Текст книги "Житие Одинокова"

Автор книги: Дмитрий Калюжный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)

Глава девятая

Село Кузьминка. Тишина. Неделю не было такой тишины… Для них, побывавших в боях и уже отступавших, это показалось подозрительным. Не к добру такие подарки в боевом охранении. После тишины немцы обязательно устроят какой-нибудь тарарам… Точно! Началось: сначала обстреляли из пушек их окопавшееся отделение, потом перенесли огонь дальше: бууу-бууу-бууу, из пулемётов – ду-ду-ду. Пули посвистывают.

А они в персональных окопах лежат, перекрикиваются:

– Васька, живой?

– Сейчас посмотрю…

– Эгей, вы тут? Аль уже сбежали?

– Тут мы, тут. Как бы нам тут и не остаться навеки…

– Щас пойдут! – заполошно закричал красноармеец Иваниди. Он вообще нормальный, но – хоть и грек по паспорту, и возраст уже солидный, под тридцать – перед боем на него «накатывает», начинается бесконечная болтовня, будто он, сыпля словами, выкидывает вместе с ними свой страх. – Щас пойдут!

Но – не идут. Куда делись?

– Сарматов! Сарматов! – орёт комвзвода лейтенант Титов, повернувшись в сторону колокольни, что пристроена к церкви святых Козьмы и Дамиана. С верхушки колокольни летит пыль. – Сарма… – голос сорвал. Хрипит: – Крикните кто-нибудь…

– Сармат! – гаркнул старшина Нестерович. Он сам здоровый, и голос ого-го.

Но – тишина сверху. Молчит «вперёдсмотрящий» Петька Сарматов. Убили? Ранен? Ничего не понятно.

Титов огляделся, выбрал Ваську:

– Одиноков! Мухой наверх. Разберись на месте, что к чему. Если ранен – крикни и сюда тащи. Если убит – останешься там за пулемётчика.

– Есть!

Пробегая мимо сидящего в своей норе Мирона, махнул рукой вверх:

– А я поближе к небу полезу! А вы тут давайте, держитесь!

У Мирона окопчик помельче, чем Васин. Хотя вроде оба рыли по уставу. И стоя можно стрелять, и посидеть где есть, и хороший бруствер в сторону врага.

– Сука, немец беспощадный, я тоже убить могу! Я тоже с винтарём! – ныл в своём окопе Иваниди. Кто их придумал, эти норы? Мужики рассказывали, раньше рыли окопы типа траншеи. Все сидят рядом, друг друга видят, да и командиру сподручнее руководить. А им в лагере объяснили, что у нас придумали вместо сплошных траншей, окопов с ходами сообщения и индивидуальными ячейками, рыть одиночные норы, разбросанные в шахматном порядке по линии обороны. Потому что красноармеец – не то что царский солдат, он сознательный и будет стойко сражаться, сидя в персональном окопе.

Хотя, конечно, киркой махать приходится меньше…

Они, пока ждали в Барнауле отправки на фронт, только тем и занимались, что рыли окопы да разгружали вагоны. Для обучения стрелковому делу оружия на дивизию было – сотня самозарядных винтовок, пять пистолетов-пулемётов Дегтярёва и один ППШ Шпагина. Из этого ППШ даже стрелять не разрешали, только собирать-разбирать, под присмотром. Одно отделение собирает-разбирает ППШ, кто-то стреляет из винтовок, а остальные что? Остальные роют норы – нарыли их больше, чем кроты в Подмосковье. Или – шагом марш на вокзал, носить на руках оборудование с эвакуированных заводов.

– Вот оно что! – сказал Мирон, когда их впервые вывезли на железнодорожную станцию. Разгрузили вагон, повезли их на «пустой» объект, который охраняли в Барнауле НКВДшники. В «прошлой жизни», ещё до войны, неделю назад, он эти огороженные заборами площадки показывал Васе Одинокову, а объяснить, зачем они, не мог.

– Вот зачем: это заранее приготовленные площадки для эвакуированных заводов!

– Да ну, – отреагировал на его догадку Вася. – Не может быть.

– Почему «не может»?

– Что же, он, по-твоему, знал? – спросил Вася, имея в виду Сталина.

– Все знали. И ты знал.

– Я – нет. Мы в институте спорили, что не нападут.

– Вот я тебя и разоблачил! Ты наверняка прогуливал политинформацию в своём институте. Ещё в 1939 году на съезде партии все говорили про войну.

