Текст книги "Повесть о полках Богунском и Таращанском "

Автор книги: Дмитрий Петровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

Кабула, спокойно работавший саблей в рубке с неприятелем и в самом горячем бою, тут рассвирепел.

Кровавый бой, принесший ему победу, лишил его чуть не половины только что составленного Пятого полка. Но Шепетовку он все-таки взял и опять здесь встретился с Гребенко. И опять он наговорил ему упреков со зла за то, что Гребенко «осмелился», взяв Шепетовку еще два дня назад, бросить ее, в то время как с запада шел к нему на подмогу Дабула, стремясь закрепить успех кавалерии.

– Постоянно ты мне тютюну[36] в очи засыпаешь. Черт тебя знает, где тебя носит, что ты с моей совестью играешься! И даю тебе святое слово, Кабула, что в следующий раз за такие попреки я тебе уши посбиваю в мокрое.

И только потому смирился Гребенко, что был Кабула прав правотой победителя.

Однако ж, взяв Шепетовку, Кабула вынужден был также ее оставить и отойти из-за малочисленности своей поредевшей части. У кавалерии была задача – идти на юго-запад, произведя этот глубокий рейд в помощь ударной бердичевской группе, на которую возлагалась задача закрепления этого ответственнейшего и центрального направления.

КАЛИНИН В БЕДЕ

Победоносность похода вселяла в бойцов уверенность и дерзость. Бываете что упоение успехом родит беду. Так случилось и тут.

Батько Боженко при всей своей дерзости и отважности постоянно все же оглядывался по сторонам. А куда холоднее и рассудительнее батька был в бою его помощник, комполка Калинин.

И если любил батько обоих своих помощников – Калинина и Кабулу – одинаково, так именно потому, что в этих двух противоположных натурах он видел отраженными две различные черты собственного характера. Если Кабула был отражением бурной, лихой части его натуры, то Калинин воплощал его рассудительное спокойствие,

Как же вышло, что спокойный и выдержанный Калинин вдруг зарвался? Может быть, просто случай подстерегал бойца? Во всяком случае, Калинин, конечно, был способен скорее рисковать собой, чем своими бойцами, и под Рогачевом так и получилось.

Пока подвигался полк, Калинин решил с одним кавалерийским взводом форсировать речку Случь, чтобы не дать противнику перейти ее у Рогачева, задержать его на том берегу неожиданным налетом и подставить под удар наступающей по правому берегу пехоты, основной группы Боженко,

Это был рискованный маневр. Все зависело от быстроты и внезапности. Кони были лихие, и Калинин понадеялся на это. Во взводе с ним был и скрипач Лихо, только с «люйсом», а не со скрипкой на плече.

– Говорят, что цыганская натура дождь чует, как он еще под землей ночует, – шутил, скача рядом с Лихо в одном звене, весельчак Тихоня.

Собственно, его фамилия была Кихоня, а звали его Тихон, но он был так шумлив, болтлив и весел, что бойцы прозвали его в насмешку «Тихоней».

Он потому и пристроился к цыганскому звену, что цыган мог являться постоянной пищей его остроумию.

– А говорят, Лихо, что когда ты свою песню папаше сыграл, то папаша аж захрапел – так сильно он сволновался, что не выдержал характеру.

– Да тише ты, Тиша! Чего ты к Лиху причепился? То тебе про дождь, то про погоду!

– Да я на него гляжу, – не унимался Тиша, – и такое у меня предчувствие на сердце западает. Он, волчья масть, не иначе как наше горе чует, вот я и хочу допытаться: кому из нас жить, а кому голову сложить! Эй! Лихо! Погадай, чи мы живы будем, чи нас галичане на капусту срубают.

Не успел договорить Тихон своей последней насмешки, как покачнулся на седле и упал под копыта коней внезапно налетевших из темноты всадников. Ударили они с тыла, из леска, где засели в засаде.

– Стой! – кричали кавалеристы-петлюровцы, вынырнувши из темноты.

– Не сдавайся, ребята! Руби их, гадов! Наши вслед йдут! – кричал Калинин, рубясь направо и налево.

– Этого живого бери, то ихний командир! – зашумели окружавшие Калинина всадники и набросили на него аркан.

