Текст книги "Повесть о полках Богунском и Таращанском "

Автор книги: Дмитрий Петровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)

Как ни рвались в бой курсанты, Щорс укрощал их:

– Ждите, скоро вы мне понадобитесь для больших дел.

Утром следующего дня Щорс явился в салон-вагон по вызову командования для доклада.

Стуча стеком по карте, развешенной в салон-вагоне командарма, он говорил:

– Мы в мешке?.. Но мешок, о котором вы говорите, завязан только провокационной путаницей заброшенных к нам в тыл со стороны Петлюры предателей и таинственным отсутствием трех дивизий вверенной вам армии. Вместо того чтобы накопить и сконцентрировать и дать сейчас генеральное сражение Петлюре, чтобы уничтожить этого противника и повернуть на юг к другому– Деникину, – мы все время растекаемся, как будто для нас и сейчас является задачей захват территории и поход на запад. Вот и результат этой стратегии: ни южная, ни западная армии ничем не связаны в своих действиях, и все предоставлено случаю. Имеет ли командование сейчас задачу объединить хотя бы свою армию для сокрушительного удара по врагу? Я еще не знаю вашего мнения. Но по крайней мере я не вижу этого из приказа командукра и думаю, что нет. Однако ж, высказав все это, я все же заверяю вас в том, что, если мне будет предоставлено право защищать свой план обхода и всех намеченных мной боевых операций, я развяжу этот мешок и закреплю за армией всю пройденную ранее и оставленную нами территорию.

– Вы начинаете с обвинения командованию, товарищ начдив, вместо того чтобы выслушать его сами.

– Извольте, я слушаю, – заявил Щорс, пристально глядя на командарма, у которого надулись жилы на висках от той неслыханной дерзости, какую позволил себе этот «партизанский выскочка, слывущий легендарным»,

В это время вошел Бугаевский.

– Так вот выслушайте же… – повторил, откашлявшись, бывший царский генерал. – «Поглощение территории» без способности закрепить ее за собой является исключительно вашей виной: это и есть та лихая партизанщина, которой мы прежде всего решили положить здесь конец. Идея завоевания Европы, «поход на Венгрию», – это и есть та порочная мечта, которую родила ваша дивизия.

– С больной головы на здоровую! – покраснел и встал Бугаевский, начав по обыкновению играть рукояткой казацкой своей сабли. – Перейдемте ближе к делу, у нас нет времени для болтовни.

Миронов, однако, не смутился, он продолжал с тем же наигранным апломбом:

– Венгрия улизнула, и ваша дивизия, вытянувшись слоновьим хоботом, застряла между белополяками с одной стороны и галичанами – с другой. Боюсь, что галичане скажут: лучше на милость пана, чем в пасть большевиков.

– К чему вы говорите все это? – опять не стерпел Бугаевский.

– Командование – и главковерх и командукр – предостерегали вас, сколько мне известно, от этой авантюры, – заявил Миронов.

– Это же провокация. Я требую от вас конкретных обвинений! – сказал Щорс командарму, вставая с места.

– Прошу выслушать, что говорит командарм. Я могу разоружить вас и снять с дивизии! – закричал Миронов.

– Это вряд ли! – возразил Щорс и встал, выпрямившись, дрожа от гнева.

Бугаевский решительно поднялся и крикнул Миронову:

– Требую от вас немедленно отказаться от гнусной клеветы на героическую дивизию и ее командира, гражданин командующий.

Щорс стоял среди вагона в расстегнутой гимнастерке, с лихорадочно разрумянившимся лицом и горящими глазами. Синие глаза потемнели от расширившихся зрачков и казались черными. Он тяжело дышал.

Миронов поглядел на Маралова и, увидев, что его политический ватерпас сидит как в воду опущенный, вдруг переменил тон.

– Все сказанное вызвано лишь вашим тоном, товарищ начдив, – обратился он к Щорсу. – Заметьте все же, что с моим прибытием сюда я несу ответственность за состояние фронта и этого участка. Мне известно, что на коростеньском участке неблагополучно. Галичане обходят вас с тыла при содействии белополяков, и, судя по артиллерийским разрывам, бой происходит у подступов к городу. Какие части вами выдвинуты в заслон и какие имеются на фронте?

