Текст книги "Боговы дни"

Автор книги: Дмитрий Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Дмитрий Иванов

Семнадцать мгновений любви

Гуси-лебеди

Андрюшка в «Солнечном городе»

Солнце Троицы

Забытая зима

Пыль родных дорог

Боговы дни

Корни жизни

Домик окнами в сад

Классовый враг

Лицо земли

ПОЕЗД И ВЕЛИКАН

КОЛЕЯ ЦИВИЛИЗАЦИИ

Праздники по субботам

Сезон красных флажков

Запах позднего лета

На другом берегу

Полуверующий

Квартирный вопрос

Отпуск не по плану

Дмитрий Иванов

БОГОВЫ ДНИ

Повести и рассказы

Автор книги выражает глубокую благодарность Дмитрию Александровичу Безбородому, генеральному директору ООО «Пластиковые скважины» (г. Новосибирск), за спонсорскую помощь в издании книги.

Семнадцать мгновений любви

Вместо предисловия

Время, не разделенное на прошлое, настоящее и будущее, современному человеку представить сложно. Это – образ из Ветхого Завета. В едином божественном времени – вечности – жили Адам и Ева, до изгнания из рая. Теперь время восторгов и озарений приходится каждому собирать по крупицам. Сколько накопится за жизнь? Кому как повезёт, и насколько он сам постарается. Не очерстветь душой, не озлобиться, не разучиться восхищаться красотой, быть милосердным, уметь прощать. В общем – сохранить в себе искру божью.

Счастливые часов не наблюдают. Возможно, потому, что попадают в другое измерение – творчества и любви, где дни пролетают, как часы, а часы – как мгновения. Пережитых и запечатлённых писателем Дмитрием Ивановым Боговых дней хватило на целую книгу.

«Работа не убежит, у бога дней много. Отдохни», – говорит в повести «Боговы дни» дед Миша своему пятнадцатилетнему внучатому племяннику, когда они приходят на сенокос, и, прежде чем начинать работать, садится в траву, достаёт портсигар. А вечером, закурив на крылечке и «пуская дым в темноту, куда-то вверх, на отчётливо-ясный, как тропинка, Млечный Путь», обещает, что «завтре добрый день будет, солнце чисто закаталось»… В «Запахе позднего лета» другой странноватый герой – деревенский умелец, мастер на все руки Николай Иванович – работает не за деньги, не за выпивку, а просто «в помощь». «Очарованный красотой и бесконечностью Вселенной», он больше всего ценит одному ему понятную гармонию, в том числе – и в отношениях людей. И этим он счастлив…

Таких героев в произведениях Дмитрия Иванова немало. Они по-своему воспринимают жизнь, обострённо чувствуют красоту мира.

В рассказе «Классовый враг» автор попытался нарисовать отрицательного персонажа. Выбившийся из грязи в князи, обсчитывающий наёмных работников мелкий хозяйчик Валера – казалось бы, конченый мироед, кровосос. Но вдруг он появляется на стройке вместе с больным церебральным параличом ребёнком, безвольно, как кукла, лежащим в машине. И классовая ненависть, ещё недавно переполнявшая обиженных работяг, вдруг улетучивается, они соглашаются отделать заказчику ещё один объект.

Эти повести и рассказы – искренние, светлые, чистые. Прочитав их, хочется жить.

Дмитрий Иванов – писатель-традиционалист, его стиль и манера письма сформированы под влиянием классической русской и советской литературы. «Как воспитали когда-то на филфаке Томского университета – таким и остался, ничего другого не искал», – признаётся он и гордится этим. Отсюда убеждение, что писать надо просто: «Чтобы читатель тебе сопереживал, надо, чтобы он тебя, как минимум, понимал». Писатель идёт от образа, а не от идеи. «Сначала появляются картина, краски, звуки, настроение, которые не дают покоя, а уже потом под них подвёрстывается идеология, какие-то мысли», – приоткрывает он свою творческую лабораторию.

Его небольшие произведения похожи на стихотворения в прозе. Они – ритмичные, живые, они дышат. Вдох – рассказчик созерцает окружающую его красоту, словно накапливая силы. Выдох – и на читателя накатывает мощная энергетическая волна, уносящая его в неведомые дали, в заросли белоголовника и морковника, в увалы и березники, где вдали у горизонта голубеют контуры гор, подножие большой горной страны, простирающейся до самого Индийского океана. И так снова и снова. И каждый новый выдох – на порядок мощнее предыдущего.

