Текст книги "Боговы дни"

Автор книги: Дмитрий Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Когда, положив венец, они перекуривали на брёвнах в огороде, из-за синих гор на горизонте начали появляться, поплыли по небу белые громады. Зима-лето подумал, что это похоже на стаю белых гусей, которая подошла к берегу, плюхнулась и важно поплыла по голубому озеру… Сияющие вечными небесными снегами, отливающие перламутром, облака словно были написаны художниками эпохи Возрождения, картины которых Зима-лето видел по телевизору. Казалось, на них вот-вот покажется маленькая фигурка Христа…

Небо над деревней сразу наполнилось напряжённой, таинственной жизнью. Стоило Зима-лето оторвать глаза от земли, как его завораживала эта необыкновенная жизнь. Облака, как живые существа, степенно меняли формы, наплывали друг на друга, расходились в разные стороны… А когда он опускал глаза, всё, что было рядом, на земле – деревня, недостроенная баня, их грешная, сидящая на брёвнышках компания – казалось ему мелким, суетным и ничтожным.

На грешной земле под царственным небом шла совсем другая жизнь. Похмелившийся, оживший Генка, размахивая руками и роняя с папиросы пепел, доказывал, что Ильин день без дождя не бывает.

– Хоть на пять минут, а брызнет, сколь раз замечал, – сипел он. – Ни одного году не было без дожжа. И Ильинска пятница тоже. Раз, помню: с утра солнце, небо чисто, с Васькой Сидором на спор пошли. «Не будет, – говорит, – дожжа, давай на бутылку!» – «Давай!» Но и всё, к вечеру нашли тучи, хлестанул. Поставил Сидор бутылку, с нём и гуляли.

– И сегодня будет? – серьёзным тоном спросил Петрович, бросив весёлый взгляд на Зима-лето.

Тот молча улыбнулся. Почувствовавший иронию Генка с достоинством затянулся и выпустил дым, выдержал паузу.

– Смейся не смейся, Петрович, а вот увидишь – к вечеру натянет…

Но пока, несмотря на появившиеся облака, дождём не пахло. День разгорался, начинало припекать, и в развесистой лебеде у забора заливисто, как маленькая скрипка, застрекотал кузнечик. Николай Иванович молча курил, досадовал на Генкино разглагольствование, мешавшее ему слушать кузнечика. Лёгкая грусть, с утра вплетавшаяся в его тихую «ильинскую» радость, непонятно почему росла.

Наверное, это была тонкая, разлитая в воздухе грусть позднего лета. Она чувствовалась во всём: в лёгкой дымке, голубившей лежащие перед ними огороды и заречные дали, в пролетевшем над картошкой и блеснувшем на солнце пушистом парашютике чертополоха, в нежном голоске скрипача-кузнечика. Зима-лето слышал эту грусть в густых грибных туманах по утрам, в огоньках вспыхивающих в огородах подсолнухов, в развесистой, отяжелевшей листве деревьев…

И ещё у позднего лета был свой запах. Оно пахло усталой зеленью, освежённой августовскими дождями землёй, горьковатым дымком и ещё чем-то, чему Зима-лето не знал названия. В этом запахе была светлая грусть, как перед расставанием с дорогим человеком. Может, потому, что лето представлялось Николаю Ивановичу живым существом – оно походило на пожилую крестьянскую женщину. В волосах её сверкает седина, она уже подняла детей, но ещё сохранила красоту, и, выполнив своё предназначение, присела в конце долгого пути на обочину полевой дороги, улыбается усталой, доброй улыбкой… Так же спокойно и устало улыбалось вырастившее травы и цветы, сотворившее мириады больших и маленьких жизней, всех вскормившее, обогревшее и теперь клонившееся к закату лето.

* * *

Но в эти первые августовские дни лето ещё было полно жизни, и вертевшийся возле мужиков Вовка разрывался между желанием остаться с ними и соблазном махнуть с удочкой за огороды. Оттуда, с невидимой под обрывом речки, уже доносились весёлые ребячьи голоса, а над заросшими жалицей пряслами, словно диковинный кукольный театр, маячили верхушки удилищ.

