Текст книги "Повесть о полках Богунском и Таращанском "

Автор книги: Дмитрий Петровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)

– Значит, война, добродий? – спросил батько. – Других нет здесь представителей города?.. Объявляю, – повысил он голос, – если город не сдастся без боя, то мною будет дан бой. И за понесенные жертвы будете отвечать вы.

– В городе есть еще иностранное командование, – выдвинулся вдруг вперед немецкий переводчик. – И здесь есть его представители.

– Очень интересно, – отозвался Боженко. – Что ж эти иностранцы делают тут, в украинском городе? Ведь родина немцев там, за Одером. Га?

– Мы не нуждаемся в подобных разъяснениях, – отвечал переводчик, выслушав длинновязого своего шефа в пенсне, вздернутом на носу, поигрывающего хлыстом.

– А в чем вы нуждаетесь? Спросите эту цаплю, – приказал добродушно батько, показывая на немецкого полковника своею толстой плетью.

Пенсне дрогнуло и спрыгнуло с носа полковника. Непонятное слово «цапля», отнесенное к нему, никак не могло быть переведено переводчиком, видимо не желавшим усугублять конфликт; полковник понял сам.

– Мы нуждаемся в эшелонах, – отвечал за него переводчик.

– Эшелоны вам будут, – ответил батько.

– Путь на Гомель разобран и небезопасен.

– Ах ты, хреновое дело! – заявил Боженко. – Может, мне вам и штаны подтягивать? – крикнул он.

Переводчик дрогнул и перевел эти слова полковнику, ставшему вдруг куда менее надменным и переставшему играть хлыстом, спрятав его за спину.

– Есть еще одно обстоятельство, – заявил переводчик. – Мы не можем уехать без пулеметов, присвоенных отрядом Кочубея. Если нам их вернут…

– Что скажешь, Кочубей? – обернулся Боженко к Денису.

– Пулеметы «присвоены» нами в бою, – можете и вы их присвоить с боем обратно. А моему раненому командиру вы ногу присвоили, собачьи доктора? Разрывными пулями стреляете, святые свиньи! Это есть ваш нейтралитет?

Полковник передернулся.

– Наш хирург был у вашего раненого. Он сделал все, что мог.

– Когда мой командир станет вновь на две ноги, он вам сам вернет взятые в бою пулеметы.

– Мы будем ждать их, – отвечал переводчик.

– А я буду вас бить! – заявил батько.

– Мы не уедем без пулеметов.

– Трубку! – крикнул батько, рассвирепев, и, взяв трубку полевого телефона, сказал полковнику – Связывайтесь с вашей казармой.

Тот подошел к другому телефону, у которого стоял таращанец на карауле.

– Дать говорить! – махнул батько таращанцу, – Вызывайте свой штаб, – скомандовал он.

Полковник позвонил.

– Хомиченко! – крикнул батько в трубку и подул в нее для важности. Трубка захрипела басистым ответом. – По казарме оккупантов – огонь.

Через три секунды донесся залп и вслед за ним дальний грохот четырех разрывов.

– Что делается в вашем штабе – интересуюсь? – спросил батько.

Лицо полковника перекосилось. Штаб перестал отвечать ему. Полковник крутил ручку телефона, слушал, бледнел, но штаб молчал.

– Могила, и ваших нет! – заметил ему Боженко. – Эшелон вас ждет, поторопитесь. В восемь часов утра я возьму город с боем и никому не дам пощады. Возражений нет? – И, не слушая возражений, батько заявил – Переговоры закрываю.

Он повернулся и пошел к выходу.

Оккупанты погрузились в течение трех часов, в полночь их уже и след простыл. Эшелон этот был пропущен будкой по распоряжению Дениса.

Пашкевич бежал за батьком и требовал у. него гарантии личной неприкосновенности. Боженко дал ему двух казаков из своего эскадрона и, плюнув, сказал ему вслед:

– Собаке ж собачья смерть! Завтра будешь землю гноить!..

Партизаны проводили Пашкевича до города, дали ему плетей и отпустили.

ОРУЖИЕ

– Что ж, может, посоветуемся перед боем? – обратился Боженко ко всем. – Где квартира, Назарук? – обратился он к квартирмейстеру эскадрона.

– Чай готов, папаша, – откозырял Назарук и повел людей куда-то в темноту.

