Текст книги "Русский американец"

Автор книги: Дмитрий Дмитриев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

   Намекин все еще находился в беспамятстве. Немедленно же были приглашены известные в то время хирурги, и они, тщательно осмотрев раненого, нашли, что его положение довольно серьезно.

   Зенин не отходил от своего друга, который после долгого беспамятства пришел в себя и открыл глаза.

   – Боря, ты здесь, со мной? – слабым голосом проговорил раненый, с благодарностью посматривая на своего приятеля.

   – Да, да, где же мне быть, как не около тебя?

   – Спасибо! Скажи, Боря, как это случилось, что я остался жив? Ведь я был почти в полной уверенности, что Тольский убьет меня; он – очень искусный стрелок.

   – Я и сам был такого же мнения и боялся за тебя.

   – Видно, не судьба умереть мне на дуэли. Прежде я смотрел на свою жизнь как-то хладнокровно, подчас мне было все равно, жить или умереть, но теперь не то. Теперь я узнал цену жизни, и рад, что остался жив. Ведь я не умру от раны, не правда ли?

   – Ну разумеется, о том и речи быть не может. Доктор находит твое положение хорошим и только требует, чтобы ты не волновался и поменьше говорил – это вредно для тебя.

   – С чего же мне волноваться? Я совершенно спокоен. Только я просил бы известить обо всем моего отца, а также сестру Машу. Мне хочется видеть их. Кроме того, съезди, пожалуйста, на моих лошадях к моей Насте и скажи ей – только, пожалуйста, не испугай! – что быть у нее сегодня я не могу, хотя и обещался. Скажи, что я болен, простудился, но не вздумай сообщить ей, что я ранен на дуэли.

   – Да хорошо, хорошо, знаю, как уж сказать! Будь спокоен.

   – Знаешь, Боря, как мне спать хочется.

   – Это хороший признак, ты скоро выздоровеешь. Ну, Алеша, спи, а я отправлюсь исполнять твои поручения.

   Старый генерал Намекин очень встревожился, когда узнал из письма офицера Зенина, что его сын ранен на дуэли, «хотя и не опасно, но все же серьезно», и поспешил с дочерью в Москву. Мария Михайловна тоже была встревожена болезнью любимого брата и втихомолку не раз принималась плакать. В доме Намекина их встретил Зенин и отрекомендовался им, как закадычный друг и приятель Алеши.

   Старый генерал спросил его о причине дуэли сына с Тольским.

   – Настоящей причины я не знаю, ваше превосходительство; знаю только, что Тольский сказал что-то неприятное в клубе Алеше; тот вспылил – и в результате дуэль.

   Молодой человек не хотел говорить правду: он опасался, как бы из-за этого не вышло недоразумений у Намекина с сыном.

   – Я слышал кое-что о Тольском; говорят, это человек довольно сомнительного поведения. Он картежник, кутила, – произнес генерал. – Я предостерегал Алексея от этого знакомства, но он не хотел слушать – и вот что получилось.

   – Что делать, надо извинить Алешу. Молодость, увлечение...

   – Прибавьте еще, праздная жизнь. Ну, Маша, пойдем к нашему больному!

   – Позвольте, генерал, предупредить вас: врачи предписали Алеше полный покой. По их словам, малейшее волнение может тяжело отозваться на его здоровье.

   – Что вы хотите сказать этим? – заносчиво проговорил старый генерал, не любивший никаких предупреждений.

   – Ничего, ваше превосходительство, решительно ничего. Я имею честь передать вам слова и советы врачей, которые лечат вашего сына, и только...

   Свидание Алеши с отцом и сестрою было самое нежное. На этот раз Михаил Семенович воздержался от всяких упреков и не стал дознаваться подлинной причины дуэли.

   Генерал Намекин изменил своему обычаю жить безвыездно в Горках и волей-неволей принужден был поселиться в Москве, так как не мог оставить больного сына на попечение чужих.

   Мария Михайловна очень радовалась, что наконец пробудет подольше с любимым братом.

   Прошло несколько времени, и генерал Намекин и его дочь были немало удивлены, когда им пришли доложить, что какая-то барышня желает видеть больного.

