Текст книги "Лубянка — Экибастуз. Лагерные записки"

Автор книги: Дмитрий Панин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц)

Какая смерть страшнее

С сентября 1941 года в лагерь начали прибывать бывшие военные, осужденные на фронтах. В это время в армии расправа была короткая: на ведение следствия времени почти не тратили, и военный трибунал приговаривал, как правило, к расстрелу. Немногим его заменяли на десять лет, и они пополняли состав лагерей.

У вновь прибывших настроение сперва было бравое. В первые дни карантина многие считали, что спасли свою жизнь. Вечером они заходили в барак, именовавшийся клубом, и лихо отплясывали там знаменитый танец военных моряков «яблочко», популярный в послереволюционные годы. Через несколько дней, вкусив сладость работы за пайку на лесоповале под непрерывным мелким дождем, они трезвели, и в клуб их уже не тянуло. Неминуемую смерть учуяли они в надвигавшейся зиме и не обманулись. Позднее, когда в лагерь приехал военный чин для отбора «бытовиков» на фронт, то несколько бывших вояк валялись у него в ногах, испрашивая разрешение вернуться в армию, даже в любой штрафной батальон… Видно, они уразумели истину: смерть от пули и снаряда не неизбежна и милостивее той, что заползает в клетки и части твоего тела и производит там постепенно разрушительную работу, вызывающую неотвратимую гибель.

Вначале мы недоумевали, когда убедились, что военачальники, или, как их тогда снова начали величать, офицеры Советской армии, оказались неспособными руководить людьми. Многолетний опыт показал, что бригадиром может быть заключенный, которого слушаются его собригадники. Для этого он обязан в совершенстве владеть лагерной блатной руганью и в критические моменты уметь водворить порядок в бригаде личным вмешательством, иногда применяя грубые приемы подавления. Он должен также уметь кормить и одевать свою бригаду. Если сам он не обладал достаточными знаниями и опытом, то обязан был держать около себя нужного грамотного человека. В его обязанности входили: борьба за лучшие объекты работы и более низкие нормы, способность отстаивать неизбежную туфту перед десятником или прорабом, умение давать взятки… Он должен был также оборонять свою бригаду от всего, что не являлось строго обязательным и чего можно было избежать.

Подводник Петерсон долго приставал к нам, объясняя, что всю жизнь работал с людьми, и доказывал, что вследствие этого знает вопросы руководства до тонкости. И вот, его поставили на место провинившегося бригадира, старого лагерника из кулаков посадки тридцатых годов. Центральный вопрос – кормление людей и закрытие нарядов – был снят с него, так как решался в то время нашей тройкой. Одеждой ему тоже не надо было заниматься: в лагере тогда, кроме «бахил», ничего больше не было. И даже в таких условиях он не мог справиться со своими обязанностями.

С первых же дней бригада загудела. У Петерсона оказались «наушники». В бригаде начали образовываться враждебные группировки. Бригадира перестали слушаться. Он же как-то жалко уговаривал, а обругать по-лагерному или, как тогда говорили, «оттянуть» – не умел. Свои же командирские способности он проявлял как раз там, где они были недопустимы. Раньше, когда вечером после работы заходил нарядчик и требовал вывести всех на очистку зоны, наш старый опытный бригадир, твердо зная, что данную команду нарядчика выполнять не обязательно, вступал в словесную перепалку, отругивался, как мог, и люди оставались спать. Бригадир же Петерсон, только услышав наглые требования нарядчика, зычным голосом, который теперь у него немедленно откуда-то появлялся, начинал орать, будить работяг и сам старательно выгонял всех из барака.

Недовольны были все и по другим поводам, и со всех сторон на него сыпались жалобы. Надо бы тогда же снять его, но мы ограничивались лишь выговариванием и разъяснениями. Хотя начали доходить слухи, что Петерсон возбуждает работяг против нас, мы на это не обратили внимания и вскоре жестоко поплатились. Он загубил одного нашего товарища, которого нам только-только удалось вызволить из лесоповальной бригады. Этот сильно застуженный, обмороженный зэк обладал большой волей к жизни и, по нашему мнению, должен был выкарабкаться. Но вот, однажды ночью, когда прибежал банщик, Петерсон, по своему обыкновению, стал выгонять работяг в баню. Несмотря на то, что лежавший в жару больной умолял Петерсона оставить его в покое, этот осел в своем исполнительском рвении приказал ему идти мыться. Через несколько дней наш друг умер от воспаления легких. Мы, несомненно, вмешались бы, если бы присутствовали при этом, но, к сожалению, помещались в то время в соседнем бараке. Бедняга же не догадался к нам зайти.

Это была последняя капля: Петерсон был снят и, ко всеобщему удовольствию, старый бригадир был восстановлен в своем звании[6]6
  Позднее Петерсона отправили на фронт, несмотря на пятьдесят восьмую статью. Случай на моих глазах – единственный.


[Закрыть].