– Разрешите мне отправиться на фронт и оставить вас. Я вам дам полный отчет после боя.

– Я рекомендую вам выставить в заслон вашу школу курсантов, лодырничающих здесь уже три месяца.

– Назначение школы предусмотрено для других целей, и курсантов я не выведу дальше караульной службы в городе. Я могу, однако ж, дать вам ее в охрану…

Лицо командующего дернулось.

– Я требую выдвинуть школу на позицию.

– Школы я не дам и не вижу в том никакой нужды. Я сам поведу сражение и имею достаточные силы для любого отпора и нападения.

Щорс и Бугаевский вышли, оставив командование в полном расстройстве чувств.

– И какая же дрянь наехала!.. – сказал Бугаевский, выйдя из вагона.

– И этот препохабный рыжеусый кот – генерал-командующий! Ну кто ж ему поверит? Как можно выдвигать таких вот препохабных бывших тузов в командующие! Или уж свет клином сошелся и нет в большевистской партии военного сословия?

– Ничего! Дай только срок до Москвы добраться! – откликнулся Бугаевский.

Щорс заехал в школу. Дисциплинированные курсанты, как всегда, встретили его развернутым фронтом. Но в сдержанности их приветствий было столько рвущейся к любимому командиру сыновней сердечности, что Щорс постоянно заезжал к ним черпать новые силы.

Любая усталость пропадала у него при встрече со своим «детищем», как он назвал школу. И он ездил к курсантам в те минуты, когда нуждался в такой поддержке.

Так заехал он к ним и сейчас.

– Товарищ Щорс, – обратился к нему один из смельчаков, – не выдерживаем мы звука орудий. Ведь бой в двадцати верстах. Соскучились мы по бою!

– Понимаю… да я и сам соскучился. Дисциплина, товарищи. От боя вам не уйти. Драться будем не позже, чем дня через три. Товарищ Карцелли, поручаю тебе замещать меня по гарнизону. Школа остается на караульной службе.

И он простился со своими любимцами.

В штабе Щорс давал распоряжения с такой же точностью, как всегда. Он быстро просмотрел донесения и сводки, накопившиеся за время его отсутствия, и дал распоряжение прибывшему с фронта от Богенгарда ординарцу заседлать лошадей.

В ожидании он остановился у карты, повешенной на стенку с недавно воткнутыми флажками последних своих тактических расчетов, и задумался.

Он вдруг понял, что если Сорок пятая, Пятьдесят восьмая и Сорок седьмая дивизии южной группы даже и подойдут, то теперь генеральное сражение надо будет давать не в Проскурове и не в Шепетовке, а в Бердичеве. И он, вспомнив весенний бердичевский бой, решил, что теперь бы он разрешил этот бой, как и тогда, артиллерией. Вошел Бугаевский.

– Едем? – спросил он.

– Едем, – отвечал Щорс.

– Ты что, опять искал место генерального боя? – пошутил Бугаевский.

Щорс вдруг обернулся к нему, как бы желая что-то возразить, но не сказал ничего. И, уже садясь на лошадь, сказал:

– Последний и решительный!..

– Что? – откликнулся Бугаевский из-за лошади, проверяя подпругу.

– Бой!.. – ответил Щорс и выехал со двора.

СМЕРТЬ ЩОРСА

Лето 1919 года было жаркое, не дождливое, в особенности август. Он весь был солнечно-золотой. И Щорс, любивший природу, возбужденный быстрой ездой, любовался окрестностями, открывавшимся перед ним простором полей, уже сжатых. Кое-где краснела стерня гречихи, отливающая кровавым рубином, а рядом янтарная стерня жита, ячменя или пшеницы, а вон лиловеют и листья еще не убранного бурака, а вон зеленеет и картошка.

Вся гамма красок, как бы разбросанных на палитре, лежала на полях, окаймленных синеватою вдали, изумрудно-зеленою вблизи полосой лесов.

Щорс подхлестнул коня и помчался стрелой, оставляя далеко позади своих спутников. Ему хотелось до вечера повести бой.

