Текст книги "Лубянка — Экибастуз. Лагерные записки"
Автор книги: Дмитрий Панин
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 30 страниц)
В настоящее время психическая неполноценность Ленина не вызывает сомнений. Только в больном мозгу могли возникать дикие аномалии, которые соединяли взаимоисключающие понятия, такие как «демократический централизм», «демократическая диктатура», «террор как метод убеждения» и т. п. На его высказывания ссылаться нельзя, так как каждое утверждение в другом месте им же опровергается. Вероятно, это проистекало из его абсолютной аморальности, уничтожившей для него возможность различать добро и зло, а заодно и другие противоположности. Но зато по той же причине он применял любые самые страшные средства и обладал огромной волей – в этом была его сила.
Впрочем, современникам не требовалось дожидаться вскрытия черепа диктатора, после того как он год перед смертью находился в состоянии безумия. Его действия говорили сами за себя.
– Невзирая на ураган ужасных преступлений, обрушенных на все слои населения, еще ни один строй не вызывал у очевидцев стольких издевок и насмешек, когда невежественные фанатики и глупцы ломали, карежили и уродовали жизнь, разрушая необходимые связи и отношения.
Один старичок профессор в самые первые годы разрухи и голода частенько повторял:
Под «оно» подразумевался слой умных людей.
Ленинские нормы, то есть разрушение демократических свобод, которые вождь пролетариата презрительно называл «буржуазными», привели к тому, что действительно антинародная диктатура, рядящаяся в одежку коммунизма, в первую очередь уничтожает носителей разума, понимающих ложь и глупость этой системы, ибо она предчувствует свою гибель под натиском светлых идей. Двухсотмиллионное население оставило всего несколько произведений о наиболее трагичной полувековой эпохе огромной страны после разрухи:
коллективизация, закабалившая крестьян, огромные жертвы молоху индустриализации, чистки тридцатых годов, вторая мировая война, приведшая к зениту сталинской деспотии… а в итоге – до читателей дошли только «Хождение по мукам», «Тихий Дон», «Капитальный ремонт», «Дни Турбиных», «Конармия»… Почти все стоящие книги безжалостно истреблялись чекистами. Многое не увидело свет, вследствие того, что сами авторы были уничтожены или преследовались. Кроме того, часто портили свои произведения те, кто стремился приспособиться и стать советскими писателями. Памятник советской системе – горы хлама: написанная по заказу халтура и бездарная стряпня.
Только за последнее время, благодаря Самиздату, появилась надежда, что увидят свет уцелевшие произведения, хранившиеся долгое время под спудом. Только благодаря подпольному распространению рукописей, напечатанных почти всегда на машинке, в стране знают опального Нобелевского лауреата Солженицына.
Подарок крестьянамВ 1921 году страна была на грани поголовного крестьянского восстания и полного паралича хозяйства, вследствие «гениального водительства и руководства» Ленина. Крестьянство – главный враг и могильщик коммунистических диктаторов. Ленин украл у эсеров в семнадцатом году их земельную программу, а в восемнадцатом отменил ее декретом, отобрал землю в пользу государства и приступил немедленно к ограблению деревни продразверсткой. В стране был голод, грозные эпидемии. Ленин ни за что не расстался бы с чудовищной эксплуатацией населения, названной им «военным коммунизмом», если бы не перспектива быть растерзанным крестьянами. Коммунизм этого рода был ему крайне удобен, так как разрешал сосредоточить в его руках абсолютную власть над населением и давал возможность выкачивать средства для достижения мировой революции. Внутри страны Ленина поддерживала чернь, подонки общества и часть темных, обманутых им людей. Вне страны он рассчитывал на немедленную «мировую революцию», но пролетариат капиталистически развитых стран подвел гениального стратега: социал-демократы и рабочие смеялись над его бреднями. Поэтому пришлось пойти на уступки и перейти к «новой экономической политике» (нэп), как говорил Ленин, «всерьез и надолго», что в переводе с его лживого языка означало до первого удобного случая. Стране дали вздохнуть: деревню перестали открыто грабить в виде продразверстки, с крестьян стали взимать только налог и теперь у них оставалось достаточно для собственных нужд. Но ум Ленина на этом не успокоился, и хищный демагог решил закабалить деревню через сельскохозяйственные кооперативы. Для этой цели он продолжал натравливать крестьян друг на друга. План, созданный Лениным, проводил в жизнь Сталин, достойный его ученик, тоже гений, но еще более великий и разносторонний. К 1929 году он решил с «отступлением» покончить и начал проводить ликвидацию «кулачества как класса на основе-сплошной коллективизации». Это означало превращение крестьян в рабов сталинской деспотии, уничтожение всех непокорных и несогласных и образование готовых на любой труд орд людей, которых бросали в прорву индустриализации. Все стало возможным вследствие непрекращающейся работы машины террора, позволившей изъять активных, смелых, способных к протесту людей, уничтожить духовенство и через щупальца коммунистической агентуры изнутри непрерывно разлагать деревню.