   – Что еще такая за барышня? Поди узнай, Маша, и приди сказать мне, – с неудовольствием промолвил генерал.

   Мария Михайловна поспешно вышла в переднюю, увидала там красивую молодую девушку, одетую прилично, но скромно, и сразу же догадалась, кто это. Она ввела Настю (это была она) в зал и попросила садиться.

   – Простите, я обеспокоила вас, но мне надо видеть Алексея Михайловича. Я... я должна видеть его, – растерянно проговорила красавица.

   – Мой брат болен, – ответила ей Мария Михайловна.

   – Я это знаю, слышала и пришла... навестить его... Вы... вы – его родственница?

   – Я – сестра Алеши.

   – Сестра! Очень рада вас видеть.

   – А вы – Анастасия... простите, не помню имени вашего отца, одним словом, вы – невеста моего брата? Так?

   – А разве Алексей Михайлович говорил вам обо мне?

   – Много, очень много говорил. Он хвалил вас, называл красавицей, и его слова вполне оправдались. Вы очень, очень красивы.

   – Вы так добры со мной, сударыня! – вспыхнув, сказала Настя.

   – Зачем вы называете меня сударыней? Я вам не чужая, а сестра вашего жениха. Ведь вы – его невеста, не так ли?

   – Да, только невеста, и едва ли когда-либо буду женой Алексея Михайловича. – Проговорив эти слова, молодая девушка печально опустила головку.

   – Почему же? Вам, вероятно, Алеша сказал, что папа препятствует ему жениться на вас? Да?

   – Да, сказал.

   – Да вы не отчаивайтесь, моя милая. Папа, может быть, переменит свое убеждение и даст Алеше согласие на женитьбу. Однако до поры до времени оставим это. Вы хотите повидать Алешу? Он наверняка будет рад вам; сегодня ему лучше. Рана понемногу заживает.

   – Как рана, какая? – удивилась и испугалась Настя.

   – Алешина рана в плечо. Разве вы ничего не слышали?

   – Возможно ли? Боже мой! Кто же ранил его?

   – Тольский, на дуэли. Да вы, по-видимому, ничего не знаете?

   – О дуэли Алеши мне не говорили; мне сказали только, что он болен. Тольский... от этого негодяя дождешься. А причина дуэли отчасти понятна мне.

   – Как, вы знаете причину?

   – Я только догадываюсь. Пожалуйста, если можно, мне очень хотелось бы повидать Алексея Михайловича.

   – Я пойду узнаю, вы подождите. – И, сказав это, Мария Михайловна вышла из зала, но скоро вернулась и весело проговорила: – Пойдемте! Брат очень рад вашему приходу.

   Настя вошла в комнату больного в сопровождении Марии Михайловны, но та тотчас удалилась.

   – Настя! Боже, как я рад! – проговорил Алеша, крепко пожимая руку своей возлюбленной. – Дорогая моя!.. Садись вот здесь.

   Он показал на стул рядом со своей постелью.

   – Я боюсь, милый, не повредил бы тебе наш разговор?

   – Что ты, что ты!.. Я так рад, так рад!

   – Я так испугалась, Алеша, когда услыхала о твоей болезни. Скажи, ведь дуэль с Тольским произошла из-за меня, не так ли?

   – Да, он считает меня своим соперником.

   – Как он смеет!

   – Он любит тебя, Настя.

   – А я ненавижу его. Прежде он казался мне смешным только, а теперь он гадок, он – очень дурной человек.

   – Стало быть, его соперничества мне бояться нечего?

   – А разве ты боялся? Неужели ты когда-нибудь мог вообразить, что я полюблю этого негодяя! – с легким упреком промолвила молодая девушка.

   – Я пошутил, моя милая; ты одного меня любишь. Как только я поправлюсь, опять стану просить у отца дозволения жениться на тебе, и на этот раз, думаю, отказа мне не будет.

   – Твой отец здесь?

   – Да, он приехал вместе с сестрой. Ты не видала его?

   – Я боюсь его, Алеша.

   – Полно! Он только кажется таким суровым, неприступным, но на самом деле он добрый. Я познакомлю тебя с ним.

   – Не теперь, Алеша, в другой раз.

   – Какая ты трусиха! – с улыбкой произнес молодой Намекин.