Эх, речка в деревне – Вовке по пояс, и рыба в ней – мелочь. Вот махнуть бы на Марьясовские озёра, где караси – лапти, а щуки – брёвна! Однажды они с отцом поймали там карася кило весом. Но отец, инженер-механик хозяйства, день и ночь на работе, на рыбалку ездит редко, а больше Вовке ездить не с кем. Марьясовские озёра для него – страна грёз, можно только мечтать. Он закрывает глаза и видит: зыблются в жарком мареве нехоженые заливные луга с жёлтыми полевыми лилиями, с дрожащими в горячем воздухе тёмными островами кустов, прячутся в них, загадочно сверкают сонной водой озёра, качаются на развесистой осоке большие бирюзовые стрекозы… И рыбы в тех озёрах – сколько хошь!

Вовка набрал таз щепок, поднялся с колен, взглянул на лесистые горы и вздохнул. Там, за ними, были озёра. Пешком не дойти. Раз поехали с пацанами на велосипедах, да быстро вернулись – один проколол шину, у другого заклинило цепь…

Вдруг оттуда, из-за гор, глуховато, словно по ошибке, рокотнул гром. И от этого почему-то всем стало хорошо.

Генке – потому, что это подтверждало его правоту.

– О! Чё я говорил! – вскинул он голову и, посмотрев на лес, сипло, с подвывом прокуренного горла, засмеялся. – Я всегда правду говорю…

Вовке – потому, что, когда гремел гром, ему всегда становилось жутковато и весело.

Зима-лето – потому, что Ильин день, который он ждал, должен был погромыхивать громом.

Даже Петрович, немного досадовавший, что дождь может подпортить дело, вдруг подумал: «Да и чёрт с ним, не размокнем!»

Близился полдень, по краям неба появилась серая дымка, воздух стал тяжёлым – парило. Положив очередной венец, утирая горячие потные лица, мужики устало садились на брёвна и, наслаждаясь неподвижностью, молча курили, глядели вдаль на зыблющиеся в жарком воздухе синие горы. Из-за них всё чаще раздавалось ворчание где-то блуждавшей и пока не решавшейся выйти к деревне грозы.

Вовку послали к колонке за водой. Еле удерживая трёхлитровую банку, которую вырывала из рук мощная струя, он набрал ледяной воды, принёс пить. Генка пил дольше всех: ронял тяжёлые капли, булькал горлом, потом отставил банку в траву за брёвна, икнул и уставился перед собой повлажневшими глазами.

– О-о, мля… – просипел он. – Кака холодна…

Они сидели на тёплых брёвнах, чувствуя, как по всему телу разливается приятная истома, и лень шевельнуть пальцем. Хотелось просто сидеть, молчать и слушать далёкий гром.

Первым нарушил молчание Генка. Глядя на убегавшее от их ног море высокой, уже отцветшей картошки, чуть покачивавшей разомлевшими на солнце верхушками, он задумчиво просипел:

– А добра у тебя картошка, Петрович.

И, кивнув на соседнюю полоску, добавил:

– Вон у Авдеевых меньше, до твоей не дотягиват. Андретту садил?

– Угу… – медленно выдыхая дым, Петрович рассеянно глянул на картошку.

Генка ему надоел, второй день неуклюже подхалимничал в надежде, что перепадёт лишняя стопка.

Хвалил заготовленный на сруб лес («добрый лес»), само решение строить новую баню («конешно надо нову»), выбранное под неё место («это ты правильно думашь, Петрович») и вообще всё, что попадалось на глаза. Теперь это была картошка.

– Как обрабатывашь – така и вырастет, – продолжая ползучий подхалимаж, глубокомысленно рассуждал Генка…

Слушая разговор Генки с нехотя отвечавшим Петровичем, Зима-лето вдруг почувствовал одиночество. Он любил умную беседу, охотно вставлял своё слово, когда мужики говорили что-то толковое, но тайный и явный смысл Генкиной болтовни был до боли скучен. Может, в другое время Николай Иванович не обратил бы на неё внимания, но сегодня она ему мешала. Не так он планировал прожить долгожданный Ильин день, не о том говорить и думать… Ему было непонятно, как можно не видеть этих сияющих библейских облаков! Неужели их видит он один?

