Текст книги "Повесть о полках Богунском и Таращанском "

Автор книги: Дмитрий Петровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

Но Денис явился как раз в минуту, когда все расселись и водворились порядок и тишина. Пришла с ним и Надийка.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ПОХОД

В КИЕВЕ

Боженко лежал на бархатной кушетке в богатой гостиной сахарозаводчика миллионера Терещенко. Бывший министр Временного правительства бежал вместе с гетманом в Германию. Сыновья его, возглавлявшие карательные экспедиции, были убиты партизанами. Их фотографии еще висели на стене. Комендант штаба Таращанского полка Казанок тронул плеткой одну из фотографий.

– От цього кабанюка я шось памятаю. Це ж мы его прошлого ще году при установлении границы в Терюху под лед спустылы.

– Он самый и есть, гайдамацький полковник Терещенко! – сказал подошедший другой таращанец. разглядывая фотографию. – Тым делом командовал Денис Кочубей та ще якый-то знаменитый храбрюга.

– А ты ще й доси не вгадав, який то храбрюга? – спросил командир броневика, матрос Богуш. – Да то ж наш дружок – Микола Александрович Щорс был.

– Да не может того быть! – удивился Казанок. – Дак при чем же он там был?

– Вот теперь и я тебя, Казанок, что-то примечаю, – отозвался Богуш. – А тебя какая планида туда спокинула? Ты ж, сдается, не наш, не городнянский.

– Как есть я при той операции был, хоть и не городнянский. И наши эшелонцы и убили того бугая. Так що ты говоришь, той чубатенький и был Щорс? И ты при том был?

– Ой самый и есть. И я при том был: я как есть за машиниста орудовал. Ще й вашего Кочубея выручали.

Батько прервал воспоминания бойцов. Ему надоело лежать на кушетке.

Звони в телефон, Казанок, до штабу бригады? зови мени Щорса… Три денечки без всякого дила сидимо. Що я – Магомет турецкий?

– Ходу давай, Микола Александрович, – кричал батько в телефон. – От как раз то мени и надо! А то какой же мени с того толк, чтобы Тараща на терещенковських пуховиках вылеживалась? На Таращу, говоришь? Да я и там не загостююсь и хлопцив не растеряю. Не поженятся!.. До Винницы за тыждень буду, тай ще й швыдче… Вырушать?[27] Та хочь завтра!

Этот разговор означал, что Щорс дает Боженко благословение на поход на Васильков, Таращу и Винницу.

– Пока Щорс богунов подформирует, мы тую петлюрню на мыло змылим! – мечтал вслух Боженко.

Он отдал Казанку распоряжение о выступлении таращанцев из Киева.

– А то балуются хлопцы. Город большой, и добра б нем на санках не увезешь, к седлу не приторочишь… Да досмотреть мне, Казанок, чтобы не было никакой барахлятины. Кобуры осмотреть, карманы повывертать, о ворах и злодиюках мне донести и про Таращу хлопцам покуда не сказывать. Завернем туды чи не завернем – по неожиданности похода, – то неизвестно. Направление держим на Винницу через Васильков – Фастов. А тебе, Богуш, бронепоездом путь прочищать, наш поход прикрывать будешь. Услед тебе нежинцы эшелоном пойдут. А то не наше дело у теплушках, как той скот, душиться.

И запели таращанцы, выступая из Киева. Батько ехал впереди эскадрона.

Ой, то не полем-полем київським

А битим шляхом Васильківським.

Гей та татарська орда налягає.

То там таращанці с батьком Боженком

На конях буланих їдуть гаем,

Просить пан Петлюра у Боженка жалю,

А у батька жалю – немае.

На того Петлюру, на його натуру

Приготуйте, хлопцу нагаїв,

Бийте його, хлопці, бийте, не жалійте,

Бо то не Петлюра, а Іюда.

Повернув Петлюра хвостами отсюда:

«Змилуйся, Боженко! Не буду…

Насмешливая песня, тут же сочиненная, в подражание думе, песенником-поэтом Мыкитою Неживым, вызывает смех и всеобщее одобрение. Улыбается и батько, любящий поэзию и песни.

