Текст книги "Русский американец"

Автор книги: Дмитрий Дмитриев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

   Нашествие на Россию французов напоминало татарский погром времен Батыя, но этот общий пожар, это грозное зарево, расстилавшееся над всею Русскою землей, подняло народ на всеобщее вооружение для защиты своей бедной родины. Все восстали против завоевателей. Все шли оборонять родную землю, остались только стар да млад.

   По высочайшему приказу были вызваны в ряды нашей армии башкиры, татары, калмыки и другие инородцы. Забыты были различия веры, нравов и обычаев; все, как один человек, восстали для общего дела: побороть врага и освободить от него Русь. Завоевателям угрожала гибель.

XXVIII

   Тольский и Кудряш вошли в Москву только за день до того, как древняя столица была отдана, после военного совета, происходившего в деревне Фили, во власть Наполеона. Москва была уже почти пуста, и немногие оставшиеся жители спешили покинуть ее. Улицы были безлюдны, пусты; лавки, магазины и трактиры были закрыты, присутственные места тоже прикрыли и дела вывезли в другие, безопасные города.

   В Москве было как-то особенно тихо, безмолвно и печально.

   Эту тишину кое-где нарушал резкий, тоскливый вечерний звон.

   Он как-то невольно заставлял до боли сжиматься сердца у проходивших по опустелым улицам Тольского и его слуги.

   – И так страшная тоска, а этот звон еще более усугубляет ее, – со вздохом проговорил Федор Иванович, направляясь к Остоженке.

   – Охо-хо, невесело, сударь! Как будто хоронят близкого нам человека.

   – Москву хоронят, Ванька.

   – Что вы, сударь, изволите говорить? – с удивлением переспросил парень. – Как так?

   – А ты разве не слыхал, что говорили москвичи, покидавшие город, и о чем они плакали?

   – Да разве что поймешь в таком шуме и гаме?

   – А я кое-что разобрал. Говорили, что наша старушка Москва скоро попадет под власть врагов.

   – Как так? А я вот слышал, что под Москвою будет сражение, и весь народ станет не на жизнь, а на смерть биться с неприятелем.

   – Ты говоришь – народ... А где он, где народ?

   – Мне один старик сказывал, что все с оружием пошли к Трехгорной заставе, навстречу французам; туда, видишь, и архиерей для всеобщего молебна выехал, и граф Растопчин.

   – Может быть, не знаю... этого я не слыхал...

   Некоторое время барин и его слуга молчали. Тольский шел, понуря голову.

   Кудряшу надоело молчать, и он обратился к своему барину с таким вопросом:

   – Куда, сударь, мы идем?

   – Идем мы, Ванька, на старую квартиру... Помнишь, на Остоженке, в переулке.

   – Это в том доме, где нечистая сила живет?

   – Вот и идем мы, Ванька, ту нечистую силу спасать от угрожающей ей опасности попасть в плен к французам, – с улыбкой произнес Тольский.

   Кудряш широко раскрыл глаза от удивления: он ничего не знал о том поручении, которое дал Тольскому Викентий Михайлович Смельцов относительно своей молодой жены.

   – Погоди, Ванька, все узнаешь.

   Тольский и Кудряш наконец подошли к тому дому на Остоженке, где они жили. Ворота по обыкновению были закрыты наглухо.

   Надежда Васильевна и в минуту опасности не думала покидать свое жилище. Хотя дворецкий Иван Иванович и сторож Василий не раз предупреждали ее и советовали выехать из Москвы, чтобы не попасть в плен к французам, хотя об этом же ее просили стряпуха Фекла и горничная Лукерья, она не согласилась на это и категорически заявила:

   – Куда я поеду? Да и зачем?.. Я не боюсь французов. Если я в течение пяти лет сумела прятаться от здешнего дворецкого и сторожа, то смогу укрыться и от французов.

   – А если французы проклятые подожгут дом? Тогда как быть, барыня? – возразила ей старая стряпуха. – Ведь они, окаянные, прямехонько к Москве идут.

   – И пусть себе идут, а все же их в Москву не пустят. Впрочем, ты, Фекла, и ты, Луша, можете идти, куда хотите; я вас не держу.