Исподволь подкравшаяся горечь от того, что никому нельзя рассказать о своих облаках, вдруг громко заговорила в его слитой с вечным круговоротом мироздания очарованной душе. Он понял: день, который он ждал, не получается…

Но то, что творится в душе, он, как всегда, никому не показал. Работа шла споро, он, Зима-лето, направлял её уверенно, без лишних слов. Не Петрович, не Генка, а он решал, что нужно делать вначале, что – потом, куда, какое и каким концом положить бревно, чего и сколько вырубить или отпилить. Он не кричал, не отдавал распоряжений, только изредка, бросив быстрый взгляд на то, что делали Генка или Петрович, просил подровнять то-то, добрать пару сантиметров там-то… Его слушались. Правда, Генка временами ерепенился, ворчал, что без указа знает, что делать, однако, Николаю Ивановичу подчинялся. Знал – Зима-лето зря не скажет. Сруб рос аккуратный, ровный, без заваливающихся углов, и всё больше радовал хозяйский глаз Петровича.

Чем сильнее Зима-лето охватывало сознание, что день не сложился, тем быстрее и сосредоточеннее он работал. За ним волей-неволей тянулись Петрович и Генка, на их взмокших спинах прилипли рубахи. Сруб быстро поднимался, и, когда ползавший с тазом у его подножия Вовка задирал голову, ему казалось, что свежесложенные стены уходят высоко в небо. Он замирал и долго смотрел, как из-за упиравшегося в небесную синеву верхнего бревна вдруг украдкой показывался и, словно живое существо, начинал медленно выползать край перламутрового облака. Как, скользя потемневшими животами по брёвнам, эти предгрозовые, с каждым часом всё больше тяжелевшие облака неторопливо переваливали через сруб и плыли дальше…

– Вовка, ну-ка брысь! – отец вместе с Зима-лето заносил бревно, шёл прямо на замечтавшегося Вовку. – Чего такое увидал?

– Ничего… Облако какое… лезет, – смутившись, Вовка вместе с тазом отполз в сторону. – Как айсберг…

– Давай собирай щепки, айсберг. Раз взялся.

Отползая от сруба, Вовка заметил, что Зима-лето бросил на него странный, не то удивлённый, не то заинтересованный взгляд.

* * *

Работу закончили рано. Когда положили последний венец, шёл только пятый час дня, в траве вовсю трещали кузнечики, а из-за подёрнутого маревом горизонта всё так же глухо погромыхивала гроза. Роскошный Ильин день, в котором было всё, что положено – и гром, и запах позднего лета, и белые величественные облака. Не было только правильного разговора и правильного настроения…

Генка воткнул топор в чурбак, напился из банки, сел на бревно, и, приняв строгий вид, в ожидании «поляны» курил, смотрел вдаль. Петрович велел жене разогревать закуску, собирал разбросанный инструмент. Оттирая бензиновой тряпкой чёрные от смолистой древесины руки, Зима-лето подошёл к нему.

– Ну, я пошёл, – сказал он. – Вы уж без меня.

– Как пошёл? – Петрович даже растерялся. – Куда пошёл? Закуска готова, счас сядем…

– Хотел, если рано закончим, морды на озёрах проверить, – Зима-лето смотрел куда-то в небо, поверх головы Петровича. – Давно не глядел.

– Да ты чё, Иваныч? Всю программу нам портишь! Деньги не берёшь, от «поляны» отказываешься… Как с тобой рассчитываться?

Оттуда, где сидел Генка, донеслось невнятное мычание, в котором можно было разобрать слова «япона-мать», «самый умный» и «опять номера». Из-за торчавшего над брёвнами бритого Генкиного затылка в бейсболке сердито пыхали клубы дыма.

Во двор вышла и услышала Зима-лето Мария Сергеевна.

– Куда это, Николай Иваныч!? Без угощения не пущу! Так нам помог и убегаешь!

Виновато улыбаясь, Зима-лето отводил глаза, теребил в руках тряпку, но стоял на своём. Петрович почувствовал: чудака что-то обидело. Он знал, что на Николая Ивановича иногда «находит», и уговорить его в таких случаях невозможно. «Генка треклятый что ли егозадел? Или ещё что? – огорчённо думал Петрович. – Нехорошо получается».

– Какие озёра, гроза вон идёт, – сказал он, уже смирившись и поняв, что Зима-лето не уступит.