Во многих произведениях главный герой автобиографичен, это – воспоминания детства, юности самого писателя. Южная Сибирь, лесостепь, Саянские отроги, раздольные поля, берёзовые колки, крутолобые увалы – на фоне этих пейзажей развиваются сюжеты доброй половины произведений. Сюда, в село Тюльково Балахтинского района Красноярского края, из года в год приезжал погостить на лето к многочисленным бабушкам и дедушкам мальчик Дима из Томска. Эти самые сильные и яркие впечатления начала жизни, открытия мира вдохновили писателя на создание цикла деревенских повестей и рассказов.

Другая ностальгическая тема – старый Томск, где прошла городская, «школьная» часть детства автора. Того Томска уже практически нет, но его светлый образ возрождается в рассказах «Андрюшка в Солнечном городе» и «Забытая зима».

С годами тематика произведений писателя меняется. Главный герой рассказа «На другом берегу» Андрей Павлович, оказавшись прикованным к инвалидной коляске, переоценивает жизненные ценности. Уставший от городской суеты Виктор в рассказе «Отпуск не по плану» приезжает к престарелому отцу в деревню, чтобы порыбачить и отдохнуть, но, повинуясь чувству сыновнего долга, тратит весь свой отпуск на восстановление никому не нужного, рухнувшего от старости сарая. Целесообразность трудовых затрат сомнительна, функциональность восстановленного объекта практически равна нулю. Один из деревенских родственников даже язвительно пошутил по этому поводу: «Ну, дядя Коля, будешь сдавать в аренду, кому дрова складывать некуда…» А, может, это просто подставка под жестяного петушка на коньке сарая?.. Ну – нет! Не подставка, а – постамент! Как символ возрождения приходящей в упадок родительской усадьбы. Как моральная поддержка для стареющего отца. Разве этого мало?!

Отдельно следует сказать о рассказе «Полуверующий», где физик-атеист Владимир Иванович на склоне лет приходит к Богу. Тоже символично для нескольких поколений людей, выросших в СССР. В конце рассказа читатель теряет даже тень сомнения, что автор пишет с себя.

Однако, на мой взгляд, именно здесь, даже сам того не осознавая, писатель окончательно расходится со своим литературным героем. В отличие от Владимира Ивановича, сам Дмитрий Александрович Иванов – человек в глубине души очень верующий. Он умеет не только восхищаться красотой творения божьего, но и передавать её. И любит людей. А что до соблюдения обрядов, то это не главное. Две повести и пятнадцать рассказов. Семнадцать озарений-откровений написаны с такой честностью и покаянием, словно автор исповедовался перед читателями, как перед священником в храме.

Дмитрий Барчук

Гуси-лебеди

Поезд тронулся, и городская жизнь, прощально качнув вокзальными фонарями в окне вагона, пропала в темноте… Пока дед с бабушкой устраивались в купе, Пашка, ещё не достававший ногами до пола, сидел у этого окна и с замиранием сердца смотрел в несущуюся навстречу ночь, в которой ничего, кроме отражённой в стекле тусклой вагонной лампы, не было видно. Лишь время от времени из неё чертями выскакивали какие-то огни и, коротко сверкнув, вновь пропадали в темноте. Где, по какому тридевятому царству шел поезд – кто знает? Но Пашка знал, что за этим ночным царством, в конце пути, есть другое царство – с лесом, речкой и чудесной деревней Спасское, где их ждала другая его бабушка – Катерина Ивановна. Он почти не помнил, как его возили к ней позапрошлым летом, но тогда он был еще маленьким. А сейчас ему уже скоро пять. Он сидел и мечтал, как будет купаться в речке и ездить с бабушками по ягоды…

– Ложись спать, а завтра проснёшься – мы будем уже далё-ёко-далёко, – сказал дед.