Но Калинин был крепыш – что ему веревка! – он понатужился, и аркан лопнул.

Потащивший было его на аркане петлюровец почувствовал, что аркан ослабел и не натягивается: пропал пленный. А Калинин уже залег за убитого Тихонова коня и стрелял из его «люйса».

Калинин стрелял и слышал в темноте, что еще кто-то стреляет невдалеке по мечущимся всадникам.

– Лихо! Ты живой, что ли? – крикнул он в темноту.

– Живой покеда! – отозвался кто-то слева от него.

– Ну, значит, наша возьмет! – ободрил его Калинин. – Только береги патроны; пока наши подоспеют, держаться будем!

Вдруг Калинина ударило что-то в голову, и он свалился без чувств…

Очнулся Калинин утром, в сыром подземелье. Его и еще двух раненых бойцов бросили сюда, избитых до полусмерти. Видно, притащили на аркане всех.

Товарищи Калинина о чем-то говорили. Темно было.

– А кто тут со мной? – крикнул Калинин в темноту.

– Должно, товарищ Калинин говорит? – откликнулся один из них. – Это вы, товарищ командир? Значит, живой? Это мы – Соя Степан да Павлуша Лобода, эскадронный.

– И ты здесь, Лобода? И Стенька? Вот, брат Стенька, и прижали нас к стенке! А где же Лихо? Неужто убили?

– Да нет, не должно быть, товарищ Калинин. Вот про то мы и говорим – чи не он ли тое дело судобил?

– А какое?

– Або я видел, або то мне приснилось; ну, кажись, что был на той момент я еще при полной памяти. Як раз я слыхал, как вы его кликали, а потом я вас стал кликать– нет, не слыхать. Ну, думаю, как есть, значит, точку поставили над вами. И вот вижу – конь на меня летит, на коне сичевик сидит, а под брюхом у коня еще что-то шевелится. Потом вижу – конь назад идет. Я прицелился по галичанину. Еще и курка не спустил, а он с седла, глядь, плывет на землю, а на его место какойсь-то черт с-под конского брюха – брызь! Ну, думаю, все понятно: значит, наш джигит причепился, не иначе Лихо. «Вертай! Скачи, сповещай папашу!» – кричу. «А то и я думаю!» – крикнул он мне, и сдавалось мне, что то Ли-хин голос. И теперь мы тут вот и задумались: не иначе как то Лихо под брюхо галичанину на полном ходу причепился, да и спорол его кинжалом. И коли то справди, то донесет папаше про нашу беду. Абы только зараз не срасходовали нас до сроку, бо мабуть уже солнце сходит. А как еще мало-мало пройдет время, то папаша, конечно, за нами сюда прискочит, особливо почуявши про ваше исчезновение, товарищ Калинин.

– До батька, коли так, он доберется, и батько сюда беспременно приспеет – это да! Только нам надо день проканителить. Но что бы с нами, товарищи, ни делали те гады, мы только одно и можем, что плевать в их поганую рожу. А как у вас ноги, руки – свободны?

– Вот то-то оно, что не свободны!

– А что, если друг у друга зубами веревки перегрызть? – предложил Калинин. – На батька, как говорится, надейся, да сам не плошай! А ну-ка, подползайте ко мне кто ближе, братва.

И стали избитые бойцы сползаться друг к другу в узком колодце подземелья. На этом деле проверили себя: кости целы. Сползлись, стиснув зубы; тело побитое – как каменное, неповоротливое стало. У Калинина голова клинком порублена, но крепок череп либо скользнула сгоряча шашка, кожа с волосами и с кровью висит над ухом, а башка цела.

Грызет Калинин Степанову веревку, а Павло Лобода – веревку Калинина, кто скорее перегрызет. Но не успели они распутаться, как потянули их на веревках наверх из колодца, выволокли во двор и повели на допрос.

– Пошли вы к чертовой матери, гады полосатые, продажные тварюги! – кричал Калинин в ответ на требование от него предательства. – Это вы, суки, привыкли продаваться, а мы не продаем своей свободы.