– Какую?

– Вот эту. Что она неотвратима.

– Но ведь подписали с Германией мир! И объявили: напали неожиданно, вероломно!

– Брось. Все готовились. Только ты спал.

– Я учился…

В конце концов их погрузили в эшелон и куда-то повезли. Гнали двойной тягой: один паровоз впереди состава тянет, второй сзади толкает. Теперь уже спорили, куда везут. Эшелон-то пошёл не на запад, через Казань, а на Саратов.

– Зачем нас на юг везут? – переговаривались красноармейцы.

– Может, Турция напала? Турки, они с немцами дружны…

– Или немцы уже там, у Кавказа…

– Да не, на фиг, откуда… Не могли они так быстро…

Потом догадались посмотреть вперёд и назад. Мать честная! Поезда по всей дороге идут в одну сторону. По двум колеям, один за другим, впритык. Сообразили: по другой линии, от Москвы к Оренбургу, идут поезда только на восток. А на запад – по этой линии, и другого пути, чтобы туда попасть, нет. Кругаля дают, зато никаких встречных.

В Саратове на громадном перроне стояли рядами столы с горячей пищей. Эшелон встал, по репродуктору объявили: «На приём пищи пятнадцать минут».

– Выходи, – кричит отделенный. – Садись на любое место, ешь, и обратно в вагон! Уступи место товарищу!

Пшёнка-тушёнка-чай…

– А где салат?! – весело орёт парень из второго взвода.

– Да вот же! – в больших тазах лежат редиска, салат, зелень. Отдельно – хлеб и соль.

– Какаву хочу! – дурачится кто-то в конце стола.

– С перрона не уходить!

А как ты уйдёшь, если в дверях патрули?

В перерывах между объявлениями радио выдаёт песни. Одна, новая, прошибает насквозь:

 
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой
С фашистской силой тёмною,
С проклятою ордой!
 
 
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна —
Идёт война народная,
Священная война!
 
 
Как два различных полюса,
Во всём враждебны мы:
За свет и мир мы боремся,
Они – за царство тьмы…
 

Васька от этой песни просто в восторге. Чтоб не заметили, как у него слёзы потекли, попытался шутить через набитый кашей рот:

– Слышь, Мирон. А ты заметил, всё время призывают вставать. «Вставай, проклятьем заклеймённый…» было, потом в той песне из кино, что нам в лагере показали – «Вставайте, люди русские». Теперь говорят: «Вставай, страна». Мы уж вроде встали.

– Мы сели…

– Шутник хренов! Кончай болтать! Чавкай быстрее! – кричит старшина Нестерович, а сам тыльной стороной ладони вытирает глаза.

…Проехав станцию Елецкая Защита, эшелон повернул, наконец, на запад. Потом пришёл день, когда их выгрузили и выдали оружие. Дивизия быстрым маршем пошла пешком. Пришли… Так спешили, теперь пятимся назад…

* * *

На колокольне, под перекладиной без колоколов, живых не было. Валялись только ошмётки того, что совсем недавно было человеческим телом. Всё ещё клубилась пыль. Крыша покосилась и держалась на честном слове. Пулемёта Василий, увидев валяющиеся на полу изуродованные его некоторые детали, даже искать не стал. Зато бинокль – целый! Только пылью запорошенный. Чудеса.

Он посмотрел через окуляры этого бинокля в лес, потом рядом с ним, потом – дальше, на дорогу, скрывающуюся за лесом, и сам собою взгляд его поднялся к небесам. Их синева затягивала в себя, манила. Что там? Ведь нет ничего: слой атмосферы, за ним безвоздушное пространство; смесь газов придаёт цвет, движение паров воды создаёт впечатление жизни, солнце обеспечивает всему яркость. И всё. И больше нет там ничего!

Ничего? А это что? Василий крутнул верньеры: самолёты, много, и все с крестами. На их боевое охранение шла пятёрка немецких штурмовиков.

Он посмотрел ниже: из-за леса выкатываются танки, загаживая атмосферу сизыми клубами выхлопа. А из самого леса уже вышли и спокойно идут вдоль опушки немцы, в сером, в касках, с автоматами.

Одиноков попытался поорать сверху, но сообразил, что из-за рёва самолётов не услышат его, да и о чём кричать – всё ж ясно. Вот они, летят.

