Текст книги "Русский американец"

Автор книги: Дмитрий Дмитриев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 15 страниц)

   Вследствие этого приказа во французском войске началась страшная суматоха. Армией овладел какой-то панический страх: французы кинулись укладывать награбленные вещи и багаж в фуры, а тут еще, к довершение их ужаса, через Серпуховскую заставу потянулся обоз с ранеными под Тарутином. Стоны несчастных далеко неслись, увеличивая панику у отступающих.

   Наш отряд под предводительством Беннигсена в ночь с пятого на шестое октября напал на корпус неаполитанского короля Мюрата и разбил его наголову. Мюрат отступил, потеряв множество повозок, орудий и весь свой лагерь. Кроме того, наши взяли много раненых.

   Французы спешили скорее покинуть Москву. Их сборы были непродолжительны все награбленное имущество, которое нельзя было взять с собою, они сжигали и ломали. Повсюду слышались разноязычный говор, крики, бряцание оружия, ржание лошадей скрип обозных колес.

   Перед самым выступлением неприятельского войска трубачи возвестили о походе; грянуло несколько пушечных выстрелов, громко заиграла музыка. Но "сыны великой армии" покидали Москву с поникшей головой: они ужасались той участи, которая предстояла им на пути от Москвы до Франции; страшный голод, его родной брат мороз-богатырь, народ русский, мстящий за погром своей родины, устрашали их.

   И двинулись "двунадесять языков" восвояси. Двуглавый орел победил ворона!

   Покидая Москву, Наполеон сказал своим солдатам:

   – Я поведу вас на зимние квартиры, и если встречу на дорогах русских, то разобью их!

   Но не то оказалось на деле: в отмщение за разгром России французскому войску суждено было погибнуть в России – уцелели и вернулись на родину немногие.

   Картина выступающих из Москвы французских войск была очень странной: на несколько верст длинным хвостом растянулись полки, сзади ехало более десяти тысяч карет, колясок, колымаг, бричек и фургонов, масса подвод с награбленным добром. Более сорока тысяч повозок ехали медленным шагом. Среди длинных колонн войска везли шестьсот пушек. Наполеон вступил в Москву с четырьмястами десятью тысячами солдат и выступил с тремястами восьмьюдесятью тысячами; следовательно, в одной Москве погибло более тридцати тысяч.

   Позади армии шли и ехали не строевые, но принадлежащие к армии, как-то: чиновники, маркитанты, слуги придворного штата, актеры, а также жившие в Москве иностранцы, преимущественно французы. Они тоже последовали за армией.

   Наполеон приказал Мортье по выходе войска из Москвы взорвать Кремль. Подкопы под кремлевские здания были сделаны заранее, вековому Кремлю грозило страшное разрушение; что сооружалось веками, мстительный враг задумал разорить в один день. Но Господь невидимо хранил святыню. Отряд генерала Винцингеррде быстрым нападением на неприятельские посты помешал исполнить этот адский замысел.

   Мортье поспешно оставил Москву. Целый день десятого октября французы взрывали оружейные склады, вывозили из госпиталя больных и раненых.

   Смятение французов увеличили появившиеся у Тверской заставы казаки. Неприятельские войска бежали, не успев даже забрать награбленную добычу, некоторые даже бросали нужные бумаги и планы.

   Москвичи встрепенулись и, где можно было, добивали врагов, особенно производя панику между ними криком:

   – Ура!.. Казаки!.. Казаки!..

   Несчастные неприятельские солдаты гибли сотнями, тысячами.

XXXIII

   Тольский, находясь в генеральской усадьбе Горки, не оставался без действия: он со своим отрядом ополченцев ежедневно ходил на ту дорогу, по которой неприятельские солдаты отступали из Москвы, нападал на небольшие отряды французов и, разумеется, уничтожал их, а большим отрядам причинял сильный урон. Вечером он со своими ополченцами всегда возвращался в усадьбу и с оживлением рассказывал о своих победах.

   Как-то в начале октября Тольский вернулся в генеральскую усадьбу в особенно радостном настроении и весело произнес:

   – Ваше превосходительство, Михаил Семенович, и вы, барышни, порадуйтесь. Москва очищена... Я только что оттуда и скажу вам, что теперь в Москве не осталось ни одного француза.

