Текст книги "Иван IV Грозный: Царь-сирота"

Автор книги: Дмитрий Володихин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

Хотелось бы подчеркнуть: ни о Варфоломеевской ночи, разом многократно превысившей количество жертв грозненского террора, ни о «мишелядах» – массовом убиении католиков «бедными овечками» гугенотами за три года до Варфоломеевской ночи – здесь не говорится. И то и другое произошло после того, как в Московском государстве начались массовые репрессии. Но как много иных примеров большой крови, пролитой в Европе до опричнины! И далеко не все они приводятся, список выглядел бы слишком громоздко. Варфоломеевская ночь не понадобилась России в качестве дурного примера. Другого просвещённого душегубства хватило с избытком.

О, у государя Ивана Васильевича были отличные «наставники». Российская дипломатия, связывавшая царский престол со множеством престолов европейских, приносила Ивану IV ценные сведения о тамошних политических «новинках».

Похоже, Западная Европа вознамерилась преподнести Европе Восточной урок: убивайте! Убивайте больше! Зачищайте так, чтобы никогда и ничто не зашевелилось на этом месте! Не стесняйтесь количеством жертв! Забудьте о заповеди «Не убий!». Преодолейте её в себе! Бог потом разберётся, были среди пострадавших невиновные или нет.

У нас, в России, этот урок оказался, по всей видимости, воспринят как руководство к действию. Русская политическая культура оказалась инфицированной. Вирус массовых казней вошёл в неё, жил и действовал в ней с разной интенсивностью до совсем недавнего времени. Если Московское государство с лёгкой руки первого русского царя действительно заимствовало практику массовых политических репрессий у Европы, то это был опыт, требовавшийся Русской цивилизации меньше всего.

СЛОБОДСКОЙ ОРДЕН

К годам опричнины относятся известия о странном мистическом ордене, основанном царём из опричной «гвардии».

Иван IV образовал из опричного ополчения нечто вроде религиозного братства. В него вошли около пятисот человек, по словам немцев-опричников Таубе и Крузе, впоследствии изменивших Ивану IV, «молодых людей, большей частью очень низкого происхождения, смелых, дерзких, бесчестных и бездушных парней».

Опричное братство оценивали очень по-разному. То видели в нём самую благородную форму служения царю, то подражание католическому духовно-рыцарскому ордену[71]71
  Доходило до экзотических предположений. Например, современный британский историк Исабель де Мадариага проводила параллель между Слободским орденом и «военными орденами Испании», допуская также, что прообразом послужил «основанный венгерским королём, а впоследствии императором Сигизмундом в конце XIV века орден Дракона, членом которого стал Влад Цепеш Дракула I». А В. А. Шаров утверждал, что опричнина была «попыткой организации части дворянского сословия России на началах военно-монашеского ордена… подобного Тевтонскому и Ливонскому».


[Закрыть], то какую-то дикую насмешку над православным монашеством. До сих пор на сей счёт идут споры. Важно понимать: об этом странном учреждении рассказывает одно-единственное письмо XVI века, составленное двумя предателями. Что правда в их свидетельстве, а что ложь, разобраться чрезвычайно трудно, порой и просто невозможно. К сожалению, ничего лучшего в распоряжении историка нет.

Время от времени Таубе и Крузе ловили на откровенном вранье, поэтому вполне доверять их словам нельзя. Но и сбрасывать их со счетов тоже нет причины.