Неспособность кадровых офицеров Советской армии к руководству, даже в качестве бригадиров, была потом подтверждена множеством других примеров. И это дает возможность сделать вывод, что столь разрекламированная до войны «сознательная» дисциплина Красной армии – очередная ложь и агитационный обман. В действительности, все было построено на голом насилии и терроре. Офицеру подчинялись не из-за его личных достоинств, а лишь потому, что за его спиной стояла целая машина подавления, и на подчиненного градом сыпались наряды вне очереди, гауптвахта, штрафной батальон, выполнение сверхопасных заданий, приговоры военных трибуналов.

Лагпункт – обитель смерти

По мере того, как люди в лесоповальных бригадах этой зимой стремительно теряли силы, способность работать и двигаться, бараки работяг один за другим превращались в обители смерти. Когда таких несчастных иногда гоняли в баню, это было шествие живых мертвецов. Становилось жутко, когда мы проходили вечером по лагпункту и заглядывали в тускло освещенные окна бараков-могильников: мужчины цветущего возраста валялись обессиленные на нарах, мерзли от холода, отскребались от вшей, отбивались от клопов. Смертность на лагпункте с населением в тысячу человек доходила весной сорок второго до восемнадцати в день. Загубили тысячи жизней отборных людей. Я никогда не забуду: их вывозили из зоны в особом ящике с крышкой, и на вахте прокалывали затылки, чтобы исключить возможность симуляции и последующего бегства.

Не с целью возбудить мстительные чувства пишутся эти строки и сама книга. Мстить уже некому и незачем. Но совершенно недопустимо не знать и предать забвению эти страшные страницы истории. Именно недопустимо – из-за ответственности за судьбы миллиардов таких же тружеников, которые завтра могут быть обращены в рабство и, в свою очередь, подвергнуты истреблению.

Саморубы

Мне хочется поделиться своими наблюдениями по поводу отсутствия самоубийств в исключительно тяжелых условиях концентрационных лагерей. Чем меньше было надежды у зэков, тем больше проявлялась воля к жизни. У одних это преломлялось в уродливых формах – выжить, только выжить. Любой ценой зацепиться за жизнь. Такие, если позволяла возможность, карабкались по трупам.

Их антиподы стремились пережить, а не выжить. То были стоики, люди с христианским образом мыслей, постигшие силу молитвы и уповающие на Творца. Для них не существовали низкие средства. В молитве они укрепляли себя и стремились помочь другим теплым, умным словом, примером своей бодрости, несгибаемостью… О самоубийстве они и не помышляли.

«Саморубы» составляли промежуточную, довольно причудливую прослойку. Так называли доведенных до крайности заключенных, рубивших себе пальцы или сразу всю кисть левой руки. Расправа с ними была свирепая, их судили по статье 58–14, то есть за саботаж в военное время. В первый военный год за это расстреливали, позже стали давать десять лет. Саморубы рассчитывали избавиться от невыполнимой работы в жутких условиях, но начальство легко разгадало их стремление и в ряде случаев им даже отказывали в медицинской помощи, ограничиваясь перевязкой руки жгутом, так как бинтов вообще не было. Впоследствии я встречал уцелевших саморубов, так что, видимо, их замысел не был полностью построен на песке. Для меня же это явление было мерилом ужаса, обрушившегося на миллионы в те страшные годы.

Как быть честным в лагере

В эту зиму закон блатного мира «умри ты сегодня…» действовал не только среди воров и сук, но захватил также вольнонаемных, придурков и часть осужденных по пятьдесят восьмой, стремившихся выжить, занимаясь доносами и клеветой… В их среде каждый ненавидел, боялся другого и во взаимной драке толкал в яму того, кого мог туда сбросить.

И вот, в этой обстановке пять зэков, связанных узами товарищей, попавших в беду, противостояли этой формуле. Трое из них добровольно приносили себя в жертву, каждый день подписывая бумажки, дающие питание людям. Делали они это молча из-за опасности, что их могут предать. Они были «контриками», то есть врагами режима, и терпели их до первой возможности замены. Они смогли преодолеть натиск крепкоорганизованных, спаянных кровавой дисциплиной воров, следовавших своей формуле, признанных друзей режима, имевших опыт подавления и разъединения работяг.

К весне осталась в живых жалкая горсточка блатарей, а было их сотни три[7]7
  Человек пятьдесят из них отправили на фронт.


[Закрыть]. Из семидесяти фраеров, образующих постоянный костяк мех-мастерской, умерло лишь трое.

Дело не в специальности работяг, как может показаться, а в ошибочности воровского закона. Именно его отвергли люди, от воли которых зависело кормление людей. Если бы в руководстве мастерской остались стукачи, которых Жоржу удалось сковырнуть с их мест, то я уверен, что к весне в нашей мастерской не было бы почти половины работяг. В соседнем вагонном депо, где главенствовали стукачи и люди с психологией зэков посадки тридцать седьмого года, убыль была как раз близкой к вышеуказанной.