Пашку уложили на нижнюю полку одного, как взрослого, и в зыбком полусне всё вокруг наполнилось видениями. Он смутно слышал, как поезд останавливаетсяна большойстанции. Наминутку открыл глаза: по стенам сумеречного купе скользили призрачные блики, за окном светилось множество огней. Стук колёс затихал, его сменяла тишина, наполненная дыханием и храпом спящего вагона. Пашка знал, что это станция, которую дед и бабушка называли забавным именем «Тайга». Вдруг раздался страшный грохот и лязг, и он стукнулся лбом в стенку.

– Язьви тебя-то! – охнула бабушка.

Пашка хотел заплакать, но, вспомнив, что он уже взрослый, только потер ушибленный лоб. Маневровый локомотив отцеплял их от старого состава и тащил куда-то на запасной путь, чтобы оставить там на несколько часов, а потом прицепить к другому поезду.

Раньше Пашка думал, что Тайга – это что-то вроде одинокой платформы в лесу, по которой ходят волки и медведи, а кругом – синие таёжные дали. Но Тайга оказалась кучей огней, и по перрону ходили не медведи, а суровые дядьки, постукивая молоточками под брюхом вагонов и жутковато попыхивая огоньками цигарок. Пашку, как магнитом, тянуло к окну, но бабушка прогоняла его:

– Паша, лежи спи, завтра насмотришься!

Он засыпал, вновь просыпался, до него доносились гудки локомотивов, плавающий женский голос, время от времени вдруг появлявшийся в этой удивительной ночи, говоривший что-то неразборчивое. Другие радиоголоса резко переругивались, метались и наскакивали друг на друга где-то в отдалении. Все они переплетались в сонной пашкиной голове, превращались в трёхлитровую банку, набитую белыми мельтешащими бабочками-капустницами.

Потом в загадочном мире, из которого доносились звуки и голоса, кто-то неподалёку начал насвистывать песенку про чёрного кота… Пашке страшно хотелось выйти из вагона, посмотреть, что происходит. Но в конце-концов сон одолел и бабочек, и чёрных котов. Пашка заснул так крепко, что не слышал, как вагон прицепили к новому поезду, и таинственная Тайга уплыла в ночь.

* * *

Когда он открыл глаза, в купе уже играло яркое солнце, колёса поезда бодро стучали. Дед с бабушкой пили чай, золотились кольца пара над их дымящимися стаканами, за окном бежали сверкающие от росы поля и перелески. От призрачной ночи с чудными голосами не осталось и следа. И Пашка сразу забыл и о ней, и обо всей прошлой жизни, которую она отсекла.

– А-а, Павлуха проснулся, – сказал дед, лукаво глянув на Пашку. И повторил нараспев: – Павлу-уха проснулся… Вставай, уж пора завтракать.

За завтраком, прихлёбывая из стакана в массивном железнодорожном подстаканнике горячий чай, дед говорил Пашке:

– Приедем в Спасскую – пойдём в березник, нарвем душицы, будем пить чай с душицей. Помнишь, как позапрошлый год ходили? Какой у нас там бе-ре-е-езник!

Единственное, что Пашка смутно помнил с позапрошлого лета – это березник: нечто огромное, зелёное, полное зыблющегося света и теней, и больших чёрных муравьев, которые падали за шиворот, больно кусались. Помнил, как огнём обжигал запах ладошки, когда похлопаешь по муравьиной куче, помнил красивый, как из сказки, алый цветок – Марьин корень. Быстрей бы приехать!..

Пашка немного погулял по вагону, таращась на незнакомых дяденек и тётенек, стариков и детей, которые завтракали и беседовали, играли в карты или просто лежали. Потом он поиграл, попереглядывался с маленьким мальчиком, который тоже гулял по вагону, доходил до их купе, выглядывал из-за перегородки, встречался с Пашкой глазами и тут же убегал. А потом в большом мире за окном вновь появились и начали переругиваться сердитые радиоголоса – поезд подходил к крупной станции.

– Вот уже Мариинск, – сказал дед.

Пашка поглядел в окно: словно чудовища, наплывали огромные товарные платформы с углём, длинные, как поезда, серые пакгаузы с голубями на просторных крышах…

Объявили стоянку, дед с Пашкой пошли поглядеть на станцию, а бабушка осталась. Она побаивалась выходить – вдруг поезд уйдет без неё!

– Далёко не ходите, отстанете – я сразу умру, – серьёзно предупредила их она.