Сделав необходимые оговорки, остаётся воспроизвести описание Слободского «братства» из послания Таубе и Крузе: «Этот орден предназначался для совершения особенных злодеяний. Из последующего видно, каковы были причины и основание этого братства. Прежде всего монастырь или место, где это братство было основано, был ни в каком ином месте, как в Александровской слободе, где большая часть опричников, за исключением тех, которые были посланцами или несли судейскую службу в Москве, имели своё местопребывание. Сам он (Иван IV. – Д. В.) был игуменом, князь Афанасий Вяземский – келарем, Малюта Скуратов – пономарём; и они вместе с другими распределяли службы монастырской жизни. В колокола звонил он сам вместе со своими сыновьями и пономарём. Рано утром… должны были все братья быть в церкви; все не явившиеся, за исключением тех, кто не явился вследствие телесной слабости, не щадятся, всё равно, высокого ли они или низкого состояния, и приговариваются к 8 дням епитимьи. В этом собрании поёт он сам со своими братьями и подчинёнными попами с четырёх до семи. Когда пробивает восемь часов, идёт он снова в церковь, и каждый должен тотчас появиться. Там он снова занимается пением, пока не пробьёт десять. К этому времени уже бывает готова трапеза, и все братья садятся за стол. Он же, как игумен, сам остаётся стоять, пока те едят. Каждый брат должен приносить кружки, сосуды и блюда к столу, и каждому подаётся еда и питьё, очень дорогое и состоящее из вина и мёда, и что не может съесть и выпить, он должен унести в сосудах и блюдах и раздать нищим, и, как большей частью случалось, это приносилось домой. Когда трапеза закончена, идёт сам игумен ко столу. После того как он кончает еду, редко пропускает он день, чтобы не пойти в застенок, в котором постоянно находятся много сот людей; их заставляет он в своём присутствии пытать или даже мучить до смерти безо всякой причины, вид чего вызывает в нём, согласно его природе, особенную радость и весёлость. И есть свидетельство, что никогда не выгладит он более весёлым и не беседует более весело, чем тогда, когда он присутствует при мучениях и пытках до восьми часов. И после этого каждый из братьев должен явиться в столовую, или трапезную, как они называют, на вечернюю молитву… После этого идёт он ко сну в спальню, где находятся три приставленных к нему слепых старика; как только он ложится в постель, они начинают рассказывать ему старинные истории, сказки и фантазии, одну за другой. Такие речи, согласно его природе или постоянному упражнению, вызывают его ко сну, длящемуся не позже, чем до 12 часов ночи. Затем появляется он тотчас же в колокольне и в церкви со всеми своими братьями, где остаётся до трёх часов, и так поступает он ежедневно по будням и праздникам. Что касается до светских дел, смертоубийств и прочих тиранств и вообще всего его управления, то отдаёт он приказания в церкви. Для совершения всех этих злодейств он не пользуется ни палачами, ни их слугами, а только святыми братьями. Всё, что приходило ему в голову, одного убить, другого сжечь, приказывает он в церкви; и те, кого он приказывает казнить, должны прибыть как можно скорее, и он даёт письменное приказание, в котором указывается, каким образом они должны быть растерзаны и казнены; этому приказанию никто не противится, но все, наоборот, считают за счастье милость, святое и благое дело выполнить его… Все братья и он прежде всего должны носить длинные чёрные монашеские посохи с острыми наконечниками… а также длинные ножи под верхней одеждой, длиною в один локоть…»

Так много написано об этом сообществе! Одни историки ужасались, взирая на него, другие восхищались: вот, мол, лучшее средство от измен! Для кого-то оно выгладит зловеще, для кого-то – прекрасно, а для кого даже романтически.

А правда-то проста и некрасива: непонятно, где тут выдумка, а где правда. Два немца, сбежавших с русской службы, сперва сами участвовали в опричных делах, а потом живописуют их ужасы. И чувствуется, что они, создавая своё описание Ордена в Александровской слободе, то и дело пришпоривали фантазию.

Самое важное, что надо знать о Слободском ордене, – он существовал совсем недолго. Царствование Ивана Грозного занимает 37 лет. Опричнина – всего лишь семь лет. Она представляет собой эпизод в истории жизни и судьбы Ивана Васильевича, пусть яркий, трагический эпизод. А существование Слободского ордена – эпизод в эпизоде.