Это была казенная квартира одного из станционных сторожей.

На столе паровал уже и свистел пузатый самовар, стол был чисто убран, и на нем лежали бублики и пироги, пахнувшие капустой и чесноком.

– Здравствуйте, хозяин, хозяюшка, не погневайтесь! – вошел Боженко в хату, приветливо, сколько позволяло его суровое лицо, оглядывая, хозяев.

– Вы не погневайтесь, папаша командир. Давно вас ждем. А Дениса Васильевича, добре знаем, и они, может, нас знают. Здравствуйте, садитесь.

Ребенок потянулся с рук матери-хозяйки к серебряным кистям Боженковой бурки. Батько взял девочку своими трудно гнущимися ладонями и, усадив ее на колени, дал ей поиграть позументом и потеребить ему бороду. Потом погладил ее белесую, как чесаный лен, головку и угостил сахаром из своего кармана. Сахар он держал для коня своего, большого любителя сладостей,

Денис подивился тому, как на то мгновение, пока возился батько с девочкой, разгладились крутые морщины на его лице и исчезла постоянная озабоченность и напряженность в выражении глаз.

Батько любил чай, но чаевничать было некогда, и, попросив хозяйку освободить стол, он достал с важностью свою карту из походной сумки и, разложив ее на столе, обратился к Денису:

– Где имеются ваши войска, товарищ партизанский командир?

Денис нагнулся к карте и, взяв карандаш, провел дугу по четырем радиусам из восьми больших дорог– с юга, со стороны Чернигова, Репок, Добрянки,

Батько достал лупу и нагнулся к карте,

– Сплошные войска? – спросил батько. Численность?

Денис посмотрел, на Черноуса, сидевшего рядом с Боженко, и отвечал:

– Пятьсот бойцов, товарищ Боженко,

– Не больше? Значит, брехала матросня?.. Липа! Вооружение?

– Два пулемета, что отобрали у немцев, четыре ленты к ним, сорок девять винтовок – по три обоймы, двадцать пять револьверов, полста сабель и ваши бомбы,

– Пятьдесят «лимонов», – подсказал батько и улыбнулся. – А кони есть?

– Имеются.

– Пятьсот винтовок даю. Назарук, отпустить!

– Есть, товарищ отец!

– Отправляй человека, Назарук. Найдешь?

Черноус поднялся и, отойдя с Назаруком в глубь комнаты, что-то нашептывал ему и растолковывал. По успокаивающему взгляду Черноуса Денис понял, что теперь все будет обстоять благополучно.

– Ну ж, какую берешь на себя операцию, товарищ Кочубей? – спрашивал батько, сделавшись торжественнее после такого грандиозного подарка.

– Намерен наступать, товарищ Боженко.

– А у меня есть предложение, товарищ партизанский командир Кочубей: закрыть тебе дороги для отступающих, чтобы ни один гад, ни одна змея шипучая не прошилась. А я ударю вот с этой дужки. – И батько, нагнувшись над картой, обвел красным карандашом все остальные радиусы, оставшиеся от недоведенного Денисом круга вокруг осажденного города. – Пойдешь в наступление и ты – тогда гад прошьется. Говорю тебе сурьезно: все тропы закрой, чтобы беляк не проскочил. А успеешь ты это дело за ночь?

– Успею, бойцы на местах, – не стал спорить Денис, поняв, что опасно вступать в спор с Боженко, твердо решившим самому ударить на Городню. – Еще, Василий Назарович, здесь имеется четыре большака: шлях Седневский – Черниговский, Добрянский – Гомельский, Тупический – Репнинский и Солоновский. Я полагаю, на каждом шляху для заслона необходим пулемет. У меня их два, мне нужно еще два.

– Возьмешь, товарищ Кочубей. Товарищ Христофор, похлопочи для дела. Твой подшефный отряд просит.

– Похлопочу, Василий Назарович. Интересно послушать все же ваш тактический план. Посоветуемся?

– Что ж, посоветуемся, – согласился Боженко. – Утречком с петухами закричит и мой Хомиченко четырьмя глотками пушек. Пехота обложит город вот по этим ходам-дорогам: вокзал, Бутовка, хутора, Хриповка. Кабула пойдет с левого фланга, а я отсюда прямым шляхом с гвалтом и кавалерией. Вот и вся стратегия. Она – петлюрня – даст сразу на те четыре шляха. Кочубеево дело – кончать их паразитское существование. Переночуем в городе и опять снимемся в поход. Разведку ведем.

