Текст книги "Повесть о полках Богунском и Таращанском "

Автор книги: Дмитрий Петровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

Подушка была измята и мокра от батькиных слез, Щорс, коснувшись ее рукой, бережно и незаметно вытер руку и погладил батька по согнутой спине.

– Успокойся, дорогой Василий Назарович, герои не плачут. И такому герою, как ты, слезами горю не помочь. Не плачь, комбриг! Я знаю, что горе. Но что наши жизни и наше горе перед задачей нашей родины? Не довести бы до горя страну! А убийц мы найдем и жестоко покараем. Я уже отдал распоряжение найти в Бердичеве виновных и арестовать их и сообщил в Киев о постигшем тебя несчастье самому правительству. И вот уже есть ответ правительства. Мы представили тебя к золотому оружию и имеем приказ правительства вручить тебе его.

Щорс вынул из суконного свертка золотую саблю и поднес ее Боженко.

Боженко покосился на саблю, перевел глаза на Щорса– и вдруг искра безумия, испугавшая Щорса, засветилась в этом взоре.

– Великодушно извиняюсь, – сказал старик, распрямившись и сделав язвительное выражение лица. – Золотым оружием моего горя не прикупить и сердца моего лестью не унять. Не золотою саблей, а кровавою саблей добывал я свободу для народа. И за ту мою кровь!..

– Неладно говоришь, батько! – сказал насупясь Щорс. – Нехорошо говоришь! Не для личной жизни мы, большевики, отдали свою судьбу будущему человечеству. Нашей мечте мы отдали ее, мечте всего народа, счастью народа! Разве первое твое несчастье на свете? Разве не тысячи и не десятки тысяч осиротело жен, лишившихся мужей, и мужей, лишившихся жен? Почему ты свое несчастье ставишь выше других?

Щорс открытыми, соколиными глазами бесстрашного бойца и прямого человека посмотрел на Боженко. Боженко сидел, потупясь и не поднимая глаз, но видно было, что он слушает с жадностью и тревогой то, что говорил Щорс.

– Правда, ты незаменимый человек на своем месте. Ты герой и вожак героев. Ты силою своей революционной веры и верности вырастил здесь вокруг себя стаю орлят. Ты дал им крылья бесстрашия и пламенную любовь к свободе, и ты за это почтен славою и тем самым золотым оружием, которое мы тебе привезли. Оно прибыло раньше твоего несчастья в штаб, но нам некогда было сообщить тебе об этом ранее, да и ты находился в бою и тебе было не до того. Ты работал кровавою, как

ты говоришь, саблей. Так знай же, что и эта сабля тебе не для покоя дается, а дается для боя за советскую власть. На, получай ее с честью и с честью носи! Она дана тебе от самого Ленина.

Услышав имя Ленина, батько побледнел и встал.

Он протянул было руку к сабле, поднесенной ему Щорсом, но вдруг рука его остановилась, он поднял ее к голове и, закрыв глаза, провел по ним со лба ладонью, как бы отгоняя тяжкий сон. Проведши и по бороде и по груди ладонью и прошептав что-то губами, запекшимися от страданья, батько сказал:

– Филя, подай гимнастерку!

И Щорсу:

– Вид Ленина приказом, кажешь, ця шабля?.. Подпережи мене, Микола!..

– Вид Ленина, – отвечал Щорс, застегивая портупею на батьку.

Крепко расцеловал прекрасное лицо Щорса батько и растроганно сказал, оглянувшись на карточку своей погибшей жены, что стояла на столе:

– То ж мы ему напишем про это дело? Напишем про мое горе?

– Напишем, – ответил Щорс.

– И карточку супруги моей пошлем… И скажи ему так: и в горе своем остался Боженко твердым большевиком. Зупинил[38] свое сердце, кровью облитое, и пошел со всею лютою злостью на врага. А ну, звать командиров! На Дубно и Ровну – в поход! Зараз же будем вырушать.

– Поздравляю вас, товарищи, с победой, со взятием Изяславля и Шепетовки, – сказал Щорс вошедшим командирам. – Скоро прочтете о себе в приказе; я помню каждого. Прошу поздравить своего отца с боевой наградой – золотым оружием.

– От самого Ленина, – прибавил батько.

Командиры окружили Боженко, осматривая саблю.