Редкое, методическое покашливание артиллерии было все ближе, скоро стал слышен и пулемет. Звук в прозрачном августовском воздухе доносился с особой четкостью.

Впереди лежала деревня. Ординарец, связист Богенгарда, сопровождавший Щорса, догнал наконец его и крикнул:

– Товарищ Щорс, правее, за мной!.. Может, и в Белошицах та стерва окажется. Это Белошицы. А наши возле могильни с того боку, вон за линией, где сарай,

Но Щорс махнул рукой и помчался к деревне. Бугаевский догнал его.

– Не может быть, чтобы этой деревни Богенгард не занял, – сказал Щорс.

– А на кой черт тебе она нужна? Поворачивай за ординарцем, – сердито проворчал Бугаевский, и Щорс, смеясь, повернул коня и махнул ординарцу: веди, мол.

Тот вынесся вперед, сразу же прилег к конской гриве. Несколько пуль просвистели над их головами.

– Черт, может, и наши стреляют!.. Не надо было дразнить! Скакали к деревне, а потом повернули; ясно, решили, что вражеская разведка… Сейчас откроют преследование, – говорил на скаку Бугаевский, догоняя Щорса.

– Держи ближе к лесу, а то пристреляются…

– Да вот уже и наши цепи! – показал ординарец и спрыгнул с коня. – Тут слезайте, товарищ начдив, стрекочет сильно.

Действительно, пулемет не смолкал.

Богенгард, заметив из цепи подъехавших и спешившихся всадников, подбежал к ним и удивленно уставился на Щорса и Бугаевского.

– А вы зачем здесь?.. – спросил он Щорса. – Только что нежинцы пришли: сменили моих. Я отвел своих к Белошицам: оттуда лучше ударить по флангу. Пока тут останутся нежинцы. Ты как думаешь, Николай?..

– А где твоя артиллерия? – спросил Щорс.

– В лесу, – отвечал Богенгард. – Я пока ее не выношу на позицию. Точно не могу нащупать… Вот сейчас– откуда ни возьмись – из того сарая затрещал пулемет.

– Выноси артиллерию на опушку и выдолбай немедленно тот пулемет из сарая. Сейчас же пойдем в наступление.

– Я не решался, не разведав, народ тратить. Может, разведка даст о себе знать. Уже третья разведка пропадает. Место не очень приятное.

– Да, у тебя не очень удобная позиция. Ну, ничего, немного постреляем.

И Щорс направился к первой цепи, залегшей в стерне недалеко от железнодорожной насыпи.

– Здравствуйте, нежинцы! – сказал Щорс, проходя мимо цепей.

– Щорс!.. Щорс!.. – пронеслось по рядам,

– Здравствуйте, товарищ начдив! – откликнулось несколько голосов.

Богенгард послал ординарца к батарее с приказом выехать на открытую позицию и вернулся к Щорсу.

– Зачем было вам выезжать? Я бы очень просил вас вернуться в Житомир, Николай. Мы дорожим вами как руководителями, а не как бойцами, и совсем некстати вам было ехать сюда. Ну, ложись здесь, дальше ходить не следует. Слышишь?

Щорс осматривал местность в бинокль, приподнимаясь и становясь на колени. Цепь лежала на изгибе насыпи, изредка постреливая. Пулемет из сарая то затихал, то опять принимался строчить. Вот он опять затарахтел.

– Скоро ли артиллерия? – нервничал Щорс. – Видишь, там вылазка полезла на насыпь; он не зря нас тут задерживает, этот пулеметчик. Почему ты не занял ту околицу? – спрашивал Щорс Богенгарда.

В это время послышался близкий артиллерийский выстрел – и сразу разрыв. Сарай задымился от взрыва и рухнул. Щорс приподнялся во весь рост и крикнул:

– За мною, товарищи!.. Вперед!..

Раздалось несколько выстрелов, и вдруг… Щорс упал ничком на землю.

Богенгард глазам не верил, что упал Щорс. Не верила и цепь, и глубокая тишина воцарилась на несколько минут, и остановились бойцы, как будто все затаило дыхание.

Бугаевский видел, как падал Щорс, и бросился к нему с левого фланга, от того места, где стояла только что подвезенная батарея. Он бежал, спотыкаясь и не разбирая того, что у него под ногами.