Они вышли на солнечный, наполненный бодрой вокзальной суетой перрон. У Пашки, ещё плохо понимавшего разницу между промежуточными остановками и конечной станцией, в голове началась лёгкая путаница.

– А мы… ещё не приехали? – спросил он, уставившись на проходящего мимо дядьку в замасленной робе, который толкал перед собой пустую тележку для чемоданов и попыхивал цыгаркой. – А когда мы приедем?

– Ещё далёко, – дед потрепал его по круглой стриженой голове. – Вечером приедем в Ужур, к бабе Марусе, а в Спасскую поедем завтра на автобусе…

Пашка заворожённо смотрел на огромные зелёные вагоны, на стоявшие на рельсах чудовищные железные колёса, налитые нечеловеческой мощью… Тело поезда, казалось, уходило к самому горизонту, где сверкающая на солнце паутина рельсов и проводов почти касалась края голубого неба. Где-то там, за лежащим на этом краю одиноким белым облачком, ждали Пашку березник с алым цветком и бабушка Катерина Ивановна…

Дед взял размечтавшегося Пашку под мышки, поднял в воздух и поставил на высоченные железные ступеньки назад в вагон:

– Беги к бабе, а я пойду куплю газету.

Пашка вернулся в купе.

– Уедет поезд – будет ему газета! – недовольно сказала бабушка, когда он доложил про деда.

Пашка тоже начал побаиваться. В его и бабушкином представлении отстать от поезда было таким ужасом, что лучше уж сразу умереть. Пашка представил сцену: поезд уходит, дед остается один среди чужих людей, понимает, что они с бабушкой уехали, и прямо на перроне умирает от отчаяния. Потом в поезде умирает бабушка. Потом – он, Пашка…

Вместе с бабушкой он тревожно поглядывал в окно на снующий по перрону народ. Деда не видать.

Вот что-то пробубнил женский голос из вокзального репродуктора. Пашка с бабушкой ничего не разобрали, волновались всё больше. Вдруг от головы до хвоста состава судорогой пробежала дрожь. Они тоже вздрогнули и, словно в замедленном кино, увидели, как тронулись с места, неторопливо поплыли перрон и здание вокзала. Разом померкли солнце, летнее утро, в прах рассыпалось сказочное царство с лесом и речкой.

– Это уж чё, поехали? – бабушка глядела на плывущий вокзал, на испуганного Пашку выпученными глазами, словно не веря в происходящее. – Дак это он где?!.

Она встала, чтобы бежать к проводнику, но в купе живой-здоровый, с газетой «Известия» в руках, вошел дед. Снова вспыхнуло в небе солнце, вернулись на свои места утро и сказочное царство.

Не вернулось лишь порушенное бабушкино здоровье.

– Вот что ты делашь! – ругала она деда, держась за сердце. – Парнишка напугал и меня!

– Да я в тамбуре с проводником разговаривал, – оправдывался дед. – Всё, всё, больше никуда не пойду…

Бабушка пила капли, в купе стоял больничный запах корвалола и валерьянки, путешествие, на радость Пашке, продолжалось.

* * *

Огромный мир, по которому ехал Пашка, был полон чудес. Грозный, красивый поезд мчался через леса и реки, мимо Пашки проплывали раскинувшиеся, как скатерть-самобранка, разноцветные поля в дрожащем жарком мареве, уходящие к небу горы-великаны, разбросанные по ним кудрявые берёзовые колки. У самых колёс поезда земля вдруг обрывалась, катилась пропастью вниз, и у Пашки замирало сердце: на дне пропасти он видел тонкий шнурок змеистой речушки, тёмные пятнышки кустов. Казалось, поезд летит над ними по воздуху… А когда окно с воем и грохотом задергивали железные арки проносящегося ажурного моста, сквозь которые тусклым серебром сверкала широкая лента большой реки, Пашка испуганно отшатывался.

– Испугался? – озорно улыбался дед.

Объяснял:

– Это Кия…

Или:

– Это Чулым…

А в бескрайних далях, куда уходил поезд, на горизонте вставали, то сходясь, то расходясь, как морские волны, сказочные голубые горы.

– Это хребет Арга… Это Солгонский кряж… – говорил незнакомые слова дед.

– А Спасское – там? – спрашивал Пашка, указывая на горы.

– Там.

– А баба Катя нас уже ждёт?