И били Калинина чем попало – и по лицу, и в живот, и в ребра. Разорвана на нем была одежда, и потому нельзя было узнать в нем знаменитого командира, а то бы хуже еще пришлось ему. Но и эти последние лохмотья на нем оборвали и оставили его голым, как мать народила. Так же поступили и с остальными, не добившись от них ничего.

– Отведите их и расстреляйте где-нибудь на помойке! – распорядился начальник. – А впрочем, нет. Прогоните их голыми по городу и расстреляйте на базарной площади для показу.

И шли по площади трое людей – обнаженных, искалеченных, но гордо и вызывающе посматривающих на мир из-под разбитых бровей. Их окровавленные лица были грозны и отважны.

Забыли петлюровцы осмотреть хорошенько веревки, стягивающие руки бойцов. Погрызенная зубамя Стеньки веревка, стягивающая руки командира, лопнула, когда поднатужился Калинин изо всей силы теперь, перед смертельной опасностью.

И разом полетели на землю под его кулачищами трое стрельцов, и три винтовки очутились в руках присужденных к смерти; быстро разрезал Калинин захваченной саблей веревки на своих мужественных товарищах.

Порубив конвоиров, вскочили они, голые, на коней, брошенных коноводом.

Не успели они выехать из города и не успели за ними открыть погоню враги, а уже навстречу им мчался сам батько… Добрался-таки до него Лихо!

Шел он, прорвавшись через мост у Рогачева сабельным боем, в неистовом азарте. Никогда не видел Калинин своего батька страшнее, чем в тот час. Весь черен он был, и, казалось, весь он состоял из гнева и непоколебимой, огненной мести. Когда завидел он скачущих к ним трех голых всадников, то сорвал на ходу с себя бурку и, съехавшись с Калининым, крикнул, обнимая его и покрывая буркой его наготу:

– Молодец, сынку! Ничего, що голый, добре, що живый. А що побытый, то горя мало! Бувае, всяко бувае. Вертаймось, дамо гадам чосу!

И действительно дал врагам батько «чосу». Никого не пощадил он в Рогачеве; кто только попался там в петлюровском военном обмундировании, всех изрубил.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ТРАГЕДИЯ

Доброе имя должно быть у каждого честного человека, лично я видел это доброе имя в славе своего отечества.

А. Суворов

ВЕСТНИК БЕДЫ

Был майский теплый день. Солнце ласково и тепло поглаживало таращанцев, с беспечностью привычных победителей идущих в бой.

Вон промчались тачанки с любимыми батькиными пушками «гочкис». Это означало, что где-то неподалеку разгорается сражение.

Пыль от унесшихся вперед эскадрона и батареи еще светилась в солнечных лучах.

Трудно было догадаться, что вышедший на крыльцо медлительный, суровый старик в белой вышитой рубахе, под поясок, и есть командир, только что пустивший с такой стремительностью в бой эскадрон и легкую артиллерию.

К крыльцу, на котором он стоял, подводили буланую лошадь, кокетливо гарцующую на узде.

– Смирно! Стоять! – крикнул батько не то на своего коня, не то на проходившую колонну пехоты. Но и лошадь и колонна остановились, услышав батькино повеление.

Ординарец набросил бурку ему на плечи.

Батько вскочил в седло и махнул рукой:

– За мной – аллюр!

В то время как батько выезжал на позицию, стоявший у крыльца его квартиры эскадронный Лоев, только что прибывший из киевского лазарета и не решившийся даже поздороваться с батьком и отрапортовать ему о своем возвращении в строй, вдруг сорвал с себя фуражку с малиновым околышем и скомкал ее, как будто она была виновницей беды. Бросил ее и крикнул:

– Филя, коня!

– Так откеда ж я тебе его, ваше конское сословие, представлю? – спросил озорно Филя.

– С папашиной конюшни. Что ни на есть первейшего коня, говорят тебе, даешь!

– Ты что, пьян или прикидываешься?.Или тебя черною болестью сконтузило, что ты не выдерживаешь дисциплину? – отвечал эскадронному Лоеву, рассердившись, Филя.

– Как есть угадал про черную болезнь. И ты ж ею заболеешь, как я тебе скажу, какое нас постигло горе!