Он ведет с собою теперь в рядах таращанцев старых киевских товарищей – арсенальцев и других заводских рабочих, из которых знает каждого по имени-отчеству,

Вот один из них, Савка Буланый, – столяр-арсеналец, как и сам Боженко, работавший у станка рядом о ним добрый десяток лет. Всё знают друг о друге два товарища, о многом переговорили и передумали вместе. Знает Савка Буланый неукротимый характер своего друга Боженко, но все же дивится он тому, в какого знаменитого полководца за один только год революционной боевой деятельности вырос столяр, его друг: и тот и не тот теперешний Василий Назарович. Савка косится не-, заметно на едущего рядом с ним батька.

«Откуда у него все это? Верно, с детства, с тех пор как пас коней в ночном, будучи батрачонком в Тараще, лет примерно тридцать пять – сорок назад, и не садился он на коня верхом, хоть и дослужился когда-то до фельдфебеля в пехоте, а вот же сидит теперь на лихом коне, как заправский богатырь какой, несмотря на то, что уже разломаны ревматизмом кости».

А батько, чувствуя на себе его пытливый взгляд, приосанивается в седле и, набивая трубочку, спрашивает Буланого:

– А что, Савка, саблюку б на лозе спробовал: может, не гостра, оселка требует? По шияци гайдамаци щоб не промахнула… Га?

Таращанцы, о которых киевские обыватели да провокаторы распускали слухи как о грабителях, были обысканы перед походом.

– Один только идол попался, дорогой папаша, – докладывал Казанок, – ну, я его стукнул при том случае, без подробностей, бо рецидивист пришился и нашу честь марает. Чистое казначейство в кармане обнаружил.

– Чтоб ты того не делал, Казанок, без моего ведома, бо не жить тебе на свете! – внушительно сказал батько коменданту. – Моя рука тяжелее твоей, ну и я от того дела воздерживаюсь, бо имею на то указание нашей высшей власти. Есть у нас суд, трибунал военный, и в другой раз будешь ты у меня перед тым трибуналом за такое дело отвечать. А покуда, вскоростях, я то тебе прощаю, ну гляди в другой раз!

И Казанок, смутившись, отъехал. Батько успокоился,

«Вот дурно поклеп на хлопцев взводили. Я ж говорил Миколе, – думал Василий Назарович, – что та лютая слава про таращанцев – буржуйские хлыпы».

.. Снежок посыпал и таял. Зима, лютовавшая весь декабрь и январь, стала сдавать. Надо было спешить с походом, могла наступить и распутица.

Батько, едучи по талому снегу, вдруг вспомнил об этом и решил «переменить стратегию», как он выражался. Он повернул на Боярку и, узнав от разведывательного бронепоезда, что путь на Васильков свободен, а город обстрелян броневиками и, должно, Петлюра «лу-занул» до Фастова, велел пехоте погрузиться в эшелоны и двигаться на Васильков скорым маршем, а сам пошел с кавалерией в обход с фланга, через Глеваху.

ПЕРВАЯ КРОВЬ

Загремели первые орудийные выстрелы со стороны неприятеля. По звуку разрывов было ясно, что противник бьет через голову таращанцев по Киеву из дальнобойной. Слышны были только разрывы. Но по звуку своих ответных артиллерийских выстрелов батько догадывался, что артиллерию неприятеля Хомиченко нащупал. Петлюра, отступивший к Василькову, очевидно,

повел теперь наступление на Киев или, разведав о выступлении таращанцев, повел контрнаступление. Надо было опять снять неприятельскую артиллерию. Батько повернул к Боярке, откуда слышна была пальба богушевского броневика, и, подскакав к броневику, крикнул:

– Чего ж ты топчешься, Богуш, что я тебя конем обгоняю? Катай без остановки до Василькова и крой врага долой с пути, а я его тут саблей поддену.

Богуш выглянул из бойницы, красный, вспотевший, оглохший от стрельбы, и услышал только последние батькины слова.

Он кивнул головой и спрятался, подав команду:

– Полный!

Броневик помчался к Василькову, а батько взял наискось и полетел с эскадроном на Глеваху и Дроздовку, предполагая в той стороне местонахождение дальнобойки, обстреливающей Киев, и приказав полку, погруженному в эшелон, что должен был пойти вслед за броневиком, высадиться под Васильковом и взять город немедля.