   При последних его словах в комнату вошел Михаил Семенович, которому очень хотелось взглянуть на возлюбленную своего сына. С ним также вошла и Мария Михайловна.

   – Вот и батюшка, легок на помине! Позвольте представить вам, добрый батюшка, Анастасию Гавриловну, мою невесту! – сказал Алеша и пристально посмотрел на отца.

   – А, очень рад, – как-то сквозь зубы произнес Михаил Семенович.

   Последние слова сына были ему не по душе. Молодой же Намекин произнес их специально: назвав Настю своею невестой, он хотел этим уверить отца, что своему намерению жениться на Насте он никогда не изменит.

   Настя стояла ни жива ни мертва. Слова жениха испугали ее, и она ждала возражений со стороны старого генерала. Но Михаил Семенович сдержался из опасения расстроить сына.

   На некоторое время в комнате больного водворилось молчание; всем было как-то неловко.

   – Ну что же мы все молчим? Давайте говорить, занимать дорогую гостью. Сестра, ты угостила бы нас чаем, мне страшно пить хочется. Настя тоже не откажется выпить со мною чашку, – принужденно-весело проговорил молодой Намекин.

   Молодая девушка ничего не ответила, а только густо покраснела. Мария Михайловна вышла сделать распоряжение о чае, генерал тоже вышел, не сказав более ни слова. Влюбленные остались одни.

   – Алеша! Что ты сделал, что ты сделал? – всплеснув руками, испуганно проговорила молодая девушка. – Ну зачем ты перед отцом назвал меня своей невестой?

   – А разве я сказал неправду?

   – Ну зачем было говорить так сразу? Я заметила, твои слова не понравились ему, он даже в лице изменился.

   – Не нынче-завтра надо же сказать отцу, что я не изменю желания жениться на тебе, и пусть это ему неприятно, я все же женюсь на тебе, даже если он действительно лишит меня наследства.

   – Милый, милый, как ты любишь меня!

   Настя хотела поцеловать руку своего больного жениха, но тот пригнул ее голову и крепко поцеловал в губы. Это был их первый поцелуй.

   Подали чай и легкую закуску. Мария Михайловна попросила Настю "похозяйничать"; молодая девушка разлила чай и из своих рук напоила жениха.

   Чай прошел в оживленной беседе. Много шутили, смеялись. Наконец Настя стала собираться домой. Молодой Намекин попросил ее побыть еще немного.

   – Нельзя, милый, надо спешить. У нас дома никого нет. Папа вчера уехал в усадьбу и приедет дня через три-четыре.

   – А ты ко мне одна, Настя, приехала?

   – Нет, с нянькой Маврой, она в передней дожидается.

   Влюбленные распрощались. Мария Михайловна расцеловала невесту своего брата и просила ее опять приехать, сказав при этом:

   – Алеша и я рады будем вашему приезду, Настя, а на суровость папы не обращайте особенного внимания и не бойтесь его; он, право, не такой, каким кажется!

XII

   Тольский не оставил мысли жениться на красавице Насте и решил съездить в дом Лугового, чтобы переговорить с Настей и ее отцом; но его не приняли, причем камердинер сказал:

   – Ни самого барина, ни барышни дома нет.

   – Как ты смеешь врать, старое пугало? Я барышню в окно видел, она дома! – крикнул Тольский.

   – Никак нет, сударь, барышня уехать изволили!

   – А я говорю, ты врешь, чертова перечница! Сейчас же пропусти меня, негодяй, а не то как раз нагайки отведаешь!

   Но побить старика Савелия Гурьича Тольскому не пришлось: тот быстро юркнул в сени и запер их за собою. Так Федор Иванович ни с чем и вернулся домой.

   Однако он был не таков, чтобы отступить от задуманного.

   – А, не принимать меня! Я покажу себя! Ты, верно! моя красавица, плохо знаешь, что Тольский за человек. Я самому сатане не спущу! Эй, Ванька! – громко позвал он своего камердинера.

   – Здесь, сударь! – входя, ответил Иван Кудряш.