   – Боже, благодарю Тебя!.. Ты внял нашей общей молитве и избавил древнюю столицу от пришлых врагов! – дрожащим голосом произнес старый генерал и усердно перекрестился.

   – Как вы об этом узнали? – спросила у Тольского Настя.

   – Повторяю, я только что из Москвы и не встретил там ни одного неприятельского солдата.

   – Так, так... Не долго же погостил у нас Наполеон. Видно, не сладким показалось ему наше российское угощение, и пошел он со своими солдатами восвояси, несолоно хлебавши! – промолвил Михаил Семенович.

   – А если бы вы видели, в каком виде выступала из Москвы "непобедимая" армия Наполеона!.. Что за наряд и что за костюмы были на солдатах; какой жалкий и смешной вид они имели!..

   – То ли еще будет! Русский мороз-богатырь не свой брат: он даст себя почувствовать... А знаете ли, Федор Иванович, по-человечески мне жаль этих несчастных людей... Они, право, не столько виноваты, сколько Наполеон. Он привел их умирать ужасной смертью в нашу страну... Поверьте, пройдет еще несколько времени – и от всей армии Наполеона останутся жалкие крохи... Наш главнокомандующий ждет их, чтобы проводить по русскому обычаю, с честью... Французы, изнуренные голодом и холодом, разумеется, не будут в состоянии защищаться, и Наполеон весь свой обратный путь из России во Францию усеет своими солдатами.

   – Он и сам погибнет. Не правда ли, ваше превосходительство? – проговорил Тольский.

   – Да, Наполеон должен погибнуть... Извлекший меч от меча и погибнет. Ну, мои милые, завтра мы поедем в освобожденную Москву. Теперь Москве мы нужны... Перед вами открывается обширное поприще для благотворительности, – обратился Намекин к дочери и к невесте своего сына.

   Те с радостью откликнулись на его зов и, приехав в Москву, всецело посвятили себя благотворительности. Уцелевший от пожара дом генерала Намекина на Тверской был обращен в дом призрения и больницу. Там несчастные москвичи, оставшиеся без всяких средств к существованию и без пристанища, находили себе приют, а больные и раненые – тщательный уход и работу.

   Первое время после ухода французов в Москве съестные припасы продавались по очень высокой цене. У генерала Намекина был большой запас хлеба в усадьбе; он перевез его в Москву и приказал продавать по сходной цене, а беднякам раздавать печеный хлеб бесплатно.

   Тяжело было смотреть на осиротелую Москву. Как будто страшный ураган пронесся над нею, разрушив и уничтожив все. Смрад и зловоние от пожарищ и гниения неубранных трупов был ужасный, поэтому прежде всего в освобожденной Москве занялись уборкою. Особые фурманщики подбирали мертвые тела, клали их в фуры, свозили за заставы, а также в Марьину рощу и к Крымскому броду и сжигали там. Мало-помалу Москва стала очищаться и приходить в порядок.

   Прежде всех прибыло в Москву владимирское ополчение, а потом приехали обер-полицмейстер с полицией, пожарные и московский комендант Эссен.

   Стали съезжаться и москвичи на свое родное пепелище. Они едва могли узнать прежнее жилье. Дома были большею частью сожжены, а те, которые уцелели, были разграблены. Многие жители так и не возвратились в Москву, потому что жить было негде: на улице или в обгорелых домах нечего было и думать – зима стояла холодная и суровая. Некоторые за неимением пристанища поселились в Лефортовском дворце, в Спасских казармах, другие – в обгорелых полуразрушенных домах, завешивая выбитые окна и двери коврами и рогожами. Квартиры в уцелевших домах были слишком дороги, и потому в одной комнате часто теснились несколько семейств.

   Ужасную картину представлял Кремль после отступления неприятельской армии. Спасские ворота были заперты и завалены, а Никольские загромождены обломками взорванной стены. Весь Кремль был завален мусором, камнями, кирпичами, сеном, соломой, разлагающимися трупами, сломанными экипажами и повозками. У Ивановской колокольни громоздились груды камней от разрушенной взрывом пристройки; тут же лежали два громадных колокола, упавшие с колокольни. Успенский собор, где венчались на царство православные государи, находился в страшном запустении.