Это так было сказано, что Филя, покосившись на Лоева, вдруг почувствовал каким-то инстинктом, свойственным всем преданным существам, что дело касается самого батька. Филя нагнулся, поднял с земли измятую фуражку Лоева и напялил ему на голову, приговаривая:

– Да какое же горе? Не для папаши ли какая не-счастия?

– Как есть для него, – вымолвил Лоев и повторил еще настойчивее и взволнованнее: – Филя! Коня!.. Не должен отец погибнуть в сражении сегодняшнего дня, не узнавши своего горя. А должен он за него помститься и безвинную кровь залить вражеской кровью на поле сражения от своей руки.

Так говорил эскадронный Лоев, подтягивая вместе с Филей широкие подпруги и садясь на второго батькового, в белых яблоках, коня – Орла, самого любимого его коня, ходившего под ним еще с первых боев за Стародуб и Городню.

– Да ты толком, Степан! Не бросай ты меня без понятия, посовестись, скажи, ведь я тебе под свою голову командирского коня отдаю. Не дурачь ты меня дурными словами!

– Горя не скажешь и умными словами, и не могу я тебе – и никому другому – первому открыться: первое мое слово должно быть – ему!

– Вот тебе, напасть ты лихая! – чесал затылок Филя. – Погоди ж, и я за тобою зараз, рысью марш! При таком обстоятельстве – что нам штаб и что нам кватера!

И Филька вскочил на неоседланного Фонтана, или Фонтала, как он сам называл своего коня, и «учепився за хвист» Лоеву, уже вылетевшему на Орле за околицу.

Лоев скакал вдогонку за развевающейся буркой разгоряченного сражением старика. Батько увлекся преследованием и сам уже не замечал того, что отбился от своего эскадрона.

Но вдруг галичане, разом обернувшись и подняв шашки над головами, бросились на одинокого преследователя.

Да не тут-то было! Лоев и Филя, откуда ни возьмись, ударили всадников сбоку и, сбив их неожиданным ударом с коней, порубили всех пятерых, повернувшихся было на Боженко…

Старик стоял и сопел. Он молча и с видимым удовольствием глядел, как деловито сострунивали его защитники вражеских коней и нагружали их амуницией, как спаренные Орел и Фонтан грызанули друг друга по привычке и Филя крикнул им обычное:

– Эй, не жеребись, холера, стоять!

Старик глядел исподлобья на Лоева, и странное недовольство вдруг вскипело в нем, казалось бы – без особых веских причин.

– Ты что ж, откуда здесь? А? В строй без спроса затесался? Почему на моем Орле?.. Филя, а тебе кто раз решил, чертова банка, в бой являться? Кватеру и имущество штабное ты на кого оставил, яловый корень?

Батько ворчал сгоряча, не давая себе отчета в том, что только особые обстоятельства могли заставить эскадронного Лоева оседлать Орла, а Филю – бросить штаб и явиться на Фонтане на поле сражения.

– Разрешите доложить, товарищ комбриг, не при здешнем полевом положении, в чем перед вами я есть виноват!

– Как такое – не при здешнем положении? – вскипел батько. – А ты не знаешь, батькин ты сын, что мы завсегда при боевом положении? Какие могут быть препятствия, когда командир спрашивает бойца!.. Стой!.. – вдруг осадил коня батько и, оглядевшись по сторонам, достал бинокль.

В бинокль батько различил с пригорка, что в поле вышла иг залегла пехота; кавалерии уже не было видно, лишь артиллерия, скрывшись у леска, вела ожесточенную пристрелку через лес.

За лесом был неприятель – галицийская бригада Овчаренко, недавно перешедшая на сторону красных и вскоре изменившая.

Это был обычный прием трусливого неприятеля, пользовавшегося тем, что красные войска не уничтожали пленных, и засылавшего под видом пленных и переходящих на сторону красных частей свои бандитские шайки.

То же было и с бригадою галичан, которую батько сейчас решил уничтожить в стремительном преследовании.

Но, видно, галичане имели заранее рассчитанный план ухода: несмотря на быстроту и силу удара таращанцев, в течение четырех часов боя неприятель не был еще сломлен и защищался с тем большим ожесточением, с чем большим напором вел преследование Боженко.