И с лёгкой обидой добавил:

– Ладно, дело твоё, силком не держим…

Когда Зима-лето невольно приходилось огорчать других, в душе он сильно переживал, но через чудную свою натуру переступить не мог. Сейчас ему хотелось убежать от всех в тишину, безлюдье, провести наедине с собой хотя бы остаток этого неудавшегося дня…

Он уже вышел за ворота и складывал в люльку своего «Урала» инструменты и пакет с пирожками, который ему всё же всучила Мария Сергеевна, как вдруг услышал за спиной стук щеколды, прерывающийся Вовкин голос:

– Дядя Коль… дядя Коль… можно с вами на озёра?

Он удивлённо оглянулся. Вовка держал в руках треснутую, по-детски неумело перемотанную изолентой бамбуковую удочку и консервную банку с остатками полузасохших червей и, вытаращив глаза, смотрел на него с отчаянием человека, решившегося на преступление.

Зима-лето растерялся. Он уже вздохнул было с облегчением, уже почти вырвался в свой вожделенный Ильин день, но Вовка с треснутой удочкой, как камень перед колесом, встал на пути. Зима-лето не знал, что делать.

– Вова, ты где?.. Ты… а ну домой! – раздался в ограде голос Марии Сергеевны.

Глаза у Вовки стали умоляющими. Вместе с досадой и растерянностью Николай Иванович вдруг почувствовал, как в душе у него что-то дрогнуло.

Распахнулась калитка, торопливо вышла Мария Сергеевна.

– Ну конечно! Он чё тут, поди, на рыбалку просится? – глянула она на Зима-лето и повернулась к Вовке. – Давай домой, дяде Коле некогда!

И тут Вовка заревел. Он судорожно всхлипывал и шмыгал носом, наматывал на палец отклеившийся от удилища конец изоленты, а слёзы падали прямо в банку с червями.

– У-у, восемь лет, взрослый мужик… распустил нюни! – тон матери смягчился. – Будет у отца выходной – съездите на свои озёра…

Но Зима-лето уже сдался, горькие Вовкины слёзы не оставили ему выбора. Маленького человека надо было выручать, хотя теперь уже Николай Иванович не знал, чем закончится этот его злополучный Ильин день.

– Ну, что… поехали… пусти его, – не очень уверенно сказал он Марии Сергеевне, глядя куда-то поверх её головы. – Пусть возьмёт брезентуху от комаров да чего-нибудь на голову.

Мария Сергеевна в замешательстве смотрела на него.

– Ты серьёзно, Николай Иваныч? Ну, не знаю… И какие озёра – вон дождь собирается…

Зима-лето мельком глянул на потемневший горизонт.

– Ничего, перекрутит. Если что – вернёмся.

Вытирая слёзы, торопясь, пока мать и Зима-лето не передумали, обрадованный Вовка кинулся в дом за брезентухой…

* * *

Они ехали по деревне, а навстречу им в конце улицы, словно поднимающийся занавес, из-за горизонта медленно выползала сизая хмарь, на фоне которой ярко белели пятна шиферных крыш. Но в остальном мире продолжало светить солнце, и Вовка не верил своему счастью – он ехал на Марьясовские озёра с самим Зима-лето! Крепко держась за борта чудесной Зималетовской люльки, на дне которой подпрыгивали сенная труха, дохлые шмели и прочий лесной, луговой и полевой мусор, он был на седьмом небе. Потемневший горизонт ни капли его не смущал: если Зима-лето едет на рыбалку – значит, рыба будет клевать. Даже в грозу!

Сначала они свернули домой к Зима-лето. Выкинув засохших Вовкиных червей, Николай Иванович пошёл в дальний, непаханый угол огорода, перевернул лежавшую в высокой крапиве тяжёлую полусгнившую плаху, и восхищённый Вовка увидел бело-розовые гроздья прилипших к её сырому брюху дождевых червей. Пока он собирал их в банку, Зима-лето приготовил удочки, вернулся и присел рядом прямо в траву. Вовка, который и робел, и радовался, и сгорал от нетерпения быстрее ехать, тоже присел возле него, притих.

Николай Иванович молча жевал травинку, смотрел сквозь развесистые стебли тимофеевки на подёрнутую маревом луговину за огородом… Он вдруг с удивлением почувствовал, что Вовка ему не так уж мешает, не нарушает тот Ильин день, в котором ещё недавно ему хотелось остаться одному. Что же дальше? Куда теперь с таким рыбаком ехать?

Ещё раз глянув на надвинувшуюся и, словно в раздумье, остановившуюся над дальними горами хмарь, Зима-лето выплюнул травинку, встал.

– Ну, поехали! Грозы-то не боишься?