   Однако обе эти женщины не покинули своей госпожи: Фекле идти было некуда, а Лукерья была предана Надежде Васильевне и не хотела оставить ее одну в такое тяжелое время.

   Надежда Васильевна не изменила своего порядка жизни и почти никуда не выходила. Единственным местом ее прогулок были двор и небольшой садик. От дворецкого и сторожа она теперь уже не пряталась и даже изредка заходила в домик дворецкого побеседовать с Иваном Ивановичем, а также со сторожем Василием.

   Оба они решили остаться в Москве, не покидать дома и своей госпожи. Их, очевидно, французы не страшили, но зато крайне напугало появление Тольского. Василий настолько растерялся, когда, на резкий звонок отперев калитку, лицом к лицу столкнулся с неспокойным жильцом, которого едва выжил со двора, что прямо-таки оцепенел. На него просто нашел столбняк: он не мог произнести ни слова.

   – Здорово, дед! Что, не узнал, удивлен?.. Веди меня к своей госпоже... Ну что ты таращишь глаза?.. Или не разумеешь, что я тебе говорю? Видно, с перепугу?.. Вот чудак! – воскликнул Тольский и обратился к Кудряшу: – Эй, Ванька, пойдем!

   Они вошли во двор. Там находился Иван Иванович. Его удивление и испуг при взгляде на Тольского также были безграничны.

   – Здорово, старина! Узнал? – спросил у него с улыбкой Тольский. – Никак и на тебя, любезнейший, нашел столбняк?

   – Признаюсь, сударь, нельзя не удивиться! Ведь вы к нам точно с неба изволили свалиться.

   – И то, почти с неба. Ровно три года не было меня в Москве.

   – Так... А теперь, сударь, дозвольте спросить, зачем снова пожаловали?

   – На тебя, старче, взглянуть; о здоровье твоем справиться... Ну да шутки в сторону; веди меня, старик, скорее к своей барыне Надежде Васильевне, в мезонин.

   – К какой-такой барыне? – с удивлением воскликнул Иван Иванович, как бы не понимая приказания.

   – Пожалуйста, старик, не притворяйся удивленным. Я говорю: веди меня к жене своего барина, Викентия Михайловича Смельцова.

   – Как, сударь? Разве вы знаете?!.

   – Да, как видишь, знаю, кто пугал меня разными привидениями и пришельцами с того света, когда я квартировал здесь. Эти шутки выделывала твоя барыня со своими прислужницами, и ты, старый шут, очень искусно притворялся, будто ничего не знаешь, не ведаешь о том...

   – В ту пору ничего я, сударь, не знал и не ведал...

   – А теперь знаешь?.. Ну так веди меня скорее к Надежде Васильевне; у меня есть письмо ей от мужа. – И Тольский показал запечатанное письмо, на котором рукою Смельцова было написано, кому это письмо адресовано.

   Иван Иванович узнал почерк своего барина и проводил Тольского до наружной двери, ведшей в мезонин. На стук дворецкого вышла Лукерья и спросила:

   – Что надо?

   – Доложи барыне, Надежде Васильевне, что ее желают видеть вот они, у них от барина есть к барыне письмо. Поняла? – проговорил дворецкий, показывая на Тольского.

   Немало удивилась и Надежда Васильевна, увидев перед собою неожиданного гостя, и еще более удивилась, когда Тольский вручил ей письмо от мужа.

   В течение всей своей затворнической жизни ни одного письма не получала бедная женщина от Викентия Михайловича, которого она считала для себя чужим: с ним все было порвано. И вдруг он написал ей письмо, в котором так заботливо и учтиво советовал ей, "ввиду грозящей Москве опасности от французов скорее собраться и выехать из города", который, наверное, будет взят врагами и предан огню и мечу.

   – Куда же я должна выехать? – прерывая чтение, спросила Надежда Васильевна.

   – Самым безопасным местом является Петербург; туда не посмеют французы со своим Наполеоном показать нос.

   – Я думаю, что и в Москву их не допустят.

   – Кто знает! Я слышал, что главнокомандующий, князь Кутузов, на совете в Филях решил сдать Москву без боя.