И, поняв это, Боженко тут же позабыл о своем гневе на Лоева и Фильку за самочинный вывод из конюшни его коней и, бросив распекать их, давал своим спутникам спешные задания:

– Ты, эскадронный, смотайся мне за лесок и поймай за хвост эскадрон. Да возьми с собой двух запасных коней, сгодятся, бо там беспременно в решето попадешь. Скажи Калинину, чтобы сделал «восемь» – понял? – «восемь» и вышел мне петлею обратно до вечера. Да хай рубит ту стерву в капусту и иначе не возвращается, бо я сам с него сделаю капусту. А ты, Филя, от мово имени скачи к Хомиченко да скажи ему, чертову сыну, чтоб ураганный огонь давал из четырех, как из двенадцати, это тебе не позиция, а бой! А я, скажи ему, самолично поведу полки на ту стерву и штык ей в глотку загоню. Тут не иначе как сам Петлюра с Шепелем или Тютюнником свой ответ на генеральное сражение дают. Ты что ж стоишь? Смерти ждешь?

– Есть – дать бой окончательный и победный! отвечал Лоев.

И всадники разлетелись в разные стороны,

Так называемая «восьмерка», о которой говорил Боженко Лоеву, представляла собой обычный и излюбленный кавалерийский прием в боевой дивизии Щорса. Кавалеристы развернутой лавой бросались на неприятеля, смыкали затем крылья лавы журавлем, прорываясь, про-рубываясь узкой щелью в тыл, опять раскидывали лаву, вновь завязывали неприятеля в мешок кольцевого охвата, уже в тылу, вырубали все, что было можно, и возвращались назад новым, непройденным путем, нанося неожиданные фланговые удары и удары в тыл.

За эскадроном в таком рейде шли и тачанки с пулеметами и пушками «гочкис».

Калинин был отважный и умелый рейдист, находчивый в любых условиях, опытный и самостоятельный командир из старых кавалеристов. Многому научившись у замечательного тактика Боженко, употреблявшего в сражении испытанные партизанские способы – «хитро-щи», как называл их сам батько, Калинин, однако, подчас позволял себе и самостоятельное решение боевой задачи.

И когда батько посылал эскадронного Лоева вдогонку зарвавшемуся с кавалерией Калинину, он хотел на этот раз предостеречь его от рискованного решения задачи, так как хотел здесь решить ее сам.

При той быстроте соображения, которою обладал этот медлительный и важный с виду старик, можно было не сомневаться, что ой уже разглядел всю обстановку и правильно рассчитал ее.

Вышедшая из рейда кавалерия, вынесшая полное представление о состоянии сил противника, нужна была батьку для защиты флангов пехоты от обхода, так как батько решил вести пехоту «с гвалтом», на «ура» – в штыки. Батьку не терпелось сегодня же раздавить изменившую гадину и уничтожить предателей дотла. Больше всего на свете ненавидел батько предателей.

Лоев нашел Калинина выходящим из рейда. Батько был прав, когда посоветовал ему взять двух коней. Не только кони, но и сам Лоев был подранен при переходе холмистой местности, что лежала за волынским лесом. А Калинин уже ушел за холмы.

– Крути «восемь» и выкручивайся полным аллюром до папаши! Да дорубай все на полном ходу в капусту, приказал батько! Сам повел пехоту с гвалтом в штыки!

– Гей! Кидай барахло – гарбы, возы – выручай папашу! – скомандовал Калинин.

И вовремя вырвалась кавалерия из рейда на помощь грудью вклинившемуся между двумя петлюровскими дивизиями Боженко.

Батько уже развернул свой полк и отбивался артиллерией на картечь от обложивших его на этот раз петлюровцев и галичан.

Как выяснилось потом, весь план боя, с расчетом на втягиванье в него неистового старика, «красного генерала в лаптях», был разработан французским штабом, созданным интервентами при Петлюре.

И штаб, и планы, и даже французы были взяты в плен и доставлены во взятый Изяславль.

Батько только к ночи, доконав и разбив неприятеля, обосновался на новой штаб-квартире, усталый, но довольный победой.

Филька раскупорил бутылку французского коньячку, добытого в штабе. Батько понюхал его, повертел, посмотрел на непонятную этикетку и, приставив к губам, опорожнил, крякнул и, вытерши рукавом губы, закусил черным хлебом с салом.