Он покатился по лестнице, придерживая бинокль, чтоб не расшибить армейское имущество об стены, ругаясь и бормоча: как же до сих пор не изобрели маленьких раций, чтобы их можно было бы таскать с собой на колокольни.

Грохнуло, затряслись стены, взметнулась пыль. Мелькнула мысль: «Это не бомбы», а он уже вылетел из дверей, разогнавшись в тёмном колодце колокольни, на улицу, на свет, и понял, что штурмовики простригли участок и ушли дальше, а по ним опять бьёт вражеская артиллерия. «Шу-шу-шу-шу-шу» – пролетело что-то тяжёлое прямо над головой, так низко, что ветром задрало ему волосы. Пытаясь как можно быстрее проморгаться от яркого света и пыли, он торопливо шарил рукой у ремня, к которому пристегнул свою стальную каску.

Как же оно будет? Неужели их бросят? Нет, нет! Сюда скоро подвалят наши – не пеньки же они там, в штабе? Понимают же? Но сейчас, кроме них, здесь – никого.

Пробежал мимо боковой улочки, где окопалась одна из рот, махнул рукой ротному, что, дескать, враг рядом, добежал до основных позиций. Место не очень удачное, между нами и немцами – низинка, им с той стороны удобно стрелять. Но окапываться ниже было бы просто глупо, а выше – там уже поворот.

Немцы – те, в сером, с автоматами – показались, когда он уже спрыгивал в свой окоп. Штурмовать они не стали, а залегли – ждали танков, чей рёв уже был слышен.

– Сарматов убит, пулемёт всмятку, – крикнул Василий лейтенанту Титову. – Немцы идут.

– Это я уже сам вижу, – сквозь зубы проговорил Титов.

– Господи, пронеси, – дрожа, приговаривал Иваниди.

– Ох, они нас размажут! – шептал рыжий Степанов. Он был такой белый, что даже конопушки на его лице исчезли.

– Ничё, мы уж как-нибудь тоже стрелять умеем, – зло отозвался Типченко, пристроившийся дальше рыжего, приподнялся над бруствером и выстрелил. Стреляли и другие бойцы. Василий услышал: стреляли даже в той боковой улочке, хотя, судя по тому, что он видел сверху, немцы ещё не должны были бы туда дойти.

Над головами опять низко прошли самолёты с крестами, застучали тяжёлые пули по земле: тук, тук, тук – и вдруг шмяк, и страшный вопль. Посмотреть бы, кто ранен, но страшно поднять голову.

Рокот самолётов удалился. Одиноков осторожно высунулся – одно другого не лучше, вот они и танки.

– Приготовить гранаты! – крикнул Титов. – Сидоров! Внимание, идут!

– Вижу.

Двигаясь на них, танки скатывались в низинку. Красноармеец Сидоров метнул гранату – в пылище непонятно было, подбил или нет, но два других танка остановились напротив, на нижнем взгорочке, и стали стрелять из пушек и пулемётов в их сторону, ожидая, когда другие три пройдут низинку. В тот момент, когда эти три последовательно появлялись из низинки, они показывали кусок брюха, и бойцы бросали бутылки с горючкой. Два танка подожгли, третий пёр прямо на Василия.

Одиноков бросил гранату, да так и не понял в пылище и дыму, где она взорвалась. Глянул в сторону: там, в ячейках, расположенных ниже, чем его, лежали мёртвые Степанов и Типченко.

– Сидоров! Бей его! – крикнул Титов, но не было ему ответа, и не услышали они взрыва, а только приближающийся рёв мотора. Вася быстро сел в ячейку. Она отрыта была под стоящего стрелка, и внизу, в позе не родившегося ещё младенца, казалось безопаснее.

Что случилось дальше – он не видел. Будто просто накрыло землёй.

И стало тихо.

…Не было ничего, что было бы. Ни зверей, ни птиц, ни гадов, ни травы, ни суши, ни влаги. Не раздéлены земля и небо, едины свет и тьма. То, что называют душою, не имеет здесь воли ни на что, ибо нечем управлять ей. Тут не было ничего, кроме понимания сути…

«Ты – понял?» – «Да. Не моя воля, а Твоя, Господи…» – «Воля Моя: будь».

– Эй! Эй! Да очнись ты наконец! – кричал Мирон серому, измазанному в земле Василию, не подающему признаков жизни.

Чадили сгоревшие немецкие танки. Один так близко, что дышать противно.

– Дед! Дед! Где ты, чёрт? Неси воду!

