Текст книги "Русский американец"

Автор книги: Дмитрий Дмитриев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

   – Не было заботы, и вдруг нежданно-негаданно как с неба свалилась!.. – хмуро проговорил он, обращаясь к своему приятелю, корабельному доктору Сергею Сергеевичу Кудрину, с которым он уже два раза совершил путешествие вокруг света и теперь готовился предпринять третье.

   – Ты говоришь про пассажира, что ли? – не выпуская короткой трубки изо рта, спросил Сергей Сергеевич

   – А то про кого же? Этот самый пассажир – чтобы черт его побрал! – на мою шею сядет. Уж чует мое сердце, чует, – горячо произнес Иван Иванович, бегая по палубе.

   – Ты преувеличиваешь, право, преувеличиваешь. Ведь Тольский не походит на то, что о нем рассказывают.

   – Благодарю покорно! Да разве ты знаешь его? Тебе известны его душевные качества?

   – Неизвестны... Чужая душа темна... Я только сужу по лицу Тольского, – спокойно произнес Сергей Сергеевич.

   – Да и с лица-то он – сущий разбойник! – воскликнул Львов. – Глазищи у него черные, горят как уголья, в них удаль, отвага... Роста без малого сажень, в плечах тоже не меньше... Ну как есть разбойничий атаман; так и ждешь, что он крикнет: "Сарынь на кичку!"

   – Ты лучше скажи – Тольский напоминает собою русского богатыря.

   – А, похоже, он пришелся тебе по нраву и ты не прочь свести с ним дружбу? – сердито произнес Иван Иванович.

   – Мне всякий хороший человек по нраву.

   – Стало быть, Тольский, по-твоему, хороший человек? Да разве ты не знаешь, не слыхал о его художествах?.. Ведь это – отъявленный шулер и дуэлянт; он не одного человека на тот свет отправил...

   – Знаю, Иван Иванович, знаю. Он за убийство офицера Нарышкина попал вместо ссылки на наш корабль.

   – Ну, ну... Чего же еще тебе надо? И такого негодяя ты хвалишь, заступаешься за него? – упрекнул капитан приятеля.

   – Я не хвалю и не заступаюсь, я только говорю, что Тольский своею наружностью напоминает русского богатыря. По-моему, ты к нему несправедлив.

   – От своего мнения о Тольском я не отступлюсь, – горячо проговорил капитан Львов. – Я ничего не пожалел бы, если бы его убрали с моего корабля.

   – Напрасно горячишься, Иван Иванович; если пассажир будет дебоширить на корабле, ты имеешь полное право его унять, усмирить.

   – Попробуй-ка, уйми... Мне приказ дан ни в чем Тольского не теснить и смотреть на него не как на подчиненного, а как на пассажира.

   – В море, на корабле, все подчинены капитану.

   – Не скоро уломаешь такого детину. Впрочем, если он забунтует, ссажу его на первый попавшийся остров – и вся недолга!

   Через час на палубе было отслужено молебствие, и после прощания моряков с родственниками "Витязь", распустив паруса, плавно отошел от причала.

   На палубе, у самого борта, стоял и Тольский; на этот раз его лицо было печально и задумчиво; с ним рядом стоял Иван Кудряш; на глазах молодого парня тоже были видны слезы.

   – Неужели все прощай и всему конец? – тихим, дрожащим голосом проговорил Тольский и, махнув рукою, побрел в отведенную ему каюту.

XIX

   Алексей Михайлович Намекин скоро совсем поправился от полученной на дуэли раны и уже мог выезжать. Первый его выезд после выздоровления был к невесте.

   Красавица Настя, не помня себя от радости, бросилась встречать дорогого гостя.

   – Я ждал, ждал тебя, Настя, и приехал сам... Что же ты так давно у меня не была? А может, забыла меня и не хотела навестить? – шутливо проговорил Намекин, усаживаясь на диван в уютной гостиной майорского домика.

   – Алеша, милый, зачем ты так говоришь? Я давно порывалась к тебе...

   – Что же тебя, милая, останавливало?

   – Прихворнула я с той ночи; видно, простудилась...

   Молодая девушка проговорилась. Поступок Тольского скрывали от молодого Намекина, опасаясь расстроить его.

   – С какой ночи? – живо спросил он.