Соображение, что у воров были страшные враги – суки, в виде комендантов и нарядчиков, а оснований для вражды с фраерами мехмастерской у них не было – верно, но не оно существенно. Смертельная вражда как раз и возникла у сук и воров как следствие их волчьего закона. И те, и другие стремились умереть завтра, а сегодня погубить своих врагов. У нас же, по существу, врагов не было. Мы только оборонялись.

Проведенное сопоставление еще раз подтверждает колоссальную силу доброго начала и саморазрушающий характер зла. Если носители добра не менее деятельны, чем их антиподы, то победа всегда останется за ними, и одержана она будет с наименьшими потерями. Только не должно быть ошибок в определении доброго начала. Носитель же его – тот, кто любит ближних и способен на деле приносить в жертву свое благополучие, а если необходимо, то и свою жизнь. Но именно свою, а не чужую. И не во имя будущих химер, а ради ощутимых, понятных и близких простому человеку устоев жизни.

Возможно ли быть честным с этой системой, отрицающей Бога и основанной на порабощении личности?

Безбожие отвергает существование Бога, а также и Божественное происхождение заповедей, данных Моисеем. Но раз так, значит, заповеди придуманы людьми и имеют эпохальное значение. И, следовательно, мораль безбожного общества, выгодная господствующему классу, противоречит кровным интересам порабощенного им населения. Значит, наши морали прямо противоположны. Когда безбожные господа требуют от нас, рабов, правды, мы ее говорить не будем. Такова наша мораль, мораль рабов безбожного строя. Когда господа требуют, чтобы рабы не брали из их господских запасов, мы будем брать. Ибо таковы наша мораль и наше понимание честности. Безбожная выдумка о классовой сущности морали направлена своим острием против тех, кто ее создал.

Глава 6. Вятлаг 1942-43 годов

Восстание зэков в Устъ-Усе

В 1927 году наш учитель биологии прочитал нам в классе крошечную заметочку из какой-то московской газеты, в которой сообщалось об открытии экспедицией в Сибири, в районе Саян, нового горного хребта протяженностью в восемьсот километров. И, улыбаясь, он пояснил своим юным ученикам, что в нашу эпоху такие случаи возможны только на территории Советского Союза и на землях близ Южного полюса. Учитель был прав, указав нам на необъятность просторов и скрытых возможностей моей страны. Я не случайно вспомнил этот эпизод.

Новых подпольных писателей, талантливых, полных значения, но до сих пор неизвестных миру, можно обнаружить, в первую очередь, тоже в Советском Союзе. У них нет иного выбора, как только ждать своего часа.

Незадолго до моего отъезда на Запад один такой писатель дал мне прочесть главу повести, посвященную уникальным событиям восстания заключенных в Усть-Усе в конце 1942 года, очевидцем которого он был. Позднее в лагерях до нас не раз доходили смутные слухи о происшедшем. Я надеюсь, что западный читатель будет иметь возможность прочесть книги этого писателя, и поэтому осмелюсь здесь, не упоминая имен, подробностей, цифр, лишь слегка осветить эти факты.[8]8
  В деталях моего изложения могут быть допущены некоторые неточности, так как рукописи у меня, к сожалению, теперь нет.


[Закрыть]

Ужасающий первый год войны, истребивший убийственным голодом и непосильной работой около семи миллионов заключенных, оставил во всех, переживших его, неизгладимый след. В Печорских лагерях второй год войны облегчения не принес. В них царила та же жуть и безысходность. Восстание там было организовано начальником одной из глухих подкомандировок лагпункта, бывшим заключенным-бытовиком, уже отбывшим срок наказания. Штаб восстания состоял из бывших заключенных, главным образом из тех, кто был осужден по пятьдесят восьмой.

Из собственного опыта я знаю, что когда человек доведен до полного истощения, он становится пассивным: в лучшем случае, может отвечать лишь твердым «нет» на требования, но он перестает быть способным к энергичным активным выступлениям. Поэтому повествование очевидца вполне достоверно, сами зэки тогда не могли поднять восстание.

Связь с заключенными штаб осуществлял через нарядчиков. Начальник дал указание выписывать зэкам максимальные пайки и, как мог, улучшил им остальное питание. В назначенный день в зоне была истоплена баня для вооруженной охраны лагеря – «вохровцев». Когда они зашли, разделись и стали мыться, баню заперли снаружи. Начальник и его помощники, надев форму вохровцев, разоружили оставшуюся охрану в казарме и на вышках вокруг командировки. Захваченное оружие, боеприпасы, полушубки и валенки были розданы надежным зэкам. Жертв не было.