Эстафета ненавистиБорьба с религией развернулась при Ленине и все усиливалась.
В двадцатые годы церковников, то есть активных приверженцев Церкви, вызывали в «Губчека»[40]40
Губернское отделение чрезвычайной комиссии (Чека) по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и т. д. Чека была организована 25 декабря 1917 года Лениным.
[Закрыть] и вечером расстреливали под шум заведенных моторов; священников в глухих местах убивали толпами из пулемета; над монахинями творили непрерывные издевательства. Рядовой верующий был мишенью травли, доносов и внесудебной расправы…
Те, кто попал ранее в церковь ради карьеры, организовали подчиненную чекистам «живую церковь». Высшая инстанция – местоблюститель митрополит Сергий забыл о своём высоком церковном сане и подписывал позорные обращения.
Русская церковь фактически прекратила свое существование. Подлинное духовенство было уничтожено.
О таком опустошении не помышляли даже татары, совершавшие набеги на древнюю Русь. Истинная церковь ушла с поверхности вглубь. Удивительно правильно на Западе называют ее катакомбной. Монахини и монахи разогнанных монастырей и священнослужители, лишенные приходов, стали центрами этой подпольной православной веры. Этот слой людей, подвергшихся жесточайшим гонениям и глумлению, был широко представлен в лагерях. Из 1600 церквей, соборов, часовен в Москве сейчас действуют 36, сотни полторы уцелели, но существуют в разгромленном виде, все остальные снесены; монастыри закрыты и большая часть их зданий уничтожена или приведена в негодность.
Завещание Ленина – применять террор как метод убеждения – старательно выполнялось его наследниками.
В условиях, когда у населения отрезаны все пути, а жизнь не прекращается и требует продолжения, террор явился той бесчеловечной плетью, которой надсмотрщик-рабовладелец заставляет свои жертвы выполнять требуемые повинности, работы, навязывает нужные ему слова и мысли. Но по принуждению всё делается без любви, лишь бы поскорей отвязаться. Отсюда и позорные итоги за пятьдесят с лишним лет.
– До 1917 года страна была житницей, теперь она ввозит хлеб. Повсеместны периодический голод, бесконечная жизнь впроголодь, вечные недостачи даже в самые благополучные периоды.
– Вывозится почти одно сырье, как будто живут при Василии Темном.
– Советские машины из-за их низкого качества почти никто не покупает. Дошло до того, что строительство автомобильных заводов отдают на концессию Италии, уровень промышленности которой в начале века был ниже, чем в России.
– Но зато успешно разрабатывается оружие массового уничтожения людей: атомно-водородные бомбы, ракеты… На их создание направлено всё внимание. Жёсткий контроль, с одной стороны; поощрения и подачки, с другой, – способствуют успеху. К тому же, и в тоталитарном режиме есть люди, любящие свое дело и специальность. Они отдают все силы и не задумываются над принудительной природой данного общества, являясь штрейкбрехерами на фоне общего скрытого протеста. Однако, в оплату, по горькой иронии, терроризм, эта квинтэссенция злого начала, часто обрушивает на них подозрительность, конъюнктурные обвинения и сводит с ними счеты. Поэтому за полувековую историю этой страны, где терроризм прочно заложен в основу управления и служит главным средством воздействия, не раз разыгрывалась трагедия людей, отдавших стране все силы своего таланта и получивших пулю в затылок.
