Текст книги "Русский американец"

Автор книги: Дмитрий Дмитриев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

   – Довольны, батюшка барин!

   Некоторые из своих наиболее дорогих вещей Тольский приказал уложить в ящик, а последний поместить в сани. Дворовые торопливо собирали своего барина в дорогу; Тольскому надо было спешить из Москвы, пока не будет открыта его проделка.

   – Очень сожалею я, что мне не удалось разузнать, какая нечистая сила живет в мезонине, – сказал Тольский Ивану Кудряшу.

   – И я жалею, сударь.

   – Ты жалеешь, Ванька?.. Что-то плохо верится, ты труслив, как баба!

   – Помилуйте, сударь, кто же не побоится нечистой силы.

   – Я первый не побоялся бы проникнуть в мезонин и все выяснить. Только жаль, времени у меня мало осталось; надо спешить, а то как раз мы с тобой, Ванька, очутимся на даровой квартире. Этого не должно быть! Свобода дорога всякому человеку, а мне – в особенности. Своей свободой я обязан тебе, а потому награждаю тебя. Возьми эту вольную, – сказал Федор Иванович, вручая Кудряшу бумагу. – Теперь ты можешь со мной не ездить. Впрочем, оставаться тебе в Москве рискованно: ведь тебя, как моего сообщника, арестуют и посадят в острог.

   – Я от вас не отстану; куда вы, туда и я. А за вольную покорнейше вас благодарю. Только мне ее не надо; я родился вашим крепостным и умру крепостным, – с чувством проговорил Кудряш, низко поклонившись Тольскому.

   Лихая тройка была подана. Вместо кучера Тимошки, который находился в тюрьме, лошадьми управлял Игнат, тоже здоровенный парень.

   Тольский сел с Кудряшом в крытый возок и выехал со двора. Тотчас же тройка понеслась по безмолвным, пустынным улицам погруженной в сон Москвы.

   Было еще совсем темно, когда Тольский подъехал к Тверской заставе. Вышел заспанный караульный и спросил, кто едет.

   – Господин статский советник Иван Григорьевич Наумов, – ответил Кудряш, приотворяя дверку возка.

   Ответ вполне удовлетворил часового, и он поднял шлагбаум, не спросив даже, куда отправляется "господин статский советник" и есть ли у него подорожная.

   Выехав за заставу, возок помчался по Петербургской дороге.

   – Смею спросить, сударь, куда мы едем? – спросил у Тольского Кудряш, которому наскучило молча сидеть в возке.

   – В Питер.

   – Как в Питер? – удивился Кудряш.

   – Ну да, в Питер. Чему дивуешься?

   – Да как же, помилуйте?.. Уж больно чудно. Ведь в Питере вас могут арестовать...

   – Меня будут искать в Москве и ее окрестностях, а до Питера сыщики не скоро доберутся.

   – В Питере, сударь, есть свои сыщики, они не уступят московским.

   – Я еду на день, на два... не больше... Там мне надо кое-кого повидать... попросить, чтобы замолвили за меня словечко кому нужно... Теперь ты понимаешь, зачем я еду в Питер?

   – Так точно, сударь... Теперь понимаю.

   – Расчухал, и ладно. А теперь сиди смирно и молчи, я спать буду. – Проговорив эти слова, Тольский плотнее закутался в свою медвежью шубу, и скоро в возке раздался его богатырский храп.

   Миновала ночь, забрезжил рассвет серого зимнего дня, а возок с Тольским все мчался дальше и дальше от Москвы.

   Между тем искусство врачей и хороший уход помогли молодому Намекину: он стал быстро поправляться.

   Дерзкий поступок Тольского по отношению к Насте, разумеется, скрыли от него, боясь расстроить.

   Настя, успокоившись и оправившись от печального события, случившегося с ней, в сопровождении своей няньки отправилась навестить своего выздоравливавшего жениха. Она, как и раньше, была почти уверена, что генерал Намекин станет запрещать своему сыну жениться на ней, и очень скоро в этом окончательно убедилась.

   Алеша Намекин встретил свою возлюбленную с распростертыми объятиями и засыпал вопросами о том, почему она так давно не была у него. На самом деле Настя не была у своего жениха всего дней пять-шесть, не больше, но для влюбленного Алеши это показалось чуть ли не вечностью.