   – Пустое! Москву народ любит и едва ли отдаст ее в руки завоевателей.

   – В Москве слишком мало осталось жителей, и защищать ее теперь некому.

   – Боже, что же мне делать, что делать?

   – Последовать примеру многих. Это только вам и осталось. Викентий Михайлович поручил мне способствовать вашему скорому выезду. У меня есть порядочная сумма денег, которую по поручению Викентия Михайловича я должен передать вам на путевые расходы.

   – Когда же я должна выехать?

   – Чем скорее, тем лучше... Не дольше, как часа через два. Пожалуй, завтра будет поздно: опасность близка.

   – Стало быть, надо скорее распорядиться, чтобы наняли лошадей?

   – Едва ли это возможно: все находившиеся в Москве извозчики и ямщики разобраны, ни одной лошади нельзя достать ни за какие деньги.

   – Боже мой, что мне делать?

   – Придется выйти из Москвы пешком, а по дороге можно будет отыскать подводу. Об этом я похлопочу.

   – Спасибо вам!.. Я хотела бы спросить вас, как вы познакомились с Викентием Михайловичем, но, кажется, теперь не время, надо спешить... Но скажу вам: с неохотой я расстаюсь с Москвой, нарушая свое затворничество; я давно живу здесь, никуда не выходя.

   – Я сам хорошо знаю это. Ведь года три назад я был жильцом этого дома.

   – Как! Неужели?.. Как же ваша фамилия?

   – Федор Тольский, к вашим услугам.

   – Тольский... Припоминаю... Вы были последним жильцом... Так это вы хотели раскрыть мою тайну и проникнуть в мезонин?

   – Каюсь, я... Я хотел поближе познакомиться с неземным существом, обитавшим в мезонине; хотя это существо и прекрасно, но оно наводило страх и ужас на всех моих дворовых.

   – Если вы спросите, для чего я это делала, я отвечу: мне хотелось полнейшего безмолвия... А жильцы нам попадались неспокойные...

   – И я, конечно, был самым беспокойным. Не так ли, сударыня?

   – Да, скажу вам откровенно, вы были неспокойнее всех. Простите за правду!

   – Меня, сударыня, прошу простить, что я осмелился нарушить ваш покой. – И Тольский элегантно поклонился Надежде Васильевне.

   День кончался, и Смельцова стала торопиться в путь; с нею отправились дворецкий и две ее служанки. Сторож Василий на этот раз изменил своему старому приятелю и остался стеречь барский дом.

   Стало темнеть, когда Надежда Васильевна в сопровождении Тольского, Кудряша, дворецкого и служанок вышла со двора дома своего мужа. Все они направились по дороге к Тверской заставе.

   Между тем незадолго до этого Алеша Намекин, проводив сестру и невесту, поспешил с письмом своего отца к главнокомандующему русской армией князю Михаилу Илларионовичу Кутузову.

   Престарелый вождь шел с войсками от Бородина к Москве. В деревне Фили, находившейся в шести верстах от Дорогомиловской заставы, он остановился в большой избе крестьянина Андрея Севастьянова. Там состоялся генеральный военный совет, на котором было решено оставить Москву без боя.

   Мнения генералов на совете были различны: одни – немногие – говорили, что надо, жалея армию, отступить от Москвы без сражения, другие, напротив, горячо уверяли, что сражение около Москвы необходимо. Долго и терпеливо главнокомандующий слушал различные советы и проекты, которые почти все шли вразрез с его мнением, но, наконец, встал и громко произнес исторические слова:

   – Властью, врученною мне моим государем и отечеством, приказываю отступление.

   Произнеся это, престарелый вождь грузно опустился на скамью и понурил свою седую голову – видно, очень тяжело было ему произносить эти слова.

   За несколько минут до генерального совета князь Кутузов принял молодого Намекина, который предварительно попросил адъютанта передать главнокомандующему письмо своего отца.

   Не без робости и волнения переступил Алексей Михайлович порог избы, которая служила местом пребывания Кутузова. Он застал князя сидевшим за простым дощатым столом, заваленным планами и картами. Главнокомандующий ласково посмотрел на вошедшего Намекина одним своим глазом и проговорил:

   – Здравствуй, голубчик! Как тебя звать?