– Ну-ну, дывиться на шаблю, та не теряйте часу, голуби мои, бо Дубно не дримае! И мы ж тебе, Микола, теж представим до Ленина героем, бо ты самый кращий герой! Найкращий герой!

ГОРЛОПАН

Щорс все еще приглядывался к каждому движению Боженко, и от его зоркого глаза не укрылось, как нервно ходили желваки под густою бородою батька.

– Нету больше моей слезы! Чи так говорю я, Микола? – обернулся он к Щорсу. – На, сховай цю карточку и пошли Ленину вид Боженко у память. А я пишов на Дубно. Ну що, Денисе, – обратился он к Кочубею, стоявшему у косяка двери. – Пожалкував и ты старого? Пожалкуй, пожалкуй, юнацька душа!

Батько говорил, одеваясь по-походному, в чем помогал ему Филя, вытаскивая нужные вещи, по одному знаку понимая своего командира.

Батько хлопал себя ладонями по груди, и мигом Филя вешал на грудь его бинокль. Батько хлопал по карману, и Филя засовывал ему в карман коробку с сигарами. Наконец батько стал причесываться, и тут Филя мазнул батька по голове помадой. Денис глядел на него и, вспоминая недалекое прошлое, подумал, что батько за эти пять-шесть месяцев похода изменился: даже волосы стал помадить.

Но Боженко в ожидании милой жены своей купил эту помаду, и это понял Денис, когда батько вдруг резким жестом отвел Филькину руку с помадой, взял полотенце и вытер голову насухо. А потом достал из кармана и бутылку с коньяком и поставил ее на стол, грозно оглядев при этом Филю.

Денис понимал, что в сложной мимической игре, происходившей между Боженко и Филей, в этой сцене одеванья отображается вся душевная борьба, которую только что пережил батько. Он на глазах преображался.

Весть о том, что к батьку приехал Щорс, разнеслась с быстротою молнии. Братва бушевала в ожидании похода.

А поход был внезапно отменен.

– А! Так вот в чем штука: Щорс стал поперек дороги!

И стоустая молва превращала быль в сказку. Смерть жены Боженко и горе батька обрастали тысячею вариантов и легенд, в которых не обошлось без провокации. И про Щорса говорилось теперь:

– Гляди, кабы еще не вздумал папашу заарестовать! Не дадим увозить Боженко!

– Покажите нам нашего отца!

– Пусть выйдет батько на крыльцо! – .кричали бойцы.

Кричали, конечно, не все. И тех, что кричали отчаяннее всех, отмечали для себя командиры, намереваясь проверить – от души ли тот крик, и не голос ли это провокаторов, подосланных или купленных Петлюрой, что столько раз пытался уже засылать провокаторов, но всегда до сих пор безуспешно.

И Кабула, тяжело переживавший батькино горе, смекнул, что тут имеется злая игра, и внимательно прислушивался к крикунам. Он отметил один до фальши кричащий голос:

– Подать нам сюда Боженка! Пусть выйдет отец! Подать нам Щорса сюда – пусть выйдет! Тут дело нечисто: увозят Боженко! Арестовывают папашу!

Кабула, прислушиваясь к этому фальшивому визгу, пробрался поближе к кричащему и, разглядев его хорошенько, уже потянулся было непроизвольно к ручке «кольта», да вовремя подумал: «Одним выстрелом пожара не потушишь».

С находчивостью старого партизана он окликнул кричащего:

– Вот это верно, браток! А ну, давай пойдем с тобой к папаше, повидаем его самолично и объясним братве, в каком он есть в данном положении, – святое дело!

– Да я не пойду! Зачем мне ходить? – уклонялся тот. – Пущай он сам сюда выйдет, чтоб всем стало видно!

– А может, и некогда ему выходить. Может, приказ пишет или письмо до самого Ленина. А мы пойдем под окошко, поглядим и братве все чисто дело объясним, А то что ж, правда, народ мучается.

– Да ты поди сходи, Иван, – толкали его. – Чего же в самом деле горло драть? На то глаза кошке дадены! Чего ж зря мяукаешь?

Горлопан понял, что его выведут на чистую воду, что дело пойдет сейчас начистоту. Но деваться было некуда.

– Что ж, и пойдем! Я не боюсь! А чего мне бояться? Я за отца постраждать могу. Вы ж меня, хлопцы, не выдавайте, бо меня командир ведет! А куда он меня ведет?