   Настя поняла, что проговорилась, и ей волей-неволей пришлось рассказать о том, как Тольский увез ее из отцовского дома, как держал взаперти у поляка Джимковского и как наконец ей удалось спастись оттуда.

   Этот рассказ сильно встревожил и огорчил Намекина.

   – Мерзавец! За этот низкий поступок я убью его. Как он смел увезти тебя, мою милую невесту? Нет, это даром не пройдет ему, – горячо проговорил он.

   – Успокойся, милый, Тольский уже наказан: он в тюрьме... Его по приказу губернатора арестовали и будут судить.

   – И, наверное, признают невиновным и отпустят на все четыре стороны. У этого мерзавца есть в Питере друзья... Нет, я буду судить его своим судом... Я, как твой жених, должен отомстить за тебя...

   – Да не тревожься, Алеша... Поверь, к нему придет возмездие – рано ли, поздно ли.

   – Какая наглость, и при этом какая смелость! Впрочем, удивляться нечему: Тольский – тот же разбойник, а разбойники обладают и смелостью, и наглостью. Что же, Настя, твой отец, я думаю, был сам не свой от испуга?

   – Папа переживал за меня ужасно. За те два дня, пока Тольский держал меня под замком, бедный папа крайне изменился, он совсем постарел. А знаешь, Алеша, нет худа без добра: до несчастья со мной папа имел очень крутой нрав, и нашим бедным дворовым немало от него доставалось; а теперь его узнать нельзя: он стал ласковым и в обращении с дворовыми совсем переменился.

   – А он теперь дома?

   – Нет, но скоро придет... Да вон он, легок на помине, – весело ответила молодая девушка, показывая на входившего в горницу старого майора.

   По его лицу видно было, что он чем-то очень встревожен.

   – Я с новостью... И знаете ли, с какой? – как-то глухо произнес он, обращаясь к дочери и к гостю.

   – С какой? – в один голос спросили у него молодой Намекин и Настя.

   – Подлец Тольский бежал из тюрьмы. Оказывается, он хитрее самого дьявола: он вместо себя оставил в тюрьме крепостного кучера, а сам, переодевшись в его тулуп, улизнул.

   – Кто же вам сказал об этом?

   – Случайно повстречался мне знакомый пристав, он и сообщил; по всем дорогам за негодяем погоня послана, и наверняка его изловят.

   – Большой мерзавец этот Тольский, но ему придется со мною увидеться: он должен ответить и за меня, и за мою милую невесту! – воскликнул Намекин.

   – Как, разве вы знаете, Алексей Михайлович?

   – Знаю. Настя все сказала мне.

   – И напрасно сделала. Вы еще не совсем оправились, и вам тяжела всякая неприятность.

   – Нет, нет! Я совершенно здоров, и, чтобы доказать вам это... через неделю меня будут венчать с вашей дочерью... Вы, Гавриил Васильевич, кажется, удивлены моею поспешностью?

   – Правда, удивлен, признаюсь.

   – Я и Настя, мы решили... Не так ли, моя милая?

   – Да, да, Алеша, – поспешила ответить ему Настя.

   – Ну а как же ваш отец, Алексей Михайлович? – спросил майор.

   – Отец наверное согласится. Я завтра же поеду к нему в усадьбу...

   – А если не согласится... тогда что?

   – Тогда я обвенчаюсь без его согласия.

   Намекин волновался, в его голосе слышалось раздражение.

   Майор и его дочь не стали ему возражать, опасаясь расстроить еще более.

   На следующий же день Намекин отправился в усадьбу к отцу. Тот довольно холодно встретил сына, догадываясь о причине его приезда.

   – Батюшка, вам известна моя любовь к Насте, и я прошу вас благословить меня, – твердым голосом произнес Алексей Михайлович.

   – Ты только затем и приехал ко мне? – немного подумав, спросил генерал.

   – Да, батюшка, только за тем.

   – Не стоило ехать... Тебе хорошо известен мой взгляд на этот неравный брак. Я уже не раз говорил, что никогда не дам тебе согласия жениться на майорской дочери.

   – А все же я женюсь на ней.

   – Что же, дело твое, женись! Только тогда вместо одной свадьбы будут две зараз, – насмешливым тоном произнес Михаил Семенович. – Ты хочешь жениться на майорской дочери, а я тоже женюсь – на дочери моего старосты, на Аришке; ты видал ее, знаешь.