Затем отряд походным маршем двинулся на Усть-Усу, где находилось управление Печорских лагерей. По дороге они зашли в близлежащие лагерные командировки и, благодаря тому, что были обмундированы, как вохровцы, с ходу, без боя, захватили оружие, продовольствие. Часть заключенных присоединилась к ним. Утром они подошли к поселку и ворвались в центральную казарму вооруженной охраны лагеря. Разгорелся первый бой. Зэки знали, что пощады не будет, и сражались, как львы. Власти не растерялись, начали стягивать силы, и небольшой отряд зэков оказался под угрозой окружения. Тогда начальник отряда принял решение пробиться через гущу лагерей, освобождая попадающиеся на пути лагпункты, и обрушить всю лавину на Кожву, где лагерей тоже хватало. Несколько лагпунктов удалось освободить, но расчет не оправдался. Пополнение было незначительным. Голод и истощение оказались союзниками режима. Повторилось то, что приводило в отчаяние стольких заключенных: нежелание этих физически измученных и деморализованных людей начать активную борьбу. Внедряемое во все стороны жизни безбожие порождало внутреннее духовное бессилие и неверие в свои возможности. Нужны были сильные призывы, могучие воззвания, чтобы всколыхнуть эту массу.

Тогда приняли решение выбрать наиболее выгодную позицию, свезти туда запасы боеприпасов и продовольствия и подороже продать свою жизнь.

Две недели заключенные доблестно отбивались от местных вооруженных сил и переброшенных регулярных воинских соединений. Начальство не на шутку испугалось опасности образования Северного фронта. На подавление восставших были брошены самолеты У-2. Гул стрельбы докатывался до Усть-Усы.

Морозы крепчали. Приходилось с большой осторожностью разводить огонь, дабы он не послужил мишенью противнику. Но атаки непрерывно отбивались. Уложили уйму солдат, но и почти все зэки были перебиты. Боеприпасы иссякли, и тем самым был решен исход боя. Оставшаяся горстка героев решила покончить с собой. Последним застрелился начальник отряда.

Я называю их героями, ибо они доказали, что:

– человек не может быть превращен в скотину, с которой расправляются, как хотят;

– нельзя уничтожать безоружных людей;

– нужно давать отпор людоедам и создать международное объединение против носителей зла, находящихся в состоянии преступной активности.