– Давай-ка, Филя, чаюхи! Да позови мне эскадронных.

Батько занял Шепетовку и Изяславль одною кавалерией, пехота еще подходила.

– Лоева потребуется, папаша? Страсть человек говорить с вами хочет.

– Лоева? – поднял брови старик и вдруг будто стал озабочен. – Позвать, говорю! А про Орла ты мне доложь: для чего с конюшни выводил? Га?

Филя смутился:

– Такое вышло дело, товарищ комбриг: вроде как напужал он меня…

– Кто? Орел тебя напужал?.. Ну, зови! – сказал Боженко и, откусив кончик сигары, закурил. А когда Филя вышел, батько, достав из глубокого кармана френча фотографию, стал ее рассматривать. Улыбка шевельнулась было где-то в бороде, но тотчас же погасла. Какая-то внезапная озабоченность омрачила лицо; нежно погладив карточку ладонью, как бы стирая пыль, батько спрятал ее обратно и, бросив с досадой сигару, набил трубочку и энергично задымил, скрывшись за дымом, как во время сражения.

Вошел Калинин и с ним четверо эскадронных, позади всех Лоев с перевязанной рукой. Батько отыскал его глазами и, махнув рукой вошедшим, этим жестом приглашая садиться, обратился к Лоеву:

– По какой такой причине, голубь мой, выводил ты моего Орла с конюшни? И в чем было положение, про которое ты мне сумлевался доложить на поле боя? Да говори прямо, не виляй! А то я, тово, рассержусь, хоть и имеешь ты сегодня, скажем, передо мной геройскую заслугу.

Лоев стоял потупясь.

– На людях, батько, и то страшно сказать.

– Да ты не ври, говори! – заволновался Боженко, как бы почувствовав что-то недоброе за этим упорством.

– Мамаша твоя дорогая умерла, не серчай, отец, за горькую весть, – вдруг произнес эскадронный, и слеза блеснула в его рыжих ресницах.

– Как такое? Что ты мелешь?

Батько вскочил, и лицо его перекосилось от боли.

Все, кто был в комнате, тоже встали, зазвякав оружием. Каждый понял, о чем идет речь. Любимую жену свою звал Боженко «мамашей», после того как сам заслужил у бойцов прозвище «отца». Вернее сказать, что ее прозвали так полушутя за заботливость к ним бойцы, а уж вслед за ними стал звать ее так и Боженко.

Он ждал жену в гости к себе из Киева, куда отправил ее два месяца назад из-за тяжести похода. Трудно было в этом стремительном походе выкроить время для личной жизни; она была невозможна в этой суровой боевой обстановке.

И теперь, когда враг почти разбит, теперь, когда так хотелось герою отдохнуть на минуту, поглядев в спокойные глаза любимой женщины, – отнято это у героя, некому больше провести ласковой рукой по суровым сединам и разгладить морщины на его лице.

Не мог сразу поверить тому Боженко и закричал:

– Отвечай мне, эскадронный: где ты сведал на мою голову такое горе? Не может же этого быть, чтоб умерла моя матусенька, зозуленька моя! Неслыханно ж то дело!

– Не рад я, отец, высказать тое горе, да сам видал я смерть ее.

– Какая ж то смерть? – вновь закричал Боженко. – Убили ее? Кто убил?

– Убили, под поезд бросили, – отвечал Лоев.

– Где убили? Кто убил? Говори мне, отвечай!.. Контра у спину бьет! Знаю! Ножом у спину. Га? Собирайте войска к походу, командиры и эскадронные, зараз мы выступаем!.. – кричал батько и в бешенстве метался по комнате, потрясая кулаками.

ГОРЕ

Весть о батькином горе разнеслась во мгновение ока по всей таращанской бригаде, по всему Изяславлю и Шепетовке, вместе с приказом о выступлении. И еще не дошедшие с поля боя полки и батальоны услыхали об этом и поспешили к батьку.

Бойцы еще не знали, куда батько Боженко поведет их, да и батько еще сам не знал хорошенько, куда двинет он полки, – кто настоящий виновник смерти его жены. Но все понимали, что поход будет теперь не вперед, а назад, к возмездию.