   – Ну что же ты, милая, не говоришь, почему так долго у меня не появлялась? – спросил он.

   – Я... я была больна, – тихо ответила молодая девушка.

   – Что же ты не прислала мне сказать о своей болезни?

   – Я не хотела тревожить тебя, Алеша.

   – Но теперь, Настя, ты здорова?

   – Да, да, милый...

   – Тогда отчего ты такая печальная? Ведь теперь нам надо радоваться, а печаль прочь. Как только поправлюсь, будем готовиться к свадьбе, я сегодня же поговорю об этом с отцом... Не волнуйся, милая, отказа мне не будет...

   – А мне думается, твой отец останется по-прежнему при своем убеждении, что я тебе – не пара.

   – А я говорю, что отец теперь согласится; ты нравишься ему, он хвалил тебя, называл милой и воспитанной девушкой.

   – И все же едва ли отец разрешит тебе на мне жениться, – возразила девушка жениху.

   И она не ошиблась: когда в тот же день Намекин заговорил с отцом о своем желании жениться на Насте, старый генерал ответил:

   – Ты вынуждаешь меня повторять то, что я уже недавно говорил: майорскую дочь я никогда не назову своей невесткой и никогда не введу ее в свой дом... Я сознаю, что мои слова покажутся тебе резкими, даже жестокими, но ты сам заставил сказать их.

   – Батюшка, что вы говорите, что говорите?.. – В голосе молодого Намекина было слышно чуть не отчаяние. – Ведь этими словами вы причиняете мне боль.

   – Что делать!.. Еще раз повторяю: ты сам этого хотел.

   – Вы... вы безжалостны ко мне, батюшка; вы хотите разрушить мое счастье. Никого я не смогу так полюбить, как люблю Настю... И я женюсь на ней во что бы то ни стало, – твердо произнес молодой Намекин.

   – Алексей, ты еще не совсем поправился, я могу расстроить тебя. Поэтому отложим наш разговор до другого раза.

   – Зачем же?.. Уж если начали, то давайте, батюшка, продолжать.

   Алеша, возражая отцу, сильно разволновался: лихорадочный румянец выступил на его исхудалых щеках.

   Михаил Семенович заметил это и, зная, что всякое волнение может тяжело повлиять на здоровье сына, прервал неприятный разговор и вышел из комнаты, оставшись верным своим убеждениям, не позволявшим ему соглашаться на женитьбу сына на майорской дочери.

   На другой день генерал стал собираться в свою подмосковную усадьбу.

   – Как так, неужели вы уедете? – узнав о намерении отца, спросила у него Марья Михайловна.

   – Да, уеду, и сегодня же... Ты, наверное, тоже поедешь?

   – Как, папа, разве нам возможно обоим ехать? Ведь Алеша не совсем еще поправился.

   – Поправится и без нас... Впрочем, ты можешь остаться до полного выздоровления Алексея, а я сегодня же уезжаю... Делать здесь мне больше нечего...

   – Но как же, милый папа? Ваш отъезд может огорчить Алешу.

   – Будь покойна, он нисколько не огорчится, если я уеду... Ему без меня будет удобнее ворковать с майорской дочкой.

   – Папа, вы что-то имеете против Насти. Напрасно это!.. Она – милая, хорошая девушка, и нрав у нее прекрасный.

   – Так, так, и ты, Марья, успела нахвататься здесь московского духа и смеешь возражать мне!

   – Я никогда не осмелюсь возражать вам, дорогой папа, я только говорю о душевных качествах Насти.

   – "Душевные качества"... А почем ты знаешь ее душевные качества?.. Что, ты ей в душу заглядывала разве? – крикнул старик Намекин. Он не любил и не допускал никаких возражений, особенно со стороны дочери, которая всегда и во всем с ним соглашалась. – Ты поедешь со мной или нет?

   – Как прикажете, папа.

   – Хочешь – останься, мне все равно.

   – Я поехала бы с вами, папа... но я так боюсь за Алешу, боюсь оставить его одного.