   – Алексеем, ваша светлость, – низко кланяясь, ответил молодой Намекин.

   – Сын Михаила Семеновича Намекина? Знаю, голубчик, твоего родителя... Мой старый сослуживец и приятель... Михайло Намекин был отличный служака, аккуратный, исполнительный. Что же, и ты, голубчик, задумал по стопам отца идти?

   – Помилуйте, ваша светлость, уж где мне...

   – А тебе сколько лет?

   – Двадцать пять.

   – Да, да... поотстал ты, голубчик, – в твои-то годы твой родитель был чуть ли не в полковничьем чине... Но не в том дело... И ты похвалы достоин за то, что в такую тяжелую минуту не хочешь нежничать, дома на печи сидя... Мы таким служакам, голубчик, рады. Куда же тебя назначить?.. Хочешь состоять при мне?

   – За счастье почту, ваша светлость.

   – Ординарцем тебя назначаю...

   – Приношу вашей светлости мою глубокую благодарность! – И Намекин низко поклонился князю Кутузову.

   – Пока, голубчик, благодарить меня не за что... Послужи месяц-другой, отличись, и в офицеры тебя представлю... Не позабуду сына старого приятеля.

   Алексей Михайлович тотчас же вступил в исполнение своих новых обязанностей.

   До боли сжалось его сердце, когда он услыхал, что Москва будет сдана французам без боя; на глазах у него выступили слезы. "Москву решили сдать без сражения, Москву оставили, Москву отдают неприятелю" – эти роковые слова переходили от одного штабного офицера к другому. Но Алеша как бы боялся верить этому и осмелился спросить у самого главнокомандующего.

   Робко вошел он в избу вскоре после происшедшего в ней совета. Князь Кутузов все еще сидел на скамье около стола, печально наклонив голову. Скрип двери вывел из задумчивости престарелого вождя; он ничего не сказал Намекину, только вопросительно посмотрел на него.

   – Ваша... ваша светлость, – чуть слышно произнес тот. – Неужели, ваша светлость, правда, что Москва будет сдана без сражения?

   – Да, правда...

   – Возможно ли, Боже мой! – Намекин закрыл лицо руками и горько заплакал.

   – Ты плачешь, голубчик?

   – Плачу, ваша светлость... Москва дорога мне.

   – Она также дорога и мне, дорога и всякому русскому... Знаю, теперь на меня со всех сторон посыплются упреки, меня будут винить... Но так надо было сделать; надо пожалеть солдат. Поверь мне, голубчик, в Москве французы не загостятся... Народная месть, ненастная осень да мороз-богатырь скоро выгонят из Москвы непрошеных гостей... Позови, голубчик, ко мне денщика, мне отдохнуть надо...

   И в самом деле престарелый вождь нуждался в отдыхе: последние события тяжело отозвались на его здоровье.

XXIX

   Было первое сентября. День, несмотря на наступающую осень, был прекрасен; солнце ярко светило на голубом чистом небе.

   В Кремле, в Успенском соборе, преосвященный Августин, управлявший московской епархией, совершал с обычным торжеством литургию; народу в соборе было множество. Преосвященный и прочее духовенство знали, что через несколько часов Москва окажется в руках неприятеля, и Августин по совершении литургии со слезами сказал:

   – О, скоро ли удостоит нас Бог служить опять в этом храме!

   Все находившиеся в соборе знали об участи Москвы и горько плакали, выходя оттуда по окончании богослужения. Оставшиеся горожане в Москве приготовлялись к смерти, многие причащались.

   А граф Растопчин за несколько часов до входа в Москву французов обнародовал следующее:

   "Я завтра рано утром еду к светлейшему князю, чтобы с ним переговорить, как нам действовать, помогая войскам истреблять злодеев. Станем мы тоже из них дух искоренять и к черту отправлять. Я приеду завтра к обеду и примусь за дело; начнем неприятеля гнать отсюда".

   Легковерные надеялись на это и ждали, что под Москвой будет большое сражение.