К самому Щорсу! Сами понимаете, на какое дело иду. Вы ж меня, братва, не выдавайте!..

Но в это время сам батько появился на крыльце. Он постоял, поглядел на шумящее море «таращи», махнул рукой, и все стихло.

Он был на крыльце один. Никто из приехавших не вышел с ним, чтобы не мешать собственному его чистосердечию и его собственной воле в этом разговоре с народом.

Народ придвинулся к крыльцу. Прежде боялись подходить, чтобы не. тревожить. батька, тем более что и ординарцы разъезжали у его квартиры, то и дело кричали:

– Эй, тише, папаша спит!

Или:

– Тише, папаша страждает!

Или еще трогательнее:

– Тише, папаша рыдает по своей любимой жене!

Теперь бойцы сомкнулись у крыльца.

– Приказ получили?

Тишина…

– Таращанцы! – крикнул батько изо всей силы. – Приказ к походу дадён?

– Да-дён! – охнула «тараща» в один голос.

– Трубач трубил сбор к походу?

– Тру-бил! – раздался ответ.

– По местам! – гаркнул батько. – По-стройсь!

«Тараща» шарахнулась и стала в строй.

– Ну, видал ты батька? – спросил Кабула провокатора, не отпуская его от себя.

– Ви-дал!.. – запинаясь, протянул унылый голос.

– Чего ж ты скис, собачий хвист? – спросил Кабула и пнул провокатора под микитки дулом «кольта» с такой силой, что он упал навзничь.

– Добре сделано! – сказал Кабуле подошедший Калинин. – Я его все время примечал, да убрать не удавалось.

– Слабо ему сделалось! – подошел один из тех, кто подбивал еще недавно горлопана идти посмотреть, цел ли батько и как себя чувствует.

– Оттащи-ка его на свинюшник! – сказал подошедший Кабула и пошел строить свой полк к походу.

А Боженко, прощаясь со Щорсом, говорил:

– Был ты мне брат родный и товарищ дорогой и остался тем. Только не забывай ты про мое горе. Сделай все следствие сам и мне о том доложь. Похорони жену мою и венок от мужа положи. И план сыми местности той, где она лежатыметь[39], моя пташечка…

И опять досадная слеза покатилась из одного прижмуренного глаза; батько не смахнул ее со щеки, а просто отвернулся, чтоб никто того не видел.

– А я того – долбану Дубно и дам той суке Петлюре тай галичанам и панам доброго «бубна» (батько любил баловаться рифмой).

И он обнял Щорса и расцеловал его, касаясь мокрой от слез бородой Щорсова лица.

Только смолкла труба и взял последнюю ноту горнист, его сосед, песенник-кавалерист Грицько Душка, тряхнул чубом, повел локтями и плечами, зыкнул и запел донскую казачью песню:

При бережку – при луне,

При счастливой доле,

При знакомой стороне

Конь гулял по воле.

Кавалерия пошла на ровном аллюре мимо батьковой квартиры, отсалютовав ему и Щорсу саблями.

– Эх, – крикнул батько, заступая в стремя с обычным чувством предвкушаемого удовольствия похода и боя. – Дамо панам бубна биля того Дубна!.. За мною, ребята, рысью марш!.. Прощай, Микола, що то в сердци мени укололо: може, й не побачимось, – шепнул он подошедшему Щорсу, нагнувшись с коня.

– Не журись, побачимось, – отвечал Щорс, проводя рукою по, открытой голове своей.

Щорс долго стоял посреди дороги в пыли, наблюдая могучее движение таращанских полков, выступавших в поход после пережитых тревог. Он вглядывался в загорелые мужественные лица таращанцев, стараясь найти в них хоть след только что пережитой смуты или неудовольствия, – и так и не нашел ничего, кроме предбоевого вдохновения, которое он так привык видеть на лицах своих бойцов. Да и как могло быть иначе? Это шли героические революционные части, люди, выпестованные вожаками-коммунистами, – краса советской власти, опора и надежда великого будущего.

–.. А вот и поганец! – Из сарая на аркане, обмотанном вокруг груди, выволакивает Кабула провокатора и приговаривает: – Пидбигай, собака, на аркане за мною, до здоху, конай, кобылячий хвист, за брехни! Розповидай, стерва, кто твоего языка позолотив, гадюко? Ну, пидбигай же!