От покосившегося забора отклеился замшелый, как этот забор, старик с круглой бородой:

– Жди, с колодца ташшу.

Старик принёс ведро воды, и Мирон побрызгал ею в лицо недвижимого.

– Эх, мóлодежь, – мелким бесом засмеялся старик, взял ведро за дужку и махом, от ног к лицу облил человека. Василий начал кашлять и шевелиться.

– Слава тебе, Господи! – от души произнёс Мирон.

– Да святится имя Твое, – мигом подхватил старик, – да будет…

– Кончай ныть, лучше помоги его в тень увести.

Они перетащили Васю к забору, положили на траву.

– Оклемается, – уверенно сказал дед. – Но весь будет как один синяк. Хе-хе-хе.

– Ты как, Вася? – на вопрос Мирона Вася не ответил, а лишь слегка улыбнулся. Вернее, на лице его как быобозначилась улыбка. Мирону этого оказалось достаточно:

– Полежи спокойненько, и пойдём отсюда быстро-быстро.

– Спокойничек. Хе-хе-хе, – засмеялся дед, показывая все свои два зуба.

– Не понимаю, чего смешного, – насупился Мирон.

– Живой, так и смешно, – ответил дед. – Был бы мёртвый, то другое б дело.

– Ну, дедуля, и юмор у тебя, просто удивительно.

– Хе-хе-хе. Поживёшь с моё, перестанешь удивляться.

– Идти надо… Отведём его туда же, куда и всех.

– Туда ему ещё рано, хе-хе-хе.

– Что ещё за «хе-хе-хе»! Валить надо из села, пока немецкие тылы не подошли.

Они, взяв с двух боков, потащили Васю, причём дед на ходу объяснял ему, блестя глазками:

– Я не думал, что там кто-то может быть. Ну, земля и земля. Развороченная. Так танки же ездили. А этот бегает и орёт: «Вася, Вася!» Ну, хочешь Васю, будет тебе Вася. Хе-хе-хе! Прислушался, а ты там под землёй бормочешь. Молился, что ль?

– Молился? – прошептал Одиноков. – Я?

– Стали рыть, а там каска, и в ней ты. Живой. Хе-хе-хе. Счастливчик.

Мирон покрутил головой:

– Да, остальные наши – того… Часть в ограду сволокли, а большинство, друг мой, скрылось в неизвестном направлении. Короче, драпанули, когда Титову голову оторвало. И немчура за ними прошла. Быстро так… Сашка Иваниди остался, раненый.

Вася молчал.

– В ногу раненный, – уточнил Мирон.

– А ты чего молодой, а седой? – спросил дед. – Прям как я. Но мне-то уж годков-то…

Василий хотел обдумать эту мысль, но не смог. Решил: «А какая разница».

Вроде всего ничего он бежал утром от колоколенки, что у церкви с погостом, а обратно тащились, казалось, вечность. Посадили его, он привалился к ограде древней могилы. Отдышался, глядя на тела однополчан. Старая бабка пыталась копать сухую землю. Вторая поила водой из жестяной кружки Сашку Иваниди, который лежал недалеко от Василия, с ногою, перетянутой тряпицей.

– Сколько ж я Там был? – прошептал Василий.

– Не знаю, забыл на часы поглядывать, уж извини… – отозвался Мирон.

Первая бабка, оставив лопату в неглубокой яме, подошла к Одинокову. Посмотрела на лицо его прямо, посмотрела искоса. Сказала неуверенно:

– Сумлеваюсь я, как величать вас… Вы в мирной жизни кто были? Не батюшка? Примите от покойников, – и с поклоном вручила ему кулёк с медальонами убитых.

– Не, он – не батюшка, хе-хе-хе…

– Дедуля! – дёргался Мирон. – Куда нам прятаться? Мы при свете не уйдём, надо ждать ночи. А то немцы сейчас нагрянут.

– Да они уж тут. Слышишь?

Действительно, вдалеке звучала уже немецкая речь, тарахтели мотоциклы.

– Это пока в том конце, хе-хе-хе, – кашлял дед. – Село у нас длинное. А все ушли. Привязали к трактору телеги, сложили в них вещи, продукты. Скотину всю свели.

– Идёмте, ребятки, – позвала бабка. – За могилками погребок был. Авось уместитесь.

Мирон поднял Васю, и они уже вместе подняли Сашку Иваниди.

– А эти как же? – спросил Мирон, кивая на убитых.

– Прячьтесь, а об энтих мы позаботимся.