   А между тем все дела из присутственных мест были вывезены ночью; полиция со своим начальником тоже втихомолку выехала. Из ямы, где были заключены неисправные должники, а также из острога были выпущены арестанты. Они бросились грабить кабаки и трактиры. Не оставляли и обывательских домов: тащили что попало и, вооруженные дубинками, топорами и ножами, бегали по улицам с неистовым криком:

   – Подавай нам французов! Где они попрятались? Бей басурманов! Не давай им пардону! Коли их, руби!

   Как бы в ответ на эти вопли слышались плач, стоны, охрипшие голоса, звон стекол, громкий стук.

   Так продолжалось всю ночь на второе сентября.

   Эта ужасная ночь была последней ночью свободной Москвы. Наша армия покидала Москву и направлялась к рязанской дороге. Солдаты шли по опустевшим улицам, молчаливые и печальные; на их загрубелых лицах виднелись слезы.

   Вот солдаты вступили в Кремль; раздалась команда: "Стой! Кивера долой! На молитву!" И в рядах русских героев послышался громкий плач. Солдаты, стоя на коленях, молились, глядя на позолоченные главы соборов кремлевских и монастырей.

   Князь Кутузов ехал за армией на простых дрожках. Глубокая и томительная грусть виднелась на его старческом лице; до его ушей доносился негодующий ропот солдат и москвичей. Тяжелые минуты переживал главнокомандующий.

   Позади дрожек главнокомандующего, верхом, в числе прочей свиты ехал и Алеша Намекин. Его лицо было бледно и печально, на глазах блестели слезы.

   "Боже, неужели нам суждено навсегда проститься с Москвою и завтра она будет во власти неприятеля? Наша первопрестольная Москва, древняя, любимая всем народом русским, попадет в руки Наполеона! О, это более чем ужасно!" – раздумывал он, прощаясь с родным ему городом.

   – Алеша, что ты такой грустный? – спросил штабной офицер Борис Зенин, подъезжая к нему.

   Зенин, теперь Георгиевский кавалер, получивший этот крест за Бородино, находился тоже в свите князя Кутузова.

   – Москву жалко, – коротко ответил Намекин.

   – А кто же ее не жалеет? Взгляни на лица наших солдат, и ты ясно прочтешь на них душевную печаль. Но поверь мне: если Москва и умрет, то ненадолго; она скоро воскреснет. Светлейший знает и верит в скорое восстановление Москвы; он всем говорит, что Москва недолго пробудет у французов.

   – Посмотри, Борис, видишь ополченца, который стоит вон у того дома? – прерывая товарища, быстро спросил у него Намекин, показывая на красивого и мужественного воина, хорошо вооруженного, в одежде ополченца – в суконном кафтане и барашковой шапке с крестом. – Видишь, он снял шапку и поклонился главнокомандующему.

   – Ну вижу, вижу...

   – Ты узнал его, узнал? – с волнением спросил Намекин, приостанавливая свою лошадь.

   – Нет, не знаю... А лицо как будто знакомое...

   – Это Тольский.

   – Как, тот Тольский, который дрался с тобою на дуэли? Да не может быть...

   – Ну вот еще... Я узнал его.

   Намекин не ошибся: на улице стоял и смотрел на проходившее войско Тольский.

   Проводив Надежду Васильевну до первой деревни, он за хорошую цену нанял для нее и ее дворовых лошадей до Петербурга, а сам вернулся в Москву и, нисколько не опасаясь французов, поселился со своим неизменным Кудряшом в прежней квартире, на Остоженке, в доме Смельцова.

   Он тоже узнал отделившихся от свиты Намекина и его приятеля и, приподнимая шапку, громко промолвил:

   – Здравствуйте, Намекин. За прошлое прошу на меня не сердиться. Теперь не время нам враждовать друг с другом.

   Намекин готов был в такую минуту забыть все обиды и протянул бы Тольскому руку примирения, но теперь не мог отставать от свиты; поэтому он лишь поклонился Тольскому и посмотрел на него дружелюбно.

   Между тем в это же время к Кутузову подъехал граф Растопчин и, отдавая ему честь, спросил:

   – Ваша светлость, могу ли я узнать, куда вы изволите направить нашу армию, по какой дороге?