Бойцы, увидев провокатора, получившего возмездие, хохочут удовлетворенно.

А Щорс кричит Кабуле:

– А ну, брось! Давай его мне сюда до трибунала. Он-то мне как раз и нужен. А еще мне нужен Лоев, эскадронный.

Отрубает Кабула саблей веревку и бросает среди площади у ног Щорса Иуду, огрев его на прощанье плашмя саблей вдоль плеч. И кричит проезжающему эскадронному:

– А ну, Лоев, слезай и ты с коня та дыбай до Щорса – развязывать брехни!..

Лоев покорно слезает с коня и отдает его Кабуле.

И догоняет Кабула Боженко уже в чистом поле, на Изяславльском шляху, за Шепетовкой, и, ударив Дениса, едущего рядом с батьком, со всей силы рукой, заставляет его оглянуться. А батько, увидев своего Кабулу, наставительно говорит:

– Ой, на твою лихость, Павлусь, будет теперь гнуздечка [40] та ще й с гудзиками[41]. Даю я военкому Денису Кочубею дозволенье лаять тебя распоследними словами за всякую твою, сынок, штуку. Хоть и любил я тебя, но ненавижу я твою чрезмерную лихость. И щоб не пив мени горилки, сынок, и не бабивси аж до самого Дубна, бо ты есть полковой командир и прочее!

– Та ж не буду до самого Дубна! Та ще й дали! – отвечает, скаля прекрасные белые зубы, красавец комполка, имеющий славные заслуги и отличия, выделяющийся и среди героев, отважный, находчивый командир.

– А зараз кидай мне разведку по всим четырем шляхам! Скачи, осветляй местность, бо тут ихний гадячий хвист всюду шьется!..

Едучи на коне рядом с Боженко и развлекая его разговорами, вспоминал и рассказывал Денис батьку про политические и стратегические планы дивизии и про штабную обстановку у Щорса в Житомире.

– Есть у меня, Василий Назарович, несколько замет насчет того, что враг опутывает нас не так с фронта, как с тыла. Ты видишь: в чистом поле его как корова слизала – не видать. А осядь назад, как на ежовы иглы наткнешься.

– А что я тебе говорил? – буркнул, самодовольно улыбаясь, батько, посасывая трубочку. – Га?.. Ну, наелся теперь тыловой каши? Полный рот пылюки?.. Как кроты, они под нами землю роют, ще й песком очи засыпают. О то ж, брат, не забувай старого! Старый все чисто насквозь, знает… Ну, так що ж там у Миколы? Як живе?.

– Ну, я не говорю уже об некоторых наркомвоеновских «дятлах», как мы их там прозвали, армейских инструкторах и инспекторах, – и тебе они, я знаю, уже в печенках сидят.

– Цих добре знаю, – отвечал батько. – А то ще яки чертяки?

– Вторая категория – это лисы, сдавшиеся в плен и живо перекрасившиеся из рыжего цвета в красный, и «жовтяки», вроде «сочувствующие советской власти».

– Ну, а то ще яки? Вижу по тебе, що есть ще инший сорт. Кажи: просто шпионяки? Ящерки?

– Вот именно– просто шпионяки, отец. Самые настоящие шпионяки. Да они-то и замаскированы лучше всех. Но от нашего с тобой глаза и эти не уйдут.

– И в штабе у Щорса, кажешь, роблять «работу»? А що ж им Микола хвоста не зарубив? Казав йому про те?

– Да он и сам догадывается, – сказал Денис. – Работает тот рыжий подлец под маркой представителя боротьбистов по национальным делам в штабе. Но Щорс считает нужным выждать и приглядеться к нему.

– Гм!.. – хмыкнул батько. – О то ж и я секретом думаю, браток: чи немае и у тому Центри у Киеви ворогив? Неповинно б бути. Та здаеться, що вони там есть!

Батько протянул плетью по жирному крупу своего Буцефала – артиллерийского коня, на котором он проделывал дальние походы, сберегая своего любимца Орлика.

СВАТОВСТВО

В последних боях Денис оторвался от батька. Он был с Кабулой. Пятый Таращанский полк был направлен батьком на Ровно, на соединение с партизанскими отрядами Рыкуна, Прокопчука и Бондарчука. Вместе с партизанами и брали они Ровно.