   Он, так же как и другие дворовые, был совершенно спокоен: "нечистая сила" теперь уже не пугала их; с того самого дня, как Тольский приказал заколотить дверь в мезонин досками, привидения исчезли, а сам Тольский даже, смеясь, сказал: "Черти и ведьмы теперь околеют с голоду: дверь-то заколочена, и им ни входа, ни выхода нет..."

   – Ванька, выручай своего господина!

   – Готов, как и чем прикажете?

   – Влюбился я, братец, крепко влюбился. Полюбил я красну девицу пуще рода, пуще племени, да вот горе: я-то ее люблю, а она-то меня недолюбливает.

   – Кто же она такая, что спесива больно?

   – Майорская дочь, но собой краса писаная.

   – Что же она, сударь, спесивится?

   – Да жених у нее есть, Намекин Алешка; вот его-то и любит. Стрелялся я с ним, да уцелел он; я только ранил его.

   – Плохо дело, сударь, а впрочем, беда поправима: надо красотку увезти, – посоветовал Кудряш.

   – Придется, Ванька. Приготовь ты мне нынче к ночи человека три дворовых, выбери порасторопнее да потолковее, да чтобы лихая тройка была готова. Понял?

   – Как не понять. А меня, сударь, возьмете?

   – Разумеется. Ты у меня, Ванька, всему делу воротила!

   В тот же день, в глухую полночь, к дому Лугового тихо подъехали тройка, запряженная в крытый дорожный возок, и простые сани-розвальни. В возке сидели Тольский и Иван Кудряш, а в розвальнях три дворовых парня-ухаря. Розвальни остановились, несколько не доезжая до майорского домика, а возок около самых ворот. Переулок, где находился дом Лугового, был глухой и безлюдный; ночь была темная, кругом царила полнейшая тишина.

   В майорском доме давным-давно все спали крепким сном. Самого Лугового не было; он находился в своей подмосковной усадьбе. Ворота по обыкновению были заперты.

   Забор майорского дома был невысок, так что дворовым парням не составило большого труда перелезть через него. Собаки было бросились на них с громким лаем, но ловко накинутые на их шеи веревочные петли заставили их замолчать навеки. Тотчас же вслед за тем засов был вынут, и ворота тихо отворились.

   Тольский и Кудряш, не выходя из возка, въехали во двор, и ворота снова затворились за ними.

   – Ну, Кудряш, теперь ты действуй! Сенная дверь заперта изнутри; если ее ломать, поднимешь стук, разбудишь дворовых, а нам надо избежать этого. Поэтому надо вынуть хоть эту раму, открыть окно и влезть в него, – сказал Тольский, показывая на оконную раму, находившуюся в сенях.

   – Это сделать нетрудно, – ответил Кудряш.

   Сени были холодные; окно в одну раму выставили без особого шума.

   Тольский с Кудряшом и еще с одним дворовым через окно влезли в сени. Остальные слуги остались на дворе сторожить.

   В сенях было темно, но Кудряш был запаслив, и в его руках скоро появился потайной фонарик. Они разглядели дверь, которая вела внутрь дома; дверь оказалась незапертой, и Тольский со своим достойным служителем очутились в небольшой зальце.

   – Куда же теперь идти? Где же комната майорской дочери? – проговорил Тольский и, выйдя из зала в коридор, увидал дверь, ведшую в какую-то комнату; в ней крепким сном спал камердинер старого майора, Савелий Гурьич. – Это старый филин дрыхнет; пусть его! Мешать не станем! – с усмешкой проговорил Тольский.

   После этого, плотно притворив за собой дверь и оставив на страже Кудряша, Тольский пошел в другую комнату, находившуюся рядом. Это была каморка старушки Мавры, которая тоже спала.

   – Ну, мне нынче чертовски не везет; из каморки старого колдуна попал в каморку к старой ведьме, – весело проговорил Тольский. – Впрочем, она укажет мне, где комната моей Дульцинеи. Эй ты, краса писаная, чего нежишься на пуховой перине, вставай! – не совсем вежливо схватив за руку старушку, насмешливо произнес он.

   Мавра открыла глаза и снова закрыла их от резкого света фонаря.

   – Вставай!

   Старушка опять открыла глаза, испуганно вскрикнула, быстро встала, накинув на плечи платок, и с ужасом посмотрела на Тольского.

   – Ну чего буркалы-то таращишь? Ступай, разбуди и одень свою барышню.