   – Напрасен твой страх! За Алексея не бойся: он будет не один, а с майорской дочкой... Она непременно поселится здесь, когда мы уедем.

   – Папа, что вы говорите, что говорите...

   – Я сказал правду... Да ты не красней, пожалуйста, ведь тебе не шестнадцать лет!.. Я даю тебе совет ехать в усадьбу; своим присутствием здесь ты можешь помешать своему брату и его возлюбленной.

   В ответ на несправедливые слова отца Марья Михайловна горько заплакала.

   Генерал сдержал свое слово и в тот же день выехал из Москвы. Он был сердит на сына и перед отъездом даже не зашел к нему проститься.

   Марья Михайловна до полного выздоровления брата осталась у него в доме.

XV

   Дом в переулке на Остоженке, занимаемый Тольским, теперь опять опустел; окна были наглухо закрыты ставнями, и опять на воротах появился ярлык с надписью: «Сей дом, со всеми службами, отдается внаймы». Однако охотников снять дом не находилось: чуть ли не вся Москва знала о таинственных привидениях, появлявшихся здесь.

   Старичок дворецкий Иван Иванович и его приятель Василий, сторож, были рады, что Бог избавил их от беспокойного жильца. Ни один из них не слыхал, как ночью Тольский со своим камердинером вернулся из тюрьмы в свою квартиру, а затем уехал неизвестно куда. Оба они только тогда узнали, что их жилец убежал из тюрьмы, когда на другой день утром нагрянула полиция и произвела во всем доме тщательный обыск. Всех дворовых подвергли строгому допросу: мол, не знают ли они, где скрывается их барин или куда он уехал. Дворовые в один голос ответили:

   – Мы и знать ничего не знаем, и ведать не ведаем.

   Полиция, думая, что дворовые скрывают Тольского, всех их забрала в участок, чтобы посредством розог дознаться от них правды. Но дворовые и под розгами показали то же. Да и на самом деле они не знали, куда уехал их барин. Поэтому, продержав несколько дней под арестом дворовых, их отпустили на все четыре стороны. Только кучер Тимошка сидел в остроге; за свое самопожертвование ему впоследствии пришлось поплатиться ссылкою на поселение.

   Мебель Тольского, экипажи и другое имущество были конфискованы полицией, и дворовым ничего не досталось, несмотря на письменное заявление Тольского.

   В таинственном доме опять стало тихо, но сторож Василий и старик дворецкий не раз видели ночью свет от фонаря, проникавший в щели закрытых ставней.

   Однажды Василию что-то не спалось, и он вышел на двор подышать свежим воздухом. Была тихая зимняя ночь с легким морозцем. Небесный свод был усеян миллионами ярких звезд; луна величаво посматривала с небесной выси на спавший город. Полюбовался Василий на царственную луну, на яркие звезды, а затем перевел взгляд на барский дом и ясно увидел, что из щелей закрытых ставней проникает свет.

   "Ну, опять загуляла по пустому дому нечистая сила... Теперь ей воля, никого нет, мешать некому", – подумал старик.

   Он нисколько не испугался необычайного явления, чуть ли не каждую ночь повторявшегося в барском доме, спокойно подошел к окну, выходившему на двор, приотворил одну дверцу ставней и увидал, что прямо против окна на стуле сидит молодая красивая женщина с исхудалым, печальным лицом; на ней было черное платье, голова покрыта дорогой шалью, а плечи укутаны меховой шубейкой. На полу стоял зажженный фонарь, слабо освещавший и комнату, и находившуюся в ней таинственную незнакомку.

   Василий испугался, принимая женщину за существо неземное, сверхъестественное, но скоро его испуг сменился любопытством. Он стал пристально всматриваться в бледное, но прекрасное лицо незнакомки, как будто старался припомнить что-то.

   – Это она, непременно она, – шептали его губы. – Как же ты здесь, барыня, очутилась?

   Женщина встала со стула, взяла фонарь и не спеша вышла из горницы. В комнате сделалось темно.

   Василий притворил ставню, отошел от окна и вернулся в свою горенку, однако уснуть он никак не мог, раздумывая о видении: "Это барыня... Она, она... Я помню ее хорошо... Только как же это? Одни говорят – барыня наша умерла, другие – что она пропала, скрылась неизвестно куда... Говорят по-разному, а только это – наша барыня Надежда Васильевна... И если она умерла, то, видно, это ее душа странствует по земле".