– Не-е, – радостно заверил Вовка. – Перекрутит…

Когда они вышли за ворота к мотоциклу, Зима-лето окликнул сосед, возившийся в палисаднике дома напротив.

– Далёко собрались?

– На озёра.

– Гроза идёт…

– Это так, пугает, – улыбнулся Зима-лето…

Сосед долго смотрел вслед одинокому, убегающему за околицу в поля, прямо под надвигающуюся тучу, облачку дыма Зималетовского мотоцикла…

А в лицо Зима-лето и Вовке ударил пахнущий полынью и мёдом полевых трав вольный ветер, и оба почувствовали, что вырвались, наконец, в долгожданную свободу. Просёлочная дорога уходила в притихшие под грозовой тучей поля и колки, и, чем дальше, тем всё выше становились, всё громче шуршали по мотоциклу и люльке клонившиеся над колеями развесистые травы. С золотистых метёлок взлетали пауты, долго стремительным эскортом тёмных точек неслись рядом, норовя сесть на Вовку или пыльное стекло, прокатиться бесплатно. Вовка восторженно приветствовал всё – травы, колки и этих обнаглевших в предчувствии дождя паутов.

Когда мотоцикл выскочил за небольшой березнячок, с вершины могучего увала открылась ширь. Складками огромного одеяла лежали поля, лога, колки, а над ними ходили грозные, сияющие тучи-облака. Далеко-далеко, у самого горизонта, с одной тучки протянулась до земли маленькая фиолетовая борода дождя. Наверное, это была та самая гроза… В этом неожиданно распахнувшемся мире, где, как в калейдоскопе, полосы солнца и дождей переплетались с тенями облаков, всё было подвижным, летучим. И Зима-лето подумал: «Вот он, мой Ильин день!..»

* * *

В бездонной глубине Марьясовских озёр, проток и стариц плыли всё те же сияющие облака. Их протыкали листья осоки, морщила рябь от ветра, но ни осока, ни встречный ветерок, ни упавшая в воду ветка прибрежной талины не могли остановить их невозмутимое, с самого утра волновавшее Зима-лето шествие.

В притихших, словно прислушивающихся к далёкому грому марьясовских лугах было безлюдно, просторно и хорошо. Когда Зима-лето с Вовкой подъехали к затаившемуся в кустах Светлому озеру, и мотор смолк, их окружила тишина, в которой трещали стеклянными крыльями путающиеся в осоке фиолетовые стрекозы да дёргали коростели. Грозовая хмарь, как и предсказывал Зима-лето, отступила, залегла на дальних увалах на горизонте, лишь изредка ворчала оттуда, как присмиревший зверь.

Вовка вылез из люльки и оказался по грудь в луговой траве, на развесистых метёлках которой покачивались слепни и стрекозы, а в бело-жёлтых, как куски мёда, соцветиях белоголовника ползали маленькие полевые пчёлки. Его мечта сбылась, он был в волшебной стране Марьясовских озёр!

Они подошли к воде. Из прибрежной осоки торчала талиновая роготулька для удочки, вырезанная и воткнутая Николаем Ивановичем ещё в начале лета. Противоположный берег висел в воде вниз головой тёмной полосой кустов… А у самых ног в светлой, мелкой воде Вовка увидел точки убегающих в глубину жуков-плавунцов! А перед носом – качающуюся на листе осоки большую стрекозу, которая выгибала хвост и балансировала крылышками! А недалеко от берега – вдруг всплывшую на поверхность воды цепочку маленьких пузырьков, от которых бросились в стороны голенастые водомерки!

– Дядя Коль, а это караси дышат? – Вовка уставился на непонятное явление.

– Нет, – Зима-лето чуть улыбнулся. – Мы подошли, берег качнули – из дна газ выходит…

Они вытащили из люльки рыболовные принадлежности, собрали удилища-телескопы. Поплавком Зима-лето установил Вовке нужную «глубину», проследил, как он самостоятельно насадил на крючок отчаянно крутившегося червяка и, бросив в воду горсть дроблёнки, поставил его на своё любимое прикормленное место возле кустов. Не привыкший к длинным «телескопам», с замиранием сердца Вовка неловко закинул – близко, поплавок булькнул в прибрежной осоке. Зима-лето показал, как надо – плавно, с поводкой.