– Ждёт. Напекла тебе шаньги – вку-усные! Завтра будет нас встречать.

Пашке чудилось: где-то там, на голубых горах, стоит его бабушка Катерина Ивановна, глядит из-под руки вниз – не едет ли внук Паша? А другой рукой держит жёлтую, облитую маслом шаньгу…

«Далеко живёт баба Катя, вон сколько до нее лесов и гор», – думал Пашка. Он и не знал, что на земле их так много, что в мире столько станций и вокзалов, и что железная дорога – такая длинная. Она бежала и бежала, и нигде не кончалась, и на всех станциях жила одинаково невозмутимой, размеренной жизнью: посвистывала гудками, ворчала непонятной скороговоркой диспетчеров. И от неё веяло силой, спокойствием и бессонной бодростью.

* * *

Долго ли, коротко ли, но вот длинный день, вместе с рельсами убегавший из-под колёс поезда, наконец, склонился к вечеру, горячее летнее солнце ушло за горизонт, и могучая железная дорога, ободряюще подмигнув в сумерках красными огоньками, в последний раз рассыпалась диспетчерскими голосами над Пашкиной головой. Поезд прибыл на станцию «Ужур».

С чемоданами и сумками, на которые не хватало рук, они кое-как выгрузились на ещё хранивший дневное тепло ужурский перрон с проросшей в трещины пыльной травой, вдохнули вечерний, пахнущий дымком, воздух.

Последней, крепко ухватившись за тамбурный поручень, тяжело сошла бабушка.

– Слау бох, думала – жива не доеду, – сказала она, почувствовав, наконец, под ногами твёрдую землю, и перекрестилась. – До сродной сестрички доехали, теперь уж дома.

– Завтра приедем – тогда перекрестимся, – поправил дед…

Они оставили чемоданы в камере хранения маленького полупустого вокзала, где на подоконнике спала толстая кошка, и налегке, с одной сумкой, пошли по притихшим, уже подёрнутым сумерками, пахнущим теплой пылью и коровами ужурским улицам.

Пашка таращился вокруг: вот он, Ужур, про который бабушка говорит «Теперь уж дома!» Пустынная улица поднималась в гору, справа в промежутки между домами Пашка видел огромную яму, где дома и огороды сливались в сплошное, мерцавшее редкими огоньками одеяло сумерек. Оттуда доносились то приглушенный лай собак, то отдалённый треск мотоцикла, то чуть слышные девичьи голоса и обрывки песни. Пашке чудилось, что там, на дне синей ямы, затаилось гигантское живое существо, которое дразнило его и старалось напугать. Темнело, вспыхивали окна одноэтажных домишек, казавшихся Пашке сказочными разбойничьими избушками, а над их чёрными крышами стояло огромное, ещё светлое небо, и в глубине его висел тонкий серебряный месяц.

Дед с бабушкой, тяжело шагавшие впереди, остановились передохнуть.

– Дай-то бог, чтобы Маруся была дома, – сказала бабушка, тяжело переводя дыхание. – Ночевать на вокзале… парнишка и так ночь не спал. у меня голова из ума выбиват…

Пашка вдруг почувствовал тоскливое беспокойство, он устал и хотел есть.

Наконец они остановились возле одного из безмолвных домишек. Его окна за тёмным, заросшим крапивой и черёмухой палисадником тоже были темны, а над силуэтом чёрной крыши Пашка увидел одинокую, мерцающую из холодной бесконечности звезду.

– Неуж нету?! – запаленно выдохнула бабушка.

Пашке стало совсем тоскливо, он приготовился плакать. Дед толкнул калитку в покосившейся воротине – закрыто. Побрякал кольцом щеколды. Тишина, только в соседнем дворе взлаяла собака, да ветерок чуть слышно прошелестел в черёмуховых листьях.

– Марусё-о-о-оу! – закричала бабушка.

И вдруг откуда-то из-за дома донеслось:

– О-оу!.. Иду-у!..

В ночи просиял свет! Через щели воротины он упал полосками на траву, потом хлынул в открывшуюся калитку. Окружённая им, как нимбом, в ней стояла тёмная фигура, вокруг её головы летали светящиеся точки ночных мотыльков.

– Ах вон это каки полуно-ошники… мои-то родныя… – радостно сказала фигура, и Пашка почувствовал, как от её распевного голоса сразу стало тепло и хорошо.