   – Зачем будить? Зачем одевать? – чуть слышно, дрожащим голосом спросила старушка, не понимая, что вокруг нее происходит.

   – Ну, не тяни волынку, ступай, исполняй, что тебе приказывают! Одень Анастасию Гавриловну и скажи, что я спрашиваю ее, повидаться с ней хочу.

   – Ты спрашиваешь? А кто ты? Как попал?

   – Ступай, старая ведьма, мне недосуг с тобой говорить. Ну! – крикнул на старушку Тольский.

   – Иду, иду!.. Господи помилуй...

   Старушка Мавра, шатаясь от страха, направилась в комнату своей питомицы. Тольский последовал за ней, решив действовать твердо и неуклонно и ни перед чем не останавливаться.

   Настя в своей горенке спала безмятежным сном, и немалых трудов стоило Мавре разбудить ее.

   – Что ты, няня? Зачем будишь меня? – с неудовольствием спросила молодая девушка.

   – Встань-ка, Настюшка! Встань-ка, золотце мое! Тебя спрашивают.

   – Да ты, няня, с ума сошла? Кто меня ночью станет спрашивать?

   – Я... я спрашиваю! – раздался звучный голос Тольского.

   Молодая девушка испуганно раскрыла свои красивые глаза и дрожащим голосом спросила:

   – Няня, кто же это?

   – Я и сама не знаю, не ведаю. Чернобородый, словно цыган, глаза как уголья горят; озорной такой. Видала я его где-то, да не припомню, страх память-то у меня отбил, – проговорила старушка, помогая одеваться Насте.

   Настя быстро зажгла свечку и приотворила дверь своей горницы. Около двери стоял Тольский.

   – Как, это вы? – воскликнула молодая девушка, пораженная неожиданностью. – Да как вы очутились здесь в такое время? Ведь у нас все заперто. Кто пустил вас?

   – Меня никто не пускал, я сам пришел, или, скорее, любовь к вам привела меня сюда, а перед любовью никакие запоры не устоят.

   – Что же вам надо?

   – Мне надо вас... Пойдемте, нас кони ждут.

   – Как вы смеете? Я позову людей!

   – Ваши людишки крепко спят и вашего зова не услышат. Эй, старая карга! Подай боярышне шубейку.

   – Я никуда не пойду с вами!.. Подите вон! – с гневом крикнула молодая девушка, и ее глаза сверкнули недобрым огоньком.

   – Пожалуйста, не возвышайте голоса, меня вы этим нисколько не испугаете, а грудку свою надсадить можете. Ну, одевайтесь и едем, не заставляйте меня употреблять насилие!

   – Бесчестный, гадкий человек! Вы хуже подорожного разбойника... Врываетесь ночью в дом и нападаете на беззащитную девушку.

   – А кто заставил меня решиться на это? Кто? Я предлагал вам выйти за меня замуж, вы отвергли меня. Но я не таков; обид не забываю и за обиду привык платить той же монетой. Эй, Кудряш! – крикнул Тольский.

   Перед ним, как из-под земли, вырос его слуга.

   – Возьми эту красотку; запри ее где-нибудь, чтобы не мешала, – насмешливо сказал ему Тольский, показывая на обезумевшую от страха Мавру.

   Тот схватил старуху, втолкнул ее в первую попавшуюся комнату, в двери которой торчал ключ, пригрозил убить, если она станет кричать, и, заперев на замок, вернулся к своему господину.

   Тольский приказал Кудряшу принести из коридора висевшую там шубейку Насти и закупать последнюю. Девушка сопротивлялась, звала на помощь. Но что могло значить ее сопротивление против двух силачей? К тому же сперва ей на голову и на лицо накинули большой платок, после чего потащили на двор.

   Однако крики Насти заставили проснуться майорского камердинера. Савелий Гурьич поспешно встал и босой, в одном белье выглянул из своей каморки в коридор; но Кудряш так сильно ударил старика в грудь, что тот упал без памяти.

   Настю положили в возок; там же поместился и Тольский, а Кудряш сел рядом с кучером; дворовые Тольского, находившиеся на страже около людской избы, отворили ворота, и возок быстро съехал со двора, а затем понесся по дороге к Пресненской заставе. Дворовые же Тольского притворили ворота домика Лугового и, сев в розвальни, преспокойно поехали домой.

