Текст книги "Повесть о полках Богунском и Таращанском "

Автор книги: Дмитрий Петровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)

Лепетенко взял кожаный шлем.

В это время Щорс принимал донесения ординарцев и составлял сводку. Оказывалось, что противник загнан в мешок повсюду.

Уже батько Боженко пересек с кавалерией и легкой артиллерией шепетовскую линию у Демчина и подвел свою пехоту к Тетереву, уничтожив переправу вслед за перешедшим ее противником, отрезал ему у Трощи путь к отступлению. Кабула от Татариновки повернул к Чуднову, разбил бригаду и захватил штаб дивизии со всеми командирами; он выслал их под строгим конвоем в Бердичев.

– Скоро прибудут гости, – сообщал, улыбаясь, кавалерист-ординарец. – Их везут в фаэтонах, потому как они панского сословия.

«Противник прижат к Гнилопяти и ищет броду через воду, – сообщал Кабула в записке, – вот там ты его и прижми, товарищ Щорс, броневиками. Да пущай батько рубанет, коли не увязли сабли в болоте, – чего с ним от веку не было. Да что-то не имею от него вестей, а только вижу большое зарево с того боку. Ну, не иначе как то наши панам зад греют».

Привезли в экипажах четырех генералов и среди них одного преважного, одного из двух атаманов Палиев, – Палия-старшего. С ним-то и повел разговор Щорс.

– Слыхали про Щорса?

– Слыхал.

– Ну, и я слыхал про Палия, только не знаю, про какого, – польстил атаману Щорс. – Наверно, про вас.

Атаман кисло улыбнулся, но все же размяк.

– Чья тут армия? Ваша?

– Нет, моя армия разбита под Винницей,

– А, так это вы уехали в Жмеринку, не дождавшись меня?

– Так точно, я.

– А здесь вы к чьей же армии прикомандировались?

– Здесь армия атамана Оскилко, два корпуса,

– Численность?

– До двадцати тысяч штыков,

– Задача?

– Взять Киев, – пожал плечами атаман.

– Да почему же не берете Бердичев?

– Мы его возьмем прежде… – увлекся было атаман. – Вы мне только сейчас скажите, – вдруг затрясся он, понявши наконец свое положение, – вы даруете мне жизнь? Жизнь моя вне опасности?

– О, безусловно: мы вообще пленных не расстреливаем.

– Меня можно обменять, – торопился атаман, – Мы тоже имеем ваших заложников. Вот, например… – И он назвал имена нескольких провокаторов-боротьбистов, выполнявших у Петлюры задачу контрразведки и затесавшихся в «плен»,

– Нет, мы не меняем шило на мыло! – сказал Щорс. – Дислокация?

– Гм… – замялся атаман.

– Я спрашиваю вас как военнопленного, и за лживость показаний вы будете отвечать по всей строгости законов военного времени. Ведь вы же пленный враг – и сами понимаете, на что можете рассчитывать.

– Но ведь я служить вам не буду, – воспротивился было атаман.

– А мы и не возьмем вас ни на какую службу. Как видите, мы справляемся и без вас. Но от вашего правильного или лживого ответа зависит ваше будущее. Я веду допрос военнопленного. Повторяю: точно укажите мне дислокацию войск на данном бердичевском участке, а также на остальных и все ближайшие задачи вашего штаба. И ни минуты для размышлений.

– Хорошо, я подчиняюсь насилию, – патетически заявил атаман и наклонился над картой, положенной Щорсом на стол. – Здесь, на бердичевском участке, два корпуса.

– Армия, – поправил Щорс,

– Правильно, армия атамана Оскилко, но в составе двух корпусов.

– А где третий?

– На шепетовском участке.

– А на коростенском?

– Корпус Коновальца.

– Армия Коновальца, – поправил Щорс. – Состав кавалерии, артиллерии?

Палий попробовал преуменьшить, Щорс поправил его. Он попробовал преувеличить, и тут Щорс его поправил.

– Ну, тогда вы знаете лучше меня, – отклонился от карты атаман. – Зачем же меня экзаменуете?

– Я проверяю свои сведения. А если бы это был экзамен, вы бы его не выдержали. А кто же возглавляет у вас «Ревком Юго-Западного фронта» и чье это изобретение?

– Возглавлял его я… – помедлив, ответил атаман.