   Как только французы оставили Москву, собор заперли и запечатали до приезда преосвященного Августина. Последний находился в то время в Муроме. Граф Растопчин известил его о выходе неприятеля из Москвы следующим письмом:

   "Враг человеческого рода, опустошив Москву и осквернив храмы, сопровождаемый проклятиями российского народа, с малым числом оставшейся в живых нечестивой рати своей предался бегству, желая довершить злодейство разорением Кремля; но рука Всевышнего спасла от падения соборы и Ивановскую колокольню и прах царей наших с державой государя императора; они, с верностью и мужеством народа, ему преданного, остались непоколебимыми. Обманутый ложною надеждою и ослепленный успехами, он мечтал покорить Россию, предписать ей свои законы, но Россия восстала вся на него, попрала его силу и повергла страшное могущество Наполеона к ногам Александра I. Сообщая о сем происшествии Вашему Преосвященству, прошу направить путь Ваш к первопрестольному граду, жители коего желают возвращения Вашего, церкви освящения. Все истинные христиане стремятся к чудотворным иконам Иверской и Владимирской Божией Матери для принесения им теплых молитв за избавление свое от нашествия врага и уничтожение гордыни его".

   В конце октября преосвященный Августин прибыл в подмосковное село Черкизово и поселился там на время, так как в Москве ему жить было негде: все архиерейские подворья были выжжены.

   Несмотря на холодное время, толпы народа спешили навстречу своему любимому и уважаемому архипастырю и теснились около него со слезами радости, прося благословения. Преосвященный приветствовал встречавших его радостными и великими словами: "Христос Воскресе!"

   Граф Растопчин приехал в Москву вскоре после отступления французов и "застал уже угасающее, но все еще дымящееся пепелище ее". К его дому со всех сторон стекался горемычный, бесприютный народ с просьбами о вспоможении; граф не остался равнодушен к просьбам и старался всячески помочь москвичам.

   Наконец, из Казани возвратился в Москву сенат, из Владимира – канцелярия гражданского губернатора, стали съезжаться и прочие власти.

   Выжженная, ограбленная Москва начала мало-помалу очищаться и приходить в порядок. Застучали топоры, запилили пилы, и на месте разрушенных домов стали расти другие, новые. И Москва выросла...

   Вскоре же после того, как неприятельское войско оставило Москву, утром с колокольни Страстного монастыря раздался радостный и торжественный звон. Благовестили к обедне и на всех уцелевших колокольнях. Шесть недель французы хозяйничали в Москве, и во все это тяжелое время ни разу не оглашалась наша белокаменная радостным колокольным звоном. Зато теперь на призывный звук колоколов откликнулись жители; все – и стар и млад – спешили в Божий храмы принести свою сердечную молитву Господу, освободившему их город от гордых завоевателей.

   Вот как описывает торжественность этого богослужения очевидец, князь Шаховской, состоявший в Отечественную войну в отряде генерала Винцингероде:

   "Перед входом нашим в монастырь двор его, переходы, паперть и вся церковь были уже наполнены богомольцами, и вся тогдашняя столица всероссийских царей втеснялась в одно не чрезвычайное здание. Сильный трезвон, заколебавший московское поднебесье, усилил жданное мною действие; все как будто встрепенулись, и конечно, с победы Пожарского и всенародного избрания царя Михаила Федоровича не было ни одной обедни, петой в Москве с таким умилением и слушанной с таким благочестием. Но когда по ее окончании священный клир возгласил перед царскими дверями: "Царю Небесному, Утешителю", – все наполнявшие монастырское здание начальники, воины, дворяне купцы, народ русский и иностранцы, православные и разноверные, даже башкирцы и калмыки пали на колени, и хор рыданий смешался со священным пением, всеместным трезвоном колоколов и, помнится, пальбою каких-то пушек".

   Из окрестностей Москвы стал стекаться народ, почти во все заставы потянулись обозы с различными съестными припасами; на площадях появились каменщики, плотники и маляры, предлагающие свои услуги москвичам. То здесь, то там стали открывать мясные, рыбные и овощные лавки, сколоченные из досок и лубка на скорую руку; товар в них раскупали голодные жители чуть ли не с бою. К сожалению, продавцы брали за все невозможные цены: например, фунт ржаного хлеба стоил двадцать пять копеек ассигнациями, маленький калач – тридцать пять копеек. На опрокинутых вверх дном кадках торговцы на площадях и больших улицах раскладывали разные съестные припасы и галантерейные вещи.