   Едва только проснулся дворецкий Иван Иванович, к нему в комнату вошел сторож и проговорил:

   – Я нынче ночью нашу барыню Надежду Васильевну видел!

   – Василий, да что с тобой? Ты не в себе! Что ты говоришь-то? – с удивлением воскликнул дворецкий, быстро вставая с постели.

   – Правду говорю.

   – А где ты ее видел-то, где?

   – В нашем доме, в угловой горнице; она на стуле сидела, и фонарь на полу стоял...

   – Может ли это быть! Ведь барыня, говорят, умерла давным-давно.

   – Да мы с тобой ее в гробу не видали!

   – Точно, не видали... А ведь все говорят, что барыня наша скончалась в Питере, и ее смерть наш барин Викентий Михайлович почему-то скрывает...

   – Говорю тебе, жива его супруга... Сам подумай: зачем бы барин стал скрывать, если бы Надежда Васильевна умерла?

   – Но если наша барыня жива, то где же она находится? – задумчиво произнес дворецкий.

   – Здесь, в доме. Я сам ее видел.

   – Может, ты и видел, только не живое существо, а призрак барыни, ее дух... Понимаешь?

   – Нет, что ни говори, я прошлой ночью видел барыню как есть, во плоти.

   – По-твоему, барыня Надежда Васильевна живет в мезонине?

   – Да, там... И не одна, а с прислужницей. Они-то и пугают жильцов под видом нечистой силы.

   – А зачем барыня стала бы делать это?

   – Зачем – не знаю, а только это она в ночную пору разгуливает по дому. А ты нашу барыню-то помнишь, не забыл?

   – Ну как не помнить? Как теперь вижу ее, нашу голубушку, нашу заступницу...

   – Вот ночью пойдем к дому, я приотворю ставню – ты и увидишь ее! – стоял на своем Василий.

   Теперь он был почти убежден, что в мезонине живет не нечистая сила, а жена их барина Викентия Михайловича.

   Дворецкий согласился в следующую же ночь идти вместе с Василием к пустому барскому дому и подсмотреть, что там происходит.

   Сторож почти весь день посвятил изучению барского жилья. В мезонин вели две двери: одна из коридора, а другая прямо со двора. Василий, подойдя к наружной двери, запертой изнутри, увидал на снегу следы, которые доходили до калитки; последняя вела на улицу и была снабжена большим висячим замком. Его никогда не отпирали ни сторож, ни дворецкий, они даже не знали, у кого хранится ключ.

   – Вот нашлась и отгадка... Стало быть, в мезонине живут люди, а не духи... Духи не запираются от людей на замок и не делают никаких следов, если вздумают куда идти, – рассудил Василий. – Как же я почти пять лет здесь при доме нахожусь и не знаю, что в мезонине люди живут?.. Чудно, право чудно... Не предполагал я, что наша барыня затворницей в мезонине сидит!

   Занятый этими рассуждениями, Василий не слыхал, как к нему подошел дворецкий Иван Иванович.

   – Ты что тут делаешь, а? – спросил он у сторожа.

   – Да вот на следы смотрю, что видны на снегу, – ответил своему приятелю Василий, показывая ему на ясно видневшиеся следы человеческих ног.

   – И то, и то... Кто же тут ходил?

   – Кто живет в мезонине, тот и выходил оттуда на улицу. Видишь, следы прямо к калитке идут.

   – И то, и то... Только как же это, Василий?.. Ведь калитка-то заперта?

   – А разве отпереть замок нельзя?..

   – Знамо, можно... Только как же это, Василий, мы с тобой до сего времени не знали, что в мезонине живут?

   – Мы думали, что в дому нечистая сила, и нашу барыню принимали за привидение.

   – Да, да... Непонятно все это, как-то чудно, и, что ты ни говори, я не верю, что в мезонине находится барыня Надежда Васильевна. Ну зачем же она станет скрываться от людей? Да и как она станет жить в нетопленой горнице зимой, в трескучий мороз?..