– Значит, это ваше изобретение?

– Возглавлял его я совместно с атаманом Петлю-рой.

– Вы, я вижу, очень изобретательны, атаман, но наивны. Отвести арестованного! – распорядился Щорс. – Да держать его под строгой охраной!

И Щорс направился к бронепоезду.

РАЗГРОМ АРМИИ ОСКИЛКО

После допроса Палия Щорсу стало окончательно ясно, что для разгрома столь многочисленного противника у него недостанет сил.

Задержать и отбросить врага он, пожалуй, будет в состоянии. Но разгромить одной бригадой армию невозможно.

Еще нигде Петлюра не накапливал такого количества войска. Если Палий называл цифру в двадцать тысяч штыков, не считая артиллерии, то войск, наверно, было здесь вдвое больше.

А численность штыков в сводной бригаде группы Щорса была примерно шесть тысяч таращанцев вместе с кавалерией, тысяча штыков в Десятом полку и около тысячи– в Девятом. Пятый кавалерийский полк действовал в направлении Житомира, и отвлекать его оттуда было нельзя.

Сводная кавалерийская группа Крючковского из четырех полков, как указывалось в приказе командукра, была еще в проекте. У Бара находились только червоные казаки и кавалерийский полк Гребенко, которые по настоянию Щорса выдвинулись к Старо-Константинову, и направить их на ближайшие тылы противника не представлялось возможным и целесообразным потому, что они выполняли задачу демонстративно глубокого обхода. Дня через два-три форсированный марш кавалерии скажется и на бердичевском участке. Враг побежит или станет рассеиваться и попадет под сабли кавалерии.

Щорс дал телеграмму находящемуся в Виннице члену Реввоенсовета с просьбой толкнуть кавалерию во что бы то ни стало к Шепетовке, чтобы отрезать тылы противника.

Член Реввоенсовета принял решительные меры и сразу развернул кавалерию к Шепетовке. До того кавалерия топталась на месте, ссылаясь на распутицу, а ком-группы Крючковский объяснял, что он до сих пор не получал из штаба никаких распоряжений.

Из допроса было выяснено, что начальник штаба бригады, бывший офицер Маковецкий, скрыл от комбрига приказ о немедленном выступлении конницы на северо-запад. Маковецкий был рекомендован укрначштаба Глаголевым, и это обеспокоило члена Реввоенсовета, давно уже с недоверием приглядывавшегося к личному составу штарма.

Приговором военного суда Маковецкий был расстрелян, а Крючковский отозван. Первый полк Гребенко направился на помощь червоным казакам, взявшим уже Старо-Константинов и повернувшим к Изяславлю.

Руководство взял на себя прибывший член Реввоенсовета, который сообщил Щорсу: «Вовремя сигнализировали: кавалерия выдвинута в глубокий рейд на поддержку вам с тыла. Буду за всем следить сам. Действуйте».

К Михайленко – на место взрыва площадки «Грома»– подошел со Щорсом «Грозный». На рассвете во время исправления пути Щорс встретился с Боженко, вышедшим сюда за ночь с кавалерией и остановившимся на привал после напряженного боевого дня. Батько был доволен успехом Кабулы под Чудново-Волынском и стал умолять Щорса дать ему возможность тотчас после боя сформировать новый полк для подчинения его Кабуле.

– С того лютого хлопца, Микола, такий вояка, що куцо ему при батальоне. Эх, зорганизовать бы ще свою кавалерию, то нияки червонцы, та и не Гребенки не зравнялись бы з нами!

– Полк не полк, а кавдивизион развернем. Тем более что он у нас уже и существует, говоря по секрету, между нами, Василий Назарович, – улыбался Щорс.

– Та як бы то не отдали Гребенку Кочубееву кавалерию зимою, то не дивизион был бы уже, а цила кавбригада. Треба буде знов до Кочубеев на Черниговщину ходов засылать после боя. На Черниговщине коней доволи. А хлопцы сами пидходящи. Ну, дак яка ж буде дали наша стратегия, Микола Александрович? Щось права долоня в мене свербить. Чи не вдариты на Чарторию кавдивизионом, поки ще тии Гребенки до Шепетовки дийдуть? Га?

Щорс задумался.