   – Что вы говорите, батюшка, что говорите? – с удивлением и испугом воскликнул молодой Намекин.

   – А что, сынок любезный, разве мой выбор тебе не по нраву?

   – Вы шутите, батюшка?

   – Почему? Ведь ты же женишься?

   – Жениться в ваши лета, и на ком? На крепостной девке!..

   – Что же, Аришка – девка красивая, статная, полная, – говоря эти слова, генерал не спускал насмешливого взгляда с сына и как бы наслаждался его смущением. – Аришка будет генеральшей хоть куда, поверь мне.

   – Батюшка, прошу вас, умоляю, не разбивайте же моего счастья!

   – Я забочусь о твоем счастье. Пойми, Алексей, ты мне дорог. Ведь вас у меня всего двое: ты да Маша, и мое непременное желание видеть вас счастливыми.

   – Если так, то разрешите мне жениться на Насте, батюшка, и это будет высшим счастьем для меня.

   – Ты думаешь? Смотри, Алексей, не ошибись. Неровню возьмешь, жизнь несчастную наживешь.

   – Да чем же, батюшка, Настя мне неровня? Ведь вы сами хвалили ее красоту, ее нрав.

   – Я и сейчас скажу, что она – красавица, нрав имеет хороший. А все же тебе она – неровня, и, пока я жив, я никогда не назову ее своей невесткой.

   – Так вы, батюшка, решительно отказываете в своем согласии на мою женитьбу, да? Так повторяю вам: я все равно женюсь на Насте.

   – Я тоже повторяю, что женюсь на старостиной дочери Аришке, и моя свадьба будет в один день с твоею.

   – Но, если вы решитесь на этот необдуманный поступок, что скажет наше общество?

   – То же, что скажет, когда узнает, что ты – единственный наследник именитого рода бояр Намекиных – женишься на дочери худородного майора

   – Между дочерью майора и дочерью крепостного мужика, я думаю, есть некоторая разница!

   – Самая незначительная, – с насмешкой ответил генерал.

   Алексей Михайлович удрученный вышел из кабинета отца и направился к сестре. Он сообщил ей о своем разговоре с отцом и, чуть не плача, воскликнул:

   – Что же делать... что делать?

   – Я и сама потеряла голову. Одно скажу: если папа грозил тебе, что женится на Арине, он так и сделает.

   – Но ведь это будет не свадьба, а позор. Родовитый барин, генерал, и женится на крепостной девке!.. Это – на весь наш род пятно.

   – И не говори... А мне-то, Алеша, каково?! Хорошо ли, если папа на правах хозяйки введет в наш дом деревенскую девку? Я тогда не останусь здесь... Я в монастырь уйду, или ты меня к себе возьми, – со слезами проговорила добрая Мария Михайловна.

   – Успокойся, милая, этого никогда не будет.

   – Нет, нет, будет... Ты вопреки желанию папы женишься на Насте, а он, чтобы отомстить тебе, непременно женится на старостиной дочери.

   – Повторяю, Маша, этого не будет. Раз дело складывается так, то, как мне ни больно и ни тяжело, а все же придется на неопределенное время отложить свадьбу.

   – А как же Настя?.. Она так любит тебя!

   – Настя – умная, рассудительная девушка и поймет мое положение. Ведь наш отец решителен, настойчив и действительно способен жениться на крепостной девке. Чтобы не допустить этого, я должен принести жертву – отсрочить свадьбу! – с глубоким вздохом сказал Намекин.

   – Ах, Алеша, ты представить не можешь, как мне жаль и тебя, и Настю. О, как была бы я рада, если бы поскорее состоялась твоя свадьба. Но надо выждать... Может, папа смягчится и даст тебе свое согласие. Ты поезжай в Москву, а я стану говорить о Насте с папой ежедневно, стану хвалить ее красоту и нрав. А если увижу, что папа в хорошем расположении духа, буду у него за вас просить.

   – Отец обругает тебя, прикажет замолчать...

   – Кто знает, может, мне и удастся... Потерпим... может, как говорят, и на нашей улице будет праздник.

   – Делать нечего, станем дожидаться.