В первый год войны уничтожили больше семи миллионов[9]9
  Не знаю точно, как историки исчисляют погибших на войне. Думаю, что используют реляции, приказы, официальные сводки. В отдельных случаях, наверное, прибегают к опросу участников или очевидцев, а также к мемуарам и Дневникам… Архивных данных о заключенных в сталинских лагерях найдено не будет. Их тщательно уничтожили в самом центре управления всеми лагерями (ГУЛАГ – НКВД) в Москве во время периодических «чисток» и по специальным указаниям Сталина, прятавшего концы в воду. Уничтожены были и люди, с ними соприкасавшиеся и знавшие слишком много подробностей. Быть может, посчастливится обнаружить случайно уцелевшие списки одного из областных управлений НКВД или отделения ГУЛАГа и по ним экстраполировать общие цифры. Попытаются, вероятно, провести особую перепись в одной из областей страны, чтобы получить сведения об исчезнувших и частично уцелевших семьях.
  Мы, современники и жертвы, не собирались дожидаться историков. Мы сами обязаны были иметь представление о размерах постигшего бедствия, и добывали сведения следующими методами:
  – опросом чекистов-ежовцев, самих попавших в тюрьмы в 1939-41 годах;
  – опросом заключенных на пересылках о среднем их числе на лагпунктах, о количестве лагпунктов и погибших. Совместными усилиями определяли общую убыль по лагерю;
  – изучением сообщений заключенных, работавших в управлениях крупных лагерей;
  – зрительными оценками многочисленности лагерей во время этапов.
  Самым трудным было решить, какие из цифр наиболее верные, и здесь нам приходило на помощь обостренное шестое чувство восприятия чудовищной гибели. В значительной мере этого было достаточно для верной оценки столь занимавшего наши мысли гигантского уничтожения людей.
  Уже на Западе я увидел карту, составленную Исааком Дон Левиным. (Isaac don Levine «Gulag»-Slavery, inc. 1951).
  На ней нанесены 310 лагерных управлений; указаны 14 миллионов заключенных и средний процент ежегодной смертности, равный двенадцати. Составитель правильно поясняет, что не учел многих других мест заключения. Действительно, отсутствуют трудовые колонии, тюрьмы, камеры предварительного заключения, колонии для малолетних преступников. Я совершенно уверен, что будущие историки, внося коррективы и уточнения в цифры потерь по отдельным этапам, смогут лишь увеличить общее число уничтоженных, установленное нашим приблизительным методом.
  А пока что следует считать, что число заключенных в 1939, 1940 и 1941 годах было около двадцати миллионов. С 1942 года в лагерях содержалось около 14 миллионов. Непрерывный поток заключенных пополнял их убыль.
  Приводимая таблица дает приблизительное количество гражданского населения в СССР, погибшего насильственным путем.
  годы
  причины гибели и количество погибших
  1
  1917–1921
  расстреляно, замучено, уморено голодом, погибло от эпидемий 6-12 миллионов человек
  2
  1922–1923
  умерло от голода в Поволжье и других местах 7,5-13 миллионов человек;
  3
  1922–1928
  уничтожение остатков сословий, церковников и духовенства – 2–3 миллиона
  4
  1929–1933
  ликвидация так называемых кулаков; искусственно организованный голод – 16 миллионов человек
  5
  1934–1941 (до начала войны)
  расстрелы в тюрьмах, массовые расстрелы в лагерях, уморены в лагерях, погибли от искусственно созданных эпидемий – 7 миллионов человек
  6
  1941–1942 (с начала войны):
  истребление заключенных – уморены голодом при непосильной работе – 7,5 миллионов человек
  7
  1943–1945
  смерть в сталинских лагерях военных лет – 5 миллионов человек
  8
  1946–1953
  смерть в сталинских лагерях мирного времени – 6 миллионов человек
  Всего 60 миллионов погибших (по нижнему пределу цифр).
  В таблице не учтены мирные граждане, убитые во время войн этого периода, эмигранты и невозвращенцы. Цифры в разделах №№ 1, 2, 3 взяты из сведений осторожных очевидцев и современников; приводятся по нижним пределам их оценок «от и до». К разделу № 2 относятся и советские свидетельства. На процессе «54» священнослужителей в 1922 году в Москве обвинитель огласил цифру 12–13 миллионов человек, обреченных на голодную смерть. Тогда же была указана и общая цифра голодающих в 30 миллионов («Вестник РСХД» № 103, стр. 125–126). Ограбление Церкви (изъятие у нее ценностей якобы для помощи голодающим) было политическим маневром Ленина. На самом деле, он преследовал лишь следующие цели: сокрушить Церковь и поддержать свою агентуру за границей («Вестник РСХД» № 98, стр. 54–57). До голодающих из этих средств дошли лишь выставленные напоказ крохи. Тем не менее, я привожу нижний предел цифр в разделах №№ 1, 2, 3, чтобы иметь резерв на случай, если в действительности число заключенных в 1939-41 годах не достигало 20 миллионов, а было несколько меньше, а также если процент смертности в лагерях в разное время был несколько преувеличен.
  В разделе № 4 приведено число крестьян, уничтоженных во имя «ликвидации кулачества как класса на основе сплошной коллективизации». Официально сообщалось, что кулаков было 5 %. Я оставляю этот процент только для погибших и считаю его минимальным, так как хотя и не все кулаки были уничтожены, но зато по политическим соображениям и по причине сведения личных счетов было захвачено немалое количество подводимых к кулакам несогласных середняков. Таких погибших «подкулачников» было значительно больше, чем оставшихся в живых кулаков. Таким образом, если помножить процент кулаков на 180 (число миллионов тогдашнего населения СССР), мы получим цифру в 9 миллионов погибших кулаков и подкулачников (0,05 х 180 = 9).
  После ликвидации кулаков была произведена не менее чудовищная акция искусственного вымаривания крестьян в ряде областей. Особенно пострадали Украина, Казахстан, Кубань, Дон. На одной Украине погибло более 7 миллионов человек. К сожалению, мне не удалось установить потери в остальных местностях. Всего погибло 16 миллионов человек (9 + 7 = 16). Сюда входят и погибшие в местах заключения с 1929 по 1933 годы. Вышеуказанные соображения показывают, что приводимая цифра преуменьшена.
  В разделе № 5 исходное число заключенных в лагерях в 1934 году было не менее миллиона человек. К 1941 году оно выросло до 20 миллионов.
  Среднее арифметическое, таким образом, за эти годы составляет (1 + 20): 2 = 10,5 миллионов. Ежегодная смертность в лагерях в мирное время за эти 8 лет была не ниже 12 %, следовательно, 10,5 х 0,12 х 8 = 10 миллионов. Однако население лагерей увеличивалось неравномерно; оно сильно возросло с 1937 года. Поэтому я даю цифру 7 миллионов погибших, снимая около 30 %.
  Для исчисления погибших за первый год войны (раздел № 6) от переживших это ужасное время получены следующие сведения:
  – в лагерях на основных общих работах в самые страшные зимние и весенние месяцы смертность была почти повальной (90-100 %),
  – в тех же лагерях и на тех же работах, но за период с июля и до половины октября 1941 года смертность была еще нормальной (примерно 12 %). Поэтому средний процент смертности можно считать равным пятидесяти [(90 + 12): 2 == 50]. А это означает, что умирал каждый второй;
  – число заключенных на общих работах не менее двадцати миллионов. Следовательно, количество умерших равно шести миллионам (12х0,50 = 6);
  – остальные 8 миллионов заключенных находились в тюрьмах, трудколониях, колониях для малолетних преступников, сельскохозяйственных лагпунктах («сельхозах»), инвалидных отделениях лагерей, на работах по специальности (мастерские, лагерные железные дороги и заводы), лагпунктах при центральных управлениях лагерей, в лагерях для бытовиков в черте городов, а также были лагерной обслугой. Их смертность за этот год я считаю равной 20 %, то есть умирал один из пяти. Отсюда убыль этих категорий заключенных равна 1,6 миллиона (8 х0,20 = 1,6),
  – общее число умерших за первый год войны – примерно семь с половиной миллионов (6 + 1,6 = 7,6). В эту цифру не входит все гражданское население, погибшее от голода, и все расстрелянные в этот год на фронте.
  В разделе № 7 смертность за военные годы (1943-45) колебалась в разных лагерях от 12 % до 20 %, то есть умирал один из десяти или один из пяти. Если свести только к первой цифре всю убыль заключенных, то она составит пять миллионов (14 х 0,12 х 3 == 5).
  За 8 последних лет (раздел № 8) средний процент смертности (12 %), установленный по данным И. Дон Левина, представляется немного завышенным. Его следует снизить примерно на 30 % и считать равным 8 %, то есть погибло 14 х 0.08 х 8 = 9 миллионов.
  В приводимой таблице с 1934 по 1953 годы даны только цифры погибших заключенных в лагерях и тюрьмах. Уничтожалось и другое мирное население, например, отступавшее вслед за немцами. Поэтому цифра 60 миллионов не завышена. Другие авторы на Западе приводят цифры в пределах 45–80 миллионов.