– Маю запрос вид Калинина, – сообщал батько. – Чи не пидладить переправу на Тетереви, бо неприятеля у Трощи не выдко. А Кабула у Чуднови через Тетерев уже перескочив. Ему на Новоград-Волынский, а я на Шепетивку ударю через Ново-Чарторийку. Давай ходу до Ходоркову! – мечтал вслух батько. Помня стремительность своего недавнего движения на Жмеринку и зная успех этой стремительности, он не хотел медлить ни минуты.

– Нет, батько, сегодня это дело не выйдет, – возражал Щорс. – Они только на минуту замолчали и хвосты спрятали, притаились: вот увидишь, что будет к полудню. Нам надо глядеть все время по флангу… Да вот, – слышишь? Уже начинается!

Действительно, вдали заработали пулеметы.

– То опять Кабула принимает в гости «панов добродиев». То, може, и мени податься у обхват до Чуднова?

Щорс подумал минуту и согласился.

– Я думаю – тебе туда и подаваться, Василий Назарович. А Калинин пусть переходит у Трощи Тетерев и идет на Чарторию. Ты же перейдешь Тетерев здесь, по железнодорожному мосту, под моим прикрытием, и будешь обходить Чуднов с запада. Но, может, придется идти на выручку Калинину. Сейчас посмотрим. Насколько я понимаю, главный удар будет у Печановки и Миро-поля. Но надо поглядывать и на Махновку: они могут ударить с тылу. От Бердичева отрываться вовсе нельзя: ведь по инерции разбега их сюда тянет.

Отдав распоряжение по флангам, Щорс двинулся вперед, а Боженко повел кавалерию вдоль насыпи под прикрытием бронепоездов, тем временем исправивших поврежденный путь.

Щорс не ошибся в своих предположениях. Едва перешли тетеревский мост броневики, как навстречу вырвался новый неприятельский бронепоезд, и «Грозный» вступил с ним в поединок. А вслед броневику подходили эшелоны, выбрасывающие пехоту.

Артиллерия Боженко выгрузилась и вышла в поле. Боженко, услышав разгоревшийся впереди бой, помчался вперед с кавалерией, прикрываясь холмами и перелесками. Кабуле и Калинину он приказал подтягивать пехоту к шепетовскому направлению.

Калинин из Красноселки, разбив под нею небольшой заслон пехоты, повернулся во фланг железной дороге, услышав там шум сражения. По темпам стрельбы он догадался, что бой ведет Боженко. Прискакавший ординарец застал Калинина уже повернувшим свои цепи в нужном направлении.

А Кабула был в тылу у неприятеля – и вновь неприятель попал в клещи.

Целый день шел бой.

Петлюровцы никак не могли вырваться из окружившего их кольца, их бронепоезд, подбитый не то «Грозным», не то боженковской артиллерией, спасся бегством, оставив пехоту. Но к вечеру опять он появился у Тетерева, прикрывая вновь и вновь прибывающие к противнику подкрепления.

– Выгружают «охват», – шутил Щорс. – Мы их «охватим», пусть лезут!

Однако свежие войска Петлюры все прибывали.

Петлюра не хотел уступать Бердичева, которым он недавно полакомился. Зная от своей контрразведки, кто против него сражается и кто руководит боем, он бросил на этот участок наилучшие силы: галицийские корпуса атамана Оскилко. Да и сам Оскилко не был трусом.

Справа оставался Девятый полк. Кабула со своими батальонами зашел с тыла и сражался под Ново-Мирополем. С правого фланга Щорс получил тревожное сообщение.

«Несмотря на уничтожение полка противника, он продолжает накапливаться и теснить нас, – сообщал комбриг Шкуть. – Уставшие бойцы не выдерживают. Ощущается недостача огневого питания. Артиллерийские трофеи не можем освоить: французские пушки. Дайте артиллерию, иначе не устоять. Все время идет штыковой бой, нельзя без передышки. Их цепи сменяются новыми, не понимаю, куда запропал Кабула, – рассчитывали на него».

Щорс знал, что и Кабула не в лучшем положении, – пожалуй, нужно было выдержать характер и не выдвигаться так широко от Бердичева. А теперь отступать к Бердичеву невозможно.

Щорс решил взять на себя командование на угрожаемом правом фланге. Да ему и не сиделось на броневике и давно хотелось дать большое сражение врагу.

