Текст книги "Русский американец"

Автор книги: Дмитрий Дмитриев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

   Василий запер за ними ворота, вернулся в свою каморку и стал молиться, а затем направился в барский дом, где все еще крепко спали пьяные французские солдаты. С отвращением посмотрев на них, он глухо проговорил:

   – Что я задумал, надо делать скорее, не то будет поздно... Господь простит мне мой грех. Вы – меч, опустошение и огонь принесли на русскую землю, и сами от меча и огня погибнете!

   Старик был в сильно возбужденном состоянии, его глаза горели лихорадочным огнем, лицо то бледнело, то краснело; видимо, он задумал что-то ужасное...

   Скоро в его дрожащих руках очутилась зажженная свеча; ее пламя он поднес к оконным занавескам, и те быстро вспыхнули...

   Не прошло и часа, как весь дом со всех концов объят был страшным пламенем. Старик Василий стоял на улице и спокойно смотрел на пожарище. Вдруг из горевшего дома послышались вопли, стоны, но тотчас же рухнули потолок и крыша, и крики прекратились.

   – Так и все вы от меча и огня погибнете... Все погибнете! – прошептал сторож Василий.

   В переулке послышался лошадиный топот – это прискакал к горевшему дому со своим отрядом тот французский офицер, который выбрал дом Смельцова под квартиру своему генералу. Увидав его почти уже сгоревшим, он с частью отряда бросился на двор, но скоро принужден был выбежать оттуда: от дыма и жара и на дворе можно было задохнуться. Там пылали все строения.

   – В этом доме, кроме русских, осталось пятеро наших солдат, неужели и они погибли? – с волнением произнес офицер, обращаясь к одному из своих подчиненных.

   – Наверное, погибли! Если бы были живы наши товарищи, то они находились бы здесь, около пожара, – ответил солдат.

   – О, какое несчастье!.. Наверное, погиб и тот русский, которого я приказал посадить под арест.

   – А я думаю, господин офицер, что русские и подожгли этот дом.

   – Ты говоришь глупости, милый мой! Зачем русские станут жечь свое имущество?

   – А для того, чтобы нам ничего не доставалось. Да вот этот старик, наверное, и есть поджигатель, – проговорил солдат, показывая офицеру на старика Василия, все еще стоявшего около пожарища.

   Василий нисколько не испугался подскакавших к нему французов.

   – Допроси его... Ведь ты говоришь по-русски? – произнес офицер.

   – Подойди ближе, старик! – повелительно крикнул неприятельский солдат по-русски старому сторожу.

   Этот солдат был поляком; он долго жил в России и хорошо изучил язык.

   Старик, услышав родную речь, с удивлением посмотрел на говорившего неприятеля-солдата, но не тронулся с места.

   – Да подойди же, старое пугало! – крикнул солдат, однако, видя, что тот не двигается, подбежал к нему и замахнулся было прикладом ружья, но был остановлен офицером.

   – Не забывать, что мы воюем только с солдатами, а мирных граждан не трогаем; я поручил тебе допросить этого русского, а не бить...

   – Слушаю, – отдавая честь, извинился солдат-поляк и приступил к допросу Василия: – Говори, от чего загорелся этот дом? Или его подожгли?

   – Подожгли...

   – Кто же?

   – Я, – совершенно спокойно ответил старый сторож.

   – Ты? – переспросил поляк, удивляясь такому откровенному ответу. – Зачем ты сделал это?

   – Чтобы отомстить вам; вы, внесшие меч и огонь в наше отечество, все так же погибнете, как погибли в пламени твои пять товарищей. Ваш Наполеон – антихрист, и вы – его слуги, а Господь победит антихриста! – крикнул Василий, сверкая глазами.

   Поляк перевел слова старика своему офицеру.

   – Так это поджигатель? – проговорил тот.

   – Он сжег, господин офицер, пятерых наших товарищей. Прикажите, господин офицер, пулею заткнуть глотку этому дьяволу!

   Офицер махнул рукою – этим он дал свое согласие. Прогремел выстрел. Старик Василий всплеснул руками и, сраженный в сердце, упал мертвым.