   Тольский дорогою раскутал платок, закрывавший лицо и голову Насти. Она с презрением посмотрела на него и спросила:

   – Куда вы везете меня?

   – В одно укромное местечко, где вы будете находиться в полной зависимости от меня.

   – О, какой вы наглый человек. Как я ненавижу вас, как презираю!

   – Мне все равно: ни тепло ни холодно; хотите – любите, хотите – презирайте, а моей женой вы все же будете.

   – Никогда.

   – Не женой, так любовницей.

   Настя задыхалась от душившего ее гнева.

   – Я скорей убью себя, чем буду твоей.

   – Глупости, глупости; жизнь так хороша, что надо быть совершеннейшим идиотом, чтобы не любить ее и не дорожить ею.

   – Боже, покарай злодея и спаси меня, беззащитную! – вслух промолвила бедная Настя и перекрестилась; она волей-неволей должна была покориться своей участи.

   Между тем возок мчался на окраину Москвы. Там, в нескольких шагах от Пресненской заставы, на валу, одиноко стоял небольшой чистенький домик, находившийся в глубине обширного двора; позади него тянулся не менее обширный сад. Как сад, так и двор были огорожены высоким забором. Прямо против дома находились дубовые ворота с калиткой. Этот домик принадлежал Станиславу Ивановичу Джимковскому, человеку довольно сомнительной нравственности, выходцу из Польши, с темным прошлым...

   Темными делами пан Джимковский приобрел себе капиталец, купил на окраине Москвы участок земли, построил дом, завел экономку-немку, Каролину Карловну – особу тоже довольно сомнительной нравственности, – и зажил припеваючи.

   Пан Джимковский был очень услужливым человеком: если нужны были какому-нибудь баричу, папенькину сынку, деньги, он ехал на Пресню к Джимковскому, и тот находил баричу деньги, разумеется, под чудовищные проценты. Являлось у кого-либо желание продать дом, усадьбу или другие ценные вещи, Джимковский находил покупателя, разумеется, за все это получая хорошее вознаграждение. Не прочь был он позабавиться и в карты, и это всегда приносило ему кучу золота. Не раз его били за шулерство, и били больно, но Джимковский был вынослив, а золото текло да текло в его карманы.

   Тольский с давних лет вел знакомство с Джимковским и к нему-то и привез бедную Настю, надумав на время припрятать ее в доме своего соучастника по темным делам.

   Была еще глубокая ночь, когда крытый возок Тольского подъехал к воротам Джимковского. Кудряш соскочил с козел и принялся барабанить в ворота; на его стук послышались шаги по хрустевшему снегу и грубый голос спросил:

   – Кто стучит, что надо?

   – Свои, отпирай скорей! – ответил Кудряш. – Господин Тольский Федор Иванович изволил приехать к пану.

   Ворота заскрипели и отворились. Возок въехал на обширный двор.

   Тольский вышел из возка и спросил у сторожа:

   – Пан дома?

   – Дома, спит.

   – Так поди разбуди и скажи, что я приехал.

   – Слушаю!

   Скоро на двор вышел Станислав Джимковский, еще не старый человек, с круглым бритым лицом и слащавой улыбкой.

   – А, вельможному пану мой привет! – весело проговорил он, почтительно пожимая протянутую руку своего позднего гостя.

   – Слушай, Джимковский, у меня до тебя дело: мне надо на некоторое время припрятать у тебя одну молодую девушку.

   – Понимаю, пан, понимаю! Новая победа? Что же, можно; я и мой дом к вашим услугам.

   – У тебя мезонин пустует, да? – отрывисто спросил у поляка Тольский. – Ну так в одной из его комнат и запрешь ее на замок.

   – Как так запереть? Я что-то плохо понимаю ясновельможного пана!

   – Так слушай! Я влюбился в дочь одного майора, предлагал ей выйти за меня, но она не согласилась... Тогда я увез ее и хочу на время припрятать у тебя. Ты запрешь ее в мезонине, приставишь для услуг какую-нибудь девку или бабу, будешь хорошо кормить и поить; но из мезонина она не должна делать ни шагу... Ты понимаешь меня?