В это время батько, поддержав Калинина, занял Ново-Чарторию и пошел с кавалерией на поддержку Кабуле, прорвавшись у Печановки и опять на минуту встретившись со Щорсом. Батько был в боевом азарте и воспринимал все в радужных красках.

Щорс не хотел его разочаровывать, зная, что еще далеко до победы. Он взял у батька легкую батарею и ординарцев и помчался на выручку Девятому полку.

Девятый полк, теснимый двумя дивизионами справа и слева, отступал к Чуднову редеющей цепью. Щорс ударил ураганным огнем батареи по левому флангу и сбил наступающие цепи картечью.

Но Девятый полк уже бежал, дрогнув перед появившейся кавалерией противника.

– Стой! – закричал Щорс, преграждая бегущим дорогу.

– Щорс! – пронеслось по рядам утомленных бойцов, потерявших надежду на спасение.

– Стой! – еще раз прокричал Щорс. – Ложись! По идущей кавалерии – залпами!

Повинуясь властному голосу командира, бойцы залегли.

– Частый огонь по кавалерии! Бросай бомбы! – кричал Щорс, все еще находясь в седле.

– С коня, товарищ Щорс! – кричали ему бойцы.

В то же мгновение пуля сорвала фуражку с головы Щорса. Щорс соскочил с седла и, подняв фуражку, махнул ею бойцам.

– Бойцы, за мною! В штыки, вперед!

Бойцы разом поднялись и последовали за бегущим вперед Щорсом.

– «Пожарники», ко мне! – кричал Щорс пулеметчикам.

– Ура! Бей гадов!

Под бодрящие звуки ураганного огня таращанской батареи заработали пулеметы, и враг, не успевший залечь, побежал прочь, подставляя спины штыкам преследователей. Кавалерия, растрепанная первым ударом батареи и встреченная залпом пехоты, преградившей ей путь неожиданным ударом, давно исчезла с поля.

Девятый полк, измученный девятидневными боями, несся, как на крыльях, вслед неприятелю, и бойцы сами дивились – откуда у них еще берутся силы.

«Эх, кавалерию бы сюда!» – думал Щорс, руководя пулеметным взводом. В эту минуту рядом с ним убило пулеметчика. Он упал на колени Щорсу с раздробленной головой. Командир осторожно отодвинул его и лег у пулемета. И вдруг радостно замахал картузом. Словно на зов его, как бы подслушав его призыв, на помощь ему неслась кавалерия.

От батька Боженко не ускользнула озабоченность Щорса в последнюю минуту. Выручив Кабулу, он бросился сам вслед Щорсу с двумя эскадронами. Его появление решило исход боя.

Щорс, мчась рядом с Боженко и обгоняя его, чувствовал, что нога его вдруг одеревенела и он не может взять лошадь в шенкеля. Но удар по счастливой случайности был рикошетный и не разбил кости,

Щорс вылетел вперед эскадрона, не имея даже сабли, и вдруг обнаружил, что и патронов нет в маузере, а между тем под его коня падают и бегут, бросая винтовки, петлюровцы.

Он ударил плеткой бегущего офицера и крикнул:

– Бросай оружие!

Офицер растерянно поднял вверх винтовку, Щорс выхватил ее и помчался дальше.

Преследование подходило к концу. Петлюровцы поднимали руки и сдавались, видимо потрясенные видом страшного поля сражения под Чудновом, усеянного трупами, не убранными еще после вчерашнего боя, – и трупы эти почти все были в серых галицийских шинелях.

Это был день разгрома армии Оскилко. И то, что было сегодня здесь и вчера под Чудновом, под Озадовкой и Райгородом, не шло в сравнение с еще более жестоким сражением под Чарторией, Печановкой и Ново-Миропо-лем, где, объединившись, таращанцы– батько Боженко, Калинин и Кабула – разбили «охват» Оскилко и беспощадно изрубили петлюровцев. Зарублен был и брат атамана Оскилко, есаул. Щорс был вынужден предупредить Боженко, что в дальнейшем за беспощадность к сдающимся строго взыщет с него.

Батько только буркнул:

– Пока ты меня засудишь, они нас с тобой в спину убьют. Неимоверный я до собачьей их совести, не щадят воны своей родины та ще й нашей свободы, – не пощадят паны и нас с тобой, Микола!..