О тех, кто пока еще может обойтись без частицы «бы»Прошлое иногда повторяется, по крайней мере, в каких-то внешних проявлениях. Роли меняются. Место России, неподготовленной к натиску адских сил в начале двадцатого века, занял Запад. В 1917 году, когда сокрушена была Россия, Запад легко мог ей помочь. Но он поступил наоборот, и это было началом общей катастрофы. Продолжением послужили ошибки, допущенные во время второй мировой войны. В настоящее время Запад балансирует на грани крушения. Так же, как у России тех лет, у Запада нет органических дефектов: экономика здоровая, необходимые реформы производятся, в его недрах таятся колоссальные творческие возможности.
От людей доброй воли на Западе зависит серьезно обсудить создавшееся положение, привлечь специалистов, взять на вооружение сильные позитивные идеи, с умением и напором начать их энергично осуществлять.
В этой книге не раз приходилось возвращаться к оценке прошлых событий, думать о необходимых в тех условиях действиях. Не раз приходилось начинать фразу с «бы», «если бы», «следовало бы». Хочется после того, как совершена уйма ошибок, не повторять их в настоящем и будущем. У Запада еще есть эта возможность – пока не поздно.
Послесловие
Повествуя о прошлом, я стремился к возможно большей точности передачи, тщательно отцеживая всё сомнительное и недостоверное. В каждом новом лагере я стремился сразу узнать всё опасное, скверное, угрожающее.
Когда я попал в новый для меня мир, моя душа раскрылась для восприятия свободы, и я хочу поделиться с читателем моими самыми первыми впечатлениями.
В феврале 1972 года случилось невероятное: я приехал на Запад, и сразу в центр христианского мира – в Рим. Я не знаю языка этой страны и. воспринимал поначалу Италию только зрительно. Одновременно, как изголодавшийся путник, я набросился на изданные за границей русские книги и журналы. С подсоветским «самиздатом» я познакомился именно на Западе, так как мнение о его широком распространении в Советском Союзе сильно преувеличено. Новые друзья и знакомые, владевшие русским или французским, были носителями изысканной европейской культуры и вызывали в нас глубокое уважение.
Но главной достопримечательностью Рима, особенно в первое время, были для нас рядовые итальянцы и их быт. Не тянуло даже к храмам, музеям, древностям – хотелось просто ходить по улицам. Каждая лавочка воспринималась как произведение искусства: перед нами возникал маленький Лувр. Я подолгу останавливался у витрин и, насколько позволяло приличие, рассматривал внутреннее убранство маленьких магазинов. харчевен, табачных киосков. Сколько любви, стараний, размышлений вложили в них владельцы! Наверное, среди ночи просыпается хозяин и думает: «Надо бы эту баночку переставить, так будет красивее, привлекательнее» – и становится его заведение, как игрушка, ласкает взор.
Итальянцы очень милы, вежливы, рады помочь. Никого из нас – приехавших россиян, неловких, не знающих языка и обычаев, не обругали, не оговорили. Когда мы обращались, как дикари, с расспросами, они терпеливо вникали, старались помочь, объяснить. При этом мы чувствовали радушие, видели улыбки. Один из новых юных эмигрантов, приехавший до нас, по неумелости жить самостоятельно, не смог в первый месяц распорядиться выданным ему пособием и остался без денег. Хозяин траттории, где обедал раз в день мальчик, увидев, как он заказывает воробьиные порции, оказал ему кредит и не взял с него впоследствии денег, сказав: «Господь с тобой, я вижу, что ты бедняк». У этого же юноши разболелся зуб, и врач вылечил его бесплатно. Владелец траттории и врач отнеслись к ближнему в беде как повелел Спаситель.