   – Ведь мы не знаем, может, мезонин и отапливают.

   – Пустое говоришь, Василий!.. Где же дров они возьмут?

   – А разве у нас в сарае мало наготовлено? Дров из барской усадьбы навезли нам года четыре назад видимо-невидимо... Да кроме того, зачем тебе наш барин каждый раз пишет, чтобы дом, хоть и пустой, отапливать всякий день, не жалея дров?

   – Думаю – затем, чтобы сырость не завелась.

   – Вот и не угадал... Ведь тепло-то из нижних печей в верхние переходит, а значит, и в мезонин; я всякий день топлю, посему и знаю.

   – Так ты точно говоришь, что в мезонине живет наша барыня? – после некоторого размышления спросил старичок дворецкий.

   – Да, говорю, может, нынче ночью сам увидишь.

   Оба старика с большим нетерпением стали ждать ночи. Старик Василий не ложился спать; он несколько раз выходил на двор, подходил к окнам пустого дома в надежде увидать сквозь рамы огонек, но тот не появлялся. Василий даже приотворил ставню, чтобы заглянуть внутрь, но там не было никакого признака огня. И днем и ночью окна мезонина были завешаны тяжелыми портьерами, так что через них не мог проникнуть свет.

   Почти всю ночь Василий провел на страже, ждал, не появится ли в окнах пустого дома свет от зажженного фонаря или свечи, но свет все не появлялся, так что сторож хотел уже ложиться спать.

   Пробило четыре часа; старик сторож в последний раз вышел на двор. Где-то звонили к заутрене. Василий снял шапку и стал истово креститься, потом подошел к дому, взглянул на окна и увидал сквозь неплотно притворенную ставню слабый свет.

   Он поспешил разбудить спавшего дворецкого. Оба они подошли к окну, выходившему на двор; сквозь щели закрытых ставней действительно виднелся свет.

   Сторож Василий приоткрыл немного ставню.

   – Посмотри-ка, посмотри... здесь, да не одна, а две... Только не видно лиц, к стене повернулись, – робко проговорил он, обращаясь к дворецкому. – Вот подойди к окну-то.

   Иван Иванович подошел и не без робости взглянул в окно. Он увидал в горнице, слабо освещенной фонарем, стоявшим на полу, фигуры двух женщин: одна была в черном платье и в накинутой на плечи шубейке, а другая была одета по-крестьянски.

   Но обе женщины вдруг повернулись к окну, и громкий крик удивления и испуга как-то невольно вырвался у дворецкого. Этот крик, вероятно, дошел и до слуха женщин, потому что фонарь моментально погас и в комнате стало темно.

   Старичок дворецкий был сильно встревожен: смертельная бледность покрыла его лицо.

   – Чего испугался? – спросил у него Василий. Ничего на это не ответил дворецкий и быстро направился к своему домику.

   Старик сторож последовал за ним. Иван Иванович не скоро оправился от испуга; он несколько минут сидел молча, понуря седую голову. Василию надоело молчать.

   – Что, сильно струхнул? – спросил он.

   – Двух покойниц видел, как же не заробеть! – взволнованно ответил Иван Иванович и перекрестился на иконы.

   – Каких покойниц?

   – Барыню нашу, Надежду Васильевну, и дворовую девку Лукерью.

   – Лукерью? Да неужели ты ее, Иванушка, видел? Ведь она, почитай, годов пять назад бесследно пропала из барской усадьбы.

   – Да, да... Пошла она в лес по грибы и уже больше не вернулась... Говорили одни, что Лукерья утопла в лесном болоте, а другие – что звери ее растерзали. А я ее сейчас видел вместе с нашей барыней, которую тоже многие считают умершей. Непостижимое и необъяснимое увидал я, и это видение наталкивает меня на разные мысли. Я должен согласиться с твоим мнением, что в мезонине живут не духи бесплотные, а живые люди.

   – Значит, там наша барыня Надежда Васильевна со своей прислужницей Лукерьей живут, – утвердительно произнес сторож.