Окровавил Петлюра поля Украины галицийскою кровью, продал родину галичан польским панам и повел их на погибель.

ЧУДЕСНАЯ СКРИПКА

Утомившись боями и допросами пленных генералов и атаманов, которых взято было около двенадцати, Щорс захотел отдохнуть. Устал он от этих допросов сегодня больше, чем от сражения вчера, так противно было ему видеть обнаженное, унылое, подлое лицо петлюровских «руководителей», виновников гибели стольких людей.

Проходя вдоль теплушек, в которых расположились красноармейцы на станции Бердичев, Щорс услышал скрипку.

Он очень любил музыку и больше всего скрипку. Он остановился у вагона, в котором играл скрипач, и прислушался. Скрипач играл чудесную, грустную и страстную мелодию, казавшуюся блестящей импровизацией.

«Кто бы это мог так играть здесь? – подумал Щорс. – Что еще за музыкант среди таращанцев сыскался?»

Он решил непременно разведать о скрипаче.

И теперь, после допроса пленных, ему до страсти захотелось музыки. Он позвал вестового и попросил его разыскать скрипача и пригласить батька Боженко.

Батько спал после боя с чистой совестью бойца, выполнившего свой долг.

– Храпит лучше всякой музыки, – доложил ординарец Щорсу.

Щорс улыбнулся и велел вестовому ждать на месте пробуждения батька и звать его непременно в гости, как только он проснется.

– Сегодня день отдыха, – объявил Щорс.

И мигом по всем эшелонам разнеслось это его «постановление» как лозунг, и все на свой лад решили отдыхать.

– Щорс до себе Лиха кличе, – передавалось кругом.

Бессарабец Лихо и был тем скрипачом, которого слышал Щорс. Молодому скрипачу было всего восемнадцать лет. Он был бессарабский цыган и пристал к таращанцам в Жмеринке. Вернее сказать – таращанцы сманили его из другой части, от бессарабцев.

Кудрявый веселый скрипач оказался не только талантливым музыкантом, но и отличным рубакой.

– Четырех офицеров порубил в эти дни, – заявил он горделиво.

В этот вечер отдыха после боя, как обычно, бойцы до хрипоты рассказывали, споря друг с другом, о своих боевых успехах и смешных и опасных приключениях.

– Да то ж не с тобой было, Максим, как есть такое приключение было со мной, а не с тобой! Это же я напополам разрубил голову тому рыжеусому офицеру, що на Щорса нацелился. Чого ж ты не своим геройством, парень, хвастаешься?

Но с тех пор, как Щорс вызвал Лиха к себе, на всех напало музыкальное настроение. Можно сказать, наступил «музыкальный момент». Все бросили спорить и вдруг запели.

Впрочем, дело было к вечеру, а для украинца вечер всегда является музыкальным моментом – когда, отработав свое за день, умывшись и расчесавши чубы, парубки выходят на улицу и, сгуртовавшись в одном конце, идут навстречу дивчатам, уже запевшим свою хороводную песню-вызов в другом. Хор мужской отвечает девичьему, и песня, сливаясь, не замолкает всю ночь, лишь на минуту прерываясь где-нибудь веселым визгом: кто-то из парней не выдержал и прижал свою дивчину к горячему сердцу… Видно, нахлынули эти дорогие, волнующие воспоминания на бойцов, в большинстве своем молодых… И, забыв о соревновании в боевых сказках, облокотились бойцы друг на друга и запели. И каждый хор пел свою песню.

Батько был «осторожно» разбужен Филей, нарочно громко уронившим какую-то тяжелую «трофею». От стука «папаша» проснулся, и Филя сообщил, что его ждет к себе Щорс с самоваром музыку слушать. Иначе батько проспал бы «все царство небесное», как выразился Филя.

– Каку таку музыку? Ты что это шутки справляешь, Хвилигмон Сергеевич? Ты мне, гляди, уважительно должон говорить об том нашем знаменитом командире, бо он начдив, А ты шутки выкидаешь. «Самовар с музыкой». Га?

– Да нет, батьку, в том и дело, что не шутки. А имеется цельный предлог начдива: представить вас в полном состоянии здоровья, как только проснетесь, С первым чихом вас – на доброе здоровье!.. Вон вы прислу-хайтесь: уже увесь Бердичев спива. Было распоряжение Щорса, щоб уси пели по всей местности. У меня у самого оттого ноги подымаются, сами ходють.