Вся история странного Слободского братства, скорее всего, насчитывает несколько месяцев, а то и недель. Ведь Иван Васильевич провёл значительную часть того периода в разъездах: бывал подолгу в Москве, ездил по вотчинам И. П. Фёдорова, занимаясь их разгромом, несколько месяцев провёл в походе на Новгород и другие северные области, принимал опричный военный смотр в Старице, выезжал на юг «по крымским вестям». Что же остаётся? Твёрдо можно говорить о нескольких месяцах в середине 1569 года (до Новгородского похода), а также промежутке от марта – апреля 1570-го до середины мая 1571 года. По всей видимости, именно тогда, между 1569 и 1571 годами и существовал Слободской орден. Самое большее, полтора года, но более вероятно, как уже говорилось, – всего лишь несколько месяцев.

Не столь уж много.

Видимо, для царя Ивана Васильевича «орденская» затея не являлась чем-то насущно важным. Она стала очередной «театральной постановкой», чуть ли не игрушкой, и скоро сделалась ненужной под давлением обстоятельств настоящей большой политики.

ОПРИЧНАЯ АРМИЯ

Был ли «большой террор» оправдан какими-либо успехами государства? Ясно, что опричная реформа стоила стране чрезвычайно дорого. Гораздо сложнее вопрос: достигла ли она своих целей в той сфере, которая её породила, – военной? Выполнила ли новая, опричная армия свою главную задачу – переломить ход Ливонской войны?

Нет, ничего подобного.

Стоит со вниманием присмотреться к причинам неудачи опричного «проекта» в этой ключевой сфере.

Что принесла опричнина русской армии? Прежде всего, произошёл «перебор» основного состава высших воевод.

Показательна расстановка на воеводские должности в действующей полевой армии опричников. Хотелось бы напомнить, как беглый князь Андрей Михайлович Курбский в послании Ивану Васильевичу вопрошал: «Зачем, царь, сильных во Израиле истребил, и воевод, дарованных тебе Богом для борьбы с врагами, различным казням предал, и святую кровь их победоносную в церквах Божьих пролил… Не они ли разгромили прегордые царства и обратили их в покорные тебе во всём, а у них же прежде в рабстве были предки наши? Не отданы ли тебе Богом крепости немецкие благодаря мудрости их? За это ли нам, несчастным, воздал, истребляя нас и со всеми близкими нашими?» В третьем послании та же тема выражена предельно ясно и концентрированно: «Лютость твоей власти погубила… многих воевод и полководцев, благородных и знатных, и прославленных делами и мудростью, с молодых ногтей искушённых в военном деле и в руководстве войсками, и всем ведомых мужей – всё, что есть лучшее и надёжнейшее в битвах для победы над врагами, – ты предал различным казням и целыми семьями погубил без суда и без повода… И, погрязнув в подобных злодеяниях и кровопролитии, посылаешь на чужие стены и под стены чужих крепостей великую армию христианскую без опытных и всем ведомых полководцев, не имеющую к тому же мудрого и храброго предводителя или гетмана великого, что бывает для войска особенно губительно и мору подобно, то есть, короче говоря, – без людей идёшь, с овцами и с зайцами, не имеющими доброго пастыря и страшащимися даже гонимого ветром листика, как и в прежнем послании я писал тебе о каликах твоих, которых ты бесстыдно пытаешься превратить в воеводишек взамен тех храбрых и достойных мужей, которые истреблены и изгнаны тобою». Таким образом, опальный князь обвиняет царя в том, что тот, истребив командирский корпус, фактически лишил армию лучших воевод.

Между тем сам Иван Грозный более оптимистично смотрел на эту проблему.