Они со своими винтовками кое-как втиснулись в погребок – на деле, это была яма с гнилой дощатой крышкой, незаметная среди разросшихся кустов сирени. Бабки оставили им полведра воды и тихонечко, вместе с дедом, исчезли.

– Что-то ты, Вася, сегодня тихий, – прошептал Мирон. – Сильно шибануло, да?

Помявшись, Василий честно ответил:

– Со мной говорил Господь.

– Понятно. Сильно шибануло. И что он тебе сказал?

– Он велел мне всегда творить правду… Или говорить правду?..

Глава десятая

Один целый, один контуженный и один раненный в ногу брели по июльскому лесу.

Уж чего-чего, а лес Вася Одиноков знал. До переезда в Москву в таких ему пришлось глухих местах пожить, что здешний лесок его и не пугал, и трудностей не сулил. Мирон – он, в общем, тоже ведь вырос не в столице. Но, конечно, между туристическими походами «на природу» и нынешним их бегством была большая разница.

Раненый Иваниди вообще ничего в лесу не понимал.

По ходу дела Вася им показывал, на что тут нужно обращать внимание, что можно есть и как ориентироваться. Говорить все они старались негромко.

– Вы зверя не бойтесь. Он сам боится. Главное, не провоцировать его, не пугать. Ой, смотрите: так рано, а пчёлы летят. Хороший день будет… Вот ещё: если вы – на пути зверя, на его тропе, то ему это не понравится. Уходите – он увидит и оценит. У меня случай был. Шёл я, а там кабанья тропа…

Ребята слушали его невнимательно. Никаких зверей рядом не наблюдалось, и вообще они не собирались жить в лесу долго.

– Иваниди, – приставал к греку Мирон, – как тебя могли в ногу ранить?

– Не помню я… Сидел в окопе, стрелял. Вдруг, бац, и раненый лежу на кладбище… Наверное, пуля в окоп залетела.

– Ага… В окоп залетела… Как вон та пчела. Признавайся: бежать, небось, хотел?

– Нет, говорю же…

Рана у него была, на взгляд товарищей, пустяковая, но сам он так не считал: шёл с трудом, наступать на ногу боялся, подпирал себя дубинкой. Других лекарств для дезинфекции, кроме фляжки самогона, принесённой дедом за полночь, у них не было. Обработали Сашке рану самогоном, перевязали, да и повели в лес.

Вася же, внешне совсем целый, чувствовал себя странно. Что-то его изнутри ломало, заставляя болтать о чём придётся. Может, через эти рассказы он поддерживал свою связь с миром? Чтобы этот мир заметил, если он вдруг скопытится?.. Речь его была возбуждённой, прерывистой, перемежающейся нервными смешками.

– А однажды, – начал он новую сказку, – в меня стрелял беглый заключённый…

Дело было в прошлом году, во время летнего выезда на практику, в Восточной Сибири. Шли по гористой тайге втроём, два опытных геолога и Вася Одиноков.

– Там без оружия нельзя ходить, – нетвёрдо ступая по траве, говорил Вася. – У всех были винтовки. И вдруг – бац, и я лежу. У-у-у, ужас.

– Ранили? – спросил Иваниди.

– Нет, что ты. У геологов такие… Ну как тебе объяснить? Не рюкзак, нет… Слово какое смешное, «рюкзак». Ну вроде рюкзака, сразу на спину и на грудь – но это такой, на самом деле, жилет, на котором много-много карманов. Геолог образцы минералов в него складывает. В эти карманы. Если чего найдёт, конечно. Туда же суёт рапортичку, где найдено. Плоская такая штука вдоль тела. Она получается каменная, – и Василий начал давиться смехом. Однако справился, спросил: – Понятно?

– Понятно, – усмехнулся Мирон.

– Ха-ха-ха, – дошло до Иваниди.

– Я ему и попал под прицел. А тех двоих ему не видно было. Вот он дурак-то. Был бы я простой охотник, без жилета своего, убил бы меня. А так он попал в каменный жилет, и я – брык. И валяюсь! – Василий засмеялся. – Он и пошёл с той сопочки вниз, чтобы всё с меня забрать. Идёт себе радостный…

– Ничего себе…

– …А я его лёжа из винтовки! – и Василий затрясся от смеха.

– Насмерть?

– Ну да! Потом Сергей Сергеевич ругался: зачем, говорит, ты его убил? Теперь тащить придётся. А так сам бы шёл. А я сначала и не знал, что убил его.