Батько любил кавалерийский обхват. А уже под Глевахой стало ясно, откуда бьет дальнобойка.

– Вон за этим узлиссям[28], папаша, – показал пальцем подскакавший разведчик, придерживая тряпкой рану, из которой лилась на снег кровь.

Батько приподнялся на стременах и выхватил саблю.

– В атаку!

Почти месяц не видели таращанцы крови, и кровь разведчика Неструга, прискакавшего на белом окровавленном коне с донесением, кровь, обильно лившаяся по боку коня на белый влажный снег, разозлила не только заволновавшегося батька Боженко, но и всех эскадронцев. Молча и гневно мчались всадники к лесу.

Обскакав лес под выстрелами, батько скомандовал:

– Долой с коней, ложись! – и свистнул команду подскакавшей артиллерии.

Враг держался в лесу, надо было его выбить оттуда. Скорострельные пушки «гочкис» забросали лес гранатами. Лес заполнился эхом разрывов и криками подпеченного огнем врага. По ту сторону леса была железная дорога, и по линии на Васильков прогуливался красный бронепоезд, тоже бомбивший лес. Пулеметчики расположились по флангу и в свою очередь строчили по лесу. Лес простреливался насквозь. Там поднялась невообразимая суматоха, и петлюровцы пошли на вылазку.

– Сдана! – закричали они.

– Гей, невелика ж слава! – отвечал батько, вымчавшись на них впереди эскадрона.

Туто-то он их и встретил. Недосеченных пулеметами рубанули эскадроны, выхватившиеся разом на коней. А с другой стороны леса и по лесу понеслось: «Ура!» Та батальон, шедший вслед броневику, выбросившись из эшелона, пошел на поддержку батькиного фланга, ломая фланг Петлюры.

Построенный по треугольнику маневр петлюровцев был смят. Сложная операция – тем более рискованная, что мало разведанная местность оказалась сплошной засадой, – была закончена. Но ни Боженко, ни бойцы ещё не были удовлетворены. Распаленные коварством и сопротивлением врага, они рвались в бой. А подъехавшая кухня как раз своими запахами разбивала их азарт и боевое вдохновение.

– И на черта ты тут зъявывся, – ругали эскадронцы кашевара. – Корми пехоту до поту, а мы в Василькове сметаной поснидаем[29].

Батько, услышавший те похвальные речи эскадронцев, хоть и сам голодный, сглотнул слюну – «при том проклятом аромате борща, что хоть кого свалит», – как выразился остряк Левентуха, – и повел эскадрон на Васильков.

Надо было поспешить, тем более что и солнце уже скатывалось на запад, пылая алым огнем и как бы спеша водрузиться своим пламенным стягам в той стороне и призывая туда бойцов. Надо было до ночи помочь бронепоезду и пехоте закрепить Васильков:

От Глевахи до Василькова было километров девять с гаком. А Васильков, видно, не сдавался: с двумя бронепоездами вел поединок Богуш.

Наконец, закрепившись на закруглении у будаевского поворота, он взял под боковой обстрел железнодорожный профиль – дугу на Васильков – и свалил один бронепоезд.

На полном ходу слетел «Мазепа» под откос. А другой бронепоезд, «Сичевик», увидевши, с какой удобной позиции бьет красный «Гром», «поджавши хвост, как собака, – как говорил потом Богуш, – потянул хвоста аж до Фастова».

Батько Боженко как раз и подошел к Василькову в этот момент.

Таращанцы разлютовались и рубили сичевиков без пощады. Попробовали было сичевики сдаваться, да не берут таращанцы.

– Быйтесь, сукины сыны, бо мы вас бильше не беремо, хай вас сатана визьме! Гады прокляти! – кричал батько, проделывая саблей настоящие фокусы.

«И где только научился он такие выкрутасы саблей выделывать?» – думал, глядя на него, Савка Буланый.

И падали сичевики и галичане, кровавя снег, и проклинали, умирая, Петлюру.

– Га! Ото победа, що клянут сичевики своего Юду! – кричал батько. – Ну, нет на вас от моего сердца жалю, бо люблю я свободу, а вы ж ее предатели, собачьи сыны!