Но батько, закрепившись и отаборившись в Дубно, решил развивать операцию дальше, на Радзивиллов – Броды ко Львову и на Кременец – Збарж к Тарнополю, чтобы выйти на соединение к восставшим внутри Галиции, против новых союзников Петлюры – белополяков, галичанам. Батько знал, что Кочубея Щорс специально уполномачивал по галицийским делам, и решил поэтому, усилив Пятый полк влившимися теперь в него ровенски-ми и дубенскими партизанами, бросить на Радзивиллов – Львов именно его и Кабулу, а самому пойти на Тарнополь.

Ввиду этого батько затребовал к себе Дениса и Кабулу для инструкции в Дубно, приказав дать два дня на роздых полку и начать усиленное формирование партизан для укомплектования полка.

Денис и Кабула приехали поездом и сразу со станции ввалились к Боженко. Батько теперь квартировал скромно, занимал всего две комнаты под штаб: одну для писарей и одну для себя.

Еще проходя через писарскую штаба, услышали они в следующей комнате громкий батьков голос, кого-то грозно распекавший, и, войдя, увидели незабываемую сцену. Перед батьком стояли пятеро дюжих загорелых таращанцев и бережно поворачивали перед ним застенчиво краснеющую красивую девушку-полячку лет восемнадцати.

– Та вона ж як крулевна, папаша! Диви, яка красуня!

– Що то за собачьи дурощи! Та коли вже я выбью з вас тее, чертова босота? До победного конца, казав же я вам, до бабы не касайся!

– Да мы ж жалеючи тебя, папаша, как ты есть в грусти по поводу смерти «матки», предоставляем тебе этую дивчину в жинки. Она сама согласна за тебя замуж. Разве мы против согласия? Сама зъявила охоту. Бо ты ж ее сам вид знущания визволив. Чи ж ты не памятаешь?

Наконец батько не вытерпел и, рассердясь, поднял плетку-тройчатку над головой и со всего размаху окрестил ею назойливых сватов.

Девушка вырвалась и убежала. А таращанцы, поеживаясь от батькиного угощенья, все еще не унимались, уговаривая:

– Да пожалей же ты себя, отец! Чего ты нас и себя мучаешь? Ты горюешь, а мы страдаем. Весь народ страждает, на тебя глядючи… Вить такой красавицы и в свете не найдешь! А она по тебе души не чает.

– Арестовать мне этих негодяев! – закричал батько и кивнул Кабуле.

– Да мы и сами никуда не уйдем. Раз мы задумали такое дело, то – пока не кончим, хоть ты убей нас, отец, имеем всеобщее решение… Все бойцы тебя при том сватают.

Кабула вытолкнул пятерых молодцов и крикнул часовым в писарскую, чтобы за ними присмотрели.

– А девку выпустили? Эх вы, писаришки паршивые! Где девку дели? Ах вы, моргуны, мухоглоты, – ругались сваты.

Батько был смущен еще и тем, что эта домашняя сцена разыгралась на глазах Дениса, бывшего свидетелем его недавнего горя. Хоть сам батько тут ни при чем, но все же как-то неловко – такое приключение.

Батько немедленно перешел к делу и расспросил Дениса о состоянии Пятого полка, к которому он относился ревнивее всего еще и потому, что наличие этого полка – уже второго по счету таращанского полка – довершало комплектование полной таращанской бригады. До сих пор батько хоть и звался комбригом, но имел всего один полк. Правда, по численности полк этот превосходил иные бригады – чуть не тысяч десять штыков. Но батька обижало то, что это все еще не полноценная бригада и он сам как бы не полный комбриг.

Кроме того – комполка был его любимец Кабула. И то, что Денис опять предоставил батьку своих людей и охотно согласился стать в его подчинение, доказывало батьку его собственный рост. Ведь когда-то – шесть-семь месяцев тому назад – Денис не пожелал сделать этого в Гродне.

– Ну, так какое ты мнение имеешь о полку и новых ровенских партизанах? – спрашивал Боженко.