Добежав, он приподнял Щорса и посмотрел в его открытые, но уже угасающие глаза. Один глаз вдруг закрылся, а другой был еще открыт, и показалось Бугаев-скому, что в нем еще горели мыслью укора последние мгновения, но и он закрылся. Алые губы Щорса, под мягкими усами, побелели и стали бескровными, и только розовая пена выбивалась на них пузырьками, как будто он еще дышал.

– Николай!.. Николай!.. – повторял Бугаевский, не желая верить случившемуся.

– Убит? – подбегая, спросил Кащеев.

И тут только, сам еще не понимая хорошенько, что он произносит:

– Убит, – опустив голову, ответил Бугаевский.

– Давай лафет, Богенгард… положим его на лафет!

И, поднявшись во весь рост, крикнул Бугаевский бойцам на все поле:

– Убит комдив!.. Щорс убит, товарищи… Отомстим за эту смерть!.. За мною, вперед!

И разом поднялись все цепи, как будто отодралась и поднялась серая корка земли и пошла. И по полю, как эхо, из уст в уста, от звена к звену пронеслось по цепи: «Убит комдив!..», «Щорс убит, товарищи!..», «Щорс убит! Убит Щорс!..»

– Не может того быть!

Нет, не могли бойцы поверить, что их чудесный командир мог быть убит, и на мгновение вся цепь, поднявшись, чтобы устремиться вслед за Щорсом вперед, застыла в немом оцепенении. Где застал человека этот крик, извещавший о гибели любимого боевого друга, там и остановился и застыл боец, будучи не в силах ни рассуждать, ни опровергать. Что-то было столь убийственное в этом тревожном, трагическом крике, что усомниться в правде страшного известия было нельзя. Но не хотели верить богунцы, Щорсовы братья, которых сам Щорс водил в сотнях боев в передней цепи – от Унечи до Житомира, – и пуля его не брала и бессмертным казался им герой Щорс. Нет, не могли бойцы поверить, что их чудесный командир мог быть убит, и на мгновение вся цепь застыла в оцепенении. Каждый боец чувствовал себя самым близким человеком по отношению к любимому командиру. Щорс – это магическое имя, этот живой лозунг героизма и стойкости во всех боях на этом фронте, Щорс, которого сама «пуля не брала» и с которым не пропадешь, должен быть бессмертным, – так хотела верить легенда, как всякая легенда о народных богатырях.

Нет! Не может этого быть!..

И как бы опровергая это горестное известие, эту весть о смерти, двинулись живым порывом бойцы вперед, как будто все еще вел их и звал за собою сам живой Щорс, И двинулись порывом бойцы и побежали молча, выдвинув вперед винтовки с примкнутыми штыками.

И мимо бегущей цепи на лафете, запряженном Щор-совыми конями, промчалось, привязанное ремнями к лафету, тело героя.

– Провези его перед строем бойцов для прощанья, – сказал Богенгард Бугаевскому, ведя в бой нежинскую цепь.

Богенгард верхом догнал день и сменил Бугаевского, отдав ему коня.

– Поезжай сопровождать… – Ему надо было сказать «сопровождать Щорса» или «сопровождать тело Щорса», но он не мог выговорить – настолько было это больно и не хотелось еще раз назвать словами и этим уж как бы узаконить происшедшее и примирить себя с ним.

Бугаевский, разгоряченный боем и чуть забывшийся в бою, с деловой поспешностью, не споря с Богенгардом, сел на лошадь, с которой только что слез Богенгард, и стал было ему рассказывать, в каком направлении, по его мнению, надо повести цепь. Но, услышав «ура», он понял, что объяснять тут нечего, и Богенгард махнул рукой: что, мол, тут-то все понятно, а вот там, куда тебе надо ехать, там до сих пор ничего не попятно.

Лошадь нетерпеливо заржала и, топчась на месте, покосилась в ту сторону, откуда только что прискакала: видно, там остались ее друзья.

Выйдя из мгновенного оцепенения, Бугаевский дал шпоры и, ничего не ответив Богенгарду, ускакал. Он дал коню поводья, так как не знал, где, собственно, он находился и в какую сторону надо ехать, чтобы догнать Щорса.