– И что вы с ним сделали? – спросил Иваниди.

– Съели, – предположил Мирон. – Тайга ведь, голодно.

– Хи-хи-хи…

– Ха-ха-ха…

– Волоком до реки тащили, там у нас лодка была.

– И чего? – с интересом спросил Мирон. Всё-таки журналист есть журналист.

– Чего, чего… Приехали с НКВД, говорят, дядька с лагерей, убил троих при побеге, – язык уже заплетался, но Вася, хихикая, продолжал: – Нам благодарность объявили. А у меня потом от той пули синяк держался два месяца.

– Ну-у, это фигня.

– Я ещё думал, для армии полезно, эти жилеты с карманами, только класть не камни, а медные листы.

– Ага. Доспехи.

– Кольчуга.

– Но даже говорить никому не стал. Если такие синяки получаются… А сейчас, парни… Идти я больше не могу. Тащите меня, как того покойника, – Одиноков повалился на землю, и глаза его закатились.

Некоторое время они прожили во взаправдашнем православном скиту, в компании с монашком, носатым, светловолосым, лет двадцати. Смотрелся этот бородатенький юноша среди ветхого имущества довольно-таки странно, не к месту он был в сём лесном жилище.

Окруженцы нашли этот спрятавшийся среди глухого леса уголок только благодаря наблюдательности Васи Одинокова. На третий день их путешествия он углядел тропки – явно не звериные. Тропки эти, почти незаметные, всё же не прятались под сомкнутыми верхушками трав или кустов, как было бы, если бы их протоптали звери. Нет! Их оставил кто-то прямоходящий… Потом стали попадаться кое-какие другие отметины, тоже не звериные. Наконец, унюхали они это жильё, поскольку вышли к нему с «задов».

Монашек встретил вооружённых людей не то что с неудовольствием, а, скажем так, смиренно. Пришли и пришли. Еды у него не было, лекарств не было, мыла не было. Вода – в ручье для хозяйственных нужд и ключевая для питья. Представился отцом Димитрием, но Мирон его тут же поставил на место:

– Какой ты нам отец! Папаша, мать… В лесу он сидит в такие дни.

– На всё воля Господня. Кому-то и в лесу сидеть надо.

– Еда есть? Мы голодные, аж тошнит.

– У меня нет ничего, но еды полный лес, дети мои.

– Тьфу, «дети мои». Опять понёс церковную чепуху?

– Извините. Так уж мы приучены. Рыба в ручье, грибы, ягоды. Можно силки на зверя поставить. Хотя у вас ружья…

– У нас винтовки.

– Ну винтовки. Хотя жарить – не знаю как, спичек нет у меня. По-простому живу.

– Спички у нас есть, но мы тут стрелять не станем. Немец услышит.

– Какой немец?

– Ты что, прикидываешься? Война уже месяц идёт, а ты будто и не знаешь.

– Как война?! С кем?

– Ой, врёшь! Не может быть, чтоб тут слышно не было. Линия фронта прошла… Артиллерия, самолёты… А ты не знаешь? Ах ты ж врун!

– Христом Господом клянусь – не знаю ничего. Не проходила тут никакая линия. Вы объясните мне, неразумному рабу Божию, – он говорил быстрым тенорком, будто подражая кому-то, много старше него. В устах юноши такая речь звучала нелепо.

В избушке все не уместились. Под руководством Василия нарубили штыками коротких рогатин и длинных слег. Поставили что-то вроде деревянного матраса в два слоя, выстлали лапником, над всем этим натянули брезентуху – когда уходили из села, дед подбросил им чью-то плащ-палатку, и они её, конечно, взяли с собой. Две ночи спали, подстилая её снизу, теперь, на случай дождя, приспособили сверху. Полезная вещь!

Ближе к ночи – когда не виден был дым над лесом – развели костерок, сварили рыбки с корнем лопуха. Рыбки было мало, и мелкая; добили рацион лягушками. Сняли шкурку, выпотрошили, насадили на палочки, обжарили. Один в один курятина!

Закусив, Мирон решил прочитать «для верующих» антирелигиозную лекцию.

И – обломал его монах Димитрий.

