но наказания, которое должно последовать вскоре, избежать очень хотелось. – Неужели, пока я отвернулся, он успел…
– Отвернулся? – Гнусно осклабившись, переспросила ведьма. – Ты, отродье ленивой полевой мыши, ты, испражнение скорпиона, ты!! Ты оставил свою Грань! Ты делал это и раньше! Много раз!
Шаман молчал, не понимая, откуда старая Жалыдын может об этом знать, а старуха прыгала вокруг него и орала в торчащие над макушкой уши:
– Теперь ты узнаешь, что такое – Гнев Шестнадцати! Тебя выпотрошат, снимут с тебя твою вонючую шкуру, бросят её в ручей, чтобы вымокла, а когда размякнет – набьют её ракушками и скорпионами! Набивать будут до тех пор, пока она не начнет лопаться! К тому мигу она станет размером с ханскую юрту! И тогда это чучело бросят в шерстяное кольцо посреди песков. А ты все это будешь видеть! Твою бестолковую жизнь будут поддерживать четверо из Шестнадцати. И я буду в их числе! Ты будешь жить ровно до тех пор, пока внутри твоей высыхающей шкуры не останется один скорпион – самый злой, самый сильный, самый большой и самый голодный! Он вылезет наружу из твоей шкуры, он остановит цепь перерождений твоих сущностей – Живых и Неживых! Он откусит твою тупую башку! И навсегда отправит тебя в нижние поля событий, где никогда не происходит ничего, где ты станешь неопределенностью. Там тебе и место!
От полагающегося ему наказания Еукам забыл как говорить – он только хрипел и клацал клыками, один из которых несвоевременно разболелся. Под штанами что-то полилось. Шаману было не впервой ходить под себя, но ещё никогда он не делал этого, находясь в сознании, и было в этом что-то постыдно-гадкое, хотя и не без удовольствия – как с удивлением отметил последний из Ниррамов.
Он упал на спину, как предписывал ритуал, и, раскинув в стороны конечности, заорал, обращаясь к тысячеглазому лику Оорга:
– Отец Оорг! Убей меня сам! Сейчас! Убей, потому что я подвел народ Оорги! Даруй мне…
– Заткнись, Еукам, – спокойно ответил темный лик Тысячеглазого Праотца голосом старухи Жалыдын. – Нет твоей вины в том, что Балтар вырвался на свободу. Он вышел по высохшей струне, когда кто-то совершил обряд омовения на алтаре в Круге. Тебе повезло, остальные Неспящие уже не смогут проснуться – он пожрал их души, как пожрал души совершивших обряд. Но своей невоздержанностью он загнал себя в ловушку – он сожрал того единственного, кто должен был принять его новое Назначение. Теперь, пока Ключом не завладел кто-нибудь из Недостойных лысомордых, он будет привязан к своей роще, он не сможет покинуть круг своих камней!
Шаман перевернулся на живот, встал на четвереньки и, злобно ощеряясь, прорычал:
– Зачем же тогда ты меня так напугала, старая сушеная баранья лопатка? Смерти моей захотела, мерзкая ведьма? Я тебя сейчас…
Он приподнялся, нашаривая на полу головню поувесистей.
– Остановись, – снова сказало ночное небо, – ты должен знать, чего вы все заслуживаете за то, что Балтар оказался на свободе. Ты остался единственный из живых, кто видел рисунок Балтара, кто знает его мерзкую сущность. Поэтому утром ты сожжешь свой шатер и вдвоем с Двенадцатой Жалыдын отправишься на земли гололицых. Вы будете идти ночами, пока не доберетесь до Рощи Демона. Никто из Оорги, кроме тебя, не сможет быстро найти путь в эту рощу, никто не знает, где она. А ты будешь её искать по рисунку Балтара. Когда доберетесь до места – Двенадцатая проведет обряд призвания Пятнадцати, а ты ей в этом поможешь! И будете ждать нас.
Когтистая лапа, схватившая обугленную дубину, разжалась – деревяшка, упав, стукнула шамана по большому пальцу на ноге, но он этого не почувствовал. Еукаму вдруг открылось, что теперь, пока ведьма не проведет обряд призыва Пятнадцати – все надежды Живущих ложатся на его костлявые плечи. От этой чести спина его распрямилась, а подбородок задрожал мелко-мелко, из правого глаза выкатилась непрошенная слезинка, шаман смешно чвыркнул носом и заорал на ведьму срывающимся на визг голосом:
– Чего расселась, дур-р-ра! Собирайся давай! Нам ещё шатер жечь!
Ведьма подчинилась, признавая за Еукамом право командовать до тех пор, пока они не окажутся в Роще.
Стойбище было разбужено перед самым рассветом треском прогоревшего и обрушившегося каркаса уничтоженного огнем шатра Неспящего. Напуганные оорги, плохо соображая спросонья, бросились тушить опавшую кучу пепла и углей, но наткнулись на вставших на их пути Неспящего и поддержавшую шамана Жалыдын-ведьму. Убоявшись уронить стариков в догорающий костер, народ Оорги остановился, и постепенно приходя в себя и просыпаясь, стал понимать, что произошло нечто значительное, если Неспящий проснулся и сжег свою юрту. Все молчали, прислушиваясь к глухому треску горящего дерева, а когда Небесный Огонь раскрасил далекий край степи в оранжево-розовый цвет, народ Оорги вдруг осознал, что шаман и ведьма пропали из стойбища, унеся с собой тайну произошедших ночью событий.