   Престарелый вождь ничего не ответил, а только сердито посмотрел на Растопчина: он не любил ни с кем делиться своими мыслями.

   Растопчин понял это и, желая поправить свою ошибку, заискивающе спросил:

   – Распоряжений от вашей светлости не будет?

   – Никаких, граф, – коротко ответил ему князь Кутузов.

   Они разъехались. Князь Кутузов поехал к Спасской заставе, а Растопчин поспешил в свой дом, чтобы сделать некоторые нужные распоряжения и скорее выбыть из Москвы.

   Едва наша армия оставила первопрестольную, как французы стали входить в нее.

   Наш арьергард остановился на рязанской дороге, невдалеке от Москвы. Был поздний вечер. Вдруг в вечерней тишине раздался оглушительный грохот и на небосклоне показалось страшное зарево. Это взорвались банки с комиссариатскими вещами под Симоновым монастырем и загорелся винный двор в Замоскворечье.

   Престарелый главнокомандующий, привстав на дрожках, печально смотрел на начавшийся пожар Москвы.

   Ему сказали, что Москва уже занята неприятелем.

   – Что ж? Это – последнее торжество их, – спокойно произнес князь Кутузов и повел нашу армию далее.

   За нею спешили уйти и москвичи. Остались очень немногие, и в числе их Тольский. Он с нетерпением ждал прихода ополченцев, собранных Смельцовым из своих крепостных. Однако это ополчение опоздало: проникнуть теперь в Москву, находившуюся во власти Наполеона, ему было довольно трудно, почти невозможно, так как у всех застав находились французские солдаты, которые никого не впускали и не выпускали.

   Во всем доме Смельцова оставались только двое – сам Тольский и его слуга Иван Кудряш, а во дворе, в маленьком флигеле, находился старик Василий. Он обрек себя на смерть и готовился к ней, как истинный христианин. О земном он не думал: все его мысли были сосредоточены на загробной жизни, и он проводил время в своей каморке за молитвой и за чтением божественных книг.

   Второго сентября, в день, когда Москва занята была французами, к сторожу в каморку вошел Тольский и, застав Василия за чтением, спросил:

   – Что, старик, читаешь?

   – Отходную себе...

   – Разве ты собираешься умирать?

   – Собираюсь, сударь!

   – Разве ты болен?

   – Всем я, сударь, здоров, только душа у меня болит смертельно.

   – Тебе жаль Москву?

   – И Москву жаль, и весь наш народ. Россия гибнет...

   – А ты забыл, старик, присловье: "Велик Бог земли Русской". Москва, может, и погибнет, но Русь будет спасена. У нас есть опытный вождь и храбрые, могучие солдаты. Наконец, весь народ вооружится против завоевателей. На защиту родной земли восстанет всяк, и горе тогда будет нашим врагам.

   Едва Тольский проговорил эти слова, как быстро отворилась дверь и в каморку сторожа вбежал Иван Кудряш; бледный и сильно взволнованный, он дрожащим голосом произнес:

   – Беда, сударь, большая беда!

   – Что, что случилось? – в один голос спросили Тольский и сторож Василий.

   – Французы у наших ворот; я в окно увидал.

   Как бы в подтверждение слов Кудряша в запертые ворота послышался громкий стук.

   – Это они, оглашенные... Вот когда наступает мой страшный, смертный час, – упавшим голосом проговорил сторож.

   – Ну, до твоего смертного часа еще далеко; французские солдаты не дикари, они мирных граждан не трогают. Ступай, отопри ворота, а я спрошу у незваных и непрошеных гостей, что им надо. Не бойся, тебя я в обиду не дам. Иди же, отпирай!

   – Слушаю, мне что же. – И сторож пошел к воротам.

   Когда на дворе появились французы, Тольский вышел к ним и обратился к офицеру с таким вопросом:

   – Надеюсь, господин офицер, мирных жителей вы не лишите свободы?

   – О да... Разумеется... Мы воюем только с солдатами! Этот дом ваш?

   – Да, мой, – несколько подумав, ответил Тольский.

   – Ваш дом мы должны занять под квартиру нашего генерала.