– Мое предложение, Василий Назарович, взять город со всех шляхов одновременно, – сказал Черноус. – Артиллерией города не бить. Беглецов дядьки и тетки кочергами подобивают, но город надо закрыть одновременным наступлением со всех концов по твоему артиллерийскому сигналу.

– Нелвзя, товарищ комиссар, такое дело делать: в жару свои своих побьют.

– А я остаюсь при своем мнении. – И Черноус поднялся с места.

Боженко засопел.

– Торговались, торговались, винтовки, пулеметы цапнули, а теперь – держи хвист пистолем! Ну, тогда ж я сам обложу все шляхи – и точка.

Черноус посмотрел на часы.

– Не успеешь, Василий Назарович, девять часов вечера, десятый идет. Продвижение, по новому приказу, на неосвоенных местностях в ночное время невозможно. Дай бойцам поспать.

– Сколько, по-твоему, Кочубей, гадов в городе?

– Сверх двух тысяч было позавчера. Говорят, шестьсот ушло на Конотоп у нас с тобой из-под носа. Оккупанты не в счет.

– А я имею до пяти тысяч бойцов, – загнул батько палец на руке. – У них нет артиллерии – я ее имею; у них нет маневренности – я ее имею.

– Она будет у них, если Кочубей не будет наступать и даст им выход в поле. Не забывай, зима глубокая, снежок посыпает так, что ты за пять минут след потеряешь. Не спорь, отец, и веди в наступление свои части, как расплановал до этого, а как мы распланируем с Кочубеем, то не беспокойся, – ответил Черноус и надел шапку. – Я местность осмотрел сам.

Седая голова батька нагнулась над картой.

– Не успеет же Кочубей, – привел он последний свой довод.

– Люди у него на местах. Дай еще пятьсот винтовок, успеет и этих вооружить.

– Ну, на еще пятьсот винтовок! – отрезал батько. – И, великодушно извиняюсь, пора идти.

Он накинул бурку. Видно было, что у него созрел какой-то неожиданный и тайный план.

Вскочив в седло, он махнул плеткой и крикнул:

– Встретимся завтра в городе, товарищ Христофор, тогда и покончим спор. Прощай, товарищ Кочубей. Послушайся ты моего совета: обложи шляхи!

Снежная пыль вихрем закружилась за ускакавшим стариком.

– Ты знаешь, что он будет теперь делать? – спросил Черноус Дениса.

– Знаю: подымет людей на ноги и попробует занять все шляхи. Только его дело не выйдет, ему не успеть. А я успею. Дай оружие, товарищ Христофор, – обратился Денис к скакавшему рядом с ним Черноусу.

– Бой он откроет до света, это заметь, – смеясь, сказал Черноус. – Ну, зато ж и бой будет!.. Эх, Денис, и боёк будет, что надо!..

Денис сам уже улыбался в темноте. «Дождались!» – радостно думал он.

А между тем батько говорил скачущему рядом с ним комбату Кабуле (летели они вихрем, так что десять всадников постоянного батькиного эскорта не поспевали за ними и срывались в галоп):

– Не прощу ж я Черноусу этих штук! Снюхался с партизаньем. Ну ж я им покажу, бисовым дитям, бою… Я ж им покажу бою!.. Подымай людей, гони по всем шляхам. К двум часам ночи наступаем, и дыму нет, товарищ комбат.

«Ну, посоревнуемся, кто быстрей на врага ударит», – думал батько.

Через полчаса по всем селам, занятым таращанцами, будили людей без сигнала к подъему. Восемь рот таращанцев окружили город…

А Денис с Черноусом между тем отгружали уже винтовки. Маршрут доставки оружия был заранее обдуман.

Две тысячи вооруженных бойцов, изголодавшихся по оружию и в восторге целующих полученные винтовки, две тысячи таких бойцов – уже есть армия.

– Коней бы и сабель, – мечтал Денис, укладывая патронные ящики в сани, и шептал Черноусу: – Сотню сабель, Черноус, хоть сотню сабель!

– Ну где их взять, сабель?