   – Да, да, с этим я невольно должен согласиться... Если бы это были бесплотные духи, то они не имели бы нужды в фонаре и не стали бы прятаться... Только как же это мы с тобой, Василий, опростоволосились: живых людей принимали за бесплотных духов, за силу нечистую?.. Ведь почти шесть лет прошло, как мы с тобой поселились здесь, и не знали не ведали, что в мезонине живет наша добрая барыня. Только зачем же она от людей хоронится, зачем ведет такую странную и непонятную жизнь? Шесть лет – не мало времени, а она ни разу не выходила из дому.

   – А может, и выходила. Недаром я на снегу следы видел, – промолвил сторож.

   – Если и выходила, то в ночную пору... Но вот что объясни мне, Василий: что заставило барыню, Надежду Васильевну жить в затворе? Ведь она молода, собой красавица писаная; легко ли ей вести такую жизнь отшельническую?

   – Трудно, Иванушка, объяснить то, чего я не знаю не ведаю...

   – Подумать, поразмыслить хорошенько, любезный приятель, так, пожалуй, и найдешь этому таинственному делу отгадку... Тебе ведомо было, что наш барин Викентий Михайлович не в ладах жил со своей молодой женой-красавицей?

   – Кто же из дворовых о том не знает!.. Наш барин с барыней жили как кошка с собакой.

   – А про то тебе ведомо ли, что барин Викентий Михайлович женился на барыне Надежде Васильевне довольно пожилым: ему было лет под пятьдесят, а ей и двадцати не исполнилось. И женился он по любви сердечной, несмотря на свои почтенные лета... Наш барин богат и рода знатного, а она хоть и дворянского звания, но бедная, бесприданница и, несмотря на это, как говорят, с неохотой шла за нашего барина. Под венцом стояла бледная, печальная... Барин-то любил ее, а она его нет. Без любви, значит, шла; родители ее, сердешную, к этому приневолили. Им-то, видно, лестно было иметь богатого да знатного зятя... вот и выдали дочку; думали-гадали наделить ее счастьем большим, а наделили слезами горючими... Ведь мучилась барыня Надежда Васильевна с постылым мужем и свою жизнь несчастную проклинала.

   – А про то, Иванушка, ты не забыл, как к нам в усадьбу повадился гость молодой, сосед?

   – Ты говоришь о Викторе Федоровиче Горине?

   – О нем. Чай, помнишь, какие истории из-за этого офицера происходили между нашим барином и барыней?

   – Ну как не помнить! Печальное было время. Наш барин сильно ревновал свою жену к этому офицеру...

   – И не напрасно, как говорят, ревновал-то...

   – Кто знает. Лучше, Василий, поговорим о том, как же нам теперь быть?.. Надо ли писать барину, что в мезонине пребывает его супруга, или не надо? – обратился дворецкий за советом к своему приятелю.

   – Подождать надо, – ответил Василий.

   – Я и сам полагаю, что надо подождать – все разузнать повернее и поточнее и уже тогда обратиться к барину с письменным извещением.

   – Ты, кажется, все еще сомневаешься, что наша барыня живет в мезонине?

   – И буду сомневаться, доколе не увижу барыню вот так, как теперь вижу тебя, прямо у нее, в мезонине. Сперва разузнаю, как она туда попала и зачем со своей прислужницей жильцов наших пугала, словно нечистая сила появляясь в доме в полночный час. Еще больше, Василий, я не понимаю того, что же барыня пьет-ест, кто и из чего ей готовит кушанья, где достают провизию?

   – Были бы деньги, всего достать можно.

   – Знаю, что на деньги все можно купить... Только вот странно, как мы с тобой за пять лет не видали и не слыхали, что в мезонине живут люди. Ведь не надевала же наша барыня на себя шапку-невидимку и не прилетала в мезонин на ковре-самолете, – задумчиво проговорил Иван Иванович.

   Долго еще старики-приятели беседовали между собой о столь загадочном событии.

   Между тем в мезонине дома Смельцова в ту же ночь происходил такой разговор между молодой, красивой, но очень исхудалой женщиной и ее прислужницей.

   – Барыня, голубушка, вы бы легли, ну что вы себя томите, – участливо проговорила служанка. – Уж которую ночь вы не спите.

   – И ты со мной не спишь, Луша...