   Кроме того, взад и вперед по базарам и улицам сновали торговцы с лотками и корзинами, наполненными провизией. Кто носил в большой корчаге кашу, кто кисель гороховый; продавали также и разное хлебово. За кушаком у продавца обыкновенно торчали большие деревянные ложки, а за пазухой – маленькие глиняные миски и тарелки. Каждый разносчик громко выкрикивал название своего товара и с разными прибаутками предлагал его покупателям. Москва ожила.

   Наконец, вернулся преосвященный Августин и совершил литургию в уцелевшем Сретенскою монастыре, перед чудотворным иконами Иверской и Владимирской Божией Матери. Народа была масса. После обедни владыка служил благодарственный молебен с коленопреклонением, а затем разоблачился, вышел на амвон и обратился к народу: "Приветствую вас, братья, радостным восклицанием: "Христос Воскресе!"". Что произошло в церкви, не поддается описанию. Люди бросились обнимать и целовать друг друга, как это бывает в великую заутреню Светлого Христова Воскресения, теснились около владыки, целовали у него руки и мантию. Преосвященный Августин благословлял каждого, повторяя: "Христос Воскресе!"

   Начались богослужения и в других уцелевших церквах; первого декабря был большой крестный ход вокруг стен Китай-города, а второго февраля 1813 года был совершен крестный ход и вокруг кремлевских стен; за ним несли мощи царевича Дмитрия.

   Как-то в зимний долгий вечер старый генерал Михаил Семенович Намекин вел оживленную беседу с Тольским, который все еще продолжал гостить в его доме. В беседе принимали участие и Мария Михайловна с Настей. Предметом их разговора были Наполеон и его жалкие солдаты, которые сотнями, тысячами гибли в России от русских пуль, русского мороза, а также и от голода. Их беседа была прервана приходом старого дворецкого, который смущенным голосом проговорил:

   – Ваше превосходительство, молодого барина Алексея Михайловича привезли...

   – Как, как привезли? Мертвым? – нервно крикнул генерал.

   Мария Михайловна и Настя переменились в лицах и с ужасом смотрели на дворецкого, ожидая его ответа.

   – Они живы, только ранены...

   – Где же он?

   – На своей половине; я туда приказал перенести их.

   Намекин поспешил на половину сына; за ним, едва сдерживая слезы, пошли Мария Михайловна и Настя.

   Алеша, худой и бледный, но с радостной улыбкой встретил их. В одной из стычек с неприятельскими солдатами он был ранен в ногу: рана, хоть и не опасная, требовала правильного лечения и ухода, и по приказу главнокомандующего его отправили на излечение в Москву к отцу.

   Свидание с отцом, сестрой и с Настей было самое нежное, самое сердечное.

   – За меня вы, пожалуйста, не бойтесь: рана у меня почти зажила, и я совсем здоров... Только вот ходить не могу, – сказал Алеша, успокаивая старого отца, сестру и милую невесту. Но пройдет недели две, и я буду в состоянии танцевать, право!

   Алеше сказали о Тольском, и он пожелал видеть его.

   – Здравствуйте, Тольский! Очень рад видеть вас здесь, у себя, а в особенности рад той перемене, которая произошла с вами. Я слышал многое про ваши геройства и самоотверженность, – ласково сказал раненый, протягивая Тольскому руку.

   – Вы... вы не сердитесь за прошлое на меня?

   – О прошлом нечего вспоминать: что было, то прошло... Повторяю, я рад видеть в нашем доме такого гостя, как вы.

   – Спасибо, спасибо!.. Прошлое я постараюсь загладить перед вами, – с чувством произнес Тольский, крепко пожимая руку бывшего врага.

   – Ну а ты, моя милая невеста, наверное, будешь ухаживать за своим калекой-женихом? Не так ли? – спросил у Насти молодой Намекин, улыбаясь.

   – Алеша... Алексей Михайлович... – И молодая девушка покраснела и смутилась.

   – Чего же ты, Настя, смутилась, назвав меня Алешей? Так и зови меня... Ведь я – твой жених, и как только поправлюсь, будет наша свадьба. Не так ли, батюшка?

   – Да, да, Алеша... Только скорее поправляйся. От своего слова я не отступлюсь. Настенька будет твоею женой.

XXXIV

   Прошло более десяти лет после рокового 1812 года. Немало перемен произошло за это время. Наполеона уже давно не было в живых: завоеватель полумира окончил свои дни узником на пустынном, дальнем острове св. Елены. Русский государь со своим народом отплатил ему за дерзость.