Так сражались таращанцы до ночи, голодные и злые, забывшие про борщ и сметану, которых думали поесть б Василькове, не ожидая такого великого боя. Так и уснули, не поевши, – наморились в бою,

«ПИШЛИ ЛЯХИ НА ТРИ ШЛЯХИ»

А в это время «Гром» гремел уже и по Фастову, преследуя «Сичевика», пятившегося задом. Надо было подавать туда опаздывающие молнии сабель.

И, немного отдохнув, таращанцы двинулись на Фастов. Разгромленный снарядами Богуша, Фастов был оставлен петлюровцами, не принявшими боя. Петлюровцы удирали по трем шляхам.

«Пишли ляхи на три шляхи», – острили таращанцы. Пошли петлюровцы на Паволочь, на Скраглевку, на Триполье и на Берники.

Семь часов сопротивлялись под Скраглевкой сичевики первому батальону, но сломили им хребет таращанцы, показав и в этом бою чудеса храбрости.

Эта храбрость бойцов и решила бой, который мог бы затянуться и на ночь.

Паника овладела петлюровцами. Они видели всюду свою гибель. Их охватило чувство страха перед неистощимой, стремительной, победоносной силой красных войск. И бежали они без оглядки.

Батько Боженко считал стремительность условием успеха. И, раз начав движение, не ослаблял его до полного разгрома врага. Бойцы не считались с усталостью и, отказываясь от сна и еды, не прекращали преследования до победы. Этим выделялись таращанцы изо всех частей, кроме лишь богунцев, стойкость и храбрость которых, воспитанные отважным Щорсом, ни в чем не уступали таращанцам.

Фастов был взят совместными действиями обоих знаменитых полков – Богунского и Таращанского. Из Фастова богунцы пошли по направлению Житомира – на Ходорков, на соединение с Ходорковским партизанским отрядом Шамеса, а таращанцы – налево, в направлении Таращи, куда многим из них, естественно, хотелось завернуть. И это в особенности создавало настроение нетерпеливого неистовства. Все, что стояло на пути к Тараще, сметали они с силой рвущегося вихря. Однако батько сдерживал этот порыв к своей хате у бойцов и категорически заявлял, что до тех пор, пока не будет ликвидирован неприятель на основном направлении – к Виннице, он не отклонится к Тараще.

– У вас нету никаких понятиев, бойцы, что перед нами великий поход, аж до Черной Горы, до Карпат. Наша родина – вся украинская земля, да и весь свитовый народ, который при нашей помощи должен освободиться и хочет освободиться. А таращанские дивчата, хоть, може, и заскучали по парубкам, та немае чести для бойца милуваться до победы. А ну ж, визьмить мени Паволочь, Попельню та Вчерайше. А один батальон для заслону пойдет на Белую Церковь, набыть морду тому Зеленому, щоб не брехав, запроданец, атаманчик, що таращанцы за дивчатами заскучали.

– Верно, батько, дивчата пидождуть, – отвечали таращанцы, возбужденные речью батька, всегда подчеркивавшего интернациональный смысл похода.

Батько отучал молодых бойцов от взгляда на родину, ограничивавшего ее пределы не только «ридною Украиной», а зачастую даже родным селом или местечком.

– «Абы мени у Капустянци слобода, – передразнивал батько домолюбов. – А за Капустянкою хоч не росты капуста, хоч тоби и борщ без капусты!» То таки слобода, а то таки слобода!

И эта незамысловатая, но остроумная агитация батька, задевавшая боевое самолюбие бойцов, расширяла их политические взгляды и достигала наилучших результатов.

– Ведется борьба классов, товарищи. Ще не выздох той класс, пид яким вже ноги ломляться, и не выстоить вин на тих цыплячьих нижках, бо воны у него тилько об землю дряпаются, а наши дубовые ноги выстоять, бо воны с земли ростуть. Бо нас матка земля ростыла, окропленная нашим потом та кровью спокон веку. На ту золотопогонну кумэдию велыкий витер дме, не так той витер, як великого ума сыла – нашего пролетарского люду.

