Текст книги "Боговы дни"

Автор книги: Дмитрий Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

…Да, с тех пор, как у него впервые появились сомнения в атеизме, он прошёл большой путь. Когда в конце семидесятых возникла мода на церковь, эти сомнения получили подкрепление. Уже некоторые сотрудники НИИ, кто из любопытства, кто, бравируя «оппозиционностью режиму», похаживали на Пасху в храм, а потом в институтских курилках небрежным тоном рассказывали, как милицейское оцепление оттесняло толпу от церковных ворот, как они «пробивались», «прорывались» и всячески боролись за свободу совести… Пошли разговоры о том, что такие великие учёные и безбожники, как академик Павлов и даже сам Дарвин в конце жизни становились верующими…

А потом начались мятежные восьмидесятые, грянула Перестройка. Вдруг оказалось, что церковь и вера – это не плохо, а хорошо, что не религия, а, напротив, атеизм есть «опиум для народа». Что тысячелетняя, отсечённая от них, нынешних, гильотиной девятьсот семнадцатого года Россия – вовсе не «тюрьма народов», а великая цивилизация, и цементом, крепившим эту цивилизацию, были Бог и православная вера.

Начался разгром привычных ценностей, всех основ жизни, и в этой страшной ломке сознания заметалась, застонала потерявшая прежние опоры душа Владимира Ивановича – вместе с душами миллионов людей рушившейся империи. В этой разверзшейся ледяной пустоте вдруг вспыхнули в памяти, совсем по-другому увиделись ему далёкое детство, пасхальное утро, его волшебный, тихо наполнявший мир свет. Оказавшись без руля и ветрил в наступившем хаосе, он ухватился за этот свет, как за единственную оставшуюся опору.

Много он передумал, пересмотрел за эти смутные годы, и прежде всего вопрос вопросов – о жизни и смерти. С детства вложенный в сознание материалистический постулат, что со смертью всё кончается, теперь казался ему слишком упрощённым. «Неужели всё, что я пережил, узнал, постиг, все мои мысли и воспоминания исчезнут бесследно, навсегда? – спрашивал он себя. – Исчезнут детство, весёлое студенчество, наши с отцом разговоры о физике? Тогда зачем всё это было?.. Человек творит свою жизнь, складывает из дней-кирпичей, как дом: неужели после смерти этот дом превращается в ничто? Неужели остаётся лишь горсть химических элементов, на которые распадается тело? Ведь ещё в школе учили, что «энергия не возникает из ничего и не исчезает в никуда», ничто в природе не исчезает в никуда… Не может быть, чтобы умерла моя душа!»

Доказать это научно, на уровне логических рассуждений, невозможно – понял Владимир Иванович. В это можно только верить. Да, как и вся учёная братия, он совершал ошибку, пытаясь к вопросам веры подходить с позиций разума. «Ломился не в ту дверь, – усмехался он. – Нашему брату-физику подавай доказательства, факты, нам надо просчитать, понять, иначе мы и разговаривать не станем… А подходить-то надо с другой стороны. Не строить кривые, а просто верить. Слепо, вопреки знанию, логике и космическим кораблям. Как мать. Она оказалась мудрее меня и всей нашей науки. А самой науке, кстати, эта вера никаким боком не мешает».

Он начал читать Библию, пробовал, хоть и не очень успешно, соблюдать посты, на Рождество и Пасху ходил в церковь. Он поверил – не то что в Бога, а, скорее, в существование Бога… И всё же что то мешало ему стать по-настоящему верующим – то ли научная закваска, то ли рудименты атеизма. Истинно верующий не должен сомневаться, а Владимир Иванович чувствовал, что не в силах убить все свои сомнения. Поэтому, наверное, и не решался креститься, чтобы уж быть до конца честным и с Богом, и с самим собой. В нём остался жить исследователь, смешавшийся с верующим, исследователь, который продолжал искать какие-то доказательства, «разглядывал жизнь», старался увидеть в ней некие знаки… Проделав сложную духовную работу, он остановился в шаге от веры и с грустной иронией определил свой статус – «полуверующий». Так же, как иногда в шутку называл себя покойный отец.