Более двух месяцев прожили мы на окраине Рима в новом доме. Нам он показался прекрасным и благоустроенным. Все время нашего пребывания мы наблюдали за двумя солидными мастеровыми. По моим представлениям, лестница была отделана отлично и в ремонте не нуждалась. С трудом я понял, что к стенам подгонялись мраморные плитки у каждой ступеньки. В разное время дня рабочие совершали ювелирную кропотливую работу без «перекура», столь распространенного на стройках и предприятиях в СССР; каждый вечер лестница была чисто вымыта. Я с уважением раскланивался с мастерами и с удовольствием высказал бы им свое восхищение, если бы владел их родным языком. Мне также хотелось пожать руку домовладельцу, тратящему немалые деньги на изящество сдаваемых помещений. Как высоки были культура труда и уровень жизни по сравнению с отечественными! Я понял, почему после всех разорении бывший Санкт-Петербург до сих пор пленяет дворцами, особняками с лепными украшениями. До 1917 года в нём трудились около сорока тысяч итальянцев, среди которых преобладали мастера по камню, лепке, отделке, а также резчики и скульпторы…
Мне не удалось побывать в Италии ни на одном крупном заводе, хотя как конструктору-механику хотелось. Но пробел этот был восполнен еще в СССР рассказами знакомых инженеров, побывавших в командировке в городе Ставрополе, где итальянская фирма «Фиат» взяла на концессию постройку автомобильного завода. Ценную повесть можно было написать по их впечатлениям об итальянских инженерах и мастерах. Позорная советская система, построенная на полурабстве, давно отучила работать как на Западе, где свободные люди заинтересованы в заработке. В СССР были крики, обман, лозунги, обещания, а в результате – пришлось через пятьдесят лет пойти на поклон в страну, которая в начале века была в техническом отношении более отсталой, чем тогдашняя царская Россия.
Поразила меня также выправка карабинеров. В первые дни мне казалось, что ожили древнеримские легионеры, а их интеллектуальные лица заставляли думать, что форму надели на аспирантов и доцентов. Большую роль, несомненно, играет наследственность, но не следует преуменьшать роли воспитания и выучки.
В тридцать шестом году, по окончании института, мы с товарищами частенько посещали рестораны в центре Москвы. Это был пир во время чумы. В то время официанты оставляли мерзкое впечатление. Все они практически были сексотами, к тому же, обсчитывали посетителей и особым образом вымогали чаевые, «унижающие достоинство советского человека», как явствовало из плакатов, висящих обычно на стенах. По рассказам московских знатоков, я знал, что с тех пор положение еще ухудшилось.
В Риме друзья несколько раз приглашали нас в ресторан, и с особым интересом я рассматривал официантов. Передо мной были свободные люди – вежливые, общительные, веселые или сдержанные, но никак не заискивающие и не грубые. Вознаграждение за обслуживание было известно заранее и исчислялось процентом от стоимости обеда.
Одни из моих друзей имели постоянного шофера, но иногда по вечерам прибегали к помощи друга. Их семья сумела в чем-то ему содействовать по окончании войны. С тех пор дела его давно поправились, но в память о прошлом он не отказывал этим людям в своей помощи. Несколько раз он заезжал за нами, был изысканно любезен, мил, внимателен. Передо мною был сеньор, хранивший в благодарность подобие вассальной верности своим уже пожилым благожелателям. Такие отношения могут связывать истинно свободных людей. В тот же год, в ноябре ночью, я поехал поездом в Базель, где должен был сделать пересадку на Женеву. Спутник средних лет еще в купе объяснил мне, что вокзал до четырех утра заперт и предложил довезти до Лозанны в своей машине, которую он оставил на ближайшей улице. Я не знал, прощаясь, как его благодарить, но понял, что он был одним из людей доброй воли и предложенные мною деньги его обязательно обидят.
Я мог свободно присутствовать на мессах, заходить в переполненные по воскресеньям церкви. В первый день Пасхи был на богослужении на площади у собора Святого Петра. День был яркий, солнечный, небо голубое. Тысячи верующих запрудили даже прилегающие улицы. Я стоял на помосте недалеко от Папы, рядом с хором мальчиков, монахов, монахинь. Детские голоса звенели, как серебряные колокольчики. Хороший мужской хор отличается силой и глубиной. К женскому хору я относился с некоторым предубеждением, так как в русской церкви уже более четырех десятилетий не слышал его классических участников. В эту Пасху я понял, что раньше мне не привелось слышать настоящего женского церковного пения. У меня захватило дух: казалось, что звучат голоса ангелов. Певчие разных стран были разных рас и наций. В первом ряду стояла небольшого роста вьетнамка или кореянка. Две рослые монахини выделялись строгой красотой и как бы вырезанными из дуба лицами. Возможно, то были испанки, ирландки, шведки, немки…. Мне они напомнили кержацких и уральских раскольниц-староверок, истовых, сильных, уверенных, непоколебимых. Подле них была небольшая монахиня, скорей всего, индианка из Южной Америки, смахивающая на нашу бурятку; она пела с самозабвением и подъемом. В богослужении принимали участие священники разных континентов и оттенков кожи, подчеркивая международность и универсальность Церкви. На многих языках обратился Папа с приветствием к пастве, в том числе на украинском и русском. После службы начался благовест, и мне казалось, что Святой Петр гудел на весь Рим. У портала колонны стояли, судя по шапочкам, два африканских епископа. Я поцеловал благословившую меня руку и сохранил в сердце их милые, застенчивые улыбки.