Полемизируя с Курбским, писавшим об истреблении «сильных во Израиле», он демонстрирует уверенность и в своей правоте, и в работоспособном состоянии командирского корпуса: «…Сильных во Израиле мы не убивали, и не знаю я, кто это сильнейший во Израиле, потому что Русская земля держится Божьим милосердием, и милостью пречистой Богородицы, и молитвами всех святых, и благословением наших родителей, и, наконец, нами, своими государями, а не судьями и воеводами, а тем более не ипатами и стратигами. Не предавали мы своих воевод различным смертям, а с Божьей помощью мы имеем у себя много воевод и помимо вас, изменников. А жаловать своих холопов мы всегда были вольны, вольны были и казнить».

И в годы опричнины, и после её отмены московская армия регулярно совершала крупные операции – главным образом наступательные – на западе и северо-западе, а также оборонительные на юге. Всякий раз с началом новой операции требовалось поставить с десяток и более того воевод в полки. Их, разумеется, назначали: имена этих людей дошли до нас в официальных документах – «разрядах». И если анализировать их социальный состав, то выяснится, что в подавляющем большинстве случаев это были… всё те же служилые аристократы (но не «княжата»). Провинциальных дворян в командирский корпус добавилось совсем немного. Дворян московских – тоже не столь уж большое количество. Художественная литература многим привила неадекватное восприятие военной стороны опричнины: царь будто бы дал возможность представителям низшей ступени в иерархии военно-служилого класса проявить себя на воеводских должностях. Энергичные дворяне будто бы заменили в полках «ленивых богатин», жирных бояр! Да ничего подобного. Правда состоит в том, что русское армейское командование в опричные и постопричные годы стало всего лишь… несколько менее аристократичным — за счёт включения в него нескольких родов второстепенной знати и нескольких дворянских. Опричное войско представляло собой ударные отряды из поместной конницы, одновременно служившей для охраны государевой особы и для участия в обычных боевых действиях. Нет ни малейших сведений, что на уровне тактики, вооружения, походного снаряжения опричная армия сколько-нибудь отличалась от земской.

Но она управлялась по-другому, и в этом всё дело.

Русская военная система, унаследованная государем Иваном IV от своего отца, Василия III, и деда, Ивана III, имела исключительно сложное устройство. Высшие воеводские посты могли занимать лишь знатнейшие люди, и государь был очень ограничен в выборе этих людей. Фактически он не имел власти самостоятельно определить кадры «генералитета». Только когда прежний, аристократический, «генералитет» проявил явную слабость на театре военных действий, царь наконец начинает свой «исторический эксперимент»: вырывает из страны и военно-служилого сословия фрагмент, чтобы в рамках этого фрагмента создать более простую, более управляемую и в конечном итоге более эффективную систему. Набирает для неё людей, не имеющих столь высокого социального статуса, как величайшие семейства «княжат», а значит, по идее, в большей степени зависимых от престола. Наделяет себя неограниченной властью над этим войском, а само войско – неограниченной властью над страной.

Система действительно оказалась намного проще предыдущей, сохранённой в земщине. Да и более управляемой, хотя и не настолько, насколько рассчитывал Иван IV. Но только – вот беда! – эффективность её оказалась невелика. За опричными боевыми формированиями числится только одна самостоятельная, вне взаимодействия с земскими войсками, победа над неприятелем: в 1570 году великий полководец князь Д. И. Хворостинин разгромил крымцев под Зарайском. Добавить нечего.

Опричное войско годилось для охранных целей и было незаменимым инструментом репрессий. Но в войнах с Крымом, Швецией и Речью Посполитой оно оказалось слабым подспорьем.

Государь искал способ добиться решающей победы в Ливонии. Опричной армии дали командный состав, всецело пользовавшийся доверием Ивана Васильевича. Надо полагать, царь уверен был в способности опричной военной машины обеспечить стратегический перелом. Западный театр военных действий интересовал монарха в первую очередь. Иван IV направлял туда новые и новые силы, даже если приходилось ставить в рискованное положение степной юг. В результате Ливония сыграла роль колоссальной топки, куда русских воинских людей подбрасывали большой лопатой, будто уголёк. И этот уголёк исправно горел. Казалось, наверное, – людской ресурс неисчерпаем. В итоге он под занавес великой войны выгорит. Возмещать потери станет некем.