   – Понимаю, вельможный пан, все понимаю.

   – Кроме той бабы, которую ты приставишь, ее никто не должен видеть. Повторяю, она должна безвыходно находиться в той горнице, в которую мы ее посадим. За нее ты ответишь мне головой. Ну, веди нас в мезонин! – Тольский, проговорив эти слова, подошел к возку, отворил дверцу и обратился к Насте: – Мы приехали, выходите.

   Молодая девушка послушно вышла из возка и направилась к дому. Они вошли в просторные сени, из которых вела лестница в мезонин. Джимковский вышел навстречу со свечой в руках.

   – Рад гостям от сердца, – слащаво проговорил он и направился по лестнице в мезонин; Тольский и Настя последовали за ним.

   В мезонине было три комнаты, довольно чистые и прилично обставленные; одна из них была отведена для Настя. Эта комната была довольно обширная, в два окна; в ней стояли кровать под шелковым пологом, диван, стол с несколькими стульями; две-три картины в золоченых рамах заканчивали украшение комнаты, которая теперь служила тюрьмой для молодой девушки.

   – Вам здесь, панночка, будет неплохо; для услуг я к вам приставлю расторопную женщину, пищу вы будете получать с моего стола, и никакого притеснения вам бояться нечего, – с обычной улыбкой промолвил Джимковский.

   Настя ничего не ответила на это, а только презрительно посмотрела на него и, обращаясь к Тольскому, проговорила:

   – Эту комнату вы назначаете моей тюрьмой?

   – Вам только стоит захотеть – и вы здесь не останетесь, – ответил Тольский. – Скажите, что согласны, и вы будете моей повелительницей, а я вашим рабом!

   – Этого вы от меня не услышите; вашей женой я никогда не буду.

   – Посмотрим! Счастливо оставаться.

   Тольский и поляк вышли из комнаты. Настя слышала, как за ними щелкнул замок, и она очутилась взаперти.

   – Ну, пан, счастливейший вы человек! – сказал Тольскому Джимковский, спускаясь с ним по лестнице. – Ведь какую дивчину в полон забрали!.. Много видел я пригожих дивчин, а такой не видывал: краля кралей. О, ясновельможный пан, вам многие позавидуют!

   – Не ты ли мне позавидуешь, пан Джимковский? – насмешливо спросил Тольский у поляка. – Гляди, не отбей у меня красотки!

   – И шутник же ясновельможный пан, вот шутник!

   – Однако шутки в сторону; смотри же, чтобы моей пленницы не увидал ни один чужой глаз. Людишкам своим строго-настрого накажи, чтобы не давали волю своему языку, если не хотят отведать моей нагайки. Дня два-три я не покажусь этой красотке; пусть она немного успокоится, одумается, а через три дня приеду. Прощай! Все, что я говорил тебе, советую исполнить; внакладе не останешься.

   Тольский вместе со своим камердинером сел в возок и съехал со двора поляка.

   Когда он вернулся домой, то, несмотря на то, что была еще ночь, застал всех своих дворовых на ногах и в страшной тревоге. Перебивая друг друга, они стали рассказывать ему о "нечистой силе", опять появившейся в доме.

   – Неужели? А я думал, что с того дня, как заколотили дверь мезонина, нечистая сила не будет разгуливать по моей квартире. Рассказывайте, как было; только кто-нибудь один, а не все галдите! – сказал Тольский.

   – А вот как, батюшка барин, – начал говорить старый лакей Пахом. – Ровно в глухую полночь, только что пропел петух, как в вашей барской квартире поднялись опять шум и стук; от того стука кто спал – проснулся. Все мы ясно слышим, что наверху кто-то ровно палкой стучит в пол. Стук прекратился, но зато стало слышно, что кто-то кричит или поет жалостно. Страх обуял нас. Потом слышим, что мебель переставлять начали. Вот и удумали мы, сударь, всей гурьбой наверх идти. Пошли не с пустыми руками: кто с палкой, кто с топором, а кто и с ухватом; только что дошли мы до последней ступеньки, как осветило нас ровно красным пламенем; не видим никого, а слышим хохот, да такой, от которого у нас волосы встали дыбом и мурашки по телу пошли; а потом полетели в нас щетки, подсвечники, книжки. Ваньке-форейтору угодили подсвечником прямо в голову, чуть не прошибли, а мне, сударь, сапожной щеткой – прямехонько в шею. Тут мы с лестницы-то кубарем; унеси, Бог, ноги, от страху-то не знаю, как и живы остались. Как угодно будет вашей милости, а придется нам или с квартиры съезжать, или позвать попа – отслужить молебен да окропить комнаты святой водой, потому что от этой нечистой силы житья нам не стало.