– Да целые сани вон сабель в запас нагружено, – кивнул им и повел Дениса Черноусов земляк, семеновский сапожник, помогавший в укладке оружия.

– Запрягай в те сани моего! – приказал Денис.

И Христофор, усевшись в Денисовы, сани, повел за собою прямо на Дроздовицу обоз. С ним сел провожатый, один из отставших обозчиков.

Денис был озабочен теперь конями.

Кроме того, он решил проверить и готовность отрядов по самому западному сектору.

По пути лежали всё кулацкие села.

У Дениса было два часа чистого времени до полуночи.

Черноус через час будет на месте, в штабе, предупредит Петра обо всем. О том, чтобы спать в эту ночь, не приходилось и думать.

Денис в сопровождении своего ординарца Васьки Сукача, который прискакал вслед за ним и привел подседланную Денисову лошадь, быстроходную кобылицу Гретхен, взятую им недавно из немецкой конюшни, поскакал в кулацкие села – конфисковать лошадей.

…Денис и Сукач пригнали в Дроздовицу к первому часу ночи две сотни коней, конфискованных у кулачья по пути.

В ГОРОДНЕ

В пять часов утра батько бросился на город со стороны вокзала, выбросив вперед свою артиллерию.

Но он не знал, что еще по четырем столь же широким дорогам на город бросилась не существовавшая еще два часа тому назад кавалерия Кочубея, бойцы которой в половинном своем составе имели только шашки (револьверов и винтовок у них вовсе не было: их получила пехота, обложившая шляхи).

И когда войска генерала Иванова, Семенова и офицеры-гайдамаки Пашкевича, ожидавшие удара лишь с двух сторон – со стороны вокзала и со стороны Дроздовицы (по Добрянскому шляху), сломленные неистовым движением Боженковой конницы, расчищавшей себе дорогу артиллерийским ударом, бросились по остальным направлениям вон из города врассыпную, они попали под сокрушительный удар столь же неистово рвавшейся по всем этим не защищенным ими направлениям партизанской конницы и шедшей вслед за ней Кочубеевой пехоты.

Пехоте уже нечего было делать, как только достреливать и докалывать недорубленных, бегущих врассыпную гайдамаков.

Две тысячи гайдамаков были уничтожены в течение одного часа.

Батько Боженко, мчась карьером, съехался на мосту с Денисом и, хоть и рассерженный ослушанием партизан, приветствовал Дениса и поздравил с победой.

Чтобы вымести город начисто, понадобился целый день. К вечеру все гайдамаки-петлюровцы были уничтожены. Пленных было всего человек двести – триста.

Земля обагрилась вражьей кровью, и падающий снег не мог ее скрыть, она проступала всюду.

Так как в округе еще происходили бои и город был на военном положении, власть и инициатива были в руках Боженко, объявившего себя начальником гарнизона.

Боженко занят был приготовлениями к походу и тяжбой из-за взятых трофеев (а их было немало) с партизанами, взявшими больше сотни пулеметов, в то время как трофеи Боженко выражались лишь в десяти пулеметах и одном брошенном немцами орудии, поврежденном Хомиченковым ударом.

Боженко тянул с созывом собрания для назначения ревкома. Он был пока хозяином положения и мог просто приказать Денису сдать ему все пулеметы.

Он еще колебался, подыскивая дипломатическую формулировку для присвоения трофейных пулеметов. Однако Черноусу удалось убедить батька созвать собрание безотлагательно, к трем часам.

Первым взял слово Петро Кочубей. Он заявил, что уполномочен, как председатель бывшего подпольного, а сейчас вышедшего из подполья Черниговского губкома партии, приветствовать в лице героического командира славного Таращанского полка прямого освободителя занятой теперь объединенными большевистскими частями городнянской территории. Комитет объявляет, что он впредь будет политически корректировать все происходящее на территории уезда. В знак признания заслуг полка и его командира партизаны дарят полку свое партизанское знамя, окропленное героической кровью погибших товарищей, под которое и становятся полторы тысячи человек.

Батько, тронутый, встал и принял из рук Петра Кочубея знамя, шепотом спросил при этом Черноуса:

– А сколько же в кочубеевском отряде бойцов? Что ж они не всех мне отдают?