Заря 1570-х – время в военном отношении ещё относительно благополучное, но к концу этого десятилетия боевой потенциал русской армии истощится.

Летом 1570 года русское войско, усиленное отрядами ливонского короля Магнуса[72]72
  Ниже о нём будет рассказано более подробно.


[Закрыть], союзника Ивана IV, осадило Таллин (Ревель). В распоряжении воевод были отличная артиллерия и крупные полки. Однако и город оказывал упорное сопротивление. Через два месяца после начала осады из России подошло подкрепление – опричный корпус. Его присутствие в осаждающей армии дало эффект, прямо противоположный ожидавшемуся. В хронике таллинского пастора Бальтазара Рюссова, в частности, сообщается: «Этот отряд гораздо ужаснее и сильнее свирепствовал, чем предыдущие, убивая, грабя и сжигая. Они бесчеловечно умертвили много дворян и простого народу». В итоге решимость защитников города лишь возросла, а мирные переговоры с ними потеряли всякий смысл. Проведя всю зиму под стенами неприступной крепости, русские полки в марте 1571 года вынуждены были отступить.

Воеводы, виновные в срыве Ревельской операции, под арестом отправились в Москву.

Тогда же немец-опричник Таубе пытается поднять мятеж в Юрьеве-Ливонском.

Итак, опричнина, любимое детище царя, оказывается бессильной и небоеспособной на полях сражений в Ливонии. Столько расходов, столько крови, столько социального напряжения, а система, созданная в результате всех этих усилий, в решающий час не сработала.

Проводя аналогии с современностью, Ивана IV можно сравнить с учредителем большой компании, в которой директорат прибрал к рукам слишком много власти и стал почти неподконтрольным. Прибыли резко упали. Учредитель набирает новую команду – молодых, энергичных, подающих надежды людей. Заменяет ею часть команды старой. Увольняет, кого можно уволить. Сажает в тюрьму тех, кто, по его мнению, активно сопротивляется и нарывается на особый урок. Меняет уставные документы. Всё отлично? Всё подконтрольно? Всё заработало? Хм, почему-то прибыль не растёт… О! Зато как подскочили расходы! Похоже, затея не принесла успеха…

В этот момент на Ивана Васильевича обрушивается новое разочарование – тяжелее прежнего.

БОРЬБА С КРЫМСКИМ ХАНСТВОМ
ПОБЕДА ПРИ МОЛОДЯХ

Присоединение Казани и Астрахани к России сделало Крымское ханство её непримиримым противником. На южных рубежах России постоянно ведутся войны. Московским воеводам удавалось время от времени добиться серьёзных успехов в борьбе с крымцами. В 1555 году после долгого и тяжёлого сражения при Судбищах крымцы не решились идти против основных сил русских и отступили. Позднее уже русские военачальники добирались до самого Крыма. Во второй половине 1550-х сильные удары крымцам нанесли: сначала литовско-русский магнат князь Дмитрий Вишневецкий, а затем царский воевода Даниил Адашев, родной брат Алексея Адашева.

Однако сил для покорения южных степных районов и тем более Крымского ханства явно не хватало.

С конца 50-х годов XVI века, после переноса основных военных усилий в Ливонию, южным рубежам стали уделять меньше внимания. Затормозилось строительство новых городов и оборонительных линий. Дипломатическими средствами добиться мира на юге России также не удавалось.

В 1571 году крымский хан Девлет-Гирей явился на южные «украины» Московского государства с большим войском и полный решимости разорить страну. Между тем Москва равноценных сил выставить в поле не могла: значительная часть русских войск занята была в Ливонии, да и поредели полки Ивана IV после многолетней войны на два фронта. К тому же Московское государство оказалось ослаблено: страну терзало моровое поветрие, два года засухи привели к массовому голоду. Людей, которых можно поставить в строй, катастрофически не хватало…

Более того, действия наличных сил трудно было координировать: командование-то делилось на опричное и земское. Общего командования не существовало.