Он услышал громкое чмоканье – фигура целовалась с бабушкой, потом с дедом.

– Слау бох, а мы уж думали – никого нет, окна тёмны, – говорила бабушка.

– Да я только с дежурства, в огороде огурцы поливала, ничё не слышу. А вороты уж заложила… Ну-ка, а де тут у вас… мой-то хороший.

Пашка почувствовал, как его целуют в макушку,

теплые, загрубелые, пахнущие чем-то знакомым ладони гладят по голове. Бабы Марусины руки пахли огурцами…

Через заросший травой дворик прямо по широкой полосе света, падавшего из открытых сенных дверей, они пошли в избу, точно по спасительной, раздвигавшей ночь дороге, и вокруг них танцевали огненные искры мотыльков.

* * *

В бабы Марусиной избе пахло чем-то старым и терпким: «Как у бабушки в сундуке», – вспомнил Пашка. Под низеньким потолком уютно горела яркая лампочка на забелённом извёсткой проводе, освещала кособокую русскую печь, стол, лавку с вёдрами. Пашка увидел, что у бабы Маруси – еще молодые чёрные глаза, которые озорно поблёскивали из-под низко повязанного белого платка. Она собирала на стол, дед с бабушкой сидели на лавке и вели обстоятельный разговор о домашних новостях, огурцах и погоде. Пашка сидел рядом, вертелся, таращился на громадную белёную печь с тёмным, как пещера, устьем, прислоненную к ней забавную деревянную лопату, корзину с яйцами под лавкой… А со стены с немного расплывчатой старой фотографии в крашеной рамке на него печально глядели какой-то дяденька с закрученными усами и тетенька с черной косой.

– Баба, а это кто?

– Что? – повернулась к нему бабушка. – Это бабы Марусины родители. Маруся, это же как дядя Алексей с войны пришел снималися? У тети Нюры ишшо коса кака.

– Да, а у тяти вон чуб, – улыбнулась баба Маруся.

Из-за печки, качнув цветастой занавеской, вдруг бесшумно вышел большой чёрный кот. Он глянул жёлтыми глазами на гостей, на бабу Марусю, понюхал воздух, подошел к Пашке и потерся головой о его ногу. Заинтригованный Пашка, ещё не видавший таких красивых и компанейских котов, слез с лавки, погладил кота.

– Что, варнак, знакомиться пришел? Это мой Васька, – представила кота баба Маруся.

Васька немного посидел, встал и неторопливо пошел в дверной проём за голубенькими занавесками, который Пашка заметил только сейчас. Пашка – за ним.

Они с котом оказались в маленькой комнатке. На двух окошках – чистенькие тюлевые занавески и горшки с цветами, на полу – разноцветные половики-дорожки, в углу – старенький, покрытый вышитой салфеткой комод с зеркалом. А на стене громко тикали в тишине часы с гирьками. Но главным предметом, занимавшим чуть не полкомнаты, была высоченная, заправленная узорным покрывалом кровать с пышной периной и горой подушек, уходившей, казалось, к самому потолку. Чёрный кот Васька бесшумно ходил по мягким дорожкам, на которые из кухни падала полоска света, и в полумраке чудесная бабы Марусина горница казалась Пашке настоящей сказкой.

Он встал на цыпочки и выглянул из-за перины, чтобы разглядеть висевший над кроватью старый ворсистый ковёр. В ковре была волшебная страна: по зеркально-стеклянным водам, над которыми нависали кущи диковинных растений, прямо на Пашку плыли большие белые птицы с изогнутыми шеями, одновременно похожие и на гусей, и на лебедей, и на цапель. На берегу среди не то пальм, не то берёз гуляли то ли олени, то ли косули. А над всем этим поднимались и уходили в золотые дали чудесные, покрытые лесами горы, похожие на те, что Пашка видел из окна поезда. В полумраке казалось, что олени ходят, а птицы плавают… В тёмное окно долетел далёкий гудок поезда со станции и разнёсся по горам и лесам волшебной страны…

От восторга Пашка затаил дыхание, потом начал хлопать ладонями по тугому покрывалу кровати и тихонько петь:

– А-а-а… о-о-о… у-у-у!..