На протяжении веков мечтали о братстве людей, о единении и дружбе народов, изобретали утопии и дошли до кровавых химер. В центре христианского мира, веками, мать-Церковь зовет своих сынов, указывает дорогу единения и любви, устраняет расовые конфликты. Девушки-американки подходят к чернокожим священникам под благословение: у разных рас один Бог. Когда вера в Бога одна, то, на основе выполнения воли Божьей, международные проблемы решаются гораздо проще.
В своих размышлениях я не раз считал, что западный мир в основных вопросах подобен арсеналу, от отдельных хранилищ которого утеряны ключи. О его прекрасном оружии, легко поддающемся модернизации, забыли или интерес к нему пропал. Я воочию убедился в правильности своих предположений на площади Ватикана.
Современный западный мир представлялся мне водоемом с здоровыми, хорошими рыбами. Но там же плавают останки разложившихся, попавших туда из глубин океана чудовищ. Они выделяют бактерии, которые заражают мальков и рыбешку послабее. С берега все кажется простым и ясным: надо устранить рассадник отравы и очистить воду.
Можно уподобить Запад также проходческой клети, которую опускают для бурения в шахту. Клеть снабжена и оборудована всем необходимым и при этом во время работы висит на канате. В клети давно заметили, что злоумышленник подпиливает канат, но активных мер не принимают, – успокаивая себя надеждой, что перепилить сталь не так просто; а если это и произойдет, то когда клеть уже опустится и обрыв каната не будет связан с катастрофой, а чреват лишь неприятными переживаниями, как при падении с небольшой высоты.
В Швейцарии, Бельгии, Франции у меня не было языкового барьера, и я охотно беседовал с рядовыми тружениками, пытаясь получить ответ на несколько контрольных вопросов. В большинстве случаев я восхищался ясностью мысли простых свободных людей Запада:
– они относились с отвращением к терроризму и осуждали его;
– прекрасно понимали, кто во Вьетнаме – жертва, а кто – агрессор, инспиратор и виновник непрерывных бедствий;
– выражали недовольство односторонним освещением событий в газетах;
– не приветствовали поведение некоторой части молодежи.
Впечатление было крайне отрадным. Как правило, суждения выносились с незамутненных позиций и незаметно сложились в сознании людей благодаря многовековой христианской культуре.
С интеллектуалами обстояло сложнее. Среда и окружение давили на них. Несколько либеральных газет создавали общественное мнение.
Одна из первых встреч под Парижем была у меня с первоклассным хирургом, шефом больницы. Рослый сильный француз с выразительным живым лицом, отброшенными назад волосами напоминал мне мушкетера Атоса. Вместо шпаги он владел ножом хирурга, но видно было, что в случае необходимости сумеет постоять за правое дело. Его жена и две очаровательные дочки радушно встретили нас в загородном доме с традиционным камином, где все было просто, уютно, удобно оборудовано. Когда во время обеда мы заговорили о Южном Вьетнаме, у него на все были заранее готовы ответы. Не так относится он к своим больным, мысленно задавая себе сотни вопросов даже в ходе уже заранее продуманной операции. По нашей просьбе, он показал нам свою больницу и попутно сообщил некоторые сведения. Условия были райские. Я мысленно качал головой и смеялся: «Какой еще нужен коммунизм?!..» Контингент пациентов моего хирурга был из рядовых рабочих, лечение им было по карману, основные расходы оплачивала касса социального обеспечения. В Советском Союзе в таких больницах имеют право лечиться только члены правительства и ответственные чины.