Черноус громким шепотом отвечал батьку:

– Ты не один, товарищ Боженко. Есть еще на свете дивизия: Щорс, и Черняк, и Гребенко. Бойцы кочубеевского отряда отдают себя в распоряжение Первой Украинской дивизии в целом. Ты получаешь львиную долю, да еще и с подпольным их славным боевым знаменем. Чего тебе еще?

Батько попросил слова для ответа и произнес замечательную речь.

Он сказал:

– Товарищи и братья мои любимые, бойцы, партизаны, встречаюсь я с героизмом и щиростью, на которую гляжу я, как будто гляжу в светлое озеро.

Казалось, слезы навернулись на его глаза, скрытые тяжелыми веками и длинными ресницами. Батько засопел и, сделав невольную паузу, заставил всех взволнованно встать с мест.

– Если бы видел вас Ленин, сынки, то, верно, и он полюбил бы вас за вашу прямоту в слове и твердость в деле, в отваге и в рассудке. Желаю вам и впредь быть такими, развиваться, крепнуть и расти политически и закрепить коммунию (он так и сказал – «коммунию») по всему свету– аж за Карпаты, бо ж мы большевики, а большевики не отступают. Имею я к вам скромные подарки, которые и объявляю приказом, а сейчас дарю: братьям Кочубеям, боевым руководителям и командирам партизанским, маузер и саблю.

Он сделал знак, и ему передали поднесенную утром, снятую с Пашкевича, саблю. Он подвязал ее Денису, а свой маузер вручил Петру. В ревком были избраны оба Кочубея, так как военный совет считал, что тыл должен быть обеспечен надежными людьми, хоть Денис и упрямился против его избрания, стремясь на фронт вместе со всеми.

ЧАЕПИТИЕ У БАТЬКА БОЖЕНКО

У батька Боженко, как и у всякого человека, была своя мечта. Не о вишневом садике, хотя в конечном счете батько мечтал и о пасеке и садике и любил даже произносить шевченковские строчки: «Хрущи над вишнями гудуть». Прежде всего батько мечтал о победе революции, и не иначе как в мировом масштабе. Он мечтал о походе на Западную Украину, на вызволение братьев-галичан от белополяков, посягавших на Прикарпатье. И в эти часы там действительно шло восстание. Он мечтал об этом со страстностью, на какую только способен человек с пламенным революционным темпераментом.

Батько верил в свое особое боевое избранничество и в свою роль в великой борьбе так, как верил в это каждый, кровно чувствующий свою принадлежность к угнетенному классу и борющийся с классом угнетателей не на жизнь, а на смерть.

– Наш папаша есть чистый пролетарий, – говорил про него командир батареи Хомиченко, а с ним вместе и остальные бойцы.

Этот пролетарий был величав своей беззаветной храбростью и чистотой. Капризы батька рождались от его непосредственности и бесхитростности.

«Хитрости его маленькие», – как говорил Черноус, то есть они были всегда видны как на ладони, и поэтому хитростями их приходилось считать лишь условно. Такою хитростью было знаменитое предложение Денису накануне боя за Городню.

Батько ненавидел контрреволюционеров и буржуев ненавистью беспредельной. Он хотел, чтобы изгоняемые с Украины немцы-оккупанты тоже увезли хорошие и памятные ссадины, еще более памятные, чем те, что они оставили своими шомполами на спинах беззащитного мирного населения оккупированной Украины. Этим его настроением очень был озабочен Черноус, специально прикомандированный к нему дивизией для особого надзора за батькиной «манией», хоть ему и было поручено многое другое: связь с партизанами на местах, вовлечение их в регулярные части, руководство по оформлению власти на местах и прочее, почему и назывался он «полевой комиссар».

Боженко был дан маршрут идти проселками, где он в эту минуту меньше всего мог встретиться с оккупантами. Но батько отклонялся обязательно в сторону железнодорожных магистралей.

Если сказать по правде, больше всего подкупало батька в действиях кочубеевских отрядов, несмотря на разногласия по поводу боевых планов, то, что партизаны едва не голыми руками разгромили вооруженных до зубов оккупантов, побили их, опозорили и заставили «ползать на коленях», выпрашивая обратно отданные в жестоком бою пулеметы.

«Позор оккупации и слава партизанам», – велел выгравировать батько на рукоятке маузера, подаренного им сегодня Петру Кочубею, руководившему боем с оккупантами в Дроздовице.