Всего месяц назад, когда Мирон и Василий ехали в поезде до Барнаула, беседовали они с отцом Анатолием. И вышло из их беседы, что православие и Советская власть едва ли не близнецы. А если верить этому юному монашку, не было на свете ничего более разного, чем те же православие и Советская власть! Но в отличие от отца Анатолия, Димитрий не подкреплял свои утверждения текстами Святого писания, а только крутил в руках переплетённый в кожу томик и апеллировал к разуму.

– Вы журналист, – говорил он Мирону. – Вот и скажите, что написано на первых страницах всех без исключения советских газет, вверху?

– А что там написано?

– Некий девиз. Какой?

– А! «Пролетарии всех стран, соединяйтесь».

– Вот. Возьмём нас. Вы – журналист. Второй, – и он обратился к Одинокову: – вы кто?

– Геолог, – лениво ответил Василий. Когда лежал, он чувствовал себя здоровым.

– А ваш третий?

– Иваниди, ты кто по профессии? – вопросил Мирон, и поскольку Иваниди, не слушая его, продолжал объедать тощую плотву, гаркнул громче: – Саша! Эй!

– Чего?

– Ты кем работал до войны?

– Я старший инспектор отдела меди. Наркомат цветной металлургии.

– Понятно, бюрократ, – сделав такой вывод, Мирон опять обернулся к «отцу Димитрию»: – Ну и что?

– Как что? Монах, журналист, геолог, бюрократ…

– Я инспектор! – взревел Иваниди. – Наркомат цветной металлургии! Меня лично нарком, товарищ Ломако Пётр Фадеевич, знает! Золотая голова у нашего наркома! Старше меня всего-то на восемь лет, а какой умный, – и Саша закатил глаза.

– Приложите лозунг из вашей газеты к нам, – предложил монашек.

Мирон призадумался. Иваниди шарил вокруг в поисках, чего бы ещё съесть.

– Да, мы не пролетарии, – признал Мирон. – И что? Мы граждане и воины.

– Я обращаю ваше внимание, – проникновенно сказал Димитрий, – что христианство объединяет всех. Большевизм – только пролетариев. Остальных ваша партия не призывает объединяться, они для неё «прослойки». А для церкви Христовой все равны. Она всех одинаково примет, обогреет и накормит…

Одиноков участвовал в этих словесных баталиях только частью своего сознания. С минуты своего оживления – а вернее, с той минуты, когда он понял, что с ним произошло – он пытался примирить с этим новым опытом всё то, чему его учили и что сам он, в силу обучения, считал истиной. Комсомолец, атеист, студент советского вуза, в силу статуса обязанный быть материалистом, противником поповских сказок – и беседовал с Господом Богом? Говорил с Творцом, Создателем всего и т. д.?

Сначала, ещё в той яме возле церкви, когда он открыл Мирону эту тайну – а ведь обязан был говорить правду! и сказал! – он задумался, каковы, собственно, варианты. Сначала всё было ясно: одно из двух. Или он остаётся комсомольцем и атеистом, а Господь Бог лишь привиделся ему, или – наоборот – надо отринуть своё комсомольство, свой атеизм и явно уверовать в Господа Бога. Потом решил, что возможен некий синтез: ежели всё на Земле происходит по воле Божией, в том числе комсомол и атеизм, то отчего бы Господу Богу и не поговорить с комсомольцем Одиноковым? Да, комсомольцу Одинокову объявят выговор, если станет известно, что он общается с Господом, но Господу за такие беседы ничего не будет, общайся он хоть даже с секретарём ЦК ВЛКСМ.

Самым вероятным было, что «привиделось». Психика человеческая малоизученна, академик Павлов доказал какие-то инстинкты, и Вася, хоть не силён был в этой области, слышал мнения науки о снах. Электрические сигналы, бегая по нейронам мозга, вызывают в сознании человека всякие картины, которые не есть материальная реальность, а лишь идеалистические о реальности представления. Очень хорошо. Но, спрашивается, кто их смотрит, эти картины? Кто их оценивает на предмет соответствия материализму или идеализму? Неужели сам мозг? Но тогда, с материалистической точки зрения, следовало бы ожидать, что художественные достоинства, например, кинофильма «Александр Невский» начнёт оценивать сам кинопроектор…

Господи, помоги!

А Он уже помог. Ведь Вася Одиноков умер? Немецкий танк утоптал его в землю? Да, это так. Я, Вася Одиноков, умер, и никакие уже электрические сигналы не бегали по нейронам моего мозга, и предстал я Господу Богу, и Господь сказал мне: «Будь». Теперь я валяюсь под брезентовым навесом на лапнике, который сам же и нарубил штыком в этом материальнейшем из материальных миров, и размышляю о том, как же Бог мог попустить, чтобы немецкие танки топтали русских людей. А моё ли это дело – судить Господа? По правде, не моё. А мне завещано говорить только правду.