XXX

   Пожар дома Смельцова был только началом того страшного пожара, который в три-четыре дня уничтожил почти всю Москву, превратив ее в пепел.

   Едва только Наполеон появился в Москве, как она запылала; сперва показался огонь в Гостином дворе; некоторые из оставшихся в Москве купцов сами поджигали свои лавки с товаром, чтобы ничего не доставалось врагам. Пылали масляные и москательные ряды. Горели Зарядье, Балчуг и лесные склады на Остоженке. Загорелись Каретный ряд и Новая слобода. И скоро древняя Москва пылала более чем в десяти местах. Загорелось и красивое, утопающее в садах и зелени Замоскворечье. Скоро всепожирающее пламя охватило не только постройки, но и мосты через реку; горели даже на Москве-реке барки с хлебом. Целое море огня бушевало в опустелой Москве. Северо-восточный ветер помогал огненной лаве распространяться со страшной быстротой.

   Немногие жители, застигнутые пламенем, с криками и воплями бегали по улицам, ища спасения и пристанища. Треск бушующего огня, крики и вопли, детский плач, колокольный набат, резкий барабанный бой, грохот падающих стен, ужасный вой ветра – все это слилось в одну адскую какофонию. На колокольнях подгорали деревянные балки, и колокола с глухим звоном и громом падали. Пылающие бревна, головни со страшным треском летели из одного дома в другой; искры отовсюду сыпались огненным дождем; от сальных заводов и винного склада протекали по улицам огненные реки. Голуби и другие птицы, кружась, падали в огненное море; лошади, собаки и другие домашние животные с ржанием и воем бегали по горевшим улицам, ища себе пристанища, и, не находя его, погибали в огне. А несчастные москвичи, с искаженными от ужаса лицами, опаленные огнем, задыхаясь от дыма, метались из стороны в сторону и тоже большею частью гибли.

   Очевидцами этой ужасной картины были и наш герой Тольский, и Кудряш. Федор Иванович по обыкновению был спокоен; сосредоточенность и покорность судьбе читались на его мужественном лице. Зато Кудряш был бледнее смерти и от испуга и ужаса едва передвигал ноги.

   – Сударь, мы погибнем в этом кромешном аду, – заплетающимся языком сказал он своему барину.

   – Не робей, Ванька, не робей, будь смелее.

   – Помилуйте, сударь, как же не робеть в такую страшную пору? И сзади, и спереди нас огонь... Мы сгорим или задохнемся в дыму.

   – Ванька, ты – христианин, я – тоже; давай надеяться на Бога.

   – Куда же мы идем-то, сударь? – пройдя немного молча, спросил Кудряш.

   – Куда идем – не знаю. Хотелось бы мне выбраться из Москвы за какую-нибудь заставу.

   – Дорогомиловская застава близко, сударь... Только боязно туда идти; там французов много.

   – Бояться французов, Ванька, нам нечего. Уж если я огня не боюсь, то французов и подавно.

   Едва Тольский успел произнести эти слова, как в нескольких шагах от них со страшным треском рухнула деревянная стена большого горевшего дома. Тольский снял с головы французский кивер и усердно перекрестился, а Кудряш так и присел от ужаса.

   – Сударь, сударь... смерть! – выговорил он коснеющим языком.

   – Да, Ванька, смерть была у нас на носу, но Бог спас. Пойдем скорее к Дорогомиловской заставе.

   Тольский пошел еще быстрее; следом за своим бесстрашным барином поплелся и преданный ему Иван Кудряш.

   Идти по Арбату к Дорогомиловской заставе было довольно рискованно: кроме пожара, угрожавшего нашим путникам, представляли опасность и неприятельские солдаты, которые взад и вперед сновали по улицам, ведшим к заставе; те улицы, а также конец Арбата менее пострадали от огня.

   Встречавшиеся Тольскому и его слуге французы не обращали на них никакого внимания, принимая по мундиру за своих; но, к несчастью, почти у самой заставы они повстречали адъютанта Пелисье. Тот в упор посмотрел на Тольского и сразу узнал его.

   – Как, вы... вы живы? Я думал, вы сгорели там, в доме... с нашими бедными солдатами! Зачем надели вы наш мундир?.. И это – тоже, наверное, русский? – добавил офицер, показывая на Кудряша, который стоял ни жив ни мертв.