По словам Лоева, подтвержденным еще некоторыми прибывшими из Бердичева бойцами, возвращавшимися из отпуска, выходило, что жену Боженко перерезало поездом на станции Бердичев.

Но как попала она под поезд? Была ли то ее неосторожность или ее кто-нибудь столкнул?

Со всей очевидностью было ясно, по крайней мере для самого батька, что смерть его жены не случайность, а замаскированное подлое убийство.

Во-первых, толковая и расторопная Федосья Мартыновна, имевшая специальный мандат на проезд в военных поездах в прифронтовую полосу, посланный ей Боженко, должна была иметь все возможные по тому времени удобства для проезда; все знали батька, и ее никто бы не посмел столкнуть с поезда, да она бы и не далась– женщина она была крепкая и решительная, из тех, кто не дает себя в обиду.

Да и дело было на самой станции Бердичев.

А между тем выходило так, что она попала под идущий поезд.

Как же это произошло?

Батько был в таком состоянии горя, и гнева, и отчаяния, что здраво и трезво проверить обстоятельства смерти жены в данную минуту он не мог и, по первому рассказу Лоева, всю тяжесть вины возлагал на железнодорожную охрану Бердичева.

Тем более что за время похода, в особенности по линиям железных дорог, батьку Боженко неоднократно приходилось иметь столкновения с железнодорожными комендатурами по поводу получения нужных для его войск эшелонов. Так, однажды Боженко избил плеткою какого-то расфранченного коменданта в пышном красном галифе, показавшего ему фигу. А в самом Бердичеве расстрелял, приговорив судом трибунала, уже целую банду, затесавшуюся в комендатуру и создававшую систематически пробку с эшелонным продвижением по этой важной узловой бердичевской линии, – да еще в самый разгар сражения.

И вот ему теперь казалось, что смерть жены под колесами поезда именно на станции Бердичев – не случайное совпадение, а совершенно очевидная месть со стороны еще не добитого осиного гнезда вредителей, забравшихся в комендатуры железнодорожных узлов.

У каждого человека есть живое, так называемое «слабое» место, и единственным «слабым» местом Боженко, закованного в латы несокрушимой боевой воли и с презрением относящегося к смерти, – единственным уязвимым местом, открытым для чувства и не защищенным. волей, была его любовь к жене, прекрасной простой женщине, избравшей для любви своей самого верного и самого отважного.

Она отдала ему всю свою душу, и батько знал это и не нашел бы никакую цену высокой, чтобы оценить эту горячую, полную любовь.

«УДАРИВСЯ СТАРЫЙ БОНДАР ОБ СТИНЬ ГОЛОВОЮ»[37]

В то время как Изяславль гремел и пылил, весь поднятый на ноги, и вся Тараща готовилась к походу, стягиваясь отовсюду, батько Боженко бился головою о стену и то плакал, как ребенок, то ревел, как пленный лев.

– Милая моя! Голубонька моя!.. Ох, и що ж то ты наробыла?.. Так хиба ж ты?.. Свои?.. Та хиба ж то свои?! То ж агентура, то ж Петлюра, а не советская власть… Задавили мою любу! Хто мени верне мою любу… сердце мое?.. Хто мени мою душу верне?..

– Папаша, та не рвить же вы сорочок! – говорил Филя. – Або рвить соби, на чорта тии сорочки!.. Та не страждайте! Выпейте молока, чи квасу, чи, може, коньяку? Залийте горе, папаша! Або ж поплачьте… Ой, ни, не плачьте, – важко на вас дывытысь!..

И Филя сам, видя слезы Боженко, вдруг заливался горючими слезами и выбегал в другую комнату, ревя детским ревом во весь голос.

А на улице стояли бойцы и командиры в ожидании дальнейших батьковых приказаний, и их душа раздиралась батьковым страданием.

Сильно любили своего отца командиры и пылали гневом и потребностью отомстить. Но и среди них – пьяных гневом в тот час– были трезвые люди. Таким был командир полка Калинин.

– Я считаю, братцы, надо сповестить о батькином горе Щорса, как лучшего его товарища и комдива. Батько прикажет – надо повиноваться, а батько сейчас невменяемый, может и неправильную дать стратегию. Чего-то я боюсь. Не видел я таким батька…

– А ты брось бояться! – ворчали остальные командиры, в том числе и геройский Кабула, только что получивший в свое распоряжение новый батальон для формирования отдельного Пятого Таращанского полка. Батальон, что был привезен Денисом, состоял из набранных им городнянских добровольцев и из глуховцев, разоруженных при ликвидации анархии.

Но Калинин еще ночью, как только услышал сообщение Лоева и батьков первый страшный стон и распоряжение готовиться к походу, понял, что из всей армии и изо всех людей только один Щорс, любимый и высоко ценимый батьком, может повлиять на него в данную минуту и отменить его опасное решение.

И Калинин прямо с батьковой квартиры, еще прежде чем дать распоряжение готовиться к походу, направился к прямому проводу, вызвал Щорса (в Житомире) и, сообщив ему о случившемся, просил его лично приехать.

Щорс посоветовал не отменять пока батькового распоряжения о походе, тем более что бойцам еще не было объявлено куда; но не оставлять самого Боженко без присмотра до его приезда и стараться оттянуть выполнение гневного решения старика об обратном походе. Он сам немедленно выезжает в Шепетовку.

Калинин никому не сообщил о своем разговоре со Щорсом и старался быть неотлучно при батьку, которому, между прочим, сказал, что ему следовало бы поделиться со Щорсом своей бедой.

– Щорсу? Ты говоришь– сказать Николаю?.. Верно! Соедини меня с ним. Не будет же богунец таращанцу поперек дороги становиться? Николай поймет такое мое дело. Давай Щорса!

Калинин, отлучившись, вскоре возвратился и сообщил батьку, что Щорс самолично уже выехал в Шепетовку, узнавши о батьковой беде.

– Вот это товарищ! Вот видишь, Калинин, – вот и не звал я его, а он сам едет! Значит, есть у него ко мне товарищеская любовь и дружба? Мы старые братья-товарищи, и мы поймем один другого, богунец не станет наперекор таращанцу. Правда ж ведь, нет? Ну, я тебе и говорю – Николай поймет меня… – старался уговорить себя батько, у которого где-то в глубине сознания уже шевельнулась мысль о несправедливости и неправильности своего отчаянного решения.

Но старик отбивался и отворачивался от этой тайной трезвой мысли своей и старался заглушить ее словами, как это делают всегда в несправедливом споре.

«ИМЕНЕМ И ЗНАМЕНЕМ»

Щорс явился.

Услышав тревожное сообщение Калинина, он не откладывал ни минуты и выехал через Бердичев на Шепетовку.

Щорс понимал вею опасность положения, но он больше того понимал, как хорошо был рассчитан удар врага в лоб и в спину Боженко. Измена галичан и попытка окружения и сокрушительного удара от Изяславля и Шепетовки, рассчитанного штабом Петлюры совместно с французским командованием – с одной стороны, и удар со спины: «в самое сердце, под лопатку старику».

Один удар был отбит. И как же вовремя отбит! Сообщение о смерти жены опоздало к батьку на несколько часов. Бой он успел довершить. И другой удар надо отвести. Надо защитить старика грудью, как он своей богатырской грудью защищает страну и свободу.

Со Щорсом ехал Денис, ожидавший у Щорса назначения в Таличину.

Когда оба вошли к Боженко, они не узнали своего геройского командира. Это был убитый горем старик, смертельно утомленный человек.

– Микола! Дуже радий! Сидай, браток, сидай! Жду я тебя, как брата. Вызволяй, Микола, бо я помру!.. Здоров, здоров, Денис! Вот и добре, что Дениса до мене представили. Вот и добре: для Пятого полку военкома. Уже покрестили мы с Кабулою твою братву добрым боем учора… чи то позавчора, – обращался он к Денису.

И тут же к Щорсу:

– Ой, горе, Микола, нема моей мамаши! Милочки моей немае! Ох, и помстюся я тим проклятым гадюкам, трясця их матери! Каменюки не оставлю! Рельсы тии кровавые поскручую руками! Своими руками поскручую тии рельсы, що видризали головоньку моей любой! – стонал батько, мечась из стороны в сторону, как больной в бреду, на своем скорбном ложе, на кушетке, покрытой буркой.