Вот это да.

Больше всего Васю удручало, что он никак не может постигнуть разницу между собой, Васей, как человеком, имеющим определённые физические параметры: вес, рост и прочее, – и тем Васей, который говорил с Господом. Ведь он, со своим ростом и весом, корчился под землёй – а кто же тогда сподобился беседы с Ним?

Тот, который смотрит эти картины в мозгу?

А этот «кто-то» – он что, часть того Васи, который имеет рост, вес, цвет глаз и прочую чепуху? Или наоборот, реальный Вася, валяющийся на лапнике, только физическая часть того Васи, которого удостоил своим вниманием Господь?..

А вот интересно: ведь он не видел, с кем говорил… Но точно знал, что с Ним.

– Эй, как тебя, – поманил он монашка. – Отец, брат – забыл, извини.

– Отец Димитрий величать меня, – подсел к нему монашек.

– Угу. Напомни, вот когда Моисей говорил с Господом, каким он видел Его?

– Чего?

– Ты что, необразованный? Когда Господь свои заветы диктовал Моисею…

– А! Понял! Говорил Он из огня, и лица его Моисей не видел.

– Точно?

– Да. Так в Писании написано.

– Я и сам помню. Только раньше странно мне это казалось, – Василий глянул монашку в глаза, и вдруг… Вдруг сам себе он показался не Василием Одиноковым, а кем-то ещё. Будто одновременно лежал он на лапнике, рядом со странным бледным молодым человеком, и он же – или не он? – был над этой сценой, над лесным жилищем и вообще над лесом, и видел всё вокруг.

– А там болото, на зюйд-ост, – сказал он. – Нет, на зюйд-зюйд-ост. А за ним село.

– Болото, – подтвердил монашек и нервно облизнул сухие губы. – На юго-юго-восток. Вам там ни за что не пройти.

– А в селе-то немца нет. И наших нет, – продолжал Василий, глядя в небо широко открытыми глазами. Он отчего-то знал, что говорит правду и что вот-вот ему откроется ещё какая-то правда. – А село-то это – Дамиановка? Да, так оно называется?

– А вам откуда знать? – вырвал руку из его хватки монашек, и Одиноков мгновенно потерял самого себя, летающего над лесами, и оказался всего лишь телом, лежащим возле убогой лесной избушки в окружении других подобных тел. Одно из них, монашек, стояло возле него, излучая неприязнь и страх. Другое, Мирон Семёнов, пыталось соорудить самокрутку из негодных для этого сухих трав. Третье, Саша Иваниди, прыгало на одной ноге «до кустиков».

Иваниди споткнулся о какую-то дерюжку и загремел во весь рост. Заорал в голос:

– Это ещё что?

Мирон и Вася подошли к нему, посмотрели: под дерюжкой, придавленной обломком хомута, прятался закопанный в землю жбан, полный небольших клубней молодого картофеля. Посмотрели на монашка, пятящегося от них.

– Картошечка, – сообщил Мирон, глядя на монашка без прежней приязни. – Напомни-ка, что ты нам плёл о церкви, которая всех накормит без различия, геолог он или иудей?

– Я про эту картошку забыл, – объяснял «отец Димитрий», продолжая пятиться.

– Стоять! – гаркнул Мирон, протягивая руку за винтовкой. – Ты кто такой?

– Отшельник я, – отвечал монашек, виляя глазами и выдавая тем самым своё враньё. – Не от мира сего мы…

– Откуда картошка, ты, гнида?

– За лесом поля колхозные… Сажали весной… Всё равно убирать некому.

– А нам почему не сказал? Мы тут лопухи жрём с лягушками, сволочь!

– Вы бы и картошечку мою сожрали за так, а мне опять собирать, тащить…

– Завтра уходим на восток, и ты пойдёшь с нами. Разберёмся, что ты за отшельник. Мать твою, так душевно про православие пел, а сам…

Отправляться в путь решили в ночь, до первого солнышка. Вася, переживший контузию, вроде бы уже мыслил здраво. Иваниди уже ходил – хоть с трудом, но без посторонней помощи. Навертели, как смогли, снеди на день-два пути, в том числе и варёной картошки, легли спать.