   – Я – что... Я днем возьму свое, отосплюсь... Обо мне не заботьтесь. Я и недосплю – мне ничего не поделается, а вот вы, бедная моя барыня-страдалица...

   – А жалеешь меня ты, Луша?

   – Да кого же мне и жалеть, как не вас, благодетельница моя?

   – Ах, Луша, Луша... Я мучаюсь, и ты со мной тоже мучаешься... и ты ведешь жизнь затворническую. А ведь ты молода, пожалуй, и тебе жить хочется, как живут твои подруги.

   – Вы все обо мне говорите, милая барыня, а о себе ни слова.

   – Что мне говорить о себе... Моя жизнь разбита, искалечена... Я жду смерти и рада буду ей... Смерть положит предел моей несчастной жизни!.. – И молодая женщина печально поникла головой.

   В комнате воцарилось молчание. Тихо-тихо стало, только и слышно было тиканье больших часов да тяжелые вздохи молодой женщины, полулежавшей с закрытыми глазами в кресле.

   – Который час? – прерывая молчание, спросила она у прислужницы.

   – Шестой в начале.

   – Утро, а еще совершенно темно.

   – Пора зимняя, рассветает поздно... А вот придет весна, и рано станет рассветать... Весна-красна – пора радостная!

   – Да, да, Луша, придет и весна-красна, только не для нас с тобой... Для нас в жизни одна осень мрачная, неприглядная, мучительная. Сидим мы здесь безвыходно, во мраке, потому что большую часть дня окна нашей тюрьмы завешаны... Днем мы спим, а ночью людей пугаем... Так и время у нас проходит.

   – Не по своей охоте, барыня, мы это делаем.

   – Ах, Луша, как я испугалась крика того дворового старика, который подсмотрел за нами! Он, наверное, принял меня за привидение.

   – А я, милая барыня, думаю, Иван Иванович узнал нас...

   – Ты его знаешь? Кажется, их было двое...

   – Двое, другого старика Василием звать. Он у барина выездным служил. Что Иван, что Василий – оба старики хорошие, степенные...

   – Наши тюремщики, – с горькой улыбкой произнесла молодая женщина.

   – Какие они тюремщики? Они и не знают, что мы здесь уже не один год в неволе томимся, и наверняка принимают нас за нечистую силу. А все Фекла, старая ведьма... Это она нас с вами пожаловала в привидения, ее выдумки...

   – Ты напрасно ругаешь Феклу, ведь не по своей воле она держит нас здесь под замком: приказано ей, ну и исполняет...

   – Не заступайтесь за нее, милая барыня. Как была она ведьмой, так ею и останется! Жильцов вздумала пугать, никому житья не дает, и меня подговорила к тому же...

   – И я тоже должна была изображать из себя привидение...

   – А вы, сударыня, зачем слушались?

   – Надо было так, Луша, надо. Не спрашивай... Я не могу объяснить... Одно только, Луша, скажу: если бы я захотела, никакие запоры меня не удержали бы здесь. И с Феклой я сумела бы сладить.

   – Так зачем же вы себя морите в неволе?

   – Говорю тебе, так надо... Довольно о том... Мне отдохнуть надо... Я устала... Проводи меня в спальню, – слабым голосом промолвила молодая женщина, Надежда Васильевна, жена проживавшего за границей богатого барина Смельцова.

XVI

   Дворецкий Иван Иванович и сторож Василий не ошиблись, приняв женщину в черном одеянии за свою барыню, а ее служанку – за Лукерью, дворовую девушку.

   Молодая и красивая Надежда Васильевна уже около пяти лет вела какую-то загадочную жизнь в доме, принадлежавшем ее мужу. Из ее разговора с дворовой было видно, что она вынуждена сидеть под замком, поскольку ее стережет и никуда не выпускает какая-то старуха Фекла.

   Что же заставило Надежду Васильевну пойти на такую жизнь?

   Вышла она замуж семнадцати лет за богатого и знатного Смельцова не по любви и привязанности. Смельцову давно перевалило за пятьдесят, когда он женился на Надежде Васильевне; притом он был некрасив, обладал резким и вспыльчивым характером, следовательно, о любви тут не могло быть и речи. Отец Надежды Васильевны, мелкопоместный помещик Грушин, запутался в делах, влез в долги. Его усадьба, состоящая всего из двадцати крестьянских дворов, находилась межа в межу с богатой подмосковной усадьбой Смельцова. Однако, несмотря на такое близкое соседство, богач Смельцов лишь тогда заметил бедняка Грушина, когда к тому вернулась из московского института дочь Надя, в полном смысле красавица.