[Закрыть] заключенных. У переживших эту трагедию нет отечества. Оно должно быть завоевано.

Красный террор в лагерях

После подавления восстания в Усть-Усе из центра была спущена директива: обрушить на лагерников новый террор чекистов. Позднее, из разговоров с заключенными других лагерей, стала ясна картина параллельной фабрикации одноименных крупных лагерных дел с тождественным обвинением в подготовке вооруженного восстания. «Преступление» каралось расстрелом или – при смягчающих обстоятельствах – десятью годами (статья 58-2).

Террор, то есть запугивание и подавление людей, осуществлялся:

– всеми средствами информации, пропаганды и специальной агентурой;

– непрерывными арестами, в первую очередь, наиболее ценных, лучших и нужных населению людей;

– бесчеловечным ведением следствия;

– произвольным осуждением, когда законы – лишь средство оформления заранее принятых решений;

– широким применением внесудебных расправ по постановлениям так называемых «троек» или «особого совещания»;

– расстрелами;

– заключением в тюрьмы и отправкой в лагеря;

– уничтожением голодом, непосильным трудом, искусственно создаваемыми эпидемиями…

Раньше оставалась еще иллюзия, что терроризм – необходимое следствие борьбы за власть и годен как мера ее удержания во время обостренных столкновений. Но творец этой уродливой системы, незадолго до своего полного безумия, провозгласил «террор как метод убеждения». Бред этот пустил корни, так как Ленин не ошибся в одном: глубоко отвратительный для подавляющего большинства строй мог держаться только на непрерывном терроре. При этом террор никого, конечно, не убеждал. Но он устрашал, принуждал, развращал и ломал людей.

В условиях свирепствующего террора чекисты стремятся бросить в свое адское варево любого выделяющегося и потому потенциально опасного человека. Этому способствуют также зависть и обиды подчиненных, неизбежно возникающие из-за рабочих замечаний и требований.

Оперативно-чекистский отдел Вятлага пёк много лагерных дел и раньше. С начала же войны, во исполнение тайных инструкций и по собственной инициативе, чекисты придумали вереницу мелких и средних, по числу втянутых жертв, дел с обвинениями в пособничестве врагу, в антисоветской агитации и в повстанческих намерениях. Вместо пыток, избиений, «бессонных конвейеров», они стали морить людей голодом, доводить их до состояния прострации, убивать цынгой, дистрофией, пеллагрой… Изоляторы были переполнены, оттуда в лагерь почти не возвращались. В дьявольские лапы чекистов мог попасть каждый. Атмосфера террора была в несколько раз сильнее, чем даже в 1937-38 годах. Всякий, кто по своему служебному положению выделялся из общей толпы зэков, мог считать себя обреченным. Мы понимали это, но кто-то должен был тянуть воз и создавать условия, необходимые для существования заключенных. Во всяком случае, тогда многие из нас так думали.

Каким образом я наладил военное производство

Гениальный, оторванный от жизни одиночка может сделать очень много, и технические успехи как раз держатся на таких личностях, но общий стиль либо тянет показатели достижений вниз, либо не дает им должным образом подняться вверх. Поэтому советская система неизбежно отстает в своем развитии.

Как ни странно, но все пережитое, увиденное, услышанное еще не успело изменить моей старой установки: «работаю добросовестно, но думаю, как хочу», и лишь после лагерной тюрьмы я смог преобразовать эту формулу, запретив себе участвовать в решении крупных задач, способных укрепить террористический режим. Но в Вятлаге я еще не разобрался до конца и своими действиями способствовал поддержанию сталинизма.