И хоть батьку и самому хотелось установить в своей Тараще советский порядок, а может, и погостевать денек-два да повидаться со стариками-сверстниками, с которыми когда-то в детстве пас он батрачонком коней на таращанских заводях, – сурово осуждал он тех, кто рвался «до дому». Второму батальону Кабулы, который сам был белоцерковцем, поручил он идти на Белую Церковь и сказал ему при расставании:

– Ото ж твое испытание, сынок: какой из тебя коммунист. Не за чорными бровами твоей милой – бо я в тому не сумлеваюсь, что в Белой Церкви подмаргивал ты тым чорным бровам до походу, – не за тыми чорными броаами, сынок, поручаю я тебе это дело, а штоб гада Зеленого ты мне доставил на аркане, – и быть тому, как я сказал. Слыхал? Иначе я и ие отец тебе больше.

– Слыхал, отец, притяну тебе того Зеленого змея на аркане.

И пошел Кабула на Белую Церковь, а батько – на Попельню и Вчерайше.

АРТИЛЛЕРИЙСКИЙ КУМ

В этот день по требованию батька добавил ему Щорс новую тяжелую батарею – гаубичную. Она прибыла прямо из Киева и выгрузилась на Попельне под прикрытием сопровождавшего ее богушевского броневика.

Бятбко доверил ее своему лучшему артиллеристу, знаменитому Хомиченко.

– А ну ж, покрести тую новую батарею огневым кинжальным ударом, – сказал ему батько. – Посмотрю я, как: она работает. И чи не перекроет она мои. знаменитые «гочкисы»?

– Не сумлевайся, отец: будем из нее бить, как из бомбомета, – отвечал Хомиченко, зная любовь батька к «кинжальному» бою. Он даже артиллерию вводил в рукопашный бой, вплотную к противнику, постоянно добивая его на месте артиллерийским расстрелом в упор.

– Что его гонять от села до села – тую «петлюру»? Так он перед нами год будет зайдем бегать.

И, подъехав эшелоном вплотную к. Вчерайшему, батько выгрузил своих два батальона под. артиллерийским и пулеметным огнем, неприятеля и выехал с эскадроном на открытую, позицию, пустив батальоны наступать. на Вчерайше и вслед за ними – тяжелую батарею.

Подойдя на расстоянии километра ко Вчерайшему, батальоны рассыпались в цепь, а батарея, тут же выехав карьером на горку и снявшись с передков, открыла в упор по противнику ураганный огонь.

– Правильно работает Хомиченко, – замечает батько, посасывая трубку и стоя под горкой в прикрытии, впереди эскадрона.

Цепи батальонов, не размыкаясь и не ложась, без перебежек, идут вперед со штыками наперевес, как на награде. Они приближаются вплотную к противнику и, это время как батарея открывает огонь, с криком «ура» кидаются в штыки.

Тут сам батько поднимает саблю и бросает с фланга в атаку эскадрон наперерез бегущим врассыпную галичанам.

Не вернулись петлюровцы во Вчерайше. Пригвоздил их батько на месте.

А батько подъезжает к батарее Хомиченко и, глядя на отважного, задымленного порохом артиллериста, говорит:

– Спасибо, Антон Егорыч, за ту баню. Орудии способные]

Хомиченко вытирает пот с лица.

– Новая краска в пузыри пошла. К орудию до сих пор руку приложить неможно: бифштекс получится. Ну, раз выдержали, значит крещеные, хоть и попузырились. Новую закалку даем. Эту вот батарею, с твоего разрешения, «Маткой» будем звать – в честь твоей сурьезной хозяйки, отец. Горячая она у тебя, хай буде здорова, и тоже пузырится.

– А что? Может, подлестился невзначай? – спросил Боженко.

– Да не… – смущается Хомиченко. – Так, пошутковал трохи.

– Ишь ты, «пошутковал», кум. Ну, за эти крестины «кумом» тебя буду звать. Приходи до меня во Вчерайше. Може, и хозяйка моя подъедет – то выхлопочу я тебе ейное прощение, коли в чем пообиждалась,

– Это – выхлопочи, а то осерчала…

– Пошел на Вчерайше!

Батько с Хомиченко поскакали впереди артиллерии по полю с гордостью только что вышедших из боя и обновивших оружие бойцов, оглядывая страшное поле, усеянное трупами врагов.