   Молодой Намекин пробыл в усадьбе отца дня три, больше он уже не начинал с ним разговора о своей женитьбе на Насте, считая это занятие напрасным и не ведущим к цели.

   Генерал очень был рад, что сын не беспокоит его неприятным разговором.

XX

   Дворецкий дома Смельцова и сторож Василий решили следить за таинственными жильцами в мезонине, то есть за барыней Надеждой Васильевной и ее служанками. Для этого они стали попеременно дежурить у калитки, запертой на замок; они догадались, что через эту калитку выходили из мезонина на улицу; их догадку подтверждали и следы, видневшиеся на снегу.

   Сторож вставал ранним утром и отправлялся на дежурство к калитке с улицы, так что проходившие со двора в калитку не могли видеть его; ему на смену выходил и Иван Иванович.

   Дня два-три оба они простояли у калитки понапрасну, но как-то Василий ранним утром, когда на улицах было совершенно темно, ясно услыхал стук отпираемого замка. Вот калитка отворилась, из нее вышла какая-то закутанная в платок и меховую шубу женщина и быстро осмотрелась вокруг.

   Вдруг перед ней как из-под земли вырос Василий. Женщина испуганно вскрикнула и хотела было нырнуть обратно, но было поздно: сторож крепко держал ее за руку.

   – Пусти, чего вцепился? – сердито проговорила Фекла; она отправлялась на базар за провизией, не подозревая, что за ней следят, и совсем неожиданно угодила в руки сторожа. – Пусти, говорят тебе; ишь, лапы-то у тебя, как у медведя! – И она стала отбиваться от крепко державшего ее Василия.

   – Врешь, не уйдешь! Говори, кто ты?

   – Да ты меня, старый лесовик, не узнал, что ли? Феклы дворовой не признал?.. А еще сторож...

   – Неужели ты – Фекла? – удивился Василий. – Да как же ты здесь очутилась?

   – Долго про то сказывать, да и не время... Ну чего вцепился, пусти!

   – Нет, зачем же... Не за тем я мерз на улице, поджидая тебя... Пойдем к дворецкому!

   – Не пойду я...

   – Не пойдешь, так насильно потащу.

   – Уж где тебе, старый хрыч! У тебя силенки на то не хватит! – И Фекла презрительно засмеялась.

   – Один не осилю, "караул" закричу.

   Стряпуха принуждена была покориться и пошла за сторожем. Тот привел ее к дворецкому.

   Немало удивился Иван Иванович, увидев перед собою хорошо известную ему женщину.

   – Фекла, ты ли это? – воскликнул он. – А я думал, тебя и в живых нет. Так это ты в мезонине живешь?.. Это, видно, ты жильцов наших пугала, изображая нечистую силу?

   – Ну я... А тебе что за печаль?

   – Зачем же ты делала это?

   – Так захотела.

   – Это не ответ, Фекла. Мне нужен ответ точный. Скажи, с кем ты живешь в мезонине?

   – Одна, – отрывисто ответила Фекла.

   – Вранье. Я знаю, с кем ты живешь.

   – А если знаешь, так зачем спрашиваешь? Отпусти скорее, меня дожидаются.

   – Тебя дожидается наша барыня, Надежда Васильевна, ведь так?

   – А ты как узнал, как пронюхал? Видно, подсмотрел... Сколько раз говорила я барыне не ходить ночью по пустым горницам: подстерегут, увидят; вот так и вышло.

   – Лукерья тоже живет с вами? – спросил дотоле молчавший сторож Василий.

   – Ну живет! Тебе все надо знать, старый леший! – огрызнулась на него Фекла.

   – Удивленья достойно!.. Как это мы вас, живых людей, за привидения принимали. И почти пять лет продолжалось наше заблуждение. Да и не одних нас вы обманывали, а много людей. Сколько жильцов перебывало в нашем доме, и всех вы надували, – с удивлением промолвил Иван Иванович.

   – А разве дураков-то мало на свете?

   – Теперь поведай нам, с какой целью вы людей пугали?

   – Ничего я тебе не скажу, да и недосуг: меня барыня дожидается. Я пойду... – И Фекла быстро направилась к двери, но дворецкий так же быстро загородил ей дорогу.