«Догнать Щорса, – подумал он, – странное выражение!”. Теперь его уже не нагонишь: он прямо шагнул за границу бессмертья, оставив в сознании тысяч любивших его и веривших ему людей свой бессмертный прекрасный образ героя. Он весь в движении – в устремленности к победе, – не менее неистовый и беспокойный, чем друг его батько Боженко, тоже недавно ушедший в бессмертие славы, с тем только отличием, что его трезвый и ясный ум никогда не затемнялся гневом. Нет, даже и в гневе и в яростной ненависти к врагу он, как поэту сочиняющий ясные рифмы и находящий классическую форму и для гнева, создавал свои тончайшие разработанные приказы, которые станут для историков достойным памятником партизанскому командиру, одному из первых стратегов революционной войны. Взявшись за руки, Щорс и Боженко рядом встанут на памятнике революции, выкованные из бронзы».

Конь примчал Бугаевского к той дороге, на которой стояла батарея. И у батареи, на лафете, запряженном конями Щорса и его конем, лежал покрытый шинелью и привязанный ремнями Щорс. Бугаевский взглянул на него сверху и подумал: «Какой же он прекрасный! Я даже и не замечал раньше, как он красив».

Лицо Щорса было действительно как будто высечено из мрамора…

Слезая с коня, комиссар почувствовал, как щека его стала совершенно мокрой от непроизвольно, беззвучно полившихся слез, которых он что-то с детства и не помнил.

И, подойдя к лафету, он поцеловал Щорса в лоб, перевязанный окровавленным платком. Богунцы быстро проходили мимо; увидев, что комиссар поцеловал Щорса в лоб и заплакал, не выдержали и тоже, быстрым шагом проходя мимо лафета, наклонялись и целовали комдива кто куда успел: кто в лоб, кто в губы, а кто и просто целовал шинель или ремни, стянувшие безжизненное тело. И на каждом лице оставалось мокроештао от слез; растертое пыльной рукой, оно становилось какой-то отметиной скорби. «Не дожил, ах, не дожил Николай до победы и не успел он дать свое генеральное сражение – свою мечту. Ну, мы дадим его!..»

– В бой, товарищи!.. Поспешите в бой!.. – крикнул Бугаевский, одушевляемый новым приступом скорби и гнева. – И никого не щадите из этих изменников!..

Щорс был положен на стол в большом штабном зале в бывшем дворце Голицына, увитый букетами и ветками осенних цветов. И боевые знамена клонились над ним – будто спящим, суровым и строгим, с ясным лицом.

Сменяемые каждые пятнадцать минут, стояли у гроба своего полководца курсанты его военной школы – его полевой академии. Весть о смерти Щорса каким-то странным образом обогнала прибытие Бугаевского, привезшего на почетном лафете тело героя. И весь Житомир всколыхнулся. Люди теснились у входа во двор штаба с цветами и лентами, и трудно было отбиться от желающих отдать ему последнюю честь прощанья. Курсанты распоряжались всем. Первыми в почетный караул стали вместе с Бугаевским и Карцелли вновь прибывший командарм и член Реввоенсовета Маралов. Глядя на него, комиссар Бугаевский думал свою тайную думу, желая разрешить мучивший его вопрос: чего добивался Реввоенсовет, посылая этого человека в спутники генералу Миронову, создавшему наиболее благоприятные условия для этой смерти, этой, быть может, тяжелейшей для– всей Украины утраты?

«Не это ли. вам было нужно?..» – невольно задавался он тревожащим его вопросом. И, проходя рядом с Мараловым после смены в карауле, Бугаевский сказал:

– Я возьму ваш салон-вагон для отправки тела Щорса. Моя же квартира и квартира Щорса в вашем распоряжении, – добавил он, вкладывая в это всю горечь вызова.

Лицо Маралова перекосилось при этих словах, но он ничего не ответил, а лишь наклонил голову в знак согласия.