– Вот… давай… – сказал он, когда со второго раза Вовка закинул, куда следует. – Я тут рядом буду.

– Ага… – Вовка вцепился в удилище, уставился на поплавок.

Ему казалось, что он сразу дрогнет и пойдёт под воду, но поплавок застыл в глубине опрокинутого неба. Шаги Зима-лето стихли за кустами, и Вовка остался один на один с фиолетовыми стрекозами, загадочным озером и неподвижным поплавком.

* * *

Зима-лето закинул удочку неподалёку, за старыми талинами, и тоже остался, наконец, наедине – с лугами, молчаливой водой и своими заветными ильинскими облаками. Он положил удочку на роготульку, отошёл от воды и присел на покатом бережке, глядя на луга, на синеющие вдали горы полноводной А…ни, то меркнущие под набегающими облаками, то вновь вспыхивающие под вечерним солнцем.

Они уже не кипели, как в середине лета, буйством жизни, эти исхоженные им вдоль и поперёк пойменные луга. Рослые, перепутанные ветром травы клонились к земле, плакучая осока под налетавшим ветерком волновалась по-осеннему печально. Ветерок задирал, серебрил листву старых талин, свинцовой рябью зашторивал озёрную гладь, и в сердце Зима-лето с новой силой защемила всё та же странная, с утра не дававшая ему покоя грусть. И здесь, в лугах, где пахло белоголовником и озёрной водой, он чувствовал запах отцветающей земли, запах позднего лета.

Почему-то вдруг вспомнилось, что ему, Николаю

Ивановичу Новикову, уже сорок пять, не за горами полтинник. А полтинник – это уже осень… Вспомнились давно ушедшие от него жена и дочь, живущие где-то чужой семьёй. Жить нормально, по-человечески, удержать семью он не сумел, потому что не смог изменить своим облакам и озёрам. А уместить облака и обыденную семейную жизнь в одной человеческой судьбе, наверное, не суждено…

И побежали, побежали картины прошлого… Он вспомнил, как в первые годы семейной жизни пытался делиться с женой сокровенными мыслями, объяснить, чем живёт его душа. Пробовал брать её в лес, на реку, но, женщине сугубо практичной, ей были абсолютно не нужны ни ночные костры на берегу, ни полевые ромашки. Когда, наконец, он это понял, у них уже была маленькая Светка. Тогда он стал уходить из дома один. Приносил рыбу и шишку, ягоды и грибы. Но это не спасало, отчуждение росло, переходило в ссоры… Долго мучиться они не стали, развелись стремительно. Забрав четырёхлетнюю Светку, бывшая супруга перебралась, как оказалось, на заранее подготовленную площадку – к давнему ухажёру из соседнего райцентра. А он, Зима-лето, остался один, со своими лугами, озёрами и облаками. Все звёзды неба были теперь его.

Первое время сильно скучал по дочке: видеться с ней, жившей далеко в чужом посёлке, приходилось редко. Позже боль притупилась. Он работал в совхозе, пока его не задушили в лихие девяностые, потом подался в ночные сторожа, колымил по селу, пропадал в полях и лесах и постепенно превратился в бродягу, чудака и умельца Зима-лето. А дочка росла вдали от него, у неё появлялись новые подружки, новые интересы, и, как всякий оторванный от отца ребёнок, помаленьку его забывала…

«Где она сейчас? – глядя на пролетевшую над травой пёструю луговую бабочку, подумал Зима-лето. – Не виделись уже несколько месяцев… С кем дружит, чем живёт? На будущий год уже выпускной…»

Неожиданно его резанула такая острая, такая пронзительная тоска по дочери, семье, живому человеческому теплу, что потемнело в глазах. Запрятанная глубоко в душе, боль вдруг выстрелила, как много лет сжимавшаяся и, наконец, распрямившаяся пружина. Вселенная качнулась перед ним. В этой вселенной, чьей красотой и бесконечностью была очарована его душа, он ощутил себя бесконечно, космически одиноким.

Он почувствовал, как что-то быстро бежит по щеке, и не сразу понял, что это слеза. Слеза, в которую выливалось всё, что, как назревавшая гроза, томило его целый день, а, может, и целую жизнь. «Что со мной, что?» – в недоумении и отчаянии подумал он…

Обхватив руками колени, глядя перед собой незрячими глазами, онсидел долго. Наконец, встрепенулся, огляделся, словно впервые увидел окружающий мир. На том берегу всё так же монотонно скрипел коростель, блестело из-за лежащих на горизонте туч уходящее солнце, обливая червонным золотом луга, высвечивая напоследок каждый куст, каждую травинку. Ильин день прощался с миром.