   – Ты отсюда не выйдешь до тех пор, пока не объяснишь нам всего! – проговорил он. – Я дворецкий, и мне подобает знать и ведать все, что в этом доме происходит.

   – Ну и знай, только меня выпусти! Ведь мне надо на базар бежать за провизией.

   – Если ты не расскажешь мне, придется в полицию тебя отправить, – постращал дворецкий.

   – Да ты никак рехнулся? За что про что отправлять меня в полицию?

   – А за то, что ты честной народ пугала, за ведьму себя выдавала, за нечистую силу.

   – Ты вздумал меня полицией стращать? Так вот я что тебе скажу: я и полиции не больно боюсь, отправляй хоть сейчас. Только помни: узнает об этом наш барин, достанется тебе от него!..

   Так и пришлось Ивану Ивановичу, ничего не узнав, отпустить вздорную старуху.

   – Ну и баба!.. Сущая ведьма, – проговорил ей вслед старик сторож. – С такой бабой, чай, невесело живется нашей барыне.

   – А знаешь, Василий, как-нибудь нам нужно проникнуть в мезонин, – задумчиво проговорил Иван Иванович.

   – Да ведь не пустят, не отопрут двери.

   – Ключ теперь у Феклы; надо ждать, когда она вернется с базара, и идти следом за нею.

   – Так она и пустит нас!

   – Да неужели мы вдвоем не сладим с Феклой?

   – Поди-ка сладь с нею, чертовкой. Драться с ней, что ли, прикажешь?

   – Зачем драться? Можно обойтись и без этого! Пойдем мы к калитке и дождемся Феклы: она скоро должна домой вернуться с базара.

   – Пожалуй, пойдем, только из этого едва ли что выйдет.

   Ждать старикам пришлось недолго. Фекла возвратилась с базара с большим мешком за плечами и узлом в руках; провизии она брала дня на три. Калитка была заперта; Фекла отворила ее, вошла на двор и подошла к двери, ведущей в мезонин. Спустив с плеч мешок и положив узел, она отперла дверь, но, едва опять взвалила мешок на спину, взяла узел и приготовилась идти по лестнице, ей преградили дорогу дворецкий и сторож.

   – Вы... вы зачем? Кто вас звал! – заслоняя им дорогу, сердито проговорила старуха.

   – Мы без зова, пропусти! – решительным голосом произнес Иван Иванович.

   – Мы к барыне... к Надежде Васильевне, – сказал сторож Василий. – Мы должны видеть ее.

   – Едва ли увидите: я не пущу вас.

   – Как бы не так!.. Ну что стоишь как пень? Пусти с дороги! – строго промолвил дворецкий и оттолкнул старуху так, что та чуть не полетела.

   Старуха разразилась бранью, но Иван Иванович, не обращая никакого внимания на это, быстро поднимался по лестнице в мезонин, а за ним поспешно следовал сторож.

   Возня и крик Феклы на лестнице донеслись до Надежды Васильевны, и она послала Лукерью узнать, что сие безобразие означает.

   Девушка торопливо вышла на лестницу, и крик удивления и испуга вырвался у нее из груди при взгляде на двух людей, ворвавшихся в сени силою.

   – Лукерья, это ты? – спросил у нее старичок дворецкий.

   – Я... я... – робко ответила молодая девушка.

   – Барыня изволили встать, да? Так поди доложи, что дворецкий этого дома и сторож просят дозволения видеть ее.

   – Не смей, Лукерья, докладывать, гони их, разбойников, в шею... Возьми полено и гони! – закричала на лестнице стряпуха.

   Однако Иван Иванович поторопился войти в переднюю; за ним вошел и Василий.

   С бранью и криком вошла туда же Фекла.

   – Что это все значит, Фекла? Что ты кричишь, кого ругаешь? – выходя в переднюю, с беспокойством проговорила Надежда Васильевна; это беспокойство увеличилось еще более, когда она увидала в передней каких-то двух незнакомых стариков. – Кто вы... и как сюда попали? – испуганным голосом спросила она.

   – Я... я – дворецкий этого дома, а это – сторож, матушка-барыня; оба мы – крепостные вашего супруга, Викентия Михайловича, – с низким поклоном проговорил Иван Иванович.

   – Что же вам надо?

   – Пришли мы, сударыня наша, справиться, как вы здесь изволите жить, не имеете ли в чем нужды.