   – Странно, странно. Я не думал, что нечистая сила опять возобновит свои проделки, – задумчиво промолвил Тольский, а затем обратился к камердинеру: – Эй, Иван, вызови кого-нибудь, да пойдем наверх, посмотрим заколоченную дверь. Пахом, давай хоть ты.

   Кудряш и Пахом волей-неволей принуждены были идти наверх за своим господином. Тот шел впереди.

   В квартире нашли полнейший беспорядок: мебель была поставлена в кучу, картины, статуэтки и другие вещицы, служившие украшением комнат, были разбросаны.

   Тольский осмотрел дверь, которая вела из коридора в мезонин: она как была заколочена досками, так и осталась.

   – Очевидно, у нечистой силы другая лазейка есть в мою квартиру, надо принять меры и отучить чертей хозяйничать здесь, – проговорил Тольский.

   Теперь он не сомневался, что в мезонине кто-то живет и под видом нечистой силы старается сжить его с квартиры. Он сгорал желанием узнать, кто это шутит с ним такие шутки, а потому на следующий же день, встав очень рано, позвал Кудряша и приказал ему отрывать доски, которыми была заколочена дверь в мезонин.

   – Зачем же, сударь? – удивляясь, спросил камердинер.

   – А вот увидишь! Ну, отрывай!

   Доски были оторваны.

   – Ломай! – приказал Тольский, показывая на дверь.

   Кудряш побледнел, испуганно посмотрел на своего барина, но волей-неволей принялся исполнять его приказание. Наконец дверь была сбита с петель.

   Тольский, мучимый любопытством, уже предвкушал, как он появится в таинственном мезонине и откроет его обитательниц. Но он разочаровался: в мезонин вела другая дверь, обитая железом и запертая изнутри.

   – Это черт знает что такое! – воскликнул Тольский, не ожидавший такой преграды своему любопытству.

   Кудряш и дворовые разинули рты от удивления.

   – Ломайте! – крикнул Тольский.

   Дворовые принялись было и за эту дверь, но все их усилия были напрасны: дверь нисколько не поддавалась.

   Сильный и резкий стук был слышен и на дворе и дошел до дворецкого.

   Иван Иванович с встревоженным лицом, как бы догадываясь, отчего происходит этот стук, отправился к неспокойному жильцу. Когда он увидал сломанную и валявшуюся в коридоре дверь мезонина и Тольского с дворовыми, которые ломали и другую дверь, он чуть не с ужасом воскликнул:

   – Сударь, барин, что вы делаете, что делаете!

   – Чай, видишь, дверь ломаем. Ну, дружней, ребята! – обратился Тольский к дворовым и принялся сам с ломом в руках работать около двери.

   – Помилуйте, да разве это можно?

   – А почему же нельзя? Мне хочется проникнуть в тайну и узнать, кто находится в мезонине: люди или черти.

   – Помилуйте, сударь, ни людей, ни чертей там нет; там находится только мебель и барское добро. Ломать дверь вы не смеете; это незаконно. Я покорнейше прошу вас прекратить свою работу, иначе...

   – Что такое "иначе"?

   – Иначе я принужден буду прибегнуть к помощи полиции. Мой господин изволил препоручить мне охранять его дом и имущество, и на это у меня имеется особая форменная бумага. Если угодно вам, сударь, жить в нашем доме – живите, а не угодно – съезжайте, но беспорядка не производите, дверей не ломайте. А что касается таинственных явлений, которые происходят в этом доме, так о том я не раз предупреждал вашу милость; вы изволили ответить, что ничего не боитесь, никаких таинственных явлений не признаете, и нашли этот дом удобным для жилья.