И Филя прошелся мелкой чечеткой по вагону..

– «Было у чечеточки семеро зятьев». Эх!..

Батько высунул голову из окна вагона и прислушался.

И вправду, весь воздух за окном был наполнен песней.

– Совсим як дома, – сказал повеселевший батько и стал спешно натягивать новые сапоги.

Филя опрашивал:

– Жмуть? От же и просторные чоботы! То у вас от походу ноги пораспухали – три дня в стремени. Треба маззю натерты та в калоши вбутысь.

– Ты що, здурив, Филимон? – спросил батько. – Та вона ж солена, тая мазь, хай тоби перець в горляку тай твоему фершалу-коновалу, распросукиному сыну. Намазав ты мени спину перед боем, то усю шкиряку силлю здерло. От бы в баню! Чи немае в Бердичеви бани?

– А повинна б буть. Может, слетать в город да сотворить приказ? Оченно хорошо для вашей кости, папаша, в баню!? – обрадовался и Филя, видимо соблазняясь всеми приятностями отдыха. – Я зараз.

– А ну, слетай мени живо, – отозвался батько в предвкушении «чистого пару». – Та швидче, а я схожу до Щорса – що там у него за музыка, як не брешешь.

– От же, ей-богу, не брешу. Да тут и ихний ординарец вас ждет с полным приглашением у пакете.

Действительно, батька ждал ординарец Щорса.

– Ну, скачи до городу, щоб была баня на всю Таращу, просторна, – заключил батько. – Що есть в городе бани, нехай гриють на всю ночь, бо завтра знов невправка. Та Казанку, коменданту, припоручи тое дело доглядеть: мыть усих бойцов-таращанцев – и сводных и несводных. Як буде готово – доложь.

И батько зашагал к Щорсу в сопровождении ординарца.

Выйдя из вагона, он сразу, как в звучное озеро, погрузился в песню, что неслась повсюду вместе с весенним животворным воздухом, проникая во все поры. Идучи, батько думал все о том же, о чем говорил пленному галичанину недавно:

«Земля нам ридна пахне, и никому мы ни не виддамо. И писня ж що в нас, що в галичан – одинакова. Дуры! Вот дуры!. А таки буде по-нашему: мы на том сталы!»

Щорс сначала слушал скрипку стоя. Музыка ли была так обворожительна и бесконечна или контуженная нога болела, но Щорс прилег на брошенную на седла бурку и, поддаваясь бесконечному очарованию музыки, вдруг как бы опустился в ее прохладные журчащие воды. Батько вошел на цыпочках. Он злился, что чертовы новые сапоги скрипят, сразу присел у входа на походный стул и замер, глядя то на заслушавшегося Щорса, то на чудесного скрипача.

Наконец скрипач оторвал смычок на тончайшей паутинке звука и опустил скрипку.

Щорс лежал неподвижно, глядя на батька. А батько обернулся к нему и тоже не шевелился. И оба они – суровые бойцы, рубившиеся вот уже несколько дней без устали, – прочли в глазах друг у друга смиренное понимание совсем другого, чем бои, – душевного, человечного и жалостного. Они забыли за время войны о том, что существует для них еще какой-то иной мир, кроме боя, и что они подвержены и другим страстям и чувствам и что бой – только тяжелая необходимость.

А цыган стоял и, щурясь, перебирал струны на скрипке, видимо гордясь успехом своего искусства перед такими людьми, как Щорс и Боженко.

– Что за песня, батько! – сказал Щорс и глубоко вздохнул, как будто он слушал все время, не смея дышать. – Вот так талантище! Да откуда же ты взялся, такое «Лихо»? – подошел он к скрипачу-бойцу и положил ему руку на плечо. – Нет, больше я тебя в бой не пущу. Будешь ты в оркестре. А еще вернее бы тебя отправить сейчас же, без всяких разговоров, в Киев или даже в Москву: пусть бы там послушали тебя великие артисты – нашего таращанского скрипача. Ведь вот каких самородков рождает наша родная земля, за которую мы бьемся.

Лихо весело засмеялся, как будто шутил Щорс, и сел скромно на раскладушку, опустив скрипку к ногам. Но вдруг он вскинулся:

– Дозвольте мне остаться в эскадроне, товарищ Щорс.