   Смельцов был слабоват до прекрасного пола и, несмотря на свои пятьдесят лет, с юношеским пылом увлекался каждым хорошеньким личиком. Редкая красота соседской дочери так поразила его, что он поехал сам к Грушину и посватал за себя Надю.

   Бедняга Грушин, усадьба которого была назначена за неплатеж долга к продаже, несказанно обрадовался богатому и знатному жениху, обещавшему поправить его дела, и, конечно, дал свое согласие на этот брак. Однако красавица Надя категорически отказалась выходить замуж за Смельцова. Тогда Грушин сказал ей:

   – Что же, Надя... пожалуй, не выходи, только знай: дня через три-четыре мы нищими будем... Из усадьбы кредиторы нас выгонят, именьишко наше продадут, и мне, и твоей матери на старости лет придется Христовым именем отыскивать себе пропитание.

   Это заставило Надю пожертвовать собой и согласиться на предложение Викентия Михайловича.

   Под венцом жених сиял счастьем, а бедная невеста походила на приговоренную к смерти.

   Да так и было: ее молодая девичья жизнь была загублена, и этот смертный приговор произнес Наде Смельцов, став ее мужем.

   Прежней веселой, беззаботной красавицы Нади не стало – она умерла. Появилась молчаливая, всегда печальная, но покорная своей судьбе молодая барыня Надежда Васильевна.

   Случайно она познакомилась с соседом своего мужа, молодым, красивым офицером Виктором Федоровичем Гориным, приехавшим в свое имение на два летних месяца, чтобы отдохнуть от шумной столичной жизни.

   Горин не знакомился со своими соседями, а тем более не искал знакомства с богатым и знатным Смельцовым, зная его спесивость. Но судьба решила иначе.

   Вблизи его имения был большой лес Смельцова. Горину нравились тамошние исполины-сосны, и он со своей собакой сенбернаром чуть не ежедневно ходил туда.

   Однажды Горин шел задумчиво по извилистой лесной дороге, его собака Помпей бежала впереди. Вдруг ее громкий лай и чей-то испуганный крик вывели его из задумчивости.

   – Помпей, фу! Ко мне! – крикнул Горин и, заторопившись вперед, скоро увидал красивую молодую женщину, с испуганным лицом отбивавшуюся от большой собаки зонтиком.

   Это была Надежда Васильевна, тоже имевшая обыкновение гулять в этом лесу, примыкавшему к ее имению.

   – Простите, сударыня, вас испугала моя собака? – вежливо раскланиваясь с ней, проговорил молодой офицер.

   – Она так страшно залаяла!

   – И за себя, и за Помпея прошу у вас прощения.

   – Вполне прощаю, – с улыбкою сказала молодая женщина.

   – Дозвольте спросить, вы из усадьбы господина Смельцова?

   – Да, оттуда... Я... я – жена Смельцова.

   – Очень рад знакомству с вами! Позвольте и мне отрекомендоваться... Я – ваш близкий сосед, владелец Хорошева, Виктор Федорович Горин. Приехал из Питера подышать деревенским воздухом, отдохнуть.

   – Рада, сосед, встрече с вами, – приветливо промолвила красавица, протягивая Горину свою белую как мрамор руку.

   – А я этот день, давший мне возможность встретиться с вами, назову счастливейшим!

   – Да вы, кажется, уже за комплименты беретесь! Не рано ли?

   – О, всякий на моем месте сказал бы то же самое при встрече с вами. Позволите пройти с вами несколько шагов?

   – Пожалуйста... Вы надолго приехали в наш край?

   – К сожалению, ненадолго... Недель через пять я должен снова вернуться в Петербург.

   – О, времени для деревенской жизни у вас достаточно.

   – Да, но я желал бы, чтобы эти пять недель тянулись долго-долго... Здесь у вас так хорошо...

   – Да, только летом...