   Тольский молчал, обдумывая, что ответить.

   – Вы молчите?.. Я понимаю... Это вы, наверное, и сожгли дом и наших пятерых солдат, а чтобы укрыться от наказания, надели наши мундиры... Но вы ошиблись. Вас ожидает должное возмездие. Я арестую вас... Возьмите их! – грозно приказал офицер своим солдатам.

   – Послушайте, господин офицер, за что вы арестовываете нас? – спросил Тольский.

   – За ваше ужасное преступление.

   – Я и мой слуга ради безопасности только переоделись, и вы это называете ужасным преступлением?

   – Нет. Но вы подожгли дом, в котором были наши солдаты.

   – Что вы говорите? Ни я, ни мой слуга не поджигали никакого дома.

   – Не отпирайтесь! Ваше преступление открыто, и, повторяю, вас ожидает возмездие. Если вы не представите доказательств своей невиновности, вас непременно расстреляют.

   – Как? Без суда?

   – Зачем без суда?.. Суд будет военный. Вас сведут к маршалу Даву, о вашем преступлении я отрапортую господину маршалу. Ведите поджигателей!

   Французские солдаты окружили и повели Тольского и Кудряша.

   Маршал Даву жил на Девичьем поле, в покинутом доме госпожи Нарышкиной; когда же он по служебным делам приезжал в Кремль, то всегда останавливался в Чудовом монастыре, где в алтаре церкви устроил себе спальню. На Даву лежала обязанность следить за порядком в Москве, и он был дома, когда к нему ввели Тольского и Кудряша.

   – Кто вы? – отрывисто спросил он у Тольского, когда офицер почтительно отрапортовал ему, за что Тольский был арестован.

   – Русский дворянин, по фамилии Тольский, а это – мой слуга.

   – Зачем вы надели наш мундир?

   – Чтобы безопаснее было оставаться в Москве.

   – Хорош предлог!.. Вы обвиняетесь в поджоге дома, в котором погибли пятеро наших солдат... Что вы скажете в свое оправдание?

   – Это клевета, господин маршал... К чему я стану поджигать дома?

   – По словам офицера, вы были в том доме посажены под арест... Как же вы ушли?

   – Меня выпустил часовой, стоявший у двери комнаты, в которой меня заперли.

   – Лжете, лжете!.. Наши солдаты обучены дисциплине и не нарушат ее ни в коем случае!.. Предупреждаю, если вы не найдете оправдательного мотива, то будете завтра же расстреляны. С поджигателями мы не церемонимся.

   – Вы, кажется, ни с кем не церемонитесь; так же и мы не станем церемониться с вами, – смело проговорил Тольский.

   – Вот как? Вы, похоже, начинаете угрожать нам?.. Побежденные – победителям! Это, право, смешно и занятно... Послушайте, завтра утром вы должны будете представить мне в свое оправдание какой-нибудь веский мотив, иначе, повторяю, вы будете расстреляны... Уведите их и держите до завтра под строгим арестом! – приказал Даву, обращаясь к офицеру, который обвинял Тольского в поджоге.

   Тольского и Кудряша вывели из кабинета маршала и заперли в пустом каменном сарае.

   Этот сарай был совершенно пуст, так что ни сесть, ни лечь в нем было не на чем; плотно припертая дверь была на замке; свет ниоткуда не проникал, а вследствие этого в сарае было мрачно и сыро.

   – Ну, Ванька, теперь пиши пропало. От французских пуль нам с тобою не спастись! – сказал Тольский.

   И в это ужасное время он не изменил своей веселости, был чуть ли не равнодушен к ожидавшей его участи.

   А бедняга Кудряш совсем упал духом и был близок к отчаянию. Слова Тольского вызвали у него слезы.

   – Ванька, да никак ты плачешь? Эх, баба, баба! Полно хныкать, завей горе веревочкой. Пожили мы с тобой на белом свете, поморочили православный люд, ну и баста!

   – Да неужели проклятые французы расстреляют нас? – сквозь слезы произнес парень.

   – Всенепременно, если мы не дадим тягу.