Денис понимал, что хоть вопрос этот и не относится прямо ни к чему другому, кроме Пятого полка, но в нем кроется многое другое, и ответил разом:

– «Немае краще слив, ниж опишнянськи; немае краше хлопцив, ниж таращанци». Как всегда, батька, слава таращанцев ни у кого из партизан не вызывает сомнений и колебаний. Записываются все сполна, и уже через день не отличишь людей ни по чубам, ни по осанке, ни по словесному закруглению. А попробуешь при этих новых вчерашних гульчанах, здолбуновцах, новосельковцах, ровенцах или там городнянцах моих, или глуховчанах, дубовлянах сказать что-нибудь не так о таращанцах, кровно обидятся, как будто они всегда были природные таращанцы.

Батько хохотал, довольный.

– Все в порядке, Василий Назарович, – говорил Кочубей.

– Ну, как комполка Кабула справляется? Политику, стратегию понимает? Ты ж мне, Денис Васильевич, политически его воспитывай. Ленинскому слову учи. Учи его. То золотой человек, беда, что политически ще не дуже грамотный. Ну, тебя он уважает, прямо ждал тебя не дождался, и вот вы с ним теперь до пары. Думаю я сам с вами на Львов-город идти. Радзивиллов завтра брать будем. Ваш полк когда там будет?

– Давай приказ, отец, – завтра там будем.

Батько довольно улыбнулся.

– Я, вишь ты, Калинину даю два полка на Тарно-поль. Нам надо по проскуровскому фронту равнение держать– на Каменец-Подольск. Там богуния и червоные казаки с фланга наступление ведут. Вот Щорсов приказ, читай. Ну, а про Радзивиллов тут ничего нет. Как мы с тобой понимаем, это вроде как самостоятельная, так сказать, стратегия. Вот почему я эту операцию Пятому полку препоручаю. Он у меня пока еще под видом партизанского. Содержу его на местном довольствии. Долбанем в Радзивиллове антантова француза у пилсудское гузо. Все понятно, Кочубей? Га? – рассмеялся Боженко.

– Все понятно, папаша.

– А вот и Кабула! Ты где запропал? Приехал за приказом, а сам где ходишь? – спрашивал батько, хотя он сам подал тайный знак Кабуле удалиться на минуту, чтоб поговорить наедине с Денисом,

– Да я так, папаша, проветрился. Семечки у девок отобрал, да вот и лускаю. Может, хотите? – протянул он батьку горсть арбузных семечек.

– Да брось ты там! Когда семена лускать! Садись, смотри карту и малюй мени червоним оливцем[42]: звидки[43] ты пидешь от Ровно на Броды? Имей понятие – сам один с своим полком пойдешь на. то славное дело. Ну, да и я тебе у хвист броневиком причеплюсь, «гвалтом» пособлять буду. Вот я тут по зализнице на Радзивиллов завтра поеду. Как поведешь полк? Доложь мне обстоятельства – численность, довольствие, одежда, вооружение. Артиллерию легкую имеешь в достаче? «Рочкисов» тебе пару даю. Гранатометчиков роту для атаки броневиков. На панство идешь, не на Петлюру, это знай и понимай: французское командование!. Сам Фоша у них сидит в штабе. Слыхал! Хвист набок! Не до шутки, Кабула! Чого ты иржешь, як жеребец: какой-нибудь? Сурьезное дело, а ты тут морду, как перед милкой, кривишь! Вот слушай толкового человека – и чтоб ты мне от Кочубея ни шагу. Я на то тебе и моргнул, чтобы ты вышел прогуляться, да тут про тебя в секретном порядке все и распытал у военкома вашего. А ты думаешь, я тебе как, всецело доверяю? Я ж знаю, кто ты есть: выдержки у тебя немае.

Боженко постоянно добродушно журил Кабулу, и тот знал, что батько все это только для назидания, на всякий случай, ворчит, и поэтому не мог не улыбнуться на эту знакомую-презнакомую воркотню. Но видно было, что Денис отозвался о нем хорошо и батько доволен и недаром дает теперь Пятому полку ответственнейшее поручение идти на Львов, – шутки ли!

– Значит, мы первые, папаша, на Карпатах, будем? – спрашивает Кабула, задорно,

– А то как же! Ну, садись, брат, и кумекай тут с Кочубеем. Филя, ты до гостей чего-нибудь поутюжней! Коньяк французский добрый попался. Нате, хлопцы, ще и в дорогу по бутылке. Да не пейте одним духом, а то поснёте еще и прогавите мне большое дело.

Денис показал Кабуле на отдельном клочке бумаги расчет обходного удара на Луцк, на Млынов и на Берестечко и, поспорив с ним немного, предложил свой расчет батьку, перенося его тут же красной чертой и стрелками на карту.

– У тебя ж на Кременец Калинин пошел, значит мы только от Луцка устроим партизанский кавалерийский заслон и пойдем прямым маршем на Млынов и Берестечко, а ты с Дубна броневиком на Радзивиллов. Завтра к полудню в Хотине уже будет наша кавалерия,

– Толково, сынки! Правильная стратегия! А то была тут глиста штабная такая. Все путала, стервоза, и мне под нос карту спаскуджену [44] подносила. А я в той карте сам разбираюсь, хоть не так-то швидко[45]. Образование!.. Ну, вот вам по куску сала та по дви пачки тютюну турецького, чи то грецького, и штоб завтра быть кому из вас с кавалерией у Млынове. А Рыкун там или Бондарчук пусть идут на Луцк. Ну, прощайте, мне тут дела еще есть. А ну, гукай Калинина, вестовой.

– Я здесь, батьку! – шагнул в комнату ожидавший в писарской Калинин.

Денис и Кабула уже успели с ним поздороваться да перекинуться шуткой по поводу «сватовства».

– Они его тут без нас обженят, – ухмыльнулся Кабула. – Ну, да и пускай, абы голова здорова! Прощевай, Калинин. Доглядывай батька!

Все знали, что батько горюет безутешно по своей убитой жене.

Часто бойцы и командиры заставали батька плачущим, склонившись над картой, над которой батько проводил все свое свободное время между боями.

Бывало, удалит батько всех, заявив, что он будет заниматься «стратегией», усядется над разостланной на столе трехверсткой с лупой в руке и чертит красным оливцем свою «стратегию» – на завтра. Но, оглядевшись, что в комнате никого нет, батько тихонько достает из бокового кармана френча карточку Федосьи Мартыновны и, поставив ее на карту, одним глазом глядит на трехверстку, а другим (прижмуренным) на свою любимую, которой больше нет на свете, – один взгляд на нее, другой на карту. И вдруг батько начинает тяжело дышать, и частые капли слез дробно стучат по трехверстке. Филя заглядывает в комнату или входит Калинин… и батько мигом прячет фотографию под карту и смахивает рукавом слезы с лица и с карты, грозно поглядывая на вошедшего внезапно бойца.

– Чего без спросу явился? Я же говорил – стратегиею занят. Проклятое стекло, – батько показывает на лупу, – аж слезу выбивает. Не карта, а мелкота-комашня замест сел-городов. Ладно, так обойдемся… Ты местность здесь разведал, Калинин?

– Разведал, отец, – отвечает Калинин на вопрос батька, считая неудобным сочувствовать его тайному горю.

Но тревога за то, что это незалеченное горе батька отвлекает его от «стратегии», дала повод бойцам искать исцеления для батька. Вот почему и посватали бойцы батьку в жены красавицу девушку.

БРОДЫ

Весь поход, проделанный таращанцами после батькового горя, от Изяславля – Шепетовки до Ровно и Дубно, отличался такой напряженной стремительностью, которая была даже для таращанцев непривычной.

Таращанская бригада вырвалась этой стремительностью из линии общего фронта дивизии – Новоград-Волынск – Старо-Константинов – Проскуров – и шла уже клином, рискуя все время попасть под фланговый удар: от Ковеля и Луцка, а также от Львова были бело-поляки, а слева, от Кременца – Тарнопля, петлюровцы. В тылу орудовали банды Струка, Волоха, Орлика, Зеленого, Жежеля, Шепеля, Ангела и совсем недавно появившегося со стороны Коростеня Соколовского.

Движение таращанцев вперед без оглядки начинало беспокоить штаб дивизии и самого Щорса. И хоть Щорс еще не оставил плана прорваться через Галицию к Венгрии, он все же укрощал Боженко и писал ему о том, чтобы, взявши Дубно и Ровно, батько ни в коем случае не выдвигался пока дальше в западном направлении– на Львов и Ковель, а согласно общему приказу, разработанному дивизией, создав заслон со стороны Луцка, повернул бы основные свои полки на проскуровское направление и вышел в Кременце на соединение с богунской бригадой, гребенковцами и червоными казаками. Эта осторожность Щорса вызывалась соображениями общей стратегии революционных армий.

Батько и сам отлично понимал опасность дальнейшего устремления клином.

Но сразу оставить задуманный план он не мог. Однако ж, чтобы оградить себя от упреков Щорса, способ нашелся легкий и обычный – проделать этот рейд на Львов силами новых ровенских и дубенских партизан, влитых в недоформированный еще Пятый полк.

Кабула и Денис, едучи в поезде до Ровно, обменялись этим рассуждением о батьковом расчете и решили, что батьков риск надо оправдать.

– Все ж наполовину людей мы заберем с собой. Бондарчуку выступать на Луцк, а Рыкун пойдет с нами…

Батько на броневике подъехал до Рудни и, остановившись на изгибе линии, у железнодорожной будки, начал пристреливать местность, оставляя вне обстрела левую сторону, откуда ждал он появления своих. Он курил трубочку и, объяснив знаками связному, что и как надо делать (сквозь непрерывный грохот четырех орудий слов все равно не было слышно), принялся рассматривать местность в бинокль. Бинокль имел особое значение для батька; пользуясь им, он часто находил уже в поле наиправильнейшее решение боевой задачи. Батько всегда, когда имел возможность, рассчитывал и расчерчивал по карте план предстоящего боя, как умел. Но все это больше нужно было ему для успокоения души, а на самом деле как часто летело к черту все расчерченное в плане и написанное в приказе. И батько, зная это по собственному опыту, предупреждал своих командиров:

– Приказ ложится лишь в основу твоих действий, и если ты будешь слепо подчиняться ему, не будешь иметь собственных рассуждений и собственной ответственности, то лучше и не называйся командиром. Я спрошу с тебя за то, что ты не создавал собственного приказа во время боя.

Выше всего в бойце батько ценил инициативу, находчивость и решимость. Одну лишь лихость он не ценил вовсе.

– Умирать и всякий дурак умрет, а ты мне цел останься, людей сохрани и врага победи, вот тогда ты и будешь командир!

И сейчас, оглядывая в бинокль незнакомую местность и ожидая от нее всяких неожиданностей и фокусов, батько вдруг почему-то подумал, глядя в сторону Млынова, что не с этой стороны появится Кочубей или Кабула, а с обратной – с той, что вот уже час как находится под жесточайшим обстрелом артиллерии.

– А ну, прекрати огонь! – махнул батько условно рукой, как бы притушивая ею огонь. – Слушай, кум Антон, а ведь чего мы, собственно, снаряды портим? Никакого черта кругом нету. Белополяка не то что в Радзивиллове, а, пожалуй, и в Бродах нет. Он сейчас уже во Львове молится в костеле, чтоб красные черта не подсмолили ему зад. Давай швидко – тихо, без единого выстрела, на Радзивиллов. Есть у меня такая догадка, что не будь Кочубей Денисом, если он не подбил Кабулу наставить мне, старому, носа. И в то время как я тут гоняю артиллерией уток по болоту, они кохают радзинилловских панянок и пьют с ними галицийский мед..

– Крута, швыдче, Гаврило!.. – крикнул он добродушно машинисту и, усевшись на башне, стал оглядывать местность уже не в бинокль, а из-под ладони.

Каково же было его изумление, когда к нему по крутому скату брони по чугунной лесенке влез сам Денис Кочубей и расхохотался.

– Фу ты, дьявол! – отплюнулся батько. – Чуяло сердце! Знал я, что ты штукарь партизан, ну на такую шутку не надеялся! Откуда ж ты взялся, бисова дытына!

– Да я ж в той будке сидел, возле которой ты полчаса стоял, занятый стрельбой из-за прикрытия; с разведкой связистов сидел – ждал, что ты будешь делать. Ты двинулся. Ну, я и решил выкинуть штуку, так как ты действительно, отец, прав – и поляков в Радзивиллове нету.

– Вот чертова холера, ломай тебя с колена! А ты когда ж в Радзивиллов съездил?.. На чертовом помеле, что ли, или эроплан достал?

– А зачем же мне ездить на черте, когда я тут с полевым телефоном. Кабула по телефону сейчас сообщил, что занял Радзивиллов без боя: шляхта удрала.

– Ну вас к чертовой матери! – рассердился не на шутку батько. – Свяжись с партизаньем, обязательно они тебе чего-нибудь нагородят! Сколько разов перцу подсыпали. Поворачивай назад машину! – кричал батько машинисту в рупор.