Да, всё было в этом дне – и синие горы, и гром, и облака. Но он не получился…

Разминая онемевшие ноги, Зима-лето встал, подошёл к воде. Прибитый ветром к осоке, поплавок всё так же безжизненно покачивался на мелких волнах. Зима-лето вытащил удочку: червяк был объеден – видимо, долбила мелочь. «Надо собираться, не будет сегодня клёва, – подумал он и вдруг вспомнил про Вовку, выругал себя. – Совсем забыл про пацана!

Как он там?»

* * *

Когда оставшемуся одному Вовке надоело пялиться на поплавок, то неподвижный, то покачивающийся на мелкой волне, он начал наблюдать за скользящими по воде водомерками и висящим над осокой комком комаров-толкунов. То, что он приехал с Зима-лето, а рыба не клевала, Вовку озадачивало, но окружающий мир был интереснее, чем рыбалка. От земли до неба он полнился жизнью. Вовка вдруг замечал то приклеившуюся к осоке большую мокрую улитку, то пробирающуюся в траве серо-зелёную лягушку… Задирал голову – в воздухе над лугами тёмными точками летали, носились, зависали жуки и мошки…

Он замечтался, забыл про удочку, а когда случайно глянул на поплавок, сердце его бешено забилось: бело-красный пластмассовый шарик легонько приплясывал, пускал круги! Вовка ринулся к удочке, дёрнул – пусто, на крючке болтался обглоданный червяк! Он лихорадочно насадил нового…

Но клевала, видимо, мелочь, которая больше хулиганила, не покушаясь на червя всерьёз. Сколько Вовка ни подсекал, ни дёргал – садиться на крючок никто не желал. Подцепилась было одна малявка, да сорвалась назад в воду!

Вот уже прожгла воду огненная дорожка заходящего солнца, а озеро так и не подарило Вовке ни одного карася. Вдобавок ко всему, крючок зацепился за какую-то донную траву, и Вовка еле вытащил удочку. Леска запуталась.

Несчастный, растерянный, сидел он на берегу, не зная, с какого конца подступиться к косматой «бороде» из лески и болотной травы, когда из-за кустов появился Зима-лето. Бухая резиновыми сапогами, он подошёл к Вовке, глянул на перепутанную леску, кинул на траву свой уже собранный «телескоп» и, к Вовкиному удивлению, неловко потрепал его по стриженой голове. Сел рядом, закурил.

– Запутал? – пуская дым, он глядел на одевающиеся закатной сиреневой дымкой луга. – Кинь в люльку, я дома распутаю.

У Вовки, боявшегося, что Зима-лето рассердится из-за «бороды», отлегло. Он сбивчиво объяснил, как зацепил крючок. Зима-лето молчал, смотрел на озеро. Вовка видел, что что-то не так, что Зима-лето тоже ничего не поймал, и это было ему непонятно.

«Вот так рыбалка!» – разочарованно думал он.

А Зима-лето думал, что, если бы у него был такой сын, как Вовка, он научил бы его ловить рыбу, как следует. Ему хотелось поговорить, ободрить расстроенного пацана, но, не привыкший разговаривать сдетьми, он не знал, как… Так они молчали, а на горизонте из-за тучки с огненными краями всё шире разливалось розовое зарево, всё голубей становились луга. Глядя на уже ткущееся в них полотно первого туманца, Зима-лето чувствовал, как боль потихоньку начинает отпускать, а взбаламученная вселенная успокаивается, сотворяется заново. «Ничего, – подумал он. – Ничего, как нибудь…»

Он вздохнул, стрельнул окурком в траву, повернулся к Вовке.

– Ладно, поехали. Сегодня клёва нет, приедем в другой раз.

– Ага! – просиял Вовка. – А когда, дядя Коль?..

* * *

Когда они вернулись в деревню, было уже темно, над крышами висела большая перламутровая луна. Не глуша мотора, Зима-лето высадил Вовку возле дома и уже хотел щёлкнуть скоростью, собираясь отъезжать, как вдруг стукнули ворота. Мелькнув в свете фары, к мотоциклу бросились две тёмные фигуры.