   – А разве это можно?

   – Невозможного ничего нет. Все возможно, только бы смекалка да присутствие духа были!

   – Барин, дорогой! Спасите себя и меня! В ножки поклонюсь!

   – А вот давай думать да гадать, как спастись.

   – Вы думайте, сударь, а я ничего дельного не придумаю. Уж очень боязно теперь!

   – А я вот смерти не боюсь и буду прямо глядеть ей в глаза; даже когда меня расстреливать станут, так и то сорву повязку с глаз!

   – Ой, не говорите так!.. Страшно, ох, страшно!

   – Полно трусить, Ванька, двух смертей не видать, а одной не миновать!

   На некоторое время в сарае водворилось молчание. Тольский и его слуга заняты были размышлениями о побеге.

   Наконец Тольский сказал:

   – Вот что: не найдешь ли ты мне в этом сарае какой-нибудь лучинки или ветки сухой. Тут темно, как в могиле, а у меня есть кремень и огниво, я зажгу лучину и осмотрю его.

   Кудряш принялся ползать по полу, в надежде найти какую-нибудь палочку. Он скоро нащупал руками плетеную корзину и, разломав ее, подал барину несколько сухих прутьев.

   Тот скоро добыл огня, и сучья, вспыхнув, осветили внутренность сарая.

   Тольский и Кудряш стали тщательно осматривать свой каземат. Вдруг радостный крик вырвался из груди Тольского: он показал своему слуге прорезанное в потолке отверстие, находившееся в углу сарая. В это отверстие мог бы свободно пролезть любой человек, оно, вероятно, служило входом на чердак. Однако сарай был настолько высок, что достать руками до отверстия было почти невозможно.

   – Что же ты не радуешься, Ванька? – весело сказал Тольский своему слуге, который хладнокровно смотрел на отверстие. – Ведь мы с тобой наполовину спасены!

   – Как так, сударь?

   – Ведь эта дыра ведет на чердак, а с чердака, наверное, есть ход на крышу.

   – Так, так, сударь; только как же нам достать до нее?

   – Да вот как: лишь настанет ночь и водворится тишина, я полезу первым. Встану к тебе на плечи, и тогда будет нетрудно дотянуться до отверстия. Теперь понял?

   – Понять я, сударь, понял, только как же это вы полезете, а я...

   – Я втащу тебя туда же на кушаке! – И Тольский, сняв с себя и с Кудряша военные кушаки, связал их вместе, приговаривая: – Вот это будет служить нам веревкою.

   После этого они стали ожидать ночи, когда бы можно было исполнить задуманное.

   Ночь наступила ненастная, с мелким дождем и порывистым, холодным ветром. Двое часовых, стоявших у двери сарая, промокли до костей и теперь с нетерпением и бранью ждали смены, но та почему-то не являлась. Тогда солдаты, ругая свое начальство, пошли искать спасения от дождя и холода на свою квартиру.

   Скоро как в доме, занятом маршалом Даву, так и на дворе водворилась гробовая тишина, прерываемая только пронзительным воем ветра и отдаленным треском горевших в Москве зданий.

   – Ну, Ванька, за дело! – тихо проговорил Тольский и стал взбираться на плечи своему слуге. – Сдержат ли меня твои плечи?

   – Не беспокойтесь, сударь, сдержат!

   Тольский теперь свободно мог ухватиться за края отверстия, ведшего из сарая на чердак, и влезть туда. Затем, держа один конец кушака в руке, другой он спустил с чердака в сарай. Кудряш крепко взялся за него обеими руками, и Тольский, хотя и с большим трудом, втащил его на чердак.

   Как ни темна была ночь, но все же они увидали на чердаке небольшое полукруглое окно без рамы и, вылезши через него, очутились на деревянной крыше сарая; одна ее сторона почти примыкала к забору, выходившему в пустынный переулок, а потому беглецам не составило большого труда спрыгнуть с крыши прямо в переулок.

   Они были спасены.

   – Ну, Ванька, моли Бога: мы опять на свободе! – проговорил Тольский. – Пойдем скорее к Трехгорной заставе. Конечно, не через самую заставу, а где-нибудь стороною мы выберемся из Москвы.