   Москва пообстроилась, пообчистилась и стала мало-помалу забывать свое несчастье и пожар. Недаром говорят, что всякий после пожара богатеет, – так случилось и с Москвой.

   Немало перемен в это время произошло и с героями нашего повествования.

   Алеша Намекин поправился от раны и женился на своей возлюбленной Насте. Свадьба была скромная; они венчались в сельской церкви усадьбы Горки. Никакого свадебного пиршества или бала не было. Генерал ознаменовал день свадьбы своего сына новыми льготами для своих крепостных крестьян, уменьшением барщины и оброка и открытием в селе школы для ребятишек. Обучением занималась Мария Михайловна и "молодая барыня" Анастасия Гавриловна.

   Алексей Михайлович, проведя со своей "милой женушкой" в медовый месяц в усадьбе отца, отправился в действующую армию. В то время престарелого вождя русского воинства, князя Михаила Илларионовича Кутузова-Смоленского, уже не было в живых. Шестнадцатого августа 1813 года он тихо скончался. Молодой Намекин участвовал в славном походе русского войска в Париж и был свидетелем того неподдельного восторга, с которым парижане встречали нашего императора Александра Павловича.

   – Царствуйте над нами или дайте нам монарха, похожего на вас! – с восторгом кричали французы, усыпая путь нашего государя цветами и лаврами, густой толпой теснясь около него и восклицая: – Да здравствует император Александр, наш избавитель! Да здравствуют русские!

   Такие восторженные крики слышались повсюду, где проезжал наш государь.

   "Смело можно сказать, – записал очевидец, – что едва ли какой государь в свете так встречаем был покоренным народом, как Александр I, оружием тиранию победивший и великодушием – упорное ослепление европейских народов. Это – не Траян, вступающий в Рим с триумфом и заложниками чуждых племен, не Генрих IV, возвращающийся в добрый Париж после междоусобий; это – великий Александр, который, прощая всецело разорения, нанесенные французами и бывшими союзниками их столице его и целым провинциям, вступает в столицу Франции как отец и покровитель, несущий врагам мир и благоденствие".

   Так ли Москва встретила Наполеона, как Париж встретил нашего государя?

   По возвращении нашего победоносного войска домой, то есть по окончании войны, закончившейся для нас славным миром, вернулся в усадьбу Горки и Алексей Намекин, к горячо любимой жене и к престарелому отцу.

   День возвращения с войны молодого Намекина был днем ликования для его жены и доброй сестры, а отец буквально не помнил себя от радости. Но недолго пришлось отцу порадоваться счастью своего любимого сына: старый генерал скоро умер, простудившись. Непритворными слезами оплакивала его семья, дворовые и все крепостные. В память своего умершего отца Алексей Намекин отпустил на волю некоторых дворовых и крестьян; бедные же крестьяне были обеспечены деньгами, а многие совсем избавлены были от барщины. Мирно и тихо, в любви и согласии текла жизнь молодого Намекина с дорогой женой.

   Надежда Васильевна Смельцова, находившаяся в доме мужа чуть ли не в затворе, все время пребывания французов в Москве прожила в Петербурге, причем хозяйство у нее вел преданный ей старик дворецкий Иван Иванович. Что касается ее мужа, Викентия Михайловича Смельцова, то он, распорядившись ее переездом в Петербург, сам опять уехал в Англию. К бедствию родной земли он не остался чужд и почти все свое огромное состояние пожертвовал на нужды войны, за что удостоился благодарности государя. Однако в Англии он сильно простудился, и его безнадежно больным привезли в Петербург. Здесь он и умер, причем за несколько дней до смерти примирился со своею женой и оставил ей родовое огромное имение.

   Надежда Васильевна все свое богатство и свою молодую жизнь положила на дела благотворительности, устраивая школы, больницы, богадельни. Она жила в доставшейся ей от мужа усадьбе безвыездно зиму и лето, но не в огромном доме, а в маленьком флигельке, состоявшем всего из четырех небольших комнат. Большой же дом был переделан в больницу и богадельню для больных и престарелых крестьян. Для услуг при Надежде Васильевне находились наемные Фекла и горничная Лукерья. Обе они давно получили вольную, но не захотели воспользоваться этим и по-прежнему жили со своей доброй госпожой.