– Иваныч! Погоди… – подскочивший Петрович одной рукой крепко взялся за руль, другую положил Зима-лето на плечо. – Чё так долго?.. Глуши мотор. Как хошь, а мы тебя не отпускаем! Совсем обнаглел, бегаешь от нас… Давай-давай, у нас всё готово… и баня истоплена – помоешься, попаришься… Только тебя ждём!

– Да, Николай Иваныч, пошли, никаких разговоров, – подала голос стоявшая рядом Мария Николаевна. – Ничего не хочу слышать! Пока моих пирогов не попробуешь – никуда не пущу! А то силком погоню!

Зима-лето вдруг ощутил, как устал, наголодался за день. Ощутил шедшее от Петровича и Марии Николаевны, прохватывающее с ног до головы, как из печной дверцы, домашнее, человеческое тепло. Вспомнил приступ тоски на берегу озера. И заглушил мотор…

Когда, попарившись с Петровичем в старой бане и «обмыв», наконец, новый сруб, они сидели и курили на крыльце, Зима-лето неожиданно почувствовал, что праздник, который он ждал весь этот длинный день, который, казалось, был уже окончательно загублен – этот праздник… наступил. Наступил поздней ночью, когда он его уже не чаял, и было в нём всё, как хотелось – и «поляна», и неторопливый разговор, и даже баня.

Улыбаясь, пуская дым в темноту, Петрович рассказывал, как угощал, а потом кое-как спровадил захмелевшего Генку, который, похоже, подался не домой, а пошёл куролесить по деревне… Как они с женой уже собрались было закрывать плёнкой огурцы в огороде, а туча взяла и свалила в сторону, за лес…

Зима-лето смотрел, как в падающей из двери веранды полосе света, словно искры костра, плясали белые ночные мотыльки, поддакивал Петровичу, слушал ночь. В ней тихо вздыхал ветерок, за речкой дёргали коростели, а далеко-далеко изредка глухо ворчал так и не угомонившийся гром. Как хорошо, как до боли хорошо было сидеть дома, на крыльце, и слушать далёкий ночной гром!

Рядом на ступеньке, привалившись головой к отцовскому колену, дремал целый вечер вертевшийся возле них, но под конец сморённый сном Вовка. Ему снилось наполненное зарёй розовое озеро, и он ловил, таскал из этой зари огромных розовых карасей…

А над головой раскинулось очистившееся к ночи звёздное августовское небо. На Зима-лето смотрела тысячеглазая, бездонная вселенная. От края до края её пробивали зарницы, чертили метеориты. И колдовская красота её отрывала душу от земли, уносила в чудесный мир, где, кроме неё и Бога, больше никого не было.

На другом берегу

Июньское утро, пахнущее влажным после ночного дождя асфальтом и мокрыми тополиными серёжками, только разгоралось, когда жена выкатила Андрея Павловича в инвалидной коляске во двор. После душных комнат запахи городского лета нахлынули, как водопад свежести. Жена подвезла Андрея Павловича к стоящему в углу двора рядом с врытым в землю деревянным столиком ветхому креслу с полинявшей обивкой, сняла прикрывавший его кусок целлофана, из складок которого выплеснулась дождевая вода, и помогла пересесть. Подтаскивая руками парализованные ноги, он с трудом перевалился в нахолодавшее с ночи кресло, слегка поёжился.

– Прохладно ведь, Андрюша, давай принесу куртку, – предложила жена.

– Не надо, скоро солнце пригреет. Иди, иди, у тебя там чайник кипит…

Всё же она прикрыла ему недвижимые, вечно мёрзнущие ноги старенькой накидкой и ушла в дом. Андрей Павлович остался один на один с утром. Он любил этот ранний час, когда солнце только выглядывало из-за дальних пятиэтажек, и дворик, и весь мир, словно чаша вином, полнился золотым светом. Золотились, точно отлитые из драгоценного металла, разлапистые лопухи и трава у забора, и покосившийся сарай с торчащим в небо скворечником на шесте, и старый тополь возле столика, и развесистые кусты пионов на клумбе. Золотился и сам дом – с тремя низенькими, выглядывавшими из-за пионовых кустов окошками и маленьким мезонином над поросшей лишайником шиферной крышей, на которой день-деньской прыгали и дрались воробьи. Его тёмные бревенчатые стены в этот час казались бронзовыми.