С русской стороны к татарам перебегают дети боярские, напуганные размахом опричных репрессий. И один из перебежчиков показывает крымцам дорогу в обход оборонительных позиций русской армии. Другой сообщает, сколь малы силы, противостоящие хану. «На Москве и во всех городах, – говорит он хану, – по два года была меженина[73]73
  Засуха.


[Закрыть] великая и мор великий, и межениною и мором воинские люди и чернь вымерли, а иных многих людей государь казнил в своей опале, а государь де живёт в Слободе, а воинские люди в немцах. А против де тебя в собранье людей нет».

Девлет-Гирей переходит под Кромами реку вброд, обходит правый фланг русской армии и, сбивая малые заслоны, стремительно движется к Москве. Опричным отрядам не удаётся затормозить его наступление. К сожалению, правы оказались перебежчики: растянуть оборонительный щит для прикрытия флангов не удаётся, поскольку растягивать попросту нечего: резервы отсутствуют.

В ту несчастную весну всё идёт неудачно, всё не работает, всё происходит не по плану. Иван Васильевич испытывает настоящее потрясение. В 1552 году под Казанью он боялся по милости собственных воевод попасть к неприятелю в руки. Теперь старые его страхи оживают и материализуются. Неожиданно для Ивана IV татары оказываются в непосредственной близости от его ставки. Никто не привёл государю «языка». Никто не позаботился о ведении сторожевой службы. Прежде всего, допустили странное легкомыслие командиры Передового и Сторожевого полков, на которые возлагались обязанности авангардных частей армии. Опричные воеводы проходят мимо царя с полками в растерянности, не зная, что предпринять. Иван IV опасается, как бы кто-нибудь не взял его коня под уздцы и не привёл его вместе с всадником к Девлет-Гирею. Отступление кажется государю наименьшей из бед. Так и раньше поступали многие князья Московского дома, застигнутые татарским набегом врасплох.

Царь с частью опричного корпуса отступает к Москве, оттуда к Александровской слободе, а из слободы – в Ростов.

В отсутствие опричной армии земские воеводы попытались организовать оборону столицы. Им удалось собрать полки под Москвой незадолго до подхода Девлет-Гирея. Во главе земской рати стояли опытные и храбрые военачальники: князь Иван Дмитриевич Бельский (старший из воевод), князь Иван Фёдорович Мстиславский и князь Михаил Иванович Воротынский. Остатками опричного корпуса под Москвой руководил князь Василий Иванович Темкин-Ростовский. Казалось, положение города небезнадёжно. Бельский контратаковал и добился успеха. К сожалению, во время атаки на татарское войско главнокомандующий получил ранение. Он был отвезён на свой двор. Его отсутствие лишило обороняющихся должной дисциплины.

Не умея взять город, Девлет-Гирей велел запалить его. Он намеревался разграбить всё, что не смогут защитить русские воеводы, занятые тушением пожара. Татары подожгли сначала царскую летнюю резиденцию в Коломенском, а на следующий день – московские посады.

Москва имела слабое место, которое невозможно было скрыть как от татар, так и от европейцев. Англичанин Ричард Ченслор сообщает: «Сама Москва очень велика. Я считаю, что город в целом больше, чем Лондон с предместьями. Но она построена очень грубо и стоит безо всякого порядка. Все дома деревянные, что очень опасно в пожарном отношении. Есть в Москве прекрасный замок, высокие стены которого выстроены из кирпича… Впрочем, я не знаю этого точно, так как ни один иностранец не допускается к их осмотру. По одну сторону замка проходит ров; по другую – река, называемая Москвой, текущая в Татарию и в море, называемое Каспийским. С северной стороны расположен нижний город; он также окружён кирпичными стенами и таким образом примыкает к стенам замка».