Зимой первого года войны я добросовестно трудился и не задумывался над результатами своей деятельности. Будучи контрольным мастером, я подписывал туфтовые наряды. Но во всех достаточно ответственных случаях, когда принимал действительно выполненные работы, я «ловил микроны», то есть производил тщательные измерения микрометрами, индикаторами, миниметрами, штихмассами… вникал во все детали, добивался необходимых ремонтных размеров, чистоты обработки, заменяемости, подгонки и других показателей. Короче, был воплощенной требовательностью. Все это было необходимо, чтобы оградить мастерскую от нашествия ревизий. Жалобы на некачественные ремонт и изготовление изделий были опасны, так как иногда посылались также в оперчекистский отдел и служили материалом для обвинения во вредительстве. На выполнение своих обязанностей я затрачивал в среднем часа три в день. Инженерное дело я любил с малых лет, выбрал эту профессию по призванию и любовь эта не иссякла в течение всей моей жизни. Поэтому неудивительно, что когда с начала сорок второго года произошло чисто количественное увеличение питания, я постепенно начал втягиваться в интересовавшие меня инженерные работы.

Первое время я помогал Юрию в части самого конструирования. Но вскоре пришел приказ из управления, как всегда в то время срочный, о немедленном ремонте оборудования мастерской. Выбор, естественно, пал на меня, ибо порученный мне до этого участок работы, где я отвечал за качество изделий, требовал исправных станков. Таким образом, я стал «инженером по оборудованию», что соответствовало должности главного механика на нормальных предприятиях. Выбрав двух лучших слесарей в свое звено, я стал с ними определять степень сработанности станин, направляющих станков и шпинделей, устанавливая ремонтные размеры, величину расточки и и строжки в суппортах, задних бабках и клиньях. Я даже стал сам производить шабровку. Но тут мои друзья провели со мной «воспитательную беседу», запретив мне подменять слесарей. Доводы их были неотразимы: своим поведением я создавал недопустимый прецедент. Слишком много усилий было затрачено, чтобы доказать начальству важность и незаменимость инженерных знаний и опыта. Вследствие своей серости, они ненавидели «образованных», а в отношении осужденных по пятьдесят восьмой их действия отличались специальной направленностью. Они охотно свели бы всех инженеров до уровня простых рабочих. Такие попытки не раз делались. Инженеров снимали на общие работы и заменяли бытовиками и уголовниками. Но после этого, как правило, взрывались котлы, останавливались «отремонтированные» автомашины и тракторы, выходили из строя электростанции, наступал полный паралич производства – и инженеров возвращали на свое место. Поэтому нельзя было снижаться до уровня слесарей, необходимо было отстаивать условия работы инженера.

Нередко Борис, который время от времени заменял Жоржа, обращался ко мне, когда станки были незагружены, и я снабжал его чертежами и образцами, по которым станочники воспроизводили необходимые для ремонта оборудования детали: валы, зубчатые колеса, шкивы, шпиндели, крепёж… В целом за полгода мы очень неплохо отремонтировали станочный парк и даже часть станков, вывезенных из мастерской ББК. И вот, сам того не ведая, я подготовил возможность быстрого перевода нашей мастерской на выполнение военного заказа.

Инженер Линдберг был виноват не менее меня, так как сумел наладить в мастерской выпуск необходимых инструментов: свёрл, райберов, зенкеров, фрез, контрольно-измерительных пробок и скоб. В тех условиях это оказалось возможным потому, что кроме неплохих инженеров, были первоклассные станочники и слесари с лучших ленинградских, харьковских и других заводов. Так, мой слесарь Кондрат был с Харьковского электромеханического завода, старый многоопытный термист Савицкий – с Балтийского, а в распоряжении Линдберга были два токаря с Путиловского, один из которых, Зверев, был многократным повторником, то есть уже который раз отбывал срок за поддержку «рабочей оппозиции» Шляпникова в 1921 году.

Какой невыразимой ложью и издевательством смердит от саморекламы сталинской деспотии как «рабоче-крестьянской власти»! В тюрьмах и лагерях я тесно общался не менее, чем с сотней старых рабочих. Всех отличала ненависть к режиму, так как советская власть не только ограбила рабочих, превратив в полурабов, но еще и обесчестила, творя от их имени все свои гнусности и преступления.

Если бы Линдберг не наладил изготовление инструмента, а я не отремонтировал станочный парк, то приказ управления о наладке выпуска хвостовиков сухопутных мин повис бы в воздухе как невыполнимый. Точнее, если выпуск и начался бы, то не раньше чем через полгода-год.

Для выполнения военного заказа на управленческом пятом лагпункте было срочно построено деревянное здание каркасно-засыпного типа. Переброска оборудования была мною организована таким образом, что снятый из старой мастерской станок уже через сутки начинал работать на новом месте. Обычно, при советской неразберихе, так быстро производство не налаживалось: все были поражены и предсказывали мне досрочное освобождение. Невольно и неожиданно для себя я стал первым лицом, так как, оставаясь главным механиком, из контрольного мастера превратился в начальника отдела технического контроля. Кроме того, в ходе организации пооперационного контроля я взял в свои руки все вопросы по станкам и участкам.

Для обеспечения бесперебойности работы мне и еще нескольким инженерам выдали пропуска на бесконвойное хождение. Начальник управления лагеря майор Левинсон почти каждый день заходил в мастерскую в мой отдел и, обращаясь ко мне, задавал один и тот же неизменный вопрос: «Как с выполнением плана, Панин?». Дело в том, что военная продукция считалась принятой только после того, как военный представитель поставит на каждой детали свое клеймо.