Батько был уверен, устраивая чаепитие, что он договорится с Кочубеями относительно изменения маршрута и в случае чего моргнет в сторону партизан: это, дескать, их партизанское дело.

Кроме того, батько хотел получить от Дениса взятые им в городе сто пять пулеметов или хотя бы половину.

Батько не пригласил Черноуса, хоть и знал, что тот все равно придет сам. Батько хотел выиграть время, пока он явится, и поэтому приступил к делу сразу, как только вышли на улицу, чтобы отправиться к нему на квартиру.

– При тысяче бойцов сколько у вас полагается пулеметов? – прямо спросил он Петра, намекая на только что переданные ему полторы тысячи бойцов.

– Тридцать пять пулеметов, отец, – отвечал Петро.

– Сорок, – поправил Денис, – плюс два, которые я у вас взял перед боем, товарищ Боженко.

– Чистая математика, – довольно улыбнулся батько. – Ну ладно, сынки. Теперь пойдет дело вот какое… Послушай, Кабула, – обратился он к шагавшему рядом своему комбату, – а кто же у нас проверит караулы?

– Слушаюсь, товарищ командир, – откозырял Кабула, отлично понимавший, что у батька имеется конфиденциальный разговор с Кочубеями. – Я потом подойду, – кивнул он Кочубеям,

– Ходи, ходи!.. – махнул ему батько рукой. – Ну, дело, сынки, почти секретное. Не подумайте чего дурного, от партии секретов у меня нет, – прибавил он тут же. – Вы мне оба нравитесь, я вас люблю, но особенно у меня есть любовь к вам за те два пулемета немецких, что взяли вы голыми руками, и за прочее по оккупантскому «нейтралитету». Не должны мы отпустить их, собак, с нашим маслом, салом и крупой, – то позорно будет нам. Какое ваше мнение, сынки? А?.. Вот и пришли. Шумигай, распорядись чайком да яишней там и прочее– все понятно. Ну, садитесь, гости дорогие, молодые хозяины мои, садитесь, – хлопнул он по табурету. – Ну, как твое мнение попервоначалу, товарищ губсекретарь и предревком? – обратился он прежде всего к Петру.

– Видишь, батьку, ты прав, но я думаю, что у штаба армии есть свой план операции и вмешиваться нам – ревкому – в этот план теперь не годится.

– А ты, Денис? Твое какое слово будет, сынок? – с надеждой поглядел Боженко на Дениса.

– Я выражусь несколько свободнее, – заявил Денис, – но бить оккупантов надо не тебе, а мне.

– Как так? Новое дело! – всполошился батько. – Вот загвоздка!

– Нет, без загвоздки. Ты регулярная единица дивизии, и у тебя строго начертанный план операции и маршрут. Куда твой маршрут? На Чернигов? А там – до Киева оккупантов не увидишь. Да дел тебе еще хватит и без того: два Палия, Балбачан, Петлюра и прочие атаманчики. А вот я, имея при ревкоме две тысячи человек гарнизона и находясь на магистрали их движения да имея с ними конфликт… – Денис полез в карман за документом, но батько махнул рукой.

– Знаю, не доставай, про ранение матроса знаю…

– Вот я с этим самым документом и буду орудовать.

Но тут Денис понял, что зря похвастался перед батьком. Петро сильно надавил ему ногу под столом, но уже было поздно. Батько расходился не на шутку. Он взволнованно зашагал по комнате.

– Опять ты мне – поперек двора бревно! Молодо ты, зелено. Завтра-послезавтра тут Щорс будет, письмо имею, вот он и пойдет на Чернигов. А я по зализнице[18] по прямой линии на Конотоп. Тут они от меня не уйдут. Вот и размилое дело. Эх ты, Денис, Денис! Давай мне людей и пулеметы и иншее прочее и становись под мою команду. Черт с нею, со славою моею; ненависть моя больше того! Пойдем, беру тебя с собою, а оккупантов изничтожим в прах, чтоб им, проклятым, пусто было!..

Денис увидел, что допустил непоправимую ошибку. Петро укоризненно глядел на него, щуря сквозь очки близорукие глаза.

– Пейте чаек, сынки, ешьте яичницу. Вы, верно, еще после боя не ели.

– Давай подъедим, папаша. Да ты не волнуйся, мы к завтрему это дело обмозгуем. Я тебе завтра дам ответ, – заявил Денис, принимаясь за еду.