– Что ж, оставайся в эскадроне, но только в музыкантской команде. Категорически запрещаю тебе быть в строю. Если хочешь, будь у нас капельмейстером, а потом все-таки надо будет отправить тебя в Москву… Кто же тебя учил?

– О, у меня был хороший учитель – один слепой музыкант в Кишиневе. Он и сейчас там живет. А мне захотелось воевать за свободу, и я ушел с братвой и взял с собой скрипку. Родных у меня вовсе нет, и я с десяти лет играю. Играл всюду: на улице и в ресторанах. Умею играть все: Глинку, Паганини, Шумана, Шуберта, Листа, Дворжака. Все это, что сейчас я играл, – Паганини. Говорят, он тоже был цыган, и это – цыганская песня.

– Сыграй еще, – сказал Щорс. – А впрочем, стой. Чай пить будешь? А то я разбудил папашу, а чаем его не угощаю. Ну, подсаживайся, товарищ Лихо. Это твоя фамилия?

– Нет, моя фамилия Григо. Это уж меня здесь в армии по ослышке перекрестили в «Лихо». Так и пошло.

Юный цыган смутился, не желая признаться в том, что прозвали его бойцы так совсем не по ослышке, а за боевую отвагу.

– Как твоя нога, Николай? – спросил батько, подсаживаясь к столу.

– Да ничего особенного. Перебинтовал туго – и все. Сухожилия целы, растянуты ударом. Немного пухнет. Я ее в краги вправлю – и можно будет ходить и ездить сколько угодно. Счастливо отделался, А ты как, выспался? – подмигнул Щорс.

– Поспал, поспал-таки. Может, слышно было, как я храпел, с другого составу?

Щорс улыбнулся.

– Ты кушай, кушай, – ухаживал он за батьком, нарезая колбасу.

– «Неаполитанские песни» Паганини, – объявил скрипач.

И опять завороженные бойцы погрузились в мелодию скрипки, как в прохладные голубые волны какого-то неведомого моря.

Батько надвинул шапку потуже на брови, – видно, чтобы слушать сосредоточеннее, и, когда тихонько, на цыпочках, вошел в вагон Калинин, батько погрозил ему пальцем.

Щорс поглядел на батька и подивился еще раз– на своего старика.

Когда умолкла песня, выдержав паузу, батько сказал:

– А що ты думаешь, Микола, чи не можно было б от такою скрипкою ворога зупыныты? Може б, и вин завмер, идолова душа, як ото мы завмираемо?

– Эге, жди, дудки, – отозвался Щорс. – Подлецы ж не воспринимают музыки.

А Лихо сказал, смеясь:

– Мой слепой учитель говорил, что Паганини своей игрой на скрипке смирил напавших на него волков. Где-то шел он в альпийских горах ночью, они ему повстречались на дороге, и целую ночь он играл им, и они стояли и подвывали, не смея напасть на него.

– Ну, так то ж волки. Верно, я тоже об этом где-то читал и слышал. Так то ж волки, а это шакалы.

Батько встал и потрепал Лихо по плечу ласковой рукою, потом уже повернулся к Калинину.

– Ну, докладай, Калинин, теперь: с чем ты явился?

– Бойды ждут тебя париться, папаша.

Щорс расхохотался.

– Вот тебе и на! С легким паром, Василий Назарович. От одного удовольствия к другому. Да где ж это у вас баня объявилась?

– Да то я звелив уси бердичевские бани затопить, которые имеются, – отвечал батько. – Завтра опять у поход; с Киева в бане не мылись.

– Вот это здорово! – отозвался Щорс. – И я, пожалуй, с вами за «легким духом»… А как на позиции, товарищ Калинин?

– Все чисто в порядке, на сорок километров кругом никакого петлюровского дыхания.

– Теперь можно признаться, товарищи, что тут было генеральное сражение, – сказал Щорс, доставая белье из чемодана. – Петлюра теперь не скоро очухается. Имею донесение от конной группы Гребенко, что ими взят Изяславль и бьют они гада у Шепетовки.

– Дак это жаль, – покачал головой батько. – Я ж сам туда нацелил.

– Не уйдет от тебя и Шепетовка; возьми Новоград-Волынский, Василий Назарович, там и будешь формироваться. Сегодня послал я уже сватов до Кочубеев за партизанами. Приехали оттуда, говорят: «Опять набрали хлопцев Кочубеи, и Денис сам до нас собирается».