* * *

Страстная Суббота продолжалась. Тихо вплывал в форточку отдалённый колокольный звон, на столе в большой комнате уже красовались выставленные женой три сладковато пахнущих белоголовых кулича, и сидевший во Владимире Ивановиче неугомонный исследователь-скептик никак не мог объяснить, почему ему так радостно всё это видеть, слышать и ощущать… К вечеру дождик прекратился, стало разъяснивать, на крыши соседних домов легли отблески ненадолго показавшегося закатного солнца.

Владимир Иванович наблюдал, как окна подёргивали сумерки, по сиреневым их занавесям всё гуще рассыпались ближние и дальние огни, как тихо опускалась на землю Святая Ночь. Думал о том, что по всей России, по всему православному миру в храмах сейчас идут приготовления к всенощной. Что миллионы людей, как ион, ждут эту ночь, ждут чуда, хотят верить, что со звоном пасхальных колоколов уйдёт зло, и мир станет таким, каким Христос заповедовал ему быть.

В двенадцатом часу, когда закончили приборку и в доме уже всё было готово к празднику, он вышел на остеклённый балкон, открыл створку. Ночь обняла шорохами, приглушённым гулом большого города, запахами пробуждающейся земли. Внизу темнота двора жила сдержанно-напряжённой жизнью: то и дело пищали домофонами и стукали двери подъездов, всплёскивал негромкий разговор, шипя колёсами по сырому асфальту, подъезжали и отъезжали машины… Владимир Иванович знал, что многие из их «хрущёвки» ходят к пасхальной службе, не удивлялся. В этом таинственном движении ночного двора, в хмельном воздухе весенней ночи, в вызвездившемся небе он чувствовал всё то же ожидание, вот-вот готовое разрешиться торжеством Воскресения…

Сам он стоять всенощную так и не привык, ходил редко – встречать Пасху ему, «полуверующему», было удобнее дома. У него была своя «всенощная», точнее, «заутреня»: утром он ходил к матери. После смерти отца они продали деревенский дом, и он перевёз её, уже старенькую и нуждавшуюся в поддержке, в город. Но, сколько ни звал, жить к нему она не пошла – считала, для него и его семьи так будет лучше. Наверное, была права. Ей купили маленький, в четыре окна, домик на окраине города, она жила в нём тихо, никому не мешая. И каждую Пасху по старой памяти, как только загорался рассвет, не будя намаявшуюся накануне с приборкой и готовкой жену, Владимир Иванович вставал и шёл к матери встречать Праздник. С годами это превратилось в обязательный, почти священный ритуал, без которого он уже не представлял себе Пасхи…

А Святая Ночь продолжалась, набирала силу, и где-то там в необъятных её пространствах, в наполненной запахами возрождающейся жизни темноте совершалось великое таинство Воскресения… Жена ушла спать, а Владимир Иванович всё сидел в своей комнате, ждал… Вот уже двенадцать… Полпервого…

Наконец ночь всколыхнулась, в форточку долетел далёкий торжествующий колокольный звон, возвещавший о начале крёстного хода. И сразу разрешилось, всплеснуло радостью томившее мир ожидание, по сердцу Владимира Ивановича прокатилась тёплая волна. «Христос Воскресе!» – сказал он про себя.

И пошёл спать. Уже засыпая, слышал, как где-то в глубинах дома негромко стукали двери, на улице приглушённо урчали машины. Святая Ночь продолжалась.

* * *

Чудо свершилось вновь – Христос воскрес, и вместе с ним воскрес мир.

Когда Владимир Иванович проснулся, на стенах комнаты лежал золотой отсвет рассвета, сразу напомнивший детство. Он быстро собрался, положил в авоську ещё с вечера приготовленный маленький кулич, три крашеных яйца и пошёл к матери.