ВЕСТЬ

Весть о гибели Щорса разнеслась с такой быстротой по армии и всюду по Украине, с какой не разносилась дотоле ни одна весть. Чем объяснить это? Да тем же, чем объясняется связанность живого с живым. Щорс был воплощением всего идеального в борьбе украинского народа за свободу. Он был устремлен так, что всяк, кто жаждал свободы, шел за ним. И не было в его личных действиях и одного поступка, который бы не отвечал справедливости и силе этой борьбы и этих идей. Народ всегда и везде умел оценивать явления по их истинной значимости, если они выходили из тени неизвестности и решались поставить себя при полном свете. Широчайшая известность Щорса в стране, совсем еще недавно всего лишь командира полка, потом – бригады, наконец – дивизии, объяснялась тем, что народ зорко и ревностно следил за теми, кто исполнял его волю к победе, и не забывал ни одной высокой заслуги служения ему, как и не прощал ни одной измены этому великому делу. Щорс был воплощением чистоты идей народа и его суровой и чистой морали, не говоря уже о том, что он был великий боец, великий организатор и стратег того времени. Люди проходили и проезжали через территории, занятые его войсками, и слышали о нем. Всякое большое доброе дело требует легенды и, вызвав ее из жизни, заставляет и ее – саму легенду – служить себе. Щорс служил легенде героизма, и она служила ему – герою.

И без всяких телеграфных проводов, хоть бы они и несли тяжкую весть о великой утрате, – на крыльях молвы облетела в одну ночь всю Украину весть о гибели Щорса. Щорса можно было похоронить в Житомире, но страшное надругательство над телом батька Боженко, разорванным на куски врагами, еще свежо сохранившееся в памяти, – ведь прошло только полтора месяца, – не позволяло решиться на это, тем более что и сейчас город находился почти в столь же угрожаемом положении. Щорса надо было увезти подальше и не рисковать тем, что враг произведет надругательство над его прахом.

Собственно, это было проявлением слабости и внезапно наступившей после смерти Щорса своеобразной депрессии.

Так ли хоронили батька Боженко, положенного в землю под разрывы чуть ли не над самой его могилой неприятельских снарядов? То был воинственный вызов сильной еще духом армии, у которой был такой вожак и такая надежная опора, как Щорс.

А теперь не было самого Щорса, и страшно казалось всем оставить его, мертвого, здесь как вызов. Могила Щорса не должна быть разрытой. Никто здесь не верил новому командованию, хоть никто и не говорил против него.

Не было такой военной неудачи, которую немедленно не ликвидировал бы Щорс, – он никогда не допускал, чтобы впечатление от неудачи успело бы хоть в малой мере повлиять на бойцов, и, отвечая на всякое поражение немедленным ответным ударом, восстанавливал равновесие и на поле сражения и в состоянии духа бойцов.

Даже курсанты, выведенные в бой после смерти Щорса, вернулись в Житомир для проводов комдива в дальний путь и, видимо, страдали в этом бездействии печали.

Житомир как бы поник, и стало повсюду тихо, как в комнате больного. Даже прохожие на улицах разговаривали тихо. И на всякий громкий разговор другие бы оглянулись, как на неуместный поступок. Только слышен был исполняемый знаменитым щорсовским оркестром моцартовский «Реквием» и грустные мелодии Шопена.

«Это перед грозой такая тишина», – мелькнуло в голове у Бугаевского. Но сам он был лишен возможности отвечать грозой на эту тишину. Он должен был ехать.

Гроб был установлен в салон-вагоне, а это, вероятно, был тот же самый салон-вагон, в котором полтора месяца тому назад скончался батько Боженко. У Бугаевского временами поднимался гнев, когда ом вспоминал тот тон, который позволил себе по отношению к Щорсу бывший генерал, а ныне командующий, и комиссар думал: «Расскажу Ворошилову и Сталину расскажу! Такому положению нельзя оставаться: армия разложится под таким командованием. Единственная дивизия, которая вынесла на себе все, обезглавлена и отдана в руки обалдуям, или предателям, черт их разберет».

Щорса решено было везти в Почеп – на место организации Первого Богунского полка. Всем частям и всем войсковым соединениям был дан приказ сопровождать останки Щорса до вокзала.

Под звуки «Реквиема» двинулось это печальное шествие от голицынского дома, где помещался штаб, к вокзалу.