   – В Москве, господин офицер, кроме моего дома много других. Где же я стану жить?

   – Живите, где хотите... Только этот дом завтра будет занят генералом Пелисье; я – его адъютант – остаюсь в доме сейчас же, мои солдаты – тоже. Мы страшно проголодались, и вы, как радушный хозяин, угостите нас...

   – И угостил бы, да нечем; у меня ничего нет.

   – Вы говорите неправду... Сами-то вы что-нибудь едите и пьете?

   – Да, голодным не сижу.

   – И мы не станем здесь, в вашей медвежьей стороне, голодать!

   – А поголодать вам все же придется... Ведь в Москве никакого провианта нет...

   – Куда же он подевался?

   – Нужное вывезено для снабжения армии, а ненужное уничтожено.

   – Чтобы не доставалось нам? Не так ли?

   – Совершенно верно; чтобы не доставалось неприятелю, – спокойно ответил Тольский.

   Француз вспылил и обрушился с бранью на Тольского. Последний не остался в долгу, и результатом перебранки было то, что Тольский очутился под домашним арестом: он сидел взаперти в своем кабинете под охраною французских солдат.

   Адъютант генерала Пелисье, оставив в доме человек пять солдат, с остальными отправился в Кремль, на смотр, назначенный Наполеоном.

   Въезд Наполеона в Москву был далеко не триумфальным, так как его встретили лишь несколько оборвышей и выпущенных на свободу арестантов.

   Не такой встречи ожидал покоритель полумира. Въехав на Поклонную гору, он залюбовался на открывшуюся перед его глазами чудную панораму Москвы. Не будучи уверен, что ему отдают эту русскую столицу без сражения, он послал узнать своих ординарцев, где русская армия, и те, вернувшись, доложили ему, что ни в Москве, ни около нее нет войска. Тогда Наполеон двинулся к городу, но, не доезжая до Дорогомиловской заставы, сошел с коня и стал ждать из Москвы депутации и городских ключей. Он привык к шумным победным овациям, которыми встречали его в Вене, в Берлине, в Варшаве и в других побежденных городах. Того же ожидал он и в Москве. Но – увы! – ни лавров, ни цветов не поднесла ему белокаменная: она готовила его непобедимой армии гибель.

   Долго и нервно расхаживал Наполеон, поджидая депутацию; наконец ему надоело ждать и он сердито крикнул, обращаясь к свите:

   – Сейчас же привести ко мне бояр. Эти русские варвары не знают, как сдавали и сдают мне города.

   Вскоре перед Наполеоном появилась "депутация": несколько подозрительных лиц, одетых чуть ли не в отрепья. Были тут и иностранцы-ремесленники; некоторые из них говорили по-французски.

   – Где же ваше начальство? – сурово спросил Наполеон у обтрепанной "депутации", с презрением посматривая на нее.

   От "депутации" отделился какой-то иностранец с опухшим от возлияний Бахусу лицом; он низко поклонился Наполеону и коснеющим языком ответил:

   – В Москве почти никого нет, ваше величество.

   – Куда же девались бояре, народ?

   – Все выехали, государь.

   – А Растопчин где?

   – Поехал провожать армию, ваше величество.

   – Но жители остались же в Москве?

   – Все разбежались; осталось очень мало, и те, государь, из страха попрятались.

   Адъютанты Наполеона поскакали в Москву за другой депутацией, более приличной и почетной, но вернулись ни с чем: подходящих людей они не нашли. Поэтому Наполеону пришлось, не дождавшись депутации, въехать в опустевшую Москву.

   Это событие произошло второго сентября 1812 года, перед вечером.

   В это время Иван Кудряш вошел в каморку сторожа Василия и сказал ему:

   – А ведь барина-то проклятые французы под арест посадили. Поспорил он с французским офицером, ну, тот и велел его запереть... Сидит теперь мой барин в своем кабинете безвыходно, а около двери солдат французский с саблей наголо стоит.

   – За наши грехи Господь наказание нам послал.

   – А я спасу барина, спасу.

   – Как ты спасешь, коли его зорко стерегут?