   Надежда Васильевна, несмотря на свои еще молодые годы, не оставляла своей затворнической жизни, редко выезжала из усадьбы, а также и к себе никого не принимала.

   Единственным ее гостем был, и то редко, Федор Иванович Тольский, Георгиевский кавалер и бывший храбрый партизан Отечественной войны. Вскоре после войны он полюбил простую девушку, женился на ней и совершенно переменил свою бурную жизнь на тихую семейную. Летом жил он в своей подмосковной усадьбе, доставшейся ему в наследство от тетки.

   Иван Кудряш по-прежнему неотлучно находился при Тольском, исполняя роль преданного слуги и ближнего приятеля. Тольский давно выдал ему вольную, но Кудряш ни за что не хотел оставлять своего барина.

   – Гоните, сударь, силою гоните, и то не уйду. И вольная мне не нужна. Зарок у меня дан: до самой моей смерти служить я вам должен и неотлучно состоять при вашей милости.

   Тогда Тольский решил положить Кудряшу хорошее жалованье и оставил его при себе.

   Хоть Федор Иванович бросил свою прежнюю бесшабашную жизнь, но на него находили иногда и такие минуты, когда он становился прежним: кутил без просыпу, пил вино, играл и обыгрывал в карты; не прощал ни малейшей обиды и за всякое двусмысленное слово или за какой-либо намек вызывал на дуэль. Но такая разгульная жизнь продолжалась обыкновенно не более недели. Тольский раскаивался и спешил уехать из Москвы в свою усадьбу.

   Его жена была кроткой, милой женщиной, покорной своей судьбе. Тольский никогда не слыхал от нее даже упрека. Однажды, вернувшись после загула в Москве, он даже спросил ее:

   – Послушай, Наташа, неужели ты не умеешь ругаться?

   – Да, не умею, – с улыбкой ответила молодая женщина.

   – Сердиться, ворчать тоже не умеешь?

   – Да, тоже не умею.

   – Ну а драться, чай, и подавно не горазда? А хорошо было бы, если бы ты взяла да прибила меня. Я вполне заслужил это. Возьми чубук и отколоти меня. Ну пожалуйста!

   – Оставь шутки, Федор.

   – Я не шучу, а говорю серьезно. Теперь мне совестно глядеть на тебя. Мне думается, что ты презираешь меня, и поэтому молчишь...

   – Оставим это, Федор! Я люблю тебя...

   – Милая, дорогая...

   Тольский опустился на колени перед женой, страстно расцеловал ее руки и дал слово исправиться, навсегда оставив кутежи, попойки, игру в карты. Проходило два-три месяца и более, Тольский крепился и сдерживал свое слово, но стоило ему прорваться – и тогда он все забывал и предавался по-прежнему своей страсти. Так случалось не раз, но постепенно эти вспышки случались у Тольского все реже и реже. Годы брали свое: Тольский старел, страсти утихали, и в Москве мало-помалу стали забывать бурную жизнь "русского американца". Не забыл ее только наш гениальный Александр Сергеевич Грибоедов, обессмертив Тольского в своей пьесе "Горе от ума".

   Стояла масленица. У хорошо известного москвичам Кокошкина, литератора и начальника репертуара московских театров, были назначены блины, причем были приглашены и известные литераторы того времени, в числе которых находились Пушкин и Грибоедов, а в числе артистов – знаменитый Щепкин.

   Кокошкин, встречая гостей, каждому на ухо таинственно говорил:

   – Кроме жирных блинов, у меня такое еще угощение припасено, что пальчики оближете.

   – Что такое за угощение? Скажите! – спросил кто-то.

   – Нет, не скажу, это будет для вас сюрпризом.

   Наконец гости все собрались; в числе их был и наш старый знакомый Тольский. Хотя Кокошкин только недавно познакомился с ним, но все же пригласил его. Некоторые из гостей совершенно не были знакомы с Тольским, а хозяин, по своей рассеянности, забыл его представить.

   – Господа, я уже имел честь говорить вам, что у меня, кроме блинов, припасено для вас другое хорошее угощение, и вы сейчас получите его! – громко проговорил Кокошкин, обращаясь к своим гостям, после чего скрылся в другую комнату, затворив за собою дверь.

   Все с нетерпением ожидали.

   Вот снова отворилась дверь, и Кокошкин вошел в зал под руку с Александром Сергеевичем Грибоедовым; у последнего была в руках какая-то рукопись.