   – Ишь подъезжает, старый леший! Гони их, барыня, вон... Что на них глядеть-то! – крикнула стряпуха вне себя от злобы.

   – Замолчи, Фекла! – остановила ее молодая женщина. – Так ты дворецкий? – спросила она у Ивана Ивановича. – А ты сторож? – обратилась она к Василию.

   – Так точно, барыня, – с низким поклоном ответили оба.

   – Что же вас привело сюда, ко мне? И как вы узнали, что я живу здесь? Как проникли сюда?

   – Да эти два старых лесовика подстерегли меня. Я с базара возвращалась... Они, проклятые, и набросились, точно разбойники! – опять крикнула Фекла.

   – Прикажите, барыня, этой злой бабе умолкнуть, и я все, с вашего барского дозволения, объясню вам, – промолвил старик дворецкий и, когда Смельцова велела Фекле уйти, рассказал ей о том, как он и сторож принимали "добрую барыню" за привидение или пришелицу с того света и, наконец, как им удалось выяснить, кто находится в мезонине. – Как узнали мы, матушка-барыня, что вы в мезонине проживаете со своими прислужницами, так у нас и отлегло от сердца, точно гора с плеч. И думаем мы с Василием: есть теперь нам кому послужить, есть о ком позаботиться, – закончил Иван Иванович свой рассказ.

   – Спасибо... Теперь я припоминаю: ты, кажется, прежде лакеем служил в усадьбе?..

   – Так точно, барыня, выездным лакеем...

   – Да, да... припоминаю... Тебя, старик, я тоже знаю... видала, – обратилась Надежда Васильевна к Василию.

   – Как же, сударыня-барыня!.. Имел честь и я служить вашей милости.

   – С нынешнего дня мое затворничество наполовину кончается. Я уже не буду скрываться от вас или выдавать себя за привидение. Но это только для вас, для других я по-прежнему не существую на свете... Никто не должен знать, что я живу здесь... Надеюсь, ты меня понимаешь? – обратилась молодая женщина к дворецкому.

   – Понимаю, матушка-барыня, понимаю.

   – Квартиру отдавать жильцам больше не надо.

   – Я и не сдаю: с жильцами-то одни хлопоты да неприятности... Вот хоть бы последний жилец, господин Тольский...

   – Это тот, который хотел проникнуть ко мне в мезонин и ломал двери?

   – Он самый. Отчаянный человек... В тюрьму его посадили, а он убежал... Картежник, дуэлянт...

   – О нем ты как-нибудь расскажешь после... Он заинтересовал меня... Ты пишешь мужу за границу? – меняя тему разговора, спросила у дворецкого Надежда Васильевна.

   – Пишу, сударыня, только редко.

   – О том, что я буду жить теперь несколько по-другому, а также и о том, как ты и Василий узнали, что я обитаю в мезонине, ты барину писать погоди...

   – Слушаю, как прикажете...

   – Теперь ступайте; когда будете нужны, я позову...

   Дворецкий и сторож с низким поклоном оставили жилище своей госпожи.

XXI

   Корабль «Витязь» уже несколько недель шел по Северному Ледовитому океану. Немало перенес он бурь с того дня, как выбрался из Кронштадта в открытое море, а там и в океан. Немало натерпелись страху и находившиеся на корабле. Тольский, всегда отважный, не признававший никаких опасностей, не раз смело глядевший в глаза смерти, очутившись в Ледовитом океане, струсил, когда морские волны стали бросать «Витязь», словно щепку или ореховую скорлупу. Ни во что не веровавший и ничего не признававший, он в тяжелую минуту опасности усердно молился, прося Бога о спасении.

   Как-то среди дня небо неожиданно покрылось черными тучами и поднялась страшная буря; оглушительные удары грома сменялись ужасным ревом волн. Ослепительные молнии разрезали небесный свод, волны были так велики, что ежеминутно угрожали раздавить, расплюснуть "Витязь". Минута была страшная, и многие на корабле готовились к смерти.

   Вдруг среди оглушительного рева волн и воя ветра раздалась громкая команда капитана Львова:

   – Руль и брасы по ветру!

   В одну минуту все матросы были на палубе. "Витязь" вдруг переменил направление и полетел с неимоверной быстротой под попутным ветром.