Начальника интересовало только, сколько принято готовой продукции. Если цифра превышала план, он молча уходил, в противном случае требовал объяснения. Жалея свое время, он редко вызывал начальника мастерской и технорука. Они же были рады не попадаться ему лишний раз на глаза.

Во время войны о досрочных освобождениях, несмотря на прогноз моих товарищей, было не слышно, так что с высоты, на которую меня занесло не без моих стараний, оставался один путь: вниз, в пучину штрафного лагпункта, в подвал Кировской тюрьмы, где производились расстрелы.

Я превратился в заметную шестеренку местного советского механизма и за любую неисправность был в ответе… Долго так продолжаться не могло. Но пока что мне хоть удалось использовать свое положение, и я сумел вытащить с лесоповала более десяти мыслящих по-нашему ребят с техническим образованием. Один из них был переведен даже со штрафного лагпункта, в чью пасть он было угодил. Но однажды я ошибся, выхлопотав с отдаленного лагпункта по чьей-то рекомендации Щербу. Оттуда вскоре передали, что он отпетый стукач, и друзья стали меня упрекать. Поначалу я вспылил: «Вы все теперь за моей спиной устроились, на меня же все шишки валятся. Я везу такой воз, что вам и не снился, а вы не могли даже проверить рекомендацию»… Но деваться некуда: взял стукача – избавляйся от него сам, тем более, что он в твоем отделе.

Я заметил, что когда выхлопатывал у начальника управления перевод ряда заключенных с лесоповала в свой отдел для использования их в качестве контролеров, он был как-то несвободен в своих решениях. Одним он быстро подписывал перевод, за других приходилось просить по нескольку раз. Позднее нам стало известно, что начальник управления был, выражаясь по-лагерному, на крепком «крючке» у начальника оперативно-чекистского отдела лагеря Шарова, то есть в какой-то мере от него зависел. Дело в том, что тот накопил «материалы» на многочисленную родню Левинсона, приютившуюся в его сатрапии. История была весьма типичной для советской системы. Я понял, что хотя Левинсон относился ко мне если не с симпатией, то с явным деловым доверием, – окажись в руках Шарова донос, даже начальник управления ничего не сумеет и не захочет сделать, чтобы сохранить меня на месте. Вскоре я окончательно в этом убедился.

Механических ножниц в мастерской не было, и заготовки хвостовиков отрезались на токарном станке системы Леман. При этой операции образовывался ровный торец и одновременно производилась центровка. Станок обеспечивал программу. Начальник технического отдела управления лагеря Евко, бывший чекист, человек крайне ограниченный, приказал перетащить во двор мастерской крупный ручной пресс, вывезенный в свое время с остальным оборудованием из ББК, и перенести на него – и в этом состояло «рационализаторское предложение» – операцию отрезки заготовок. Начальник мастерской и технорук боялись его, как огня, и не перечили капризу. Кроме того, они рассчитывали на меня, зная, что по долгу службы я не могу не вмешаться, когда происходит ломка технологического процесса. Кретинизм предложения Евко был вполне ясен, и я решил выждать, полагая, что такое новшество провалится в ходе его проверки. Испытание рационализаторского предложения меня не касалось, но я вынужден был своей властью запретить эту недопустимую операцию, когда увидел воочию, как вызванные восемь работяг бегают, разделившись поровну, с каждой стороны длинной рукояти, чтобы привести в движение пресс, с треском рубящий заготовки. При резке на станке снимался в стружку поясок металла шириной в пять миллиметров. При рубке происходила порча куска в тридцать-сорок миллиметров, так как получалось искривление оси заготовки и торец выходил рваным. Его все равно затем приходилось торцевать. Операция лишь переносилась на другой токарный станок, причем возникавший от удара наклёп «съедал» резцы и их приходилось чаще затачивать.

Так как процесс производства был к тому времени уже хорошо налажен, я смог даже заниматься сверх военных заказов выполнением гражданских. Как-то я задумался, проверяя контрольные шаблоны для сварных самодельных плугов, и вдруг увидел перед собой перекошенный рот какого-то мелкого взбесившегося животного.

«Вы знаете, что в мастерской появился вредитель по фамилии Панин?!» – прокричало оно в упор.

Я не сразу даже сообразил, что это Евко, но мгновенно в этой обстановке, где промедление смерти подобно, ответил:

– Вы не ошиблись, сейчас в мастерской действительно находится вредитель, только фамилия его Евко. Ваше рацпредложение с этим идиотским прессом – прямое вредительство. Я докажу это любой комиссии экспертов. Более того, в военное время вы нарушили технологию на оборонном объекте, и иначе как саботаж это расценено быть не может. Схема производства подписана и утверждена начальником управления майором Левинсоном, и я, как начальник ОТК, напишу рапорт в управление, а копию направлю в государственный комитет обороны.