Что видно из этого описания? В Москве почти нет каменных строений. Кремль да Китай-город (Ченслор именует первый из них «замком», а второй – «нижним городом»), да некоторые храмы выстроены из камня. Всё прочее – из брёвен, что, как заметил англичанин, «очень опасно в пожарном отношении».

Итак, Москва времён Ивана Грозного – островки камня в океане дерева…

Пожар обернулся огненной бурей, настоящим бедствием. Результат превзошёл все ожидания хана. Огонь стремительно и неотвратимо убивал город. Земские ратники оставались в Москве. Не покидая позиций, они сражались с крымцами посреди пылающих улиц. Тогда погибли боярин Михаил Иванович Вороной-Волынский и раненый князь Бельский со множеством русских воинов. Девлет-Гирей так и не смог занять город. Ужаснувшись зрелищем разбушевавшейся стихии, понеся значительные потери, татары отошли прочь, прихватив с собой трофеи и полон. К тому времени в русской столице армии уже не существовало – лишь несколько сотен чудом уцелевших детей боярских…

Небольшой полк Воротынского стоял на отшибе и уцелел. Князь преследовал крымцев, однако по малолюдству своего отряда не сумел отбить пленников. Орда ушла, по дороге разорив Рязанщину.

Невозможно без ужаса и печали читать источники, повествующие о гибели великого города в огне. Блистательная Москва, многолюдная, богатая, защищённая прочными стенами, украшенная храмами, кипящая на торгах, грозная своими полками, окружённая кольцом тихих и славных обителей, отчего ты пала? Отчего допустили к тебе врага? Отчего была ты венценосной владычицей, а стала грязной нищенкой? Отчего царь и его слуги допустили бесчестие православной столицы? Невозможно забыть этой боли и этого позора, и только Богу, наверное, легко простить такой грех!

У нас нет надёжных данных ни о населении Москвы в XVI столетии, ни о размерах урона, нанесённого русской столице в несчастный год Девлет-Гиреева нашествия. Но записки иностранцев, побывавших в Москве тогда или несколькими годами позднее, дают общее представление о масштабах катастрофы.

Вот письмо неизвестного англичанина, ставшего свидетелем событий 1571 года: «Число погибших при разорении Москвы показывают такое громадное, что я не решаюсь передать его… В два месяца едва ли будет возможно очистить от человеческих и лошадиных трупов город, в котором остались теперь одни стены, да там и сям каменные дома, словно головки водосточной трубы…»

Генрих Штаден, современник событий, офицер опричного войска, скорее всего, оказался в сожжённой Москве вскоре после отхода Девлет-Гирея. Он, в частности, пишет: «…за шесть часов выгорели начисто и город, и Кремль, и Опричный двор, и слободы. Была такая великая напасть, что никто не мог её избегнуть!.. Колокола, висевшие на колокольне посреди Кремля, упали на землю и некоторые разбились… Башни или цитадели, где лежало пороховое зелье, взорвались от пожара – с теми, кто был в погребах; в дыму задохнулось много татар, которые грабили монастыри и церкви вне Кремля, в опричнине и земщине… Татарский царь Девлет-Гирей повернул обратно в Крым с сотнями тысяч (viel hundert tausent) пленников и положил в пусте у великого князя всю Рязанскую землю».