   Тольский и Кудряш быстро пошли по пустынному переулку по направлению к заставе, а затем свернули в сторону и без особых приключений добрались до вала, которым была окружена вся Москва: застава осталась правее. Ров вала оказался неглубоким и сухим, так что наши беглецы свободно перешли его и очутились за пределами города.

   Дождь перестал, небо начало проясняться. Тольский с Кудряшом после довольно продолжительной ходьбы вошли в небольшую деревушку, отстоявшую верст на двадцать от Москвы, и, чтобы отдохнуть, сели на завалинку первой попавшейся избы.

   В деревне было совершенно тихо, и она казалась вымершей.

   – Здесь мы в полной безопасности и можем свободно отдохнуть: я чертовски устал, – обратился Тольский к своему слуге.

   – А я все-таки французов побаиваюсь, – робко поглядывая по сторонам, ответил Кудряш.

   – Да как они попадут сюда?

   – Кто знает! Деревня под Москвой, не мудрено французам и сюда зайти.

   – Полно, Ванька, не накликай беды!

   Ни Тольский, ни его слуга в разговоре не заметили, что за ними следила не одна пара зорких глаз.

   Едва Тольский успел произнести последние слова, как был окружен несколькими десятками мужиков, вооруженных чем попало: у кого были вилы, у кого топор, коса, а кто и просто держал в руках толстую дубину. Среди них выделялся рослый, здоровенный мужик – богатырь богатырем. Он был в кулачной рубахе и кафтане нараспашку, на голове сидела набекрень барашковая шапка. В руках у этого богатыря было кремневое ружье, а на кушаке привязан кривой нож.

   – Вяжи басурманов! – повелительно сказал он, показывая на Тольского и на Кудряша.

   – Как вязать? За что? – быстро вставая, произнес Тольский.

   – Э, да сей мусью по-русскому умеет? Вяжите его, братцы, покрепче! – насмешливо произнес богатырь.

   – Вы ошибаетесь, мы – русские, а не французы.

   – Пой, пожалуй, день-то твой! Если ты – русский, то зачем же в басурманскую амуницию обрядился?

   – Чтобы обмануть французов и свободно выйти из Москвы.

   – Может, ты французов-то и проведешь, да не меня. А этот – тоже русский, что ли? – спросил богатырь, показывая на дрожавшего от страха Кудряша.

   – Разумеется, русский.

   – Что же он молчит? Аль язык от страха проглотил?

   – Ванька, скажи им что-нибудь.

   – Что же я скажу, сударь? И сказал бы, да ведь не поверят эти разбойники.

   – Ах ты, вражий сын!.. Мы не разбойники, а защитники отечества! – грозно произнес богатырь, и его здоровенный кулак опустился на шею бедняги Ивана.

   – За что дерешься? Смотри у меня! – крикнул Тольский.

   – Ах, страсть какая; если бы эта страсть да к ночи. Ну, что же стали, ребята? Вяжи их!

   – Постой, постой, Никитка! Зачем вязать? Может, они и на самом деле русские, а не враги-супостаты! – проговорил седой старик, выходя из толпы.

   – Полно, дед Степан!.. Какие это русские? Просто притворяются! Как есть французы, и рожи-то у них французские. Петлю им на шею – да на сук окаянных!

   – Не дело говоришь, Никитка, не дело... Надо вперед допросить хорошенько, резонно... Ну, сказывайте, что вы за люди? – обратился старик к Тольскому и Кудряшу.

   – Я – русский дворянин Тольский, а это – мой крепостной слуга!

   – Так, так. А зачем же вы обрядились в французскую одежду?

   – Я уже сказал, зачем: чтобы обмануть французов.

   – Так, так. А какой вы веры?

   – Известно – православной.

   – Ну так перекреститесь, а мы посмотрим.

   – Вот, смотрите! – И Тольский перекрестился, а Кудряш последовал его примеру.

   – Так, так. Хоть и не по-настоящему, а все же креститесь. Пальцы складываете щепотью, по-нынешнему. А кресты вы носите?

   Тольский и Кудряш расстегнули вороты своих рубашек и показали тельные кресты. Это окончательно заставило мужиков поверить, что Тольский и его слуга – не французы, а русские.