ЗЕЛЕНЫЙ НА АРКАНЕ

Кабула сдержал слово, данное батьку. Он ночью окружил Белую Церковь, сияв заставы Зеленого при переходе через Рось, я, зная все ходы и выходы, при помощи разведки из местных жителей, своих друзей, взял Зеленого живым. Он отправил его, как того требовал батько, на аркане до Вчерайшего, а сам пошел на Таращу, не задерживаясь в Белой Церкви гостеваньем.

Выполняя данное батьку обещание, скрепил свое молодое сердце таращанский сокол и, только уезжая, велел своей матери передать от него низкий поклон невесте своей Катерине Федоровне и просить у нее от его лица прощения, что по скорости похода не загостевал и не заслал он ей усатых сватов со сказками и рушниками. Просил, чтоб ждала его, если имеет на то крепкое сердце, до осени, когда думают красные бойцы победоносно окончить свой поход.

Каково же было изумление Кабулы, когда при выезде из Белой Церкви преградили дивчата дорогу эскадрону, разостлали на дороге перед бойцами рушники и, смеясь, запели им свадебные песни, хотя была уже масленица и не время для свадеб. А среди девического насмешливого хоровода стояла и улыбалась Кабуле Екатерина Федоровна. Не стерпело сердце Кабулы, соскочил он с коня, и надел на руку своей любимой золотое колечко, и расцеловал ее жарко при людях, под общее одобрение, и, вскочив в седло, понесся, не оглядываясь назад – не видя уже того, что и остальные бойцы последовали его примеру и перецеловали весь хоровод дивчат белоцерковских.

Догоняли бойцы ускакавшего Кабулу, и хорошо, что догнали вовремя: попал Кабула под обстрел зеленовцев в Сухолесье и потерял пятерых кавалеристов.

Задержался он в пути, подтянул батальон и окружил и Трощу, и Ракитну, и Ольшаницу, долбанул бандитов, – и только с боем добрался до Таращи, где перед тем побывал уже Гребенко со своим кавполком и установил советскую власть.

– А я того Зеленого, как собаку-изменника, отправил до своего батька Боженко, и немало удивляюсь я товарищу Гребенко, что он дал пощаду тому гаду, хоть и держал он, гад, нас в обмане, имея мандат от команд-укра, которого обманул лисьим лаем. Ну, старый партизан Гребенко должен был тот обман обнаружить. Так что ставлю я в упрек славному командиру тую пощаду и требую от вас, жители таращанцы, не ронять вперед нашего знаменитого имени, бо мы носим с гордостью имя Таращи всем нашим славным полком. И командир нашего полка – тоже ваш знаменитый уроженец Василий Назарович Боженко – может заявиться до вас в гости при походном положении, то чтоб не стыдно было вам глянуть ему в глаза, бо он вместе со всеми вами, таращанцами, проливает кровь за свободу и бьется за весь пролетарский свет неустрашимо.

Вышел на трибуну усатый старик, старый знакомый таращанцев, отец командира Гребенко и старый друг батька Боженко, и сказал в ответ:

– За то спасибо тебе, сынок, что заарканил ты атамана Зеленого, бо он враг советской власти. Но в оправдание сына моего скажу, что не его то ошибка, а имел он строгий приказ при переходе через родные местности не заводить зла с Зеленым. Хоть и кипело его сердце против того замирения с петлюровским подкиданцем, да не имел он права надевать на него аркан. Имел он в Киеве большую руку. Мы гордимся вами, таращанцами, сверх всего гордимся старым другом моим Василием Назаровичем Боженко, которому велю передать от нас, что в обиде мы на него, что не прибыл он до нас самолично; и, может, еще будет близкая стратегия, то пущай не забывает свою родину. Ну, только знаю я его думку, что он за родину считает весь бедняцкий класс во всем свете, и в том его правда, бо бедняк бедняка бачить здалека. И если б не подранили меня еще на нейтральной зоне, то вы знаете, сынки, что был бы и я с вами. Да вот охромел, как хромой черт.

Разозлился старик на свою хромоту и стукнул кулаком по столу.

– Вот передай от меня старому в подарок от Таращи люльку, зробленную с корневища того дерева, что стояло когда-то на боженковском дворе.

Нечего было отвечать молодому Кабуле, как только поблагодарить старика и извиниться за обидные упреки его храброму сыну.

Поблагодарив Таращу, сходя с трибуны, Кабула получил от населения каравай и вышитый крупными цветами рушник с надписью: «Знаменитому земляку Василию Назаровичу Боженко от родной Таращи».

Погостевали хлопцы в Тараще три дня и три ночи, и многие из них успели засвататься за дивчат, но пожениться не успели, потому что по обычаю не полагалось жениться в это время – наступил уже великий пост, а дивчата не могли еще тогда нарушать без разрешения отцов старого обычая, хоть и были им милы одинаково и в великий пост их лихие женихи-бойцы.

И, подражая Кабуле, своему славному командиру, подарили бойцы дивчатам – у кого были – золотые кольца, а у кого их не было – серебряные, купленные за шесть гривен на таращанском базаре. Ну и дивчата им в ответ подарили свои – грошовые, медные. Да выплели из кос своих и подарили бойцам на банты красные ленты, как благословение любви.

Отгуляли бойцы и отдохнули за три дня и три ночи, как за три года, не страшно было идти им вновь на смертельный поединок с врагом.

«МАМАША»

В самом Вчерайшем, окруженном со всех сторон, были захвачены петлюрозские резервы, не успевшие уйти на Казатин с эшелонами, так как по линии на Казатин батько пустил три бронепоезда.

Батько, чувствуя себя победителем и в особенности довольный сегодняшним неслыханным артиллерийским боем, решил амнистировать пленных и предложил им влиться в Таращанский полк, а кто не захочет, разойтись по домам. Половина пленных влилась в полк, другая половина была отпущена по домам. Это был первый батальон знаменитого Палиева «куреня смерти».

– Курень смерти, а не вмиете вмерти, – острил батько. – А ну ж, расстреляйте мне сами своих офицеров.

Петлюровцы не решались.

– Ну, тогда я прикажу вашим офицерам расстрелять вас.

И батько предложил десятку взятых в плен белых офицеров расстрелять сдавшихся своих «стрильцив», пообещав им пощаду. Офицеры согласились. И после этого «стрильци» без рассуждений расстреляли их.

Однако один из офицеров перемаскировался и не был выдан сдавшимися петлюровцами. И в ту же ночь рота «куреня смерти», получившая обратно оружие, под предводительством этого офицера напала на штаб-квартиру, решивши расправиться с батьком Боженко. Но батько расквартировался в другом месте из-за приезда жёны, и гранатой, брошенной в штаб, были убиты два писаря и дежуривший ординарец… Таращанцы, поднятые тревогой, уничтожили восставших петлюровцев до одного и дали клятву никогда больше не доверять врагу.

Доставить Зеленого к батьку Кабула поручил комвзвода Коняеву и дал ему целый взвод для этой цели, потому что надо было прогнать того поганого атамана через всю Белоцерковщину, где было не мало сочувствующего ему кулачья, которое могло и отбить пленного предателя.

В Паволочи стояли нежинцы, шедшие резервом вслед таращанцам. Они уверили, что Боженко находится уже в Фастове, а не во Вчерайшем, и Коняев погнал Зеленого на Фастов, решивши, что так ближе. Это и испортило все дело. В Фастове у Коняева отобрал Зеленого

Особый отдел и доставил его в Киев, где Зеленый был амнистирован и, вырвавшись на свободу, обозленный, поднял всю кулацкую банду на Киевщине против советской власти. Долго потом жалел Кабула, что не зарубил Зеленого на месте или что не послал его к Боженко поездом.

Когда Коняев, по прибытии во Вчерайше, доложил обо всем случившемся батьку, тот, взбешенный, сказал:

– Не було головы у Кабулы – срубить голову тому гаду. Не всякое лыко в строку – и не всякое слово повынно понимать в точности! Может быть, я бы и отсыпал Кабуле плетюгана за неповиновение тому моему приказу, ну, а теперь отсыплю ему втрое за тую нерассудительную шкоду. Врага, застигнутого в бою, рубай на месте, пока не остыло. Сумлеиия не может быть в смертельной борьбе. Закон войны есть суровый закон. Да и не было еще такого сурового закона, какой требуется сейчас в нашей борьбе за революцию, потому что тут два заклятых классовых врага, два мира сошлись на смертный бой. Боюсь я, что в Киеве того дела не смозгуют и опять амнистируют того гада. Уж он один раз взял обманом командукра, склизкая гадюка. И тогда загонит он нам занозу в зад. А потому, Коняев, даю тебе особо строгое взыскание – не допускать тебя до бою цилый тыждень. Иди сдавай оружие.

Испорчено было гостевание и настроение у батька, созвавшего своих отважных командиров на совет по поводу вчерашней победы во Вчерайшем и ради приезда его жены, прибывшей из Киева с пирогами и с пушкой, посланной Щорсом.

Еще в то время, когда снабжение армии не было налажено, привыкла хозяйственная жена Боженко, «мамаша», как звали ее полушутя бойцы, к тому, что за Боженко – да и за бойцами – нужно присматривать по-домашнему: и обед сварить, и пуговицу пришить, и белье постирать, и латку налатать.

– Та у нас же полная комендатура теперь, и интендант снабжения, мамаша ты моя дорогая, каптенармусы дуют в усы, и кухни походные есть, как полагается в армии. Квартирку с полным довольством имеем повсюду, хоть бы в самом большущем городе или на кулацком хуторе – все одно, а ты из Киива с горячими пирогами да в самый горячий бой. Га? Этому делу надо поставить точку та ще й запятую, моя люба. Ото ж, хай будэ послидне таке пирогування, и видъизжай ты до Киива, моя матусенька, вовсе аж до победного конца, бо знаю, що знов будешь мени лазыть под кулэмэтом, тай лаятыся, що мы не снидавши.

Бойцы, сидевшие за столом и уминавшие привезенные из Киева пироги, хохоча, вспоминали, как однажды, во время самого ожесточенного боя, под перекрестным пулеметным огнем, явилась «мамаша» на поле сражения с пирогами, упрекая бойцов, что они забывают поесть как следует – и не выдержат они боя.

Было это под Броварами, в разгар сильнейшего сражения на подступах к Киеву, да еще сверх всего в сильнейшие морозы.

Вот про нее-то и острил Хомиченко, что огневая она, как новая гаубичная батарея, прозванная вчера под Вчерайшим ее именем.

«Мамаша» краснела, поглядывала на «кума» – Хомиченко, которого дразнил батько:

– За что ж таки куму от мамашиного зла попало?

«Кум» смотрел на «мамашу», и она краснела, видимо не решаясь признаться. Но выхода уже не было, и надо было признаваться.

– Да что там, уж раз теперь «кум», так все одно, признаюсь, – сказала смущенная женщина. – Чи то за пушку, чи за пампушку обнял меня Хомиченко, да и поцеловал. Ну ще б то не беда, что поцеловал, – я б на то уж плюнула, – а то еще и подморгнул. Ну, тут я не стерпела и огрела зубатого так, что, видно, и доселе помнит, коли в кумы сватается.

– Ох ты, чертова анархия! – хохотал батько. – Вот так кум! А я и не знал, що ты до шкоды охочый. Ну, раз уже такое дело, шо сам признался, то давай, брат, выпьем за вчерашний бой. Сделал ты тем боем исправление своему нахальству, только в другой раз не попадайся. И для памяти даю тебе дозволение: пущай зовется твоя батарея «Мамашей».

– «Федосьей Мартыновной» будем звать, – уважительно поправил Хомиченко. При этом Федосья Мартыновна снова покраснела и чокнулась с «кумом» ради примирения.

Оживленные близостью милой женщины, бойцы и сам батько на минуту забыли про свои боевые тяготы.

Забыл батько и про свои огорчения из-за Зеленого. И тут же по просьбе жены велел выпустить Коняева из-под стражи и, вернувши ему оружие, позвать на ужин.

Коняев явился чуть повеселевший, но, отвечая на расспросы, бил кулаками себя по коленям и просил батька дозволить ему немедля вернуться и отбить Зеленого от Особого отдела обратно.

– Что с возу упало, то пропало, – говорил батько. – Да, может, еще дело обернется и в твою пользу, когда я пошлю телеграмму Щорсу, чтоб он сам за того Зеленого «заступился» и довел его до собачьей могилы.

Но Щорса уже не было в Киеве.

В этот самый час он сменял в Фастове начдива Макотоша и принимал дивизию. Батько же при этом назначался бригадным командиром Таращанской бригады, хоть имел лишь один полк.