Он понял: на бабы Марусином ковре нарисовано то самое царство с лесом и речкой, в которое они едут. И побежал к деду.

– Деда! – потянул он его за руку, косясь на бабу Марусю. – Пойдём… Ну пойдём… Там – гуси-лебеди!

– Что ты?.. Куда?.. – подчиняясь напору Пашки, дед покряхтел, поднялся с лавки и пошёл вслед за ним за голубую занавеску.

– А-а, это он, пади, про ковёр, – засмеялась баба Маруся. – Думаю – какие гуси-лебеди…

Пашка показал деду ковёр:

– Гуси-лебеди… Это они в нашей речке плавают?

– Ох, какие красивые гуси-ле-ебеди! – прицокнул языком дед. – Да, в нашей речке тоже плавают. Завтра приедем – сходим на речку… Ну, айда, баба Маруся есть зовёт.

В кухне на столе уже дымилась чашка с варёной, обсыпанной зелёным лучком картошкой, стояло нарезанное сало, селёдка…

– Маруся, вот куды столь наладила! – говорила бабушка.

– С дороги устали – угощайтеся, – улыбалась баба Маруся.

– Гуси-лебеди, гуси-лебеди, – садясь за стол, усмехался дед. – Сами мы теперь – гуси-лебеди перелётные… Весной-летом – в деревню, осенью – в город на зимовку. Летим через тебя, Маруся, с посадкой.

Все засмеялись.

Баба Маруся поставила на стол пузатенький графинчик.

– Вот тут у меня есть маленько.

– Ишшо и бутылку ставит. Да ты чё, бог с тобой, мы чуть живыя, Маруся! – укоряла ее бабушка.

– Ничего, с устатку нужно. Со встречей-то, по одной…

Когда бабушку уговорили на полстопочки, дед поднял свою и сказал:

– Ну, со встречей, слава богу – повидались! И чтоб видаться каждый год, сколько бог даст! Как гуси-лебеди!

Все опять засмеялись. Поглядывая на Пашку, баба Маруся ласково поерошила ему чубчик…

Пашка ел горячую картошку со сметаной и не понимал, чему смеются взрослые. Но он уже прочно поселил в своём царстве с лесом и речкой гусей-лебедей и волшебные горы с бабы Марусиного ковра, и твёрдо верил, что всё это увидит завтра наяву.

А взрослые вели свои взрослые разговоры. Баба Маруся, которая рано потеряла мужа и одна воспитывала дочь, говорила, что Клава учится в Красноярске в институте, сейчас сдает экзамены, а на выходные обещала приехать домой. Бабушка говорила, что вот уже три года, как они с дедом продали дом в Спасском и переехали в Томск к сыну, но к городу привыкнуть тяжело, каждое лето ездят на родину. И что прошлый год не заезжали в Ужур потому, что ехали через Красноярск. И что Катерина писала в письме, что корова отелилась в мае, и тёлочку назвали Майкой…

Глаза у Пашки начали слипаться прямо за столом. Он ещё помнил, как его укладывали спать на бабы Марусину кровать, к стенке, прямо в волшебное царство с гусями-лебедями, а потом сразу начал проваливаться то ли в бездонную, мягкую, как пух, перину, то ли в зеркальные воды, в которых отражались чудесные деревья. И, пока проваливался, вокруг летали белоснежные гуси-лебеди, а на высокой горе стояла баба Катя с маленькой тёлочкой и манила его рукой…

* * *

Утро было ясным: когда вместе с провожавшей их бабой Марусей они пошли на автобус, лучи раннего солнца, низко протянувшиеся над ужурскими улицами, били Пашке прямо в лицо, горели на развесистой росистой жалице у палисадников, покрывали позолотой весь мир. Невыспавшийся Пашка, поеживаясь от холодка, чувствовал на себе их ласковое прикосновение. Солнце поднималось над далёкой, с темной щеточкой берез, горой на горизонте – прямо из волшебного Пашкиного царства, и уже приветствовало Пашку от его имени.

Дед, ушедший раньше всех, чтобы занять очередь за билетами на семичасовой автобус, уже купил их и ждал на привокзальной площади. Весело поблёскивая на солнце квадратными окошками, маленькие «КАвЗики» один за другим вбегали на площадь. Когда появлялся очередной, дед с бабушкой напряжённо всматривались и гадали: «Наш?.. Не наш?..» Но автобус, дав круг, проносился мимо, исчезал за поворотом, и баба Маруся говорила:

– Это ужурский.