   А буря все продолжала свирепствовать; волны вырастали в целые горы. Мужественному капитану и матросам пришлось несколько часов бороться с разыгравшейся стихией.

   Свидетелем такой ужасной бури Тольский был в первый раз; он тоже испугался и, подойдя к капитану, тихо спросил у него:

   – А что, господин капитан, опасность близка?

   – Ближе, чем вы думаете...

   – А что же нас ждет?

   – А то, что наш корабль может ежеминутно превратиться в щепки, – спокойно ответил Тольскому Львов.

   – Боже! И мы все погибнем...

   – Что, струсили? Смерти испугались? Эх, господин Тольский!.. Видно, вы храбры только на земле, да и то, когда противник слабее вас.

   Слова капитана обидели Тольского.

   – Господин капитан! – воскликнул он. – Не советую разговаривать со мной в таком тоне даже в подобную минуту...

   – Что, на дуэль вызовете?

   – Нет, здесь я в вашей воле...

   – Неверно, сударь, все мы находимся в Божьей воле... Однако отойдите, господин Тольский, вы мне мешаете.

   От капитана Тольский подошел к доктору Кудрину и спросил у него:

   – Скажите, Сергей Сергеевич, правда, что мы на волосок от смерти?

   – Правда. Опасность большая.

   – И мы погибнем?

   – Не знаю, не знаю... А вы в Бога верите? – строго спросил доктор.

   – Теперь верю, – несколько подумав, ответил Тольский.

   – Так... Стало быть, вера у вас появилась только в минуту опасности, когда, так сказать, вы одной ногой в гробу стоите? А вы молились ли?

   – Да, молился... И кажется, в первый раз в жизни так усердно.

   – Это хорошо... Видно, поговорка правдива: кто на море не бывал, тот Богу не маливался... Вы в первый раз попали в такую переделку?

   – Разумеется! Да и на корабле я впервые. А вы, Сергей Сергеевич, видно, привыкли к таким ужасам?

   – Пора привыкнуть... Лет тридцать морским лекарем состою... Два раза был в экспедициях вокруг света. Не единожды бывал на волосок от смерти.

   – Выходит, вы не боитесь бури?

   – Чего ее бояться?.. И вам не советую бояться: ведь своей судьбы не минуешь...

   Наконец, буря мало-помалу начала стихать. Опасность почти миновала; все приободрились и стали веселее. Была уже ночь. Небо очистилось от туч, ветер стих, и "Витязь" уже плавно шел под всеми парусами.

   Тольский, видимо, успокоенный, с палубы отправился в свою каюту.

   – Ванька, трус, где ты? – позвал он камердинера.

   – Я... здесь, сударь, – откликнулся молодой парень, вылезая из-под дивана.

   – Дурак, нашел себе укромное местечко!.. Не все ли равно, где умирать: сидя на диване или лежа под ним?

   – Скажите, ради Бога, сударь, миновала буря?

   – Миновала, миновала, трус ты эдакий!..

   – Неужели?.. Вот слава Богу! А что со мною было-то, сударь!.. Меня по каюте ровно мячик из стороны в сторону перебрасывало... Уже я стал было читать себе отходную, не думал в живых остаться...

   – Это под диваном ты отходную читал?

   – Да под диваном-то мне покойнее было; я за ножки дивана придерживался, меня и не перекидывало. А вы, сударь, видно, на палубе были?

   – На палубе; я хотел встретить смерть лицом к лицу... А признаться, и я струсил, когда сердитые волны играли нашим кораблем, как мячиком, когда небо разверзалось от молний и гром глушил... и смерть витала над нами... ужасная смерть... В другой раз я ни за какие сокровища не пойду на корабле по океану. К тому же капитан на меня медведем смотрит... Положим, я не очень-то робею...

   – И на меня тоже. Вчера ни за что ни про что такую оплеуху закатил мне, что небо с овчинку показалось.

   – Да как он смеет бить тебя? Ты не причислен к его команде!

   – Он бьет без разбора всякого, кто под сердитую руку ему попадется. Драчливый человек!.. Многие матросы на корабле им недовольны...

   – Ты говоришь, матросы капитаном недовольны? Это для нас, Ванька, неплохо.

   – Что же нам-то?