– Ну, а де ж наши кони?.. Пидсади, Калинин, Миколу, бо вин сегодня нездужа.

Щорс уже две недели, от самого Киева, провел на броневиках и, как сам выражался, был похож на трубочиста – от пороховой гари, в особенности за последние два дня бердичевских боев, когда им было выпущено в общей численности до тысячи снарядов.

Несмотря на табукашвилевские «наушники» и на старую артиллерийскую привычку, Щорс оглох на одно ухо и чувствовал, что у него виски словно молотками наколотили.

Скрипка Лиха и песни бойцов немного успокоили возбужденные, напряженные нервы, но баня, придуманная батьком, была еще целительнее музыки. Контуженную ногу тоже следовало понежить водой и паром.

После победы всем хотелось немного праздника и покоя. «Горе тому, кто не умеет отдыхать», – говорил Щорс. И Щорс и батько, зная это правило, часто давали роздых бойцам перед самым моментом боя, иногда чуть ли не под носом у неприятеля. И так распределяли силы в бою, что боевые единицы чередовались в усилиях. В то время как вступала в действие артиллерия, хоть на минуту успокаивалась напрягавшаяся пехота, дыша полной грудью и набираясь сил. А осатаневшую от напряжения артиллерию сменяла кавалерия – с тем, чтобы ее предельное усилие сменило новое напряжение пехоты, И только в тех случаях, когда дело требовало мгновенной развязки, красные командиры вводили их в бой одновременно, не считаясь с усталостью, – тут было не до того.

А в последних боях так и было.

Однодневный отдых, песни, пляски и баня должны были заново возродить людей, восстановить их силы целиком, тем более что чувство удовлетворения победой, ежеминутно поддерживаемое все прибывающими и прибывающими с фронта трофеями, уже само по себе залечивало усталость.

Этот день отдыха, «день святого лентяя», как говорил Щорс, был, конечно, рискованным предприятием, потому что бегущего врага надо было преследовать без остановки, не давая ему опомниться. Но эту задачу выполнял сменивший Боженко Кабула, отдохнувший одну ночь в Чуднове, а завтра в Полонном сменит его Калинин, так что враг не заметит в панике и бегстве, что грозный противник преследует его уже только в половинном составе.

Петлюра бежал, а таращанцы спокойно парились в Бердичеве.

– Он и от нашего пару, как от орудийного жару, знай только пятки намазывает! – шутили бойцы.

Щорс еще утром написал письмо Кочубеям – Денису и Петру в Городню, прося у них подкрепления добровольцами.

Щорс вручил письма дожидавшемуся связному от Кочубея и немедленно лег спать, уставший до изнеможения, но с переполненной и успокоенной всеми событиями душой, разнеженный баней. Ему снились нигде не кончающаяся песня Паганини и волки с огненными глазами, то отступающие назад, то наступающие, Щорс сжимал в руках ручной пулемет, с которым спал в обнимку, и спросонья ему казалось, что он прижимает к плечу чудесную скрипку.

А светящиеся волчьи глаза все расширялись, расширялись и наконец превратились в огни приближающихся паровозов, мчавшихся прямо на него. И вдруг поднялся невероятный грохот, и Щорс проснулся.

Проснулся он от настоящего грохота. Он быстро вскочил и бросился наружу, на бегу уже соображая, что в руках у него не скрипка, а пулемет.

Прямо против него светились только что-то приснившиеся глаза паровоза. Видно, они-то и осветили окна вагона и лицо спящего, вызвав мгновенное сновидение, – как это часто бывает: снится целый год, а проходит одна секунда.

Это прибыл «Грозный», ходивший в разведку под Шепетовку.

Табукашвили спрыгнул с лестницы бронебашни, крича на ходу:

– Шепетовка наша! Но кавалерия не может ее закрепить, только мечется кругом. Немедленно нужно подкрепление пехотой. Линия не повреждена, я ее поправил в двух-трех местах. Прикроем бронепоездами.

– Сигналь сбор! – крикнул Щорс дневальному, и тот выпалил ракету.

Мигом все оживилось на вокзале. Засуетились бойцы, спавшие по эшелонам. К Щорсу подбегали командиры.