   – Ну, теперь я в свою очередь вас спрошу: что вы за люди? – обратился к мужикам Тольский.

   – Мужички мы, милый человек, мужички. Вооружились на защиту родной земли. Чай, уже не одну сотню лиходеев уложили, да вот плохо – главы у нас хорошего нет. Никитка парень здоровый, да бестолковый: торопыга большой. Вот бы ты, твоя милость, начальство-то над нами взял.

   – Мне над вами начальствовать? Что же, я не прочь! – несколько подумав, промолвил Тольский. – Если вы все желаете, чтобы я был вашим начальником, то я готов!

   – Все, все просим. Будь нашим главой! Послужи царю-батюшке и родной земле! – И мужики, в том числе и силач Никита, низко поклонился Тольскому.

   Таким образом, Тольский стал начальником отряда мужиков; к его небольшому войску примкнул еще не один десяток крестьян, восставших против завоевателей, и скоро отряд состоял почти из пятисот человек, из которых большая часть была вооружена ружьями и саблями, отобранными у побежденного врага.

   Тольский со своими ополченцами наносил большой вред, поражая врасплох неприятелей и действуя так же, как и остальные партизаны.

   Во время Отечественной войны партизаны Фигнер, Давыдов и другие были просто бичом для французской армии. Мужики верхами, вооруженные чем попало – кто с косой, кто с ружьем, кто с дубиной, кто с большим отточенным гвоздем, прикрепленным к толстой палке наподобие пики, – выскакивали из леса и кидались на французов, нанося им тяжелый урон.

   Тольский был хорошим стрелком, отличался необычайной смелостью и с небольшим, но отборным отрядом нападал на целые сотни неприятельских солдат, громя и обращая их в бегство; за одну из геройских стычек с неприятелем получил Георгиевский крест.

   Даже Иван Кудряш, робкий парень, следуя общему примеру, оставил свою трусость и принимал участие во всех схватках с неприятелем, причем, объясняя это, сказал своему барину:

   – Ведь и я – русский, и мне жаль родную землю. Уж если бабы и дети с французом воюют, то неужели мне сидеть сложа руки?

XXXI

   Распростившись в городе Клине с Алексеем Михайловичем Намекиным, его сестра и невеста остались там ночевать, предполагая на следующий день двинуться в дальнейший путь к Петербургу. Но этого не удалось им сделать. Мария Михайловна, уже выезжая из Москвы, чувствовала себя неважно, но не обратила на это внимания. Однако расставание с отцом и с любимым братом произвело на нее настолько удручающее впечатление, что в Клину ее болезнь усилилась; принуждены были пригласить врача, а о продолжении путешествия и думать было нечего.

   На другой же день из Клина видно было огромное зарево – это горела Москва, занятая французами.

   Мария Михайловна и Настя, а также их дворовые с замиранием сердца смотрели на это багровое зарево, закрывшее весь небосклон. Слезы лились у них из глаз. Вдруг Мария Михайловна сказала:

   – Настя, милая!.. Знаете что? Я хочу вернуться в Москву.

   – Что вы говорите, Мария Михайловна? – с удивлением и испугом воскликнула Настя. – Вы хотите вернуться в Москву? Но вы подвергнете себя большой опасности.

   – А разве мой отец, брат и все те, кто остались в Москве, не подвергаются ей? Если мне суждено умереть, то я умру там.

   – Но вы больны.

   – Что значит моя болезнь в сравнении с тем несчастьем, которое обрушилось на бедных москвичей да и на весь русский народ!

   – Да, да, вы правы, дорогая!.. Мы должны быть около своих!.. И я поеду с вами, – сказала Настя.

   – Но это невозможно, Настя, невозможно! Нет, нет, моя милая, я не решусь взять вас с собой; вы – невеста моего брата; что скажет он, если с вами случится какое-нибудь несчастье?

   Однако сколько ни возражала Мария Михайловна Насте, она наконец была принуждена согласиться и только уговаривала ее для безопасности переодеться в мужской костюм.

   И вот скоро красавица Настя превратилась в мальчика, одетого в красную рубашку, сапоги и русский кафтан.