Не услышать бойцам больше того бодрящего боевого голоса, который всегда означал победу, который даже из поминок по батьку Боженко, вместо слез о великой утрате, создал бой и победу. Щорса оплакивал мягкий и ясный, как осенний воздух, Моцарт и гневный и взволнованный Шопен.

– Товарищи красноармейцы! Погиб на поле брани ваш славный и бесстрашный начальник, друг и товарищ Щ о р с! – говорил комиссар Бугаевский. – Товарищи! Имя Щорса вас всегда воодушевляло к новым революционным подвигам. Полки, сформированные на нейтральной зоне во время гетманщины из маленьких отрядов, благодаря Щорсу выросли в стройную, неустрашимую революционную армию. Под предводительством его вы совершили великие подвиги. Идеал революции вас согревал, а имя Ленина воодушевляло. Щорс вел вас к великим победам над врагами революции. В каждом богунце, новгород-северде, нежинде и таращанде живет дух славного Щорса. Сердце каждого из красноармейцев билось за него и вместе с ним. Он был не только великим бойцом, он был не только бесстрашным героем, он был не только революционером с железной силой воли, он был не только одним из талантливейших полководцев, – в красноармейской среде он был простым рабочим, добрым товарищем и верным и скромным другом. Смертью героя на революционном посту погиб наш любимый друг и товарищ Щорс. С верой в окончательную победу революции пал он. Он верил в революцию, верил и в нас. И ни один из нас не обманет надежд и последнего его чаяния. Но каждый будет стремиться осуществить его идеал – идеал коммунизма. Реет в воздухе над нашими головами дух героя, и слышен его мощный голос: «Братья, вперед, к новым победам во имя революции, во имя свободы! Она непобедима, она не погибнет!»

Двенадцатизалповым салютом ответили богунцы на речь комиссара Бугаевского, и поезд отошел от Житомира, весь увитый траурными и красными лентами. Далеко-далеко увозил он Щорса…

Не доезжая Мозыря, Бугаевский, сопровождавший тело Щорса, получил телеграмму от командования, за подписью Миронова и Маралова: «Верните состав в распоряжение командования немедленно». Что это значило, Бугаевский не понимал. Он ответил телеграммой-вопросом: «Чего вы хотите и что это значит?» Ответ он получил: «Повторяем: верните салон-вагон в распоряжение армии. Перенесите гроб в теплушку другого состава нужного вам направления». Бугаевский ответил: «Стыдитесь!»

Комиссар думал о том, что произошло. И он в сотый раз представлял себе картину боя, в котором погиб Щорс, вспоминая все подробности обстановки.

«Ясно, что командование имело непосредственную задачу убрать Щорса. А почему им надо было убрать его? – спрашивал себя Бугаевский, сосредоточенно прослеживая путь своих догадок. – Да очень просто. Он не с ним, не с главкомом, не с Троцким. Вот тут-то, очевидно, и зарыта собака, и называется эта собака контрре-волюцней». Он поднялся и взволнованно прошелся по вагону.

«Что же мне показалось? Что открывается? А вот что: последний разговор с командованием, с генералом Мироновым разговор!.. Не дошел Николай до Карпатских гор. Там паны пилсудчики топят галичан, бросая их в пропасть. Там и выродок Петлюра с «заморскими ухватками» приехал с антантовыми инструкциями. Все понятно. И везу я в гробу улику «того великого воровства», как говорят казаки. Много сыновей потерял народ в великом, деле своем, но на место их встают другие. Обещаю тебе, Николай… – подумал он, поглядев на гроб, – ничем не уронить твоей чести!» И, смахнув слезу, встал, глядя вдаль, на широкую степную землю, открывавшуюся за окном вагона и звавшую к защите.

ВОЗМЕЗДИЕ ЗА ЩОРСА

Денис сидел на площади села Мена среди бойцов и советовался относительно переформирования отряда. Начдив Пятьдесят седьмой Макатош предлагал влить всю пехоту партизанского и коммунистического городнянского отряда в Пятьсот двенадцатый полк, а ему оставить только кавалерию, чтобы было на каждом фланге по особому кавалерийскому отряду: на левом полтавец Кицук, а на правом – Кочубей.

Бойцы пытались доказать ненужность и несостоятельность такого «раскола». Денис, сам не желавший этого «раскола» и не очень-то полагавшийся на дивизионного стратега, считал, однако, необходимым подчиниться дивизионному командованию.

– Не надо вносить партизанщину в армию: мы не в подполье в тылу врага, а на фронте.

– Да он же пьян в дым, той беспросыпный кугиль, той дивизионный.

– То, что пьян, это одна статья; может, мы его и отучим сегодня. Не в нем дело. Может, завтра будет командовать дивизией кто другой. Не пьяный же будет нам стратегию давать. А дело, повторяю, в единстве структуры.

– Ну, режь так, коли так по мерке требуется! – соглашались партизаны.

В это время подскакал Карпо Душка, с ходу спрыгнул с коня, подошел к Денису и, сняв шапку, низко опустив голову, сказал:

– Убит Щорс, Денис Васильевич!

– Что?! Да ты не мели! Что ты говоришь? – закричал Денис. – А ну, посмотри мне в глаза!

Карпо поднял голову и посмотрел Денису прямо в глаза. Мурашки пробежали по спине Дениса, и сомлевшая рука едва сняла картуз. Сняли шапки все остальные бойцы и застыли на месте.

Денис не помня себя вскочил на своего Кустика и помчался вместе с Душкой на вокзал. Сердце у него обливалось кровью от скорби и гнева.

На платформе он встретил начштаба Пятьдесят седьмой дивизии Зубова, старого товарища Щорса. Зубов шел по перрону, держа в руках газету с портретом Щорса в черной траурной кайме, и весь вид этого гиганта изображал какую-то растерянность. Он шел согнувшись.

– Боем будут поминки Щорсу, Зубов! – сказал Денис. – Боем воздадим врагам!

– В бой! Побьем их, гадов, к чертовой матери! – крикнул Зубов.

Через полчаса две тысячи копыт ударили о берег Десны и стали.

Новый боевой приказ получен. И, объезжая ряды по строю, Денис говорил охрипшим, усталым голосом:

– Братва! Я изучил положение. Фланги открыты. Я пойду своим маршрутом по флангу справа и знаю, что так будет правильно. Кицук пойдет слева кавалерией.

– Да ты не сумлевайся, – ответил кто-то из рядов, – раз так, так так. Об чем исповедаться?

Конникам не терпелось. Рвались в бой: помнили смерть Щорса и кипели гневом и местью к врагам.

– Ну, ребята, ладно, – подтянулся Денис, оглядев насупленные лица бойцов. – За мною, марш!

Конница пошла за Денисом, как шумящий кильватер идет за буйно пошедшим флагманом. Пыль, искрясь в рассветных косых лучах, золотою канвою зашила ушедшую конницу. Впереди бежала пешая разведка из знаменитых скороходов. Правда, она вышла раньше, но и теперь равнялась с идущею рысью конницей и не хотела отставать. Кныр бежал и говорил Денису:

– Спасибо, что поверили мне, теперь я себя оправдаю.

Денис, набирая партизан в Городне для последнего боя с врагом, взял из тюрьмы добровольцев. В том числе и Кныра, просидевшего восемь месяцев с момента своего предательства.

Денис оттеснил его прочь с дороги.

– Не путайся ты под копытами, расшибу!

И Кныр убежал далеко в поле по сжатой колючей стерне, смеясь и скаля свои белые зубы.

Вот и мост.

– Во имя овса и сена! – перекрестился Душка.

– Эх, братишечки, мост видать! – крикнул Кныр и снова побежал, как борзая, рядом с Денисовым конем.

– Точи ножи, кусай сабли! – тараторил он, но, видно, стал волноваться боевым волнением. Ноздри его раздулись.

Видно, почуяв волнение всадников, приосанившихся на седлах, и лошади стали водить ушами и раздувать ноздри. Денис посмотрел мельком на Кныра, который опять что-то тараторил, но уже не слышал, о чем тот говорил. Заметил лишь возбужденное лицо его и тотчас же забыл о нем, мгновенно собранный и сосредоточенный для одного-единственного дела, вернее – для одного-единственного движения, нужного в эту минуту.