Дом после Святой Ночи ещё спал: на лестничных клетках стояла сонная тишина, лишь в одной квартире балабонило радио… Владимир Иванович толкнул дверь подъезда, утро обрушилось на него всей свежестью новорождённого мира. Пьянил, позванивал синичьими трелями весенний воздух, похрустывал под ногами, медленно наливался огнём восходящего солнца ледок замёрзших луж. Утро разгоралось тихое, ясное, с бездонным синим небом, наполнявшиеся его светом спящие ещё улицы, по которым шёл Владимир Иванович, казались хрустально-хрупкими.

Владимир Иванович любил это пасхальное утро, ему нравилось неторопливо шагать по безлюдному городу, думать, что он скоро оживёт, сядет к праздничным столам… Он забывал «рассматривать жизнь», просто радовался ей и не мог объяснить себе эту радость. Вот стучит по рельсам, сверкает стёклами пустой трамвай с привалившейся к окну дремлющей кондукторшей. Хорошо!.. Вот идут, наверное, из церкви две старушки, на его «Христос Воскресе!» с воодушевлением отвечают: «Воистину Воскресе!» Хорошо!.. Всё необыкновенно хорошо!..

А когда он увидел залитую солнцем шиферную крышу материного домика, на которой звонко чирикали воробьи, а над трубой вился дымок, у него радостно забилось сердце… В окошке с голубыми наличниками мелькнуло лицо, Владимир Иванович махнул рукой. Он толкнул низенькую, со старинной щеколдой калитку, вошёл в маленький дворик и сразу почувствовал, как на него ложится невидимая сень материного дома. В этом домике, в этом дворике с торчащим над сараюшкой шестом скворечни и поленницей у забора ему, седому мужику за пятьдесят, становилось хорошо и спокойно, как бывало в детстве. Словно он вновь становился босоногим пацанёнком, и все тяготы жизни разбивались об эту старенькую калитку, оставались в большом мире. Он не знал, как матери удалось принести сюда, в город, эту атмосферу родного дома, но это было именно так.

Сейчас на скворечнике, сделанном когда-то его собственными руками, на всю вселенную заливался пересмешник-скворец. Радостно было его слушать, радостно было дышать деревенским, с запахами дымка и оттаивающих огородов, воздухом окраины. Поднявшись на крыльцо, Владимир Иванович, однако, отметил, что одна плашка подгнила – надо будет заменить…

В доме после тёмных сеней невольно зажмурился от яркого света. На окнах кухоньки и маленькой горницы огнём горели герани и белые тюлевые занавески, на пол, на домотканые дорожки и кружки падали столбы уже набравшего силу яростного солнца. Оно блестело на тарелках и ложках видневшегося в горнице накрытого стола, играло на вышитых салфетках на ветхозаветном, привезённом ещё из деревни комоде, дробилось в старом настенном зеркале, обрамлённом заткнутыми за рамку пожелтевшими фотографиями. Им был полон весь застеленный разноцветными половиками, завешенный ситцевыми занавесками, словно явившийся из далёкого детства домик, и Владимир Иванович вдруг подумал: «Ведь этот свет и есть Бог!». Это он тихо входил в их деревенскую избу на Пасху, когда она наполнялась утренним светом, он незримо стоит сейчас в падающих из окон столбах солнца… Значит, он был с ним всегда. Даже когда он, жалкий человек,

насмехался над ним, не верил… Мысль эта потрясла его.

Прямо из солнца, золотившего, как нимб, её седые волосы, к Владимиру Ивановичу шагнула совсем уже старенькая, сухонькая мать.

– Христос Воскресе, сынок! – Воистину Воскресе, мама!

Они обнялись, расцеловались. Мать коротко, истово приникла к нему головой, и, всё ещё взволнованный своим озарением, он почувствовал знакомый запах её волос, неуверенное пожатие слабых старческих рук. У него защемило сердце.

Потом они сидели за столом в переполненной светом комнатке, и солнце блестело на посуде и на белоснежной голове большого, в разноцветной присыпке, кулича. Мать очистила крашеное яйцо, разрезала на три дольки, положила ему и себе. Третья долька осталась на тарелке.

Квартирный вопрос

Жена, ходившая в управляющую компанию разбираться с платёжками, принесла новость: старый родительский дом Валерия Петровича, относившийся к ветхому муниципальному жилью, теперь, оказывается, можно приватизировать.

– Вышел какой-то новый закон – ветхое тоже разрешили, – взволнованно рассказывала жена. – Мне так и сказали: «Если хотите – подавайте заявление в районную администрацию, готовьте документы».

Это было важное известие. Родители давно умерли, дом обветшал и был в тягость – и сделать ничего нельзя, и бросить жалко. Валерий Петрович из него не выписывался, чтобы не потерять, а сами они жили в двухкомнатной «хрущёвке», числившейся на жене. Этот дом, точнее, половину старого деревянного двухквартирника на окраине города они при случае втихую сдавали, чтобы хоть как-то оправдывать коммунальные. Но желающих квартировать в таком жилье находилось немного, а использовать его самим, хотя бы в качестве летней дачи, было не с руки – и огородик маленький, и окружающий пейзаж городской… И вдруг такой шанс!

Решение созрело быстро: приватизировать и продать, ведь думали об этом давно. Конечно, дорого не получится, но, если прибавить их «хрущёвку» в центре, то на всё вместе можно попробовать наскрести на приличное жильё в новостройке.

– Может, хоть под старость лет поживём, как люди, – с надеждой в голосе говорила жена.

Это действительно был шанс, быть может, единственный. Вот только что они спокойно жили в своей скромной панельной, с проходными комнатами, «хрущёвке», уже не надеялись и не строили планов на смену жилья. И вдруг эта устоявшаяся жизнь полетела в тартарары. Задуманная комбинация была трудной, даже авантюрной, но они решились. Спланировали так. Они переезжают в старый дом, продают «хрущёвку», дозанимают денег и вступают в долевое строительство на ранней стадии, чтобы подешевле. Купленную в черновой отделке квартиру доделывают своими руками, по самому экономному варианту. Потом продают старый дом и рассчитываются с долгами.

Главный риск состоял в том, что они не знали, где и сколько придётся занимать. Решили – там будет видно. А, кроме того, прежде чем переезжать в старый дом, надо было привести его в жилой вид.

* * *

Как все заброшенные дома, он стоял безмолвный и безучастный, словно погружённый в обморочный сон, и пустые, кое-где закрытые изнутри пожелтевшими газетами окна слепо глядели на мир. Валерий Петрович толкнул подавшую знакомый голос калитку, вошёл в маленький, отгороженный штакетником дворик перед покосившимся крыльцом. У крыльца разрослась старая рябина, на ступеньки стеной напирали крапива и лопухи, видно было, что давно уже никто на них не ступал.

Что-то дрогнуло в душе Валерия Петровича, когда, отомкнув входную дверь, он вошёл в полутёмные сени, почувствовал с детства знакомый застоялый запах пыли и старого дерева, нисколько не изменившийся за все эти годы. Старый дом, как скряга, хранил свои запахи и звуки… Валерий Петрович прошёл по почти пустым, с остатками старой мебели, комнаткам, где с потолков, как сталактиты, свисали чёрные нити пыльной паутины, и с басовитым гудением билась об оконное стекло одинокая муха. Прикинул, какой нужен ремонт, чтобы можно было прожить до новой квартиры, а потом продать. «Всё обдирать, штукатурить, клеить новые обои, белить потолки, – думал он. – Оконные рамы совсем сгнили… Работы до хрена».

Он присел на колченогую табуретку, невольно прислушался к тишине заброшенного дома. Она была такой глубокой, что отчётливо слышались гудение мухи в соседней комнате, негромкое потрескивание старой половицы, какие-то непонятные шорохи. Казалось, дом хотел что-то сказать. И Валерий Петрович подумал, что в последние годы, в спешке забегая сюда проверить квартирантов или забрать платёжки за коммунальные, почти не замечал сам дом – дом, где родился и вырос. Он был заботой, обузой. И вот всё изменилось, обуза превращалась в ликвидность, на которую уже можно было строить планы.

Вдруг из тишины пришёл новый звук, кто-то топтался на крыльце. Скрипнула входная дверь, на пороге, осторