Текст книги "Повесть о полках Богунском и Таращанском "

Автор книги: Дмитрий Петровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)

– Отправь меня до Ленина, я оправдаюсь, потому что вы мне все не судьи.

– Мы будем судить тебя по ленинским законам. И, может, тебя и оправдаем. Пока я еще не знаю за тобой таких преступлений, для которых нет оправданий. Может, они и есть, да я их не знаю. Судить буду не я. Но я буду защищать тебя перед судом и советской властью.

Тыдень молча протянул руку Денису и крепко, благодарно ее пожал.

– Куда ты послал Евтушенко? – спросил вдруг Тыдень, как будто что-то заподозрив и беспокойно оглядываясь.

– Ну, теперь я тебя утешу: Евтушенко я послал на телеграф и поручил ему связаться с Глуховом, с моим братом, и Шосткой, и с Путивлем, чтобы повсюду приняли меры к задержке Артамонова и Маслова. Расскажи-ка ты мне по порядку обо всех этих вожаках, твоих сподручных и несподручных. Да скажи мне по правде: что такое здешняя «анархия» и откуда она взялась?

– Давай, скажу. – Тыдень взял со стола флягу со спиртом, встряхнул, подумал и бросил ее об пол так, что она разлетелась. – Точка! – сказал Тыдень. – Это ж не сила! Зилля больному надо, а я выздоравливаю.

ГАЙДА

Стройными колоннами с четырех сторон – со стороны Кролевца, Тулиголов, Краснополья и Холопкова – въезжали эскадроны в полдень одиннадцатого марта в Ярославец. За каждым красным эскадроном следовали эскадроны глуховских партизан, именовавших себя анархистами. Эскадрон, идущий из Тулиголов, вел Шуба, эскадрон из Краснополья вел Хрин, эскадрон из Кролевца – Рубан, и эскадрон из Холопкова вел Тыдень. Денис был впереди волокитинской группы, рядом с ним ехал Евтушенко, ведущий свой полуэскадрон вместе с четвертым эскадроном Дениса.

Над двором бывшего графа Кочубея развевалось красное знамя партизан-кочубеевцев. И говорил народ: «Обменяли мы графа Кочубея на червоного Кочубея».

Каждый эскадрон ехал со своим значком. Анархисты везли красно-черные свои знамена, которые они собирались сегодня торжественно сложить в Ярославце, как требовал того Денис.

День был воскресный, и села, через которые они проезжали, пестрели народом, гремели песнями. Вся округа уже знала о разгроме бандитских отрядов и о сдаче анархистов.

И в гривы коней и на шапки всадников – по тогдашнему молодому революционному обычаю – были вплетены и повязаны красные банты и ленты. А если не хватало красных, то и всех остальных цветов, кроме желтого, считавшегося петлюровским[23].

– На що им дивчата, коли у них кони заквитчани![24] – острили задорные дивчата.

– Вы краще б нам эти ленты подарувалы!

– А то ж нам наши дивчата подарувалы, то як же мы их вам поотдаваемо? – задирали дивчат партизаны,

– То чого ж вы своих дивчат с собой не привезли? – не унимались красавицы. – То-то, мабуть, красуни!

– Мы ж не знали, що вы таки дыки![25] – отвечали партизаны, окончательно вызывая на бой таким определением дивчат.

– Ой, з нами вже буде не так легко, як з отыми «анархиями»! – отвечали дивчата.

– Побачимо, що буде завтра! – говорили партизаны. – Зрання и курка сокоче, та в вечери – в борщ чи хочь чи не хочь.

– От тоби и борщ! Вам быхоча б поснидаты; мабуть, голодни, що навмисне – борщ.

Задорными колкостями обменивались партизаны с дивчатами, едучи меж их сплошного кордона вольным строем.

– Та нам абы порядок! – крикнула, проходя, пожилая женщина. – Не слухайте вы тих цокотух! Доволи було цього бандитизму, хай ему антихрист! Безладдя и бозладдя: анархия, канархия-монархия, а хозяина иемае, як зайде, тут и скоро паде, и дила немае! Никому и молотыты. Може, вы що и зробите добре – може, й посиемо або що.

– Правильно, – поддержали ее бородачи.

– Видимо, дело по порядку йде. Час добрый, товарищи!

Денис видел и слышал прославление народом советской власти, и сердце его наполнялось радостью.

По мерзлому ледяному насту ярославецких улиц зацокали тысячи подков разом со всех концов въехавших всадников. Перед крыльцом волостного двора, на котором стояли в ожидании их прибытия Петро Кочубей вместе с Кийком и Васькой Москальцом и еще с несколькими неизвестными Денису товарищами, продефилировали тысячи всадников, отсалютовав вынутыми клинками. Въехав на широчайший кочубеевский двор, всадники разом спешились и построились тут же, отдав коней коноводам.

А Денис, въезжая в знакомый двор, с немного сомлевшим сердцем обернулся к маленькой сторожке, ставшей теперь ему дороже всего на свете, и увидел ту, кого хотел. Она стояла в той же позе, в которой он и оставил ее, уезжая. Как будто так и не сходила с места целые сутки.

Она стояла, распахнув настежь дверь и опершись о косяк высоко поднятой рукой. Денис улыбнулся ей и, соскочив с коня у ворот, подошел и взял ее за обе руки.

– Здравствуй! – сказал он ласково, еще боясь произнести ее имя.

Она же, закинув руки ему за голову, поцеловала в губы.

И хоть видел он ее и она его перед тем всего лишь пять минут, но что-то было для них обоих настолько надежное в этой встрече и верно узнанное друг в друге, что этот поцелуй за день разлуки был достаточно подготовлен и в нем не было ничего неожиданного для обоих.

Лишь партизаны Дениса удивленно переглянулись: откуда это у Кочубея так быстро все образовалось, что целуется с дивчиной при людях на зависть товарищам?

Но тут подошел к Денису Петро, и Денис представил ему Надийку как свою «дружину»[26]. Петро удивленно взглянул на Дениса, потом сощурил близорукие глаза и, близко подойдя к девушке, вгляделся в ее милое лицо,

– Ну, идите же, вас ждут, – толкала она обоих братьев, заглядевшихся на нее и забывших, что народ ждет их.

Она показала на трибуну, сооруженную посреди двора.

– Полезайте на «голубятню».

Братья улыбнулись и направились к трибуне.

КОНЕЦ АНАРХИИ

– Товарищи! – сказал Денис. – Почему вы не на фронте? Уже три месяца как Красная Армия в славных и победоносных боях теснит и гонит белого и желтого врага – иуду Петлюру, продающего Украину иностранным империалистам. За эти три месяца ваши земляки – славные черниговцы из всех других уездов – покрыли славой свои боевые партизанские знамена, ставшие знаменами регулярной Украинской Первой Красной Армии. Вы же бежали из этой армии и тем вывели себя из строя. В этом основное ваше преступление.

Но вы же знаете, что движение армии началось непосредственно вслед за вашим бегством с нейтральной зоны. По пятам за вами пошел в поход геройский командир Новгород-Северского полка Тимофей Черняк – ваш сосед, по чьему зову вы и явились туда, чтобы стать б ряды пролетарской армии. Черняк должен был покарать вас как дезертиров, но он пощадил вас, веря, что вы еще одумаетесь и примкнете к рядам революционной армии. Вы это должны понимать.

– Мы это понимаем, – был ответ из рядов. – Тимофей Черняк нас не тронул.

– Вы не пошли вслед за ним. А вы за его плечами да за плечами других товарищей, проливающих свою кровь за родину и за вас, начали заниматься авантюрой, бандитизмом – вы, которые являлись в восемнадцатом году в борьбе с немецкими оккупантами образцом героизма для всей Северной Украины! Но неужели вы думаете, что, отогнав врага от своей хаты, вы этим выпол-

нили свой долг перед родиной? Что ж, страна и ее судьба вас не касаются? Что же вы за дикий остров такой? Вы скажете, что в Глухове, мол, сидели контрреволюционеры? О них вам доложит председатель ревкома Петро Кочубей. Призываю вас к трезвости и правде. Если у вас будут вопросы и возражения – пожалуйста, трибуна открыта для всех. Но первое слово я даю председателю ревкома Кочубею. Твое слово, Петро.

Гром аплодисментов, провожая Дениса, встретил Петра.

– Товарищи! – сказал Петро. – Рад, что вижу вас здесь не обезоруженных советской властью, а стоящих с оружием в руках рядом с красноармейцами. Я рад потому, что это свидетельствует о настоящем вашем лице – лице революционном, о котором мы знали по подполью восемнадцатого года, когда держали с вами связь и контакт из Чернигова, и с Городнянщины, и с нейтральной зоны, и даже из Москвы. И вам самим надо исправить теперь вину, пока не поздно. Я не буду здесь сообщать подробностей о раскрытом нами сейчас на Глуховщине контрреволюционном клубке. Скажу только, что из четырнадцати уездных комиссаров нами арестовано восемь, остальные взяты под надзор и проверку. Вся работа уездного аппарата будет проверена до конца, и вы должны помочь нам в этом. Удовлетворены вы этой информацией? И есть у вас доверие к нам?

– Удовлетворены и довольны! Да здравствует советская власть! – неслись возгласы и аплодисменты из толпы.

– Я предлагаю дать следующее слово Тыдню.

– Согласны! Правильно! Пусть Тыдень скажет!

– Говори за всех, Тыдень! Говори чисто все!

Тыдень поднялся на трибуну. Петро остался с ним, а Денис спустился вниз, увидев стоящую в толпе без шапки, с развевающимися на ветру волосами, восторженную, всю какую-то весеннюю и радостную Надийку.

– Тут товарищ Кочубей говорил, что жалко тех убитых людей. Верно. Жалко нам тех, что забиты в «казацкой могиле», жалко отряда Кривущенко, и его самого жалко. Мстить будем за них! – крикнул Тыдень и судорожно развернулся левым плечом, как бы готовый к удару наотмашь. Он цапнул свой маузер и, убедившись, что он на месте, помолчал. – Но не жалко нам других – тех, которых перебили мы сами, и тех, что уничтожены сейчас кочубеевцами. Это не наши, это чужой элемент. То кулачество, товарищи, куркульство! Так или нет, я спрашиваю?

– Так, так, верно говоришь, Тыдень, то куркули!

– Верно говорю, – подтвердил Тыдень. – Дубовицкий полк здесь нерушимо весь, только малая часть ушла за Артамоновым, дербанщики ушли. Мы их найдем и не пощадим. Мы хоть и виноваты перед советской властью, но от всего партизанского круга я признаю это. Не надо было уходить нам с нейтральной зоны, погорячились. Это наше нетерпение, наша «анархия», которую правильно здесь опровергал Кочубей. Куркульский элемент еще покажет клыки, но мы их обобьем. Каждый бедняк понимает по своей жизни, за что он бьется, и куркуль свою партию понимает. Были они с нами – те «маруськинцы», «бусловцы» да «щекотюковцы». Разве то вожди бедноты? Разве беднота с ними шла, спрашиваю я вас? Откуда они взялись? Панской авантюры это сукины сыны и холопы мирового буржуя. Что ж касается остального, то Кочубей Петро, наш теперешний председатель, прав: дело в подробностях разберет настоящая советская власть, которой я с головою и сердцем помощник и товарищу Ленину покорною головою слуга. Важно основное наше общее понимание, оно заключается в том, что мы безоговорочно признаем советскую власть и сами ее создавать тут будем. Так что – ура, товарищи!

– Урра! – загремело кругом.

ПРИЕЗД АРТАМОНОВА

Пока Тыдень говорил, Денис слушал его, положив руку Надийки в широкий карман своей шинели и по рассеянности не выпуская ее. Надийка оглянулась назад и вдруг выдернула руку.

– Денис, да ты оглянись назад, там какой-то шум! Что-то случилось!.. Артамонов едет! – воскликнула она.

Денис оглянулся.

В ворота порывалась въехать тройка серых в яблоках коней, но ее не пускали, схватив под уздцы и что-то крича, партизаны. В тачанке стоял во вес рост бородач и тоже что-то кричал. От коней шел пар. Бородач, в шинели, с лихо заломленной серой папахой на затылке, кричал и ругался. Бородача обступили партизаны и пытались схватить его. Но вдруг, подойдя к тачанке, мигом отпрянули все, как будто наткнулись на что-то страшное, Артамонов гикнул, тряхнул вожжами и подъехал прямо к трибуне.

Денис выхватил маузер.

– А ну, стой, черт!

Бородач, увидевши Дениса и, видно, догадавшись, кто он, сказал:

– Я Артамонов, приехал сдаваться!

Он бросил вожжи и слез с тачанки. Тыдень, увидевши, эту сцену, прекратил речь и, спрыгнув сверху, выхватил маузер. Кто-то из стоявших позади Артамонова партизан попытался схватить его за руки. Несколько конников бросились из рядов, шашки сверкнули над головой Артамонова.

Денис поднял руку и крикнул:

– Не сметь стрелять! Не трогать!

Петро, с трибуны заметив сдвинувшиеся ряды тысячной толпы партизан, метнувшихся к коням, тоже поднял руку и прокричал:

– А ну, смирно, товарищи! Стоять на местах!

Эскадронцы и партизаны стали вновь занимать места.

– Подымайся на трибуну, – сказал Денис, беря Артамонова за руку, в то время как Тыдень снимал с него портупею и пояс с оружием.

– Напрасно трудишься, Оса, я сам сниму, – двинулся к Тыдню Артамонов. («Оса» было партизанское прозвище Тыдня.)

– Молчи, босяк! – крикнул Тыдень.

Когда Артамонов появился на трибуне рядом с Тыднем и Денисом, все во дворе разом успокоились.

– Товарищи! – поднял руку Денис. – Артамонов явился сам. Пусть он нам сейчас скажет, с чем явился.

Артамонов тяжело дышал. Он волновался. Наконец он начал говорить:

– Я явился сюда, чтобы доказать и Тыдню, и червоным комиссарам Кочубеям, и всем вам свою невиновность. Ни в чем я перед вами не виноват. Тыдень обвинил меня в бандитизме и дербанке, в измене общепартизанскому делу, объявил меня и мой отряд вне закона. Я не имел возможности даже с ним объясниться, так как всем известно, что он сразу бы в сердце пулей ужалил, – Оса! Он преследовал меня и моих людей всюду и вынудил уйти на русскую территорию, где мы искали от него спасения.

Я приехал сюда теперь, чтобы снять с себя все обвинения, и привез с собою наглядные доказательства. Вон они, там на возу! – показал он пальцем на тачанку. – Там лежат трупы Маслова, Бусла и Карая. Бусла и Карая я расстрелял, а Маслов застрелился сам!

Почему я их убил? Через Ваську Москальца, моего племянника, которому Тыдень поручил убить меня, я получил вчера письмо от председателя Кочубея, из Глухова. Не знаю, здесь он или нет?

– Да, я писал вам, – отвечал Петро.

Артамонов обратился к нему:

– Я получил ваше письмо. В этом письме было написано, что на предварительном расследовании по делу о контрреволюции в Глуховском уезде выяснено, что помощник и политический мой руководитель Маслов связан с панской разведкой через Ященко и графа Браницкого, о котором я ничего не знаю и не слышал даже, есть ли такая собака на свете; что в организации объединенных действий Украинской директории и Польши состоят, кроме Маслова, Бусел и Карай. Что по предварительным данным известно, что я – Артамонов – не состою в связи с этими людьми и они боятся раскрывать даже передо мной свои планы, но думают сделать меня слепым орудием своей контрреволюционной авантюры. А потому мне предлагается взять живыми или мертвыми упомянутых организаторов «контры» и доставить их в Глухов или в Ярославец, к командиру отряда Денису Кочубею, который будет об этом предупрежден, и что таковые мои действия целиком оправдают меня перед лицом советской власти.

Одна моя вина, я должен признаться, товарищи: когда я стал допрашивать Маслова, он мне сказал: «Я тебе открою все, но оставь мне один патрон напоследок». И я дал ему свое слово, чего я, как сам сознаюсь, не имел права делать. И он мне открыл действительно всю картину своего разбоя и измены революции и назвал мне… тут у меня имеется протокол допроса.

Артамонов достал из-за пазухи бумаги и отдал их Петру Кочубею.

– И за это за все я разрешил ему использовать одну пулю для себя. Если вы считаете, товарищи, что пятно с меня не смыто, и обезоруживаете меня сейчас, то вы не держите своего слова.

– Погоди, не горячись! – сказал Тыдень и спустился вниз.

Среди общего напряженного молчания он подошел к тачанке и приподнял брезент. Он несколько раз повернул труп Маслова и, поднявшись вновь на трибуну, сказал:

– Объявляю, что все сказанное Артамоновым – правда. И если мне прикажут законные революционные власти, то я сниму с Артамонова свой приговор и верну ему оружие.

– Отдай ему оружие, – разрешил Петро,

Тыдень протянул Артамонову его пояс, маузер и саблю.

– А патроны и бомбы получишь потом. Пока возвращаю тебе вообще – для примера. А когда дело покажет, то получишь и боеприпасы.

– Спасибо, – сказал Артамонов. – Я У тебя одну пулю не попрошу, мне надо больше.

– Товарищи! – обратился к собранию Денис. – Клянитесь же все здесь в верности революции.

Заблестели клинки, и вскинулись вверх винтовки, обрезы, револьверы, бомбы – что у кого было.

– Клянемся! – загремело вокруг.

– Залп!

Раздался дружный оглушительный залп, подтверждавший партизанскую клятву в верности революции.

БОЕВЫЕ ТОВАРИЩИ

Денис соскучился по товарищам. Все пять дней, проведенные на Глуховщине и наполненные боевой деятельностью, новыми дружбами и неожиданной, еще не испытанной никогда любовью, – все это казалось целой жизнью: так много вошло за короткий срок нового и ценного в сознание и в душу.

Все четыре эскадрона находились в разных местах. Оставшийся с Денисом Четвертый эскадрон тоже был в непрерывном движении. Денис и команду незаметно передоверил эскадронным, а сам превратился в начштаба и политкома. Кроме первого боя в монастырском лесу, ни в одном из десятков боев, проведенных за эти пять дней его четырьмя эскадронами, он сам не участвовал. Партизаны, довольные успешным развитием операции, не чувствовали усталости. Убитых не было вовсе, кроме Батюка, а раненых было человек двадцать, из которых большинство оставалось в строю. Шесть человек, тяжело раненных, лежали тут же, в ярославецкой больнице, – к ним и хотелось пойти теперь Денису.

Но один идти он не хотел и решил по пути захватить с собою кого-нибудь, хотя бы Грицька Душку. Поэтому он зашел сначала в конюшни, отепленная часть которых была превращена в караульную для разведчиков и находилась тут же во дворе, где стояли и кони всех проходящих эскадронов. Второй эскадрон еще не вернулся из Шостки: он был на походе и имел приказание оставаться в подчинении Широкого и Коротченко. Во дворе было пусто. Денис вошел в караулку и весело приветствовал друзей:

– Здравствуйте, ребята!

Никто не поднялся ему навстречу, никто не ответил на приветствие. В караулке находился взвод Савки Татарина, прибывший вместе с Петром. А на его место в Глухов был направлен Третий эскадрон под командой Карпа Душки.

Партизаны лежали вдоль лавок на широком настиле. Некоторые брились у стола перед большим круглым зеркалом, которое переходило из рук в руки, катаясь по столу колесом. О праве пользования им велись споры:

– Да ты погоди, не к тебе счастье колесом катится, а то ус срежу.

– А на черта тебе ус? Хоть бы ус был стоящий, а то рыжий и торчит, как у кота, вперед носа!

Денис остолбенел. Такого пренебрежения, такой невежливости к командиру и другу ничем нельзя было объяснить. Нельзя было понять, почему бойцы, любившие своего командира, не отвечают на его приветствие, и все это после того, как они были разлучены и пора было соскучиться им, как соскучился он. Прежде они облепляли его, как пчелы матку.

Денис только заметил, что при его приближении к караулке дежуривший на крыльце Сапитончик шмыгнул внутрь. Он сидел теперь с лукавой улыбкой у дверей. Денис поглядел на него и спросил:

– Ты дежуришь? Поди, стань!

Сапитон вышел, гремя винтовкой, волоча ее по полу.

Дениса прорвало:

– Да что вы – белены объелись, что ли? Сидите, как сычи, и даже не отвечаете на приветствие. Савка, отвечай, что это значит, дьявол вас побери!

– А ты не лайся! Садись! – сказал Савка. – Сейчас скажем!.. Кто будет говорить? – обернулся он к остальным. – Меня уполномачиваете, что ли?

Остальные утвердительно кивнули, как заговорщики в спектакле.

– Ну ладно, я буду говорить, – повернулся Савка к Денису и вытер насухо свою птичью физиономию, полотенцем. – Ты что ж это, женился? – спросил он таким тоном, как будто Денис совершил тяжкое преступление,

Денис широко открыл глаза.

– Ты что окошки открываешь? – спросил Савка до того свирепо и вид у него был такой прокурорский, что Денис не выдержал и захохотал, повалившись на скамью..

– Чего катаешься? Чего ты иржешь? – спрашивал, нимало не сбавляя судейского тона, Татарин. – А ты кого спросился?

– Да ты что за спрос? – поднялся Денис, вдруг посерьезнев. – Почему я должен отдавать тебе отчет?

В рядах сидевших произошло движение. Денис ничего не понимал.

– На ком ты женился? На анархистке?

– Савка! Говорю тебе, я из тебя дух вышибу, – подошел к нему в гневе Денис.

Откуда-то из-за угла вынырнул не замеченный ранее Денисом Грицько Душка и встал между Денисом и Татарином.

– Денис Васильевич, успокойся, тут дело товарищеское! – сказал он своим певучим голосом. – Не кипятись!

– Ну хорошо! – отошел Денис к своему месту и снова вытянулся на лавке, подложив под локоть седло. – Товарищеское, говоришь, дело? Значит, мне, по-вашему, нельзя жениться? Монах я вам, что ли? И ли обещание такое я вам давал? Или вы все неженатые? В чем дело, спрашиваю, толком говорите! Тут какая-то Савкина провокация! Кто это тебя надоумил, что моя жена анархистка?

– Тебя черт не поймет, – отвечал Савка, тоже садясь на прежнее свое место. – Мы кого тут ликвиднули? Анархию или нет? – чинил он свой допрос Денису. – Анархию, – отвечал он сам, как бы продолжая развивать вслух свои размышления о преступлении Дениса. – Ты за какого господа бога борешься – или как? За советскую власть, большевистскую или за анархию? Конечно, за большевистскую власть. Так при чем тут эта свадьба?

– Послушай, Татарин, – успокоился Денис. – Я отвечу тебе по пунктам. Я большевик, не будучи еще партийным человеком. Я должен заработать это право на партийность, и я постараюсь его заработать. Я никогда не изменял партии большевиков и со всеми изменниками буду бороться до смерти. И борюсь, как видишь. Я послан сюда партией, знающей обо мне, кто я такой, и верящей мне. И что я, по-твоему, здесь сделал неправильного? Подвел я советскую власть или помог ей? Отвечай!

– От любви это, Денис Васильевич, у нас, не иначе. Ты так и понимай. Но оченно для нас тревожно, что ты – рраз, да и женился. Значит, вроде есть в тебе еще анархический дух. Чтобы потом чего не получилось! Вот об чем речь. Баба, ведь она, знаешь, на горючее идет.

– Дурак ты, Савка! – расхохотался Денис. – Девушку эту я давно знаю. Она подруга моей сестры. Вместе они росли и учились. В детстве я ее видел. Она мне как бы родная. Вот вам и весь мой сказ, – поднялся вдруг Денис со скамьи и шагнул к порогу,

У дверей он остановился.

– А за любовь вам спасибо!

И вышел.

«Нет, никогда никуда мне не уйти от них! – думал Денис, заново переживая счастье полного слияния с душой и дружбой народной. – Только соперник ли такая любовь моей любви к Надийке?»

– Ах, как давно хочу тебя я видеть! – говорила Надийка Денису. – От Наташи о тебе много слышала. И никогда не искала встречи, как бы чувствуя, что она сама произойдет, что ты ко мне придешь. И вот ты здесь! Господи, как я волновалась, когда вошла в знакомую мне комнату, где я бывала чуть ли не каждый день и где ты спал на полу. Мне показалось, что тебя я и должна была увидеть именно так, спящим на полу, – как будто мне это снилось когда-то. Впрочем, я помнила тебя мальчиком. А днем перед этим таял снег и светило солнце, обжигающее после зимы, как первый поцелуй. И в парке журчали ручьи, как первая речь твоя, и пели мне об исполнении счастья, мечты всей жизни. Я стояла на мосточке… Ну, вот и все. Больше прибавить нечего, – улыбнулась почти грустно Надийка, глядя на то, как Денис, слушая, улыбался ей снисходительно, как ребенку. – Я поведу тебя на тот мостик!

– Ну что ж, пойдем! – сказал Денис, вставая.

Надийка все еще сидела, подперши щеки руками, и вдруг, увидев, что Петро, вытаскивая из печки картошку, обжегся, рассмеялась таким жизнерадостным смехом, что Денису показалось, что в комнату залетела целая стая птиц. И казалось, что не помещались в маленькой комнатушке эти птички рассыпавшегося смеха.

– Я прошу тебя, когда я буду умирать, рассмеяться так, как ты сейчас смеешься. Пойдем, весенний жаворонок.

– Мне очень понравился твой Тыдець, – сказал Петро. – Я, собственно, не знаю, в чем же состоял его анархизм. Ведь он же тут еще в тысяча девятьсот восемнадцатом году коммуны строил. И рассуждает он насчет куркулей и классового расслоения совсем по-революционному. Как же ты решил с ними поступить?

– Да придется мне ехать с ними к Щорсу и отдать Черняку, по старому их знакомству. Он, конечно, самый прямой для них адрес.

– Правильно рассудила, – поддержал Петро. – А разве ты все-таки сейчас же собираешься ехать к Шорсу? – лукаво поглядел Петр на Надийку.

– А ты думал, что все это кончится одной поэзией?

ПЕТРО И ТЫДЕНЬ

Петро вышел на улицу. Напротив домика на ступеньках кузницы сидел Тыдень и, видимо, ждал кого-то. Ждал он, конечно, Кочубеев. Петро понимал его нетерпение. И, встретившись со взглядом Петра, Тыдень прочел в этом взгляде ответ на все то, что его волновало. Ставши невольно в положение отщепенца по отношению к советской власти со времени нетерпеливого ухода дубовлян с Зоны, он, будучи революционером, конечно, не мог не чувствовать своей вины и не понять всей горечи своего положения. Пока боролись с оккупантами и гайдамаками, все было в порядке. Но как только борьба была задержана, а выступление против советской власти, хоть и спровоцированное мнимыми ее «представителями», оказалось таким преступлением, – и Тыдень и его люди почувствовали невозможность дальнейшей изоляции и сепаратизма. Но не находилось до сих пор людей, которые помогли бы разрубить узел дубовлянского конфликта.

Черняк прошел мимо со своим полком, не решившись ни покарать Тыдня, ни сказать ему суровое дружеское слово. Да, впрочем, было ему не до того в быстроте марша. Нет, ни слова не сказал гневный и презирающий Черняк. А потом и пошло и пошло…

– Скучаешь, Тыдень? – спросил Петро, садясь на крылечке. – Или кузница тебя тянет? Я слышал, что ты знаменитый кузнец.

– Я кузнец, каторжный кузнец, – с гордостью сказал Тыдень и махнул рукой. – А вот взялся ковать народное дело, да и не сковал. Языка мне настоящего не сковано, Кочубей.

– А мне понравилось твое выступление против жалости к куркулям. Теперь я тебя понимаю.

– Ну, спасибо ж, что хоть ты понимаешь, – протянул Тыдень Петру левую руку. – Признаюсь, я и черта не боюсь, а тебя боялся, хоть и молодой ты, – перебил он вдруг себя, улыбаясь. – И вот, правду говоришь, тосковал я по другу, как бы сказать, и боялся: не поймете вы меня, не поймете.

– Не журись, пойхмем, – хлопнул его дружески по плечу Петро. – Поговорим о коммуне, Тыдень. Про этот твой опыт давно слышал! А что она, существует, не развалилась?

– Нет, – оживился Тыдень. – А когда же ей зимой разваливаться? Скоро и приступим опять до работы. Это моя, брат, каторжанская мечта, да вот кутерьма завязалась… Какие у меня поросята! Вот поедем завтра ко мне в Чарторыги – увидишь. Увидишь и кузницу. В моей кузнице пистолеты делаются. Мало чем хуже маузера. Только что обойма винтовочная, на пять патронов.

– Из винтовок, стало быть, делаете? Обрезы?

– Обрезы-то обрезы, да особенные. Из одного винтовочного ствола я делаю три пистолета. Замок – моего производства. Да вот… – Тыдень достал заткнутый за штанину «пистолет». Петро повертел его в руках. – Вот, смотри, – взял у него Тыдень пистолю. – Видишь гречей вон там, на тополе?

Раздался выстрел и за ним второй, и с тополя упали, трепыхая крыльями и роняя перья, два грача.

– Бьешь с руки, – спросил Петро, – без прицела?

– Навскидку, левой, – отвечал Тыдень. – Рука должна иметь точность соразмерно глазу. Я на мушку не целюсь и правой могу, хоть незручно. Я левша.

– Так сколько ж у тебя дворов в коммуне?

– Сто пятьдесят дворов в Чарторыгах да до ста в Дубовичах, хозяйничают на панских землях. А теперь я и куркулей переполовиню: сделаю сплошную артель. Объединю скот и коней, чтобы на весну перепахать межи. Я насчет семиполки думаю. По нашим землям трехполье ни к чему: у нас – технические культуры. Конопля самая знаменитая, Америке продавали со старины еще.

– Это дело надо посмотреть, – заинтересовался Петро. – А как же в остальных селах?

– Всюду то же – будет, дай срок! Это дело мы организуем. А ты хозяйственник, я вижу? Жилка в тебе есть.

– Да как сказать, – отвечал Петро. – Разве что «жилка». Люблю хозяйничать, да некогда. От книжки недавно. А про коммуну я тоже мечтал.

– Эх, Петруха!.. – И Тыдень хватил Петра железной левшой по плечу. – Дак я ж тебе и конюшни покажу. Ты наших коней видел?.. Стой, я тебе завтра полный смотр устрою своего хозяйства. Вижу я – кончилось недоумение.

– А как же фронт? – спросил Петро, с улыбкой покосившись на Тыдня.

– От фронта я не прочь. Ты же видишь – боевую удачу имею.

– А кто ж тут останется коммуну строить? – спросил Петро.

– Найдутся, конечно, люди. Да мне, вот видишь, хоть разорвись… Я из-за развала той коммуны и с Зоны двинул, когда оккупанты на наш урожай нагрянули. Мало, что они тут карали беззащитные семьи, – они коммуну мою разоряли: скот, поросят и всю живность забрали, сырню, маслобойку сожгли. Все перепортили. Вот оно что, – вздохнул Тыдень. – Это оккупанты нас и разорили.

– Ну что ж, не ходить тебе на фронт, значит. Так тебе тут хозяином коммуны и оставаться. Только, глядите, не «лисуйте» больше, а то опять одичаете.

– Да что ты в самом деле, Кочубей! – тряхнул головой Тыдень. – Нас будет видно со всех концов света.

– «Видна стала и земля галическая», – сказал Петро. – Скоро там будем. Слыхал, Щорс уже к Галичине подходит? А ты лесом заслонился, и не видать тебе ничего было.

– Ну, вот и дошли. Тут наш штаб. Вот уже и народ весь собрался.

Навстречу им шел Артамонов.

– Ну что? – спросил Тыдень, сурово нахмурясь при его приближении. – Зарыл своих собак?

Артамонов промолчал, так же сурово оглядывая Тыдня. (Тыдень приказал ему вывезти за село и зарыть в вороньем яру поганые трупы предателей.)

– Что же ты не отвечаешь? Зарыл, спрашиваю?

– Слушай, Оса, – сказал Артамонов. – Имей терпенье кусаться. За Клевеиь переступить побоялся? – кольнул он его.

– Посоли язык, говорю…

– Ну, сполнил! – ответил наконец Артамонов. – Какую ты силу надо мной имеешь, Оса! И все это от моей любви! Ну, давай левую!

Петро любовался проходящими мимо него смуглыми, обветренными партизанами и вспоминал Денисово определение – «красавцы».

«Жалко их Черняку отдавать, – говорил Денис. – Зачем он их проморгал? Отдам Щорсу и Боженко или сам буду ими командовать».

А Тыдень стоял рядом с ним, отмечая проходящие группы:

– Дубовляне, чарторыжцы, тулиголовцы, холопковцы, уздичаие, ярославляне…

В каждой группе хоть и похожих меж собой людей было что-то отличное. Суровее всех показались Петру Тыдневы чарторыжцы и красивее всех – ярославляне.

– А что ж, Денис не придет? – спросил Тыдень.

– Придет. Гайда знает сюда дорогу?

– Она знает, – протянул Тыдень, и Петро заметил, как мимолетная озабоченность скользнула по лицу Тыдня. Петро понял, что и Тыдень боится того же, чего боится и он. Боятся они Денисовой любви, чтобы не приковала она его.