В это время вошли Черноус и Кабула.

– Я только что с прямого провода, папаша, – сказал Черноус, разматывая телеграфную ленту и дразня ею батька, как котенка. – С дивизией говорил – с Храпивницким, есть для тебя новости.

– Гм… новости? – оживился батько. – Ну, докладай!

– Да ты что ж нас чаем не угощаешь? – потянулся Черноус озябшими руками к парующему на столе самовару. – Утихомирься. Сейчас доложу, новости интересные. И с Николаем говорил.

– Со Щорсом? Ну, докладай, докладай! – торопил батько, пододвигая Черноусу закуски и усаживаясь напротив него. – Ты как Щорса нашел? Три дня связи с ним не имею. Где запропал? Что с богунцами? Ну ж, докладай. Брось ты жевать колбасу, ради Христа, Христофор.

– Видишь, вот и Христа помянул даже, антихрист ты мой распроклятый. Ну, слушай, папаша. Ладно уж, брошу колбасу, – улыбался Черноус. – Есть изменение в маршруте, и все в твою пользу. Маршрут твой меняется. Щорс идет на Чернигов, завтра будет здесь или послезавтра. Домой погостить заехал, в Сновск. Ты когда способен двигаться, Василий Назарович?

– Я? – оглянулся Боженко на своего комбата. – Да хоть сейчас. Все у нас в порядке, товарищ комбат? Звать командиров!

– Да постой, постой, не торопись ты так. Дай людям хоть ночь передохнуть.

– Ну, не тяни, Христофор. Куды мое направление? – нервничал батько, предчувствуя, что мечта его, по-видимому, сбылась – и маршрут его будет, как он того хотел и о чем доносил начдиву Храпивницкому и писал Щорсу, по железнодорожной линии поскорее к Киеву.

– Ты Храпивницкому писал? – спросил Черноус. – На меня жаловался?

– Ругал я тебя, а не жаловался, – отрезал, насупясь, Василий Назарович, запихивая в рот большой кусок рождественской колбасы и мгновенно обретая потерянный было аппетит. – Ну и что ж, что ругал? Я тебя и так ругаю. Да говори ж ты наконец! Скажешь ты чи нет?

– Есть приказ тебе с таращанцами направиться на Сосницу – Борзну – Круты, на соединение с Черняком, идущим через Кролевец – Конотоп – Бахмач – Плиски. В Плисках встретиться тебе с ним и идти на Киев через Круты. В Нежине связаться с матросом Наумом Точеным и его партизанами и ждать Щорса. Вот план. Маневренность развивать победоносную надо. Никаких задержек на пути. Строжайший приказ. Слышь, Василий Назарович?

Но Боженко его уже не слушал.

– Ну, а что ж Николай? Как он там? Как его здоровье?..

Спрашивая о Щорсе, Боженко сразу изменился, лицо его приняло ласковое выражение.

– Ничего, здоров. Что с Щорсом сделается!

Тут Черноус обернулся на большую картину: во всю стену висело панно с великолепной копией васнецовских богатырей. Черноус ткнул пальцем в богатырей по очереди:

– Илья Муромец– это ты, Василий Назарович. Добрыня Никитич – это Щорс со своей русой бородкой, это наш любимый Николай Александрович. А ты, – лукаво взглянул он ка Кочубея, – может, когда-нибудь в Алеши Поповичи выйдешь… Не так ли? Ты читал былины, отец?

ДОБРЫНЯ НИКИТИЧ

Батько спал с прихрапцем. Батько спал, и снилось ему, что едут богатыри, которых он видел, засыпая, – и уже тысячи едут Муромцев, и тысячи Алешей Поповичей, и тысячи Добрыней Никитичей, и тащат они за. хвост огромного Змея-Горыныча, и превращается Змей-Горыныч в железный танк. И папаша ворочается, и хочется ему посмотреть – с какого боку приладиться, чтобы его ковырнуть, и сколько в нем пушек и сколько колес. Но так густа армия богатырей – и все идет и идет, что не пробраться папаше к танку, и кричит тогда батько на них зычным голосом, поднимая плетку:

– Расступись! Да что ж это вы, собачьи дети, не узнаете отца своего – Василия Назаровича Боженко!