Джером Горсей, агент Московской компании англичан, прибывший в Москву в 1573 году, доносит в своих записках несколько страшных подробностей Московского разгрома: «Река и рвы вокруг Москвы были запружены наполнившими их тысячами людей, нагруженных золотом, серебром, драгоценностями, ожерельями, серьгами, браслетами и сокровищами и старавшихся спастись в воде, едва высунув поверх неё головы. Однако сгорело и утонуло так много тысяч людей, что реку нельзя было очистить от трупов в течение двенадцати последующих месяцев, несмотря на все предпринятые меры и усилия. Те, кто остался в живых, и люди из других городов и мест занимались каждый день поисками и вылавливанием на большом пространстве [реки] колец, драгоценностей, сосудов, мешочков с золотом и серебром. Многие таким путём обогатились. Улицы города, церкви, погреба и подвалы были до того забиты умершими и задохнувшимися, что долго потом ни один человек не мог пройти [мимо] из-за отравленного воздуха и смрада… Крымский царь со своими войсками наблюдал этот большой пожар, удобно разместившись в прекрасном Симоновом монастыре на берегу реки в четырёх милях от города, захватив награбленное и отобрав богатство у тех, кто успел спастись бегством от пожара. Хотя пожар города принёс им мало пользы, они удовлетворились этим, возвращаясь назад с пленными и с тем, что успели награбить…»

Антонио Поссевино, папский посол, побывавший в России в 1581—1582 годах, слышал о былом величии Москвы: «Конечно, и при нынешнем государе (Иване Грозном. – Д. В.) Москва была более благочестива и многочисленна, но в 70-м году нынешнего века она была сожжена татарами (на самом деле в 1571 году. – Д. В.), большая часть жителей погибла при пожаре, и всё было сведено к более тесным границам. Сохранились следы более обширной территории в окружности, так что там, где было 8 или, может быть, 9 миль, теперь насчитывается уже едва 5 миль».

И можно было бы, наверное, обвинить иностранцев, писавших об огненной катастрофе 1571 года, в клеветничестве, дескать, злобствуя на Россию смаковали они жуткие подробности и, возможно, преувеличили многое. Но ведь и русские источники пишут о московском бедствии с ужасом и горем!

Вот голос летописца: «И прииде царь крымской к Москве и Москву выжег всю, в три часы вся згорела, и людей без числа згорело всяких. А князь Иван Бельской приехал з дела к себе на двор побывати да вошол в погреб к сестре своей к Васильевой жене Юрьевича, и тамо и задохся со всем… Да в ту же пору вырвало две стены городовых: у Кремля пониже Фроловского мосту против Троицы, а другую в Китае против Земского двора; а было под ними зелия (пороха); и вдосталь людей побило многих».

За московский разгром 1571 года ответствен прежде всего сам царь. Людей не хватило для обороны? А где они, эти люди? Страна ещё не запустела, и есть откуда взять людей. В Ливонии главные полки? Почему они оказались в Ливонии, если вот уже несколько лет над столицей России нависает угроза с юга? Почему она вообще идёт, эта война за чужие земли, если положение собственной столицы небезопасно? Воеводы оказались слабы? Но кто поставил этих воевод? Изменники провели войска крымского хана в обход русской армии? А откуда они взялись, эти изменники? Почему их так много? Из-за чего явилось в них такое рвение? Перед лицом христианской общины за тактические просчёты отвечают военачальники, но за стратегическое поражение, столь страшное, столь унизительное, – только сам государь. Ничего подобного не случалось со времён Дмитрия Донского, а именно Тохтамышевой рати 1382 года. Государь Василий Дмитриевич, располагавший намного меньшими силами, чем Иван Грозный, не отдал столицу хану Едигею, в 1408 году подступавшему под самые её стены. При Иване III враг даже издалека не угрожал ей. А Иван Васильевич почему-то позволил врагам креста нанести удар в самое сердце державы…

Даже к 1588 году, когда в Московское государство приехал английский дипломат Джильс Флетчер, столица ещё не залечила страшные раны: «Число домов, как сказывали мне, во всём городе, по подсчётам, сделанным по царскому указу (незадолго до сожжения его крымцами), простиралось до 41 500. Со времени осады города татарами и произведённого ими пожара (что случилось в 1571 году) земля во многих местах остаётся пустой, тогда как прежде она была заселена и застроена, в особенности же на южной стороне города…»