   – Почтенное собрание, – громко сказал Кокошкин, – мой дорогой гость, Александр Сергеевич, изволит прочитать нам свою новую пьесу, которой, я уверен, вы останетесь очень-очень довольны.

   Грибоедов с небольшими перерывами прочел всю комедию "Горе от ума". Восторг был общий. После чтения сейчас же сели за блины и, конечно, за завтраком только и говорили о комедии; разбирали характеры, интригу, восхищались верностью языка, мастерством стиха, который казался простою разговорной речью, и так далее.

   Большинство находившихся у Кокошкина гостей знало, что Грибоедов в своей пьесе словами Репетилова очень удачно изобразил Федора Ивановича Тольского.

   Один из гостей, некто Жилинский, имел затаенную вражду к Тольскому; он, обладая цепкой памятью, за блинами только и твердил о Репетилове и, в укор "русскому американцу", повторил почти без ошибок то место монолога, где Репетилов говорит:

             Но голова у нас, какой в России нету,

             Не надо называть, узнаешь по портрету:

                       Ночной разбойник, дуэлист,

             В Камчатку сослан был, вернулся алеутом,

                       И крепко на руку нечист;

             Да умный человек не может быть не плутом.

             Когда ж об честности высокой говорит,

                       Каким-то демоном внушаем:

                       Глаза в крови, лицо горит,

                       Сам плачет, и мы все рыдаем.

   Многие гости знали, что все это написано про Тольского – человека, которому убить на дуэли кого-нибудь было так же легко, как передернуть карту или выпить стакан вина.

   Положение Кокошкина как хозяина было далеко не приятным: Грибоедов и Пушкин молчали, а гости не знали, куда и глядеть. Один Тольский был невозмутим, он сохранил полное спокойствие, как будто не понимал ни смысла стихов, ни подчеркиваний, ни ясных намеков Жилинского.

   Подали шампанское. Хозяин провозгласил тост за гениального автора комедии "Горе от ума", потом за Пушкина. Тосты были единодушно приняты.

   Жилинский не унялся и предложил тост за Репетилова и за героя, доблести которого он так верно передает в своем монологе.

   – Вот пьеса! Какая сила таланта! Лица, как живые! – с пафосом сказал он. – А Репетилов? Его монолог? Перед моими глазами так и стоит этот Репетилов. Я слышу его слова, я вижу эту голову, о которой он говорит "другой в России нету", слышу его вопли о высокой честности. Да, господа! "Умный человек не может быть не плутом". – При этих словах Жилинский значительно посмотрел на Тольского и продолжал: – "В Камчатку сослан был, вернулся алеутом..."

   Вдруг встал Тольский. Все затаили дыхание, ожидая, что будет. У Тольского был бокал в руках.

   – Александр Сергеевич, – громко обратился он к Грибоедову, – я приношу вам мою глубокую благодарность за то, что вы потрудились описать меня в своей пьесе. Пью за ваше здоровье. А вы, господин Жилинский, повторите нам то место монолога, которое, как видно, вам очень понравилось.

   – К чему повторять, довольно! – несколько смутившись, ответил Жилинский.

   – Нет, не довольно. Прошу повторить, – возвышая голос, потребовал Тольский.

   – Повторите, повторите! – обратились к Жилинскому некоторые из гостей.

   Тот неохотно повторил.

   – Прекрасно!.. Звучные стихи!.. Вы и читали их недурно, господин Жилинский.

   Тут встал Грибоедов и начал уверять Тольского, что эти стихи написаны не о нем.

   – Полноте, добрейший Александр Сергеевич! Ваши стихи – мой живой портрет, моя полная биография, хоть и неприглядная, но правдивая. Еще и еще благодарю вас. Пока жива матушка Россия, пока будет звучать русская речь, будут жить и повторяться русскими людьми ваши гениальные стихи, а вместе с ними не умрет и мое многогрешное имя!

   Пушкин и Грибоедов бросились целовать Тольского. Предложили за него тост. Собравшиеся вздохнули свободнее: гроза пронеслась. Жилинский незаметно исчез.

   – Господа, маленькая оговорка, – громко обратился Тольский к гостям, сидевшим за кофе. – Каюсь, господа, я играл, обыгрывал и на дуэли убивал, но не воровал и взяток, ей-богу, никогда не брал, а потому, что не служил...