   Прошло два дня. Мария Михайловна несколько оправилась от недомогания и вместе со своими дворовыми, Настей и нянькой Маврой выехала из Клина в Москву.

   Был поздний сентябрьский вечер, когда они, не доезжая до города, остановились в небольшой деревушке, покинутой своими жителями. Изо всей опустелой деревни обитаема была одна только изба; об этом можно было судить по тому, что в ней виднелся огонек. У отпертых ворот этой избенки и встали наши путешественницы.

   Мария Михайловна в сопровождении Насти и старого преданного лакея Ипатыча вошла в хибарку; тут они увидели следующее. За столом, на котором лежала открытая большая книга, сидел дряхлый старик, седой как лунь, в белой холщовой рубахе; тускло горела тоненькая восковая свечка. Занятый чтением, он, как видно, не заметил неожиданно вошедших к нему гостей и продолжал склоняться над книгою.

   – Здравствуй, дедушка; прости, что мы ненадолго потревожим тебя, – проговорила Мария Михайловна.

   Старик вздрогнул и испуганно поднял на нее свои давно потухшие глаза.

   – Кто вы? Что надо? – спросил он у них дрожащим голосом.

   – Мы устали с дороги и просим у тебя, дедушка, приюта.

   – А вы куда едете?

   – В Москву, дедушка.

   – Москвы теперь нет, слышь, нет Москвы. Одно только место осталось, а Москва сгорела, да и хорошо, хорошо!

   – Ты, дедушка, говоришь, хорошо, что Москва сгорела? – с удивлением спросила у старика Мария Михайловна.

   – Да, да, хорошо! Я сам поджигал дома, ходил по Москве и поджигал... Да и не я один, а много нас. Пусть Москва горит, а врагам не достается. Что ж, отдыхайте; хоть и не время теперь думать об отдыхе! Зачем же вы теперь в Москву едете? Из нее бегут, а вы туда?

   – У меня там свой дом и отец; может, он нуждается в моей помощи – вот я и еду. А ты, дедушка, один во всей деревне остался? Где же другие жители?

   – В лесу, в лесу нашли они себе приют; там укрылись от супостатов.

   Едва старик проговорил эти слова, как послышались отдаленные голоса и конский топот.

   – Что это значит? Уж не французы ли? – с испугом воскликнули Мария Михайловна и Настя.

   – Французы сюда не пойдут, им взять здесь нечего. Не бойтесь! – спокойно промолвил старик и вышел из избы.

   Голоса и конский топот становились все слышнее и слышнее.

   – Мы погибли, это – французы! – упавшим голосом сказала Настя.

   – Чего вы испугались? Не надо, Настя, и в минуту опасности терять присутствие духа. Не забывайте: в Боге все наше спасение.

   Громкий говор послышался у самой избы; по разговору нетрудно было догадаться, что это были не французы, а русские.

   – Кто у тебя, старик? – громко спрашивал чей-то голос.

   – Барыня какая-то со своими слугами. Видно, знатная: людей с ней много, – ответил голос, очевидно, принадлежавший старику, хозяину избы, где остановились наши путешественницы.

   – А вот мы сейчас узнаем, что это за знатная барыня!

   Быстро отворилась дверь, и в избу вошел Тольский, одетый ополченцем; этот наряд очень шел к его статной, рослой фигуре.

   При взгляде на него Настя как-то невольно вскрикнула и тут же выдала себя: несмотря на ее мужскую одежду, Тольский сразу узнал Настю.

   "Какое сходство!.. Это она", – подумал он и, обращаясь к Марии Михайловне, вежливо проговорил:

   – Кого я имею честь видеть здесь в такое время?

   – Я – дочь генерала Михаила Семеновича Намекина.

   – Генерала Намекина?.. Алеша... Алексей Михайлович – не брат ли ваш, сударыня?

   – Да, он мой брат.

   – Возможно ли? Какая встреча!

   – Вы знаете моего брата? – спросила у Тольского Мария Михайловна.

   – Знаю ли я вашего брата? Да он был мой лучший друг и приятель!

   – Кто же вы?