   – Эва, дед, мне не привыкать выручать его из неволи! Я уже надумал... Вино у тебя есть?

   – Имеется... Бутылок пять-шесть наберется...

   – Продай мне его!

   – Зачем продавать? Бери так! К чему мне оно теперь?.. Неужели, парень, ты пить вино будешь?

   – И пить буду, и угощать французов.

   – Это наших лиходеев-то угощать?.. Да ты рехнулся!

   – А ты, дед, смотри, что я стану делать... Смотри да помалкивай.

   Через несколько минут Кудряш весело пировал с оставленными стеречь Тольского французами. Пир происходил в одной из комнат дома Смельцова. Солдат, стоявший с саблею у двери кабинета, где находился под арестом Тольский, соблазнился пирушкой своих товарищей, бросил свой сторожевой пост и принял участие в веселье.

   Кудряш очень усердно угощал французов, и те скоро запьянели; они стали петь, плясать, обнимать и целовать Кудряша. А тот не переставал им все подливать и подливать вино. Бутылки скоро опустели, и вскоре же французы, мертвецки пьяные, свалились со стульев на пол и громко захрапели.

   – Что, безмозглые, падки вы на даровое угощение? А угостил я вас на славу, и теперь вы в моей власти. Теперь бы вас всех в колодец головой... Да надо прежде барина выпустить... А там я и с вами разделаюсь... – И, сказав это, Кудряш быстро сломал замок у двери кабинета.

   – Ванька, ты опять меня из неволи на волюшку вольную выпускаешь? – весело проговорил Тольский, обнимая своего слугу. Рассказывай, как тебе удалось... Где французы?

   – Мертвецки пьяные спят, – с довольной улыбкой ответил молодой парень. – Угостил я их вдосталь.

   – Ну и парень же ты... Цены тебе нет!

   – Прикажете, сударь, их в колодец?

   – Нет, Иван, зачем... Сонный что мертвый; хоть они и наши враги, а все же жаль губить их... Если им суждено погибнуть, то пусть не от наших рук. Лучше раздень их донага и их амуницию побросай в колодец... Такая месть для них будет не много лучше смерти...

   – Вот что дело, то дело придумали, сударь, – довольным голосом проговорил Кудряш и принялся за работу.

   Скоро все пятеро французских солдат очутились в костюме Адама. Кудряш побросал в колодец всю их одежду, оставив по приказу Тольского три мундира; в два из них нарядился сам Тольский и его слуга Кудряш, а третий припасли для Василия.

   – Ну, Ванька, в этом наряде теперь нам не страшно будет по Москве щеголять... Время дорого, оставаться здесь нельзя: французский офицер со своими солдатами ежеминутно может вернуться сюда, и тогда нам придется плохо... Прихватим старика – и айда отсюда, по Москве гулять, – весело проговорил Тольский и направился в каморку Василия.

   Сторож немало удивился, увидев Тольского и Кудряша в мундирах французских солдат.

   – Да к чему это вы надели на себя непотребную одежду да и слугу своего обрядили? – с легким упреком сказал он.

   – А к тому, чтобы легче было провести французов. В этой одежде они примут нас за своих земляков и, разумеется, не тронут... Мы принесли и для тебя такой же мундир. И ты сойдешь за старого француза...

   – Нет, сударь, этой одежды я не надену...

   – Как не наденешь?.. Надевай, и пойдем с нами. Тебе оставаться здесь опасно...

   – Хоть и опасно, а все же я отсюда и шагу не сделаю... Дом оставлен на мое попечение, и я должен блюсти его, – решительным голосом произнес старый сторож.

   – Но ведь тебя могут убить... Мы с Ванькой раздели их донага... Хоть теперь они и спят мертвецки пьяные, но когда проснутся, тебе несдобровать.

   – Кто знает, сударь? Может, и им туго придется...

   – Что же ты с ними сделаешь? Их пятеро, а ты один... Лучше пойдем с нами, старина!

   – Никуда я не пойду... Вы извольте идти, а меня оставьте.

   Так и пришлось Тольскому и Кудряшу вдвоем бежать из дома Смельцова, которому предназначено было служить квартирою для французского генерала Пелисье.