И от собственного зычного голоса просыпается батько и видит перед собою живого Щорса.

Николай Александрович стоит перед ним и смотрит на него лучистым своим взором, и русая бородка его светится от лампы. И как-то стоит он так, что заслоняет собой на висящей за ним картине Добрыню Никитича. И думает батько, не разобравши спросонья и протирая кулаками глаза, что снится ему еще сон и что только мерещится ему Щорс вместо Добрыни Никитича, по слову Черноуса. Батько, не веря глазам своим, опять падает на диван, махнув рукой на живого Щорса, и, для того чтобы убедить себя и отогнать сонную иллюзию, говорит:

– Ведь как же действительно приходится: похож Щорс на Добрыню Никитича! То есть до чего похож!.

Тогда Щорс начинает хохотать. И хохочет долго, заливчато и так громко, что батько, разбуженный этим хохотом, наконец окончательно просыпаемся и видит, что и Кабула стоит у дверей и тоже хохочет.

– Постой!.. Вот чертовщина какая! Этого не может быть! Да, Николай! Да это же того, знаешь, быть того не может, чтоб это действительно был ты!..

– Да я, вот именно, что это я, Василий Назарович! Пришел тебе на смену.

А Черноус, едучи меж двух Кочубеев чистым снежным морозным полем, дышал полной грудью и тоже был счастлив. Ему почему-то казалось, что он отец, а эти самые Кочубеи его сыновья, и геройские сыновья. Он так и звал их «дети мои» (хоть в отцы и не годился, по выражению батька, а только «в дяди»).

– И вот, дети мои, – говорил Черноус нараспев, – первое дело сделано, и сделано на славу. И слава ваша записана на вашем боевом оружии.

Оба Кочубея втихомолку улыбались в заиндевелые башлыки, но улыбались по-хорошему этой, Черноусовой манере «восчувствовать», как острил Денис, делясь своими впечатлениями с Петром.

– Только вот какая у меня заботишка, и вот почему я навязался с вами, хоть и домашних ваших – папашу-мамашу – мне страсть как хочется еще раз повидать…

Денис насторожился. Он уже знал, о чем поведет сейчас речь Черноус.

– Так вот, Денис, ты все-таки «с папашей» в заговоре состоишь, так я полагаю.

– Это ты про оккупантов, что ли, товарищ Христофор? – спрашивал Денис с небрежным видом.

– Угу, про них, – раскуривая трубочку, осадил немного коня Черноус.

Братья тоже придержали лошадей и закурили.

– Я нарочно ускакал вперед от ребят, – оглянулся кругом Черноус, прислушиваясь к дальнему топоту отставших всадников партизанского эскорта. – Надо поговорить. Ну, так как ты? А?

– Я тебе скажу – никак. Если оккупанты будут идти без обоза, без барахла – пусть идут. Но грабительскому обозу ходу нет, – отвечал Денис. – Мы не пропустим, нам самим провиант нужен. Довольно кормились, паразиты. Их бы без штанов надо пустить. И чего ты за них беспокоишься?

Черноус услышал в голосе Дениса гневную, непокорную нотку.

– Не за них я беспокоюсь… А в точности знаю, какою силою движутся эти эшелоны. Они сквозь Махно пробирались. Бронированные, пойми ты это. А у нас и артиллерии нет. А кроме того, мы не можем рассредоточивать удар, который полагается Петлюре. Людьми бросаться нельзя. Борьба с уходящими оккупантами сейчас роскошь, и ее следует квалифицировать как авантюризм – вот наша точка зрения, и, заметь, официальная.

– Ты очень богат, Черноус, принципиальностью, но не проницательностью. Принципиальность в нашем деле нужна – это я согласен, но есть и другая принципиальность, о которой говорю я: хлеба нашего они не повезут!

– А проницательность? – спрашивал лукаво Черноус.

– А проницательность – будущее: без нашего веского «наставления» не дойдут они у себя на родине до доброго дела. Так пусть это будет для них уроком.

– А если будет осечка, Денис, что тогда?

– Мало тебе нашего дроздовицкого примера? Подведи баланс, займись математикой. Шесть тысяч таких бойцов и с таким вооружением, какое сейчас у нас, – несокрушимая сила, хотя бы и против танков, а не то что бронированных эшелонов. Они – нуль на двух рельсах.