   – О, вы удивитесь, если я скажу вам, кто я. Да, впрочем, вам и говорить нечего: спросите об этом у вашего молодого спутника, – с улыбкой промолвил Тольский, показывая на Настю. – Этот хорошенький мальчик знает, кто я и что я.

   Настя растерянно прошептала:

   – Нет я... я не знаю.

   – Неужели вы не узнали меня? А я вот сразу узнал вас, несмотря на ваш необычный наряд.

   – Я вас не знаю.

   – Вы на меня сердитесь за старое? Не думал я, что вы так злопамятны.

   – Послушайте, скажите же нам, кто вы? – обратилась Мария Михайловна к Тольскому.

   – Извольте: я – Тольский, кутила, игрок и дуэлянт; таким я прежде был, а теперь я – ополченец или, скорее, военачальник. Под моей командой сотни полторы мужиков, вооруженных чем попало, но все они по первому моему слову готовы идти на смерть и жертвовать собой за родину. Не в похвальбу скажу: со своим отрядом я нападал на целые сотни неприятельских солдат; бил их и в бегство обращал. Ну, довольно о себе; теперь вы скажите, куда вы едете? Неужели в Москву?

   – Да, в Москву.

   – Вы меня удивляете: ехать в Москву в такое время!.. Ведь Москвы теперь не существует: она выжжена, и французские солдаты, как голодные волки, бродят по опустелым улицам, ища себе пристанища и хлеба. Вы подвергаете себя и свою спутницу большой опасности.

   – Я это знаю.

   – И все же едете?

   – Да, еду. Не забывайте того, что в Москве еще осталось немало несчастных жителей, голодных, без приюта, больных; им нужна помощь; кроме того, в Москве у меня отец остался, может быть, там же и брат.

   – Не смею возражать: задуманное вами достойно похвалы. Но что вы можете сделать одна, когда кругом вас целые сотни, тысячи несчастных?

   – Я не одна; со мною невеста моего брата – она также хочет помочь им – да еще слуги.

   – Дай вам Бог успеха в этом славном деле! Прошу дозволить мне быть вашим проводником. Я выберу из отряда несколько смельчаков, и мы проводим вас в Москву до дому.

   – Благодарю вас! Я приняла бы ваше предложение, но со мною довольно слуг, в случае нужды они сумеют защитить нас, – ответила Мария Михайловна.

   – Не отказывайте мне! Я понимаю: вы и ваша спутница опасаетесь меня; поверьте, перед вами не прежний Тольский! Я также готов служить и жертвовать своей жизнью ради полоненных москвичей.

   – Что же, если вам угодно, спасибо.

   – Вы согласны? А вы, Анастасия Гавриловна, все продолжаете на меня сердиться? Смените гнев на милость и протяните мне свою руку в знак примирения. Виноват я перед вами, сознаю, но свою вину я давно искупил. Простите же меня! Смотрите на меня не как на своего врага, а как на преданного вам человека.

   В словах Тольского было столько искренности и сердечности, что молодая девушка протянула ему руку.

   – Вы... вы... простили меня? – радостно воскликнул Тольский.

   – Да, я давно простила вас.

   – О, теперь я – счастливейший человек на свете!

   Отдохнув в избе старика, Мария Михайловна, Настя и их слуги отправились к Москве. Тольский с тремя здоровыми парнями, хорошо вооруженными, провожали их. Не доезжая до Тверской заставы, Мария Михайловна, Настя и их спутники пошли пешком, отослав лошадей в деревушку, из которой только что выехали; там же оставался и отряд Тольского.

   Наступила ночь. Войти через заставы было невозможно, так как все они охранялись большими отрядами французских солдат; поэтому путники пробрались в Москву через вал, для дальнейшего пути в городе уже выбирая себе пустынные улицы и переулки, из опасения встретить французских солдат, которые, несмотря на глубокую ночь, шныряли повсюду в поисках надежного укрытия от огня. Пожары в Москве все еще продолжались, хотя и не такой силы, как прежде: большая часть Москвы уже выгорела и гореть больше было нечему.

   Наши путники кое-как добрались до Тверской, где находился огромный каменный дом генерала Намекина. Он уцелел от пожара потому только, что в нем поместился со своею свитою один из маршалов Наполеона.