   – Опять скажу, Ванька: ты – верный мой пес, а чутья у тебя нет. Ты покажи-ка мне матросов, недовольных капитаном.

   – Слушаю, сударь, – с недоумением посматривая на своего господина, проговорил Кудряш и подумал: "Что это барин еще затевает?"

   И на самом деле, отношения капитана Львова с Тольским становились все натянутее и в конце концов так обострились, что при встрече они перестали друг с другом кланяться. Честный и порядочный Львов не мог смириться с тем, что у него на корабле находится человек, зарекомендовавший себя с самой дурной стороны.

   Эта неприязнь еще более усугубилась, когда до Ивана Ивановича стали доходить слухи, что Тольский начинает водить чуть не дружбу с матросами и настраивает их против него.

   – Нет, даром это ему не пройдет, я в дугу скручу его! На корабле он должен мне беспрекословно подчиняться. Я научу его, каналью, повиновению! – сердито кричал капитан в своей каюте, стуча по столу кулаком.

   – Да будет тебе горячиться, ведь этим ты кровь свою портишь, – уговаривал его доктор Кудрин.

   – Да как же мне не горячиться, когда этот мерзавец настраивает против меня команду? Чуть не бунт хочет учинить, разбойник. Но это ему не удастся, он меня еще не знает!..

   – А что ты с ним сделаешь?

   – Скручу руки и брошу в трюм, а чтобы ему не скучно было, туда же отправлю и его холуя...

   – Этого ты, Иван Иванович, не сделаешь... Ты, верно, забыл, что Тольский имеет в Петербурге сильные связи...

   – Ну так и пусть они сами с ним валандаются, как хотят, а мне такой пассажир не нужен. Он дождется, что я ссажу его на каком-нибудь необитаемом острове, пусть там и околевает с голоду. Я человек не злой, худа и недругу своему не пожелаю... Я не злопамятен, а этот Тольский возмутил меня до глубины души. Я... я не могу переносить его насмешливый тон, не могу видеть эти хитрые глаза. Затеянное Тольским безобразие на моем корабле даром ему не пройдет... Он мне ответит, и строго ответит.

   При последних словах капитана дверь в его каюту отворилась и на пороге неожиданно появился Тольский.

   – Вы меня, господин капитан, призываете к ответу? – спокойно произнес он: очевидно, последние слова Ивана Ивановича дошли до его слуха.

   – Да, вас! – крикнул в ответ капитан.

   – За что же? Я, кажется, никакого проступка не учинил.

   – Вы уже сейчас нарушили дисциплину и вошли в мою каюту, не спросив на то моего согласия.

   – Я проходил, господин капитан, мимо двери и услыхал...

   – Что вы услыхали?

   – Нельзя ли немного хладнокровнее, господин капитан! Пожалуйста, не заставляйте меня напоминать, что я – не солдат, не матрос. Если бы я не услышал, как вы произнесли мою фамилию и слово "ответ", я не вошел бы к вам. Вы обвиняете меня? Должен же я знать, в чем и чего от меня требуют?..

   – Да, если хотите, я обвиняю вас, черт возьми!.. Вы восстанавливаете против меня команду.

   – Вот что? А далее, господин капитан? – насмешливым тоном спросил Тольский и, сев без приглашения на стул, положил ногу на ногу.

   Это совсем взбесило капитана Львова.

   – А далее вот что: я выброшу тебя за борт, дьявол! – в ярости крикнул он и со сжатыми кулаками ринулся на Тольского.

   Но тот нисколько не потерялся, быстро встал, еще быстрее вынул из кармана небольшой пистолет и, крикнув: "Прочь руки!", прицелился.

   Старичок доктор, бледный, встревоженный, бросился между ним и капитаном, уговаривая обоих:

   – Господа, господа... что вы?.. Опомнитесь! Ну что за ссора. Протяните друг другу руки... помиритесь!

   – Я... я не могу более переносить этого человека на моем корабле, не могу, не могу! – закричал капитан, показывая на Тольского.

   – А я вас... Как видите, наши чувства обоюдны. Вернитесь, господин капитан, в Петербург, мы тогда расстанемся навеки, – насмешливо произнес Тольский.

   – Я... я постараюсь раньше отделаться от вас. Вы доведете меня до того, что я высажу вас на первый попавшийся остров.