Пашкино сердце обрывалось. У него начала закрадываться ужасная мысль: что, если их автобус не придёт вообще?

Но вот очередной «КАвЗик» выскочил из-за поворота, плавно подкатил к ним и тормознул, обдав набежавшей пылью. Его заднее стекло тоже покрывали густые, похожие на морозные узоры, наслоения пыли – пыли дальних дорог, сквозь которую с трудом пробивалось даже яркое утреннее солнце. Это был самый прекрасный автобус в мире: на нём красовалась заветная табличка «Ужур – Балахта»!..

Люди, чемоданы, сумки и узлы кое-как разместились в переполненном автобусе, дед с бабушкой успели занять два передних места, а Пашку взяли на колени. Сидя на жёстком дедовом колене, Пашка смотрел в окно на привокзальную площадь с длинными утренними тенями, на бабу Марусю, которая улыбалась и махала им рукой, вместе с дедом и бабушкой махал в ответ. Он вспомнил чудесный ковер, чёрного кота Ваську… Но вот водитель завел мотор, автобус весело загудел, задрожал от нетерпения, и у Пашки сладко заныло сердце. Баба Маруся, до-свидания!

* * *　

Они ехали навстречу солнцу. Когда «КАвЗик» выбрался из путаницы ужурских улиц и поднялся на гору, во все стороны в утренней дымке раскинулись просторы, и в них уходила прямая, как стрела, гравийная дорога. Пашка увидел страну ещё более удивительную, чем на бабы Марусином ковре. Земля была такая огромная, что, казалось, выйди из автобуса – сразу полетишь. Горы и увалы, волны изумрудных полей и берёзовые колки в лоскутах прошитого солнцем золотого тумана даль за далью уходили к горизонту, становясь все синее и прозрачнее. А на горизонте, как граница между царствами земным и небесным, чуть заметной полоской лежали всё те же далекие таинственные горы. У Пашки захватывало дух.

– Деда, а мы скоро приедем?.. А где Спасское?.. А это что?.. – от избытка чувств он сыпал вопросами, показывая пальцем в окно…

Маленький автобус бежал среди зелёных полей и чёрных пашен, натужно гудя, полз на огромные горы – прямо в голубое небо, весело катился в глубокие низины с остатками тумана и серебряными нитками речек. У дороги вырастали деревни, автобус останавливался, в открывшуюся дверь, пока входили и выходили пассажиры, врывались запахи земли и травы. Свежий воздух будоражил Пашку, хотелось быстрее приехать, выйти на волю. Но маленький «КАвЗик» все шёл и шёл, и в духоте невыспавшегося Пашку начал морить сон. Перед глазами вновь поплыли гуси-лебеди.

Проснулся он от того, что дед легонько тряс его за плечо:

– Павлуха, Спасскую проспишь.

Пашка нехотя открыл глаза и увидел приближающиеся крыши какой-то деревни, а за ними – чудесные, покрытые лесом горы, как на ковре у бабы Маруси. Но его тянуло в сон, некоторое время он бессмысленно глядел в окно. Вдруг понял: это же березник!

– Деда, это березник? Мы приехали? – закричал он охрипшим со сна голосом.

– Вот теперь приехали, – сказал дед. – Просыпайся, гусь-лебедь!.. Это вон не Михаил нас встречает?

Бабушка, которая всю дорогу гадала, встретит их кто или нет, пристально глядела в окно. Вдали виднелись выходящие к дороге зады огородов, быстро приближалась беленькая остановочная будка, возле которой маячила чья-то одинокая фигура.

– Знать-то он…

Автобус скрипнул тормозами. Дед Миша, смотревший из-под руки, разглядел наконец показавшихся в дверях деда с бабушкой, дёрнулся, заспешил навстречу.

– Миша, примай! – подавали ему чемоданы.

Потом подали Пашку:

– Ишшо примай!

Дед Миша крякнул, совсем близко Пашка увидел его серую кепку, худой подбородок в седой щетине. Он почувствовал, как сильные руки отрывают его от ступеньки автобуса и опускают на землю.