Советский врач – бледное замученное существо, очень низко оплачиваемое. У него нет возможности оказать подлинную помощь и он теряет квалификацию. Советская бесплатная медицина – издевательство над больным, насилие над врачом. Один врач в Москве часто повторял: «Лечиться даром – даром лечиться». Правда, в СССР, как и всюду, существуют и выручают идеалисты, но режим не содействует их появлению, и они не многочисленны.
С детских лет я усвоил, что во Франции прирост населения равен нулю. В центре Парижа я попал в католическую семью крупного инженера, у которого было восемь детей. Мальчики были все как на подбор – рослые, здоровые. Сестра – красавица. Семья – дружная, веселая, работящая. Это был необыкновенный мир, исчезнувший у нас когда началась коллективизация. Даже в Москве, находящейся на более привилегированном положении, обычно в семье растет один ребенок. Русский народ вымирает. Большая семья всегда развивает дружелюбие, братство, отзывчивость. Глава семьи немедленно предложил мне провести у него лето в горах – в большой семье не бывает тесно. Счастье иметь таких верных друзей.
Познакомился я с видным профессором, человеком высокой культуры. Он и его обаятельная жена всегда готовы протянуть руку помощи. Меня пленила независимость взглядов профессора, которые сформировались в ходе объективного изучения вопросов, которых мы касались. Конечно, у него есть союзники и противники. Полагаю, что он рассмеялся бы, если бы ему заявили о необходимости подчинить свою работу постановлениям партии и правительства, как это предлагают советским ученым. А живет он, по сравнению с теми из них, кто не занимается изготовлением смертоносного оружия, – сказочно. Пробным камнем в нашей беседе был снова Вьетнам. От ряда французских интеллектуалов я не слышал, что свободный мир в опасности, что в Южный Вьетнам в 1972 году вошли агрессоры и повторилось вторжение фашистских полчищ Гудериана во Францию. Ханой и Вьетконг оправдывали, забывая, что южане много лет были подвержены актам террора, нападениям под покровом ночи, из-за угла. Ни разу не слышал я ссылок на атлантическую хартию и Декларацию прав человека. Приводимые мне доводы были поверхностны, неубедительны, и создавалось впечатление, что такое мнение разделяют для успокоения совести. На предложение помочь людям, отстаивающим свою свободу от коммунистического рабства, я не получал естественного отклика.
Такое странное умонастроение, по-видимому, – следствие исторически сложившихся обстоятельств, но не представляет органически неизбежного состояния. В моем представлении, это сыпь, изобличающая ненормальность, нарушение нужного состояния сил. Это – проявление отказа людей доброй воли от своих прямых обязанностей и долга.
Люди доброй воли должны были бы издавать вполне беспристрастные, правдивые бюллетени и вестники, отлично обеспеченные всесторонней, неискаженной информацией. Они могли бы существовать параллельно с газетами различных партий, проводящих свою линию. Факты – это воздух интеллектуалов и всех деловых людей, и беспристрастное изложение даст им возможность без посторонней помощи составить мнение по главным вопросам современности.
Люди доброй воли предпочитают не вмешиваться. Они молчат, когда здоровых людей в СССР подвергают заточению в психиатрические клиники (психобольницы). В 1971 году в Мехико был международный съезд психиатров. Все участники конгресса были в курсе дела, и, тем не менее, эта жгучая проблема не была подвергнута обсуждению. Делегаты боялись обидеть советских коллег. О позорных расправах, совершаемых советскими заслуженными психиатрами – снежневскими, лунцами и другими, – должен знать каждый. Можно еще понять, что люди доброй воли не хотели на съезде вмешиваться во внутренние дела Советского Союза, но, приехав на родину, они в своих медицинских журналах должны были опубликовать свои возражения. На первых порах они могут навлечь на себя неприятности, но одновременно вырастут в глазах рядовых людей, вокруг них начнет складываться положительное общественное мнение. Клиенты скорей выберут того, кто категорически против любых злоупотреблений, чем пойдут к врачу, поддерживающему преступную практику. Подобным образом люди доброй воли в разных областях отвоюют любые из сданных ими без боя позиций.
Дружное сплочение людей доброй воли любых верований, наций, цвета кожи, партийности, образования, сословного и имущественного положения, действующих не насилием, а убеждением сумеет дать отпор обнаглевшему злу, когда оно нападает первым. Движение людей доброй воли без больших потерь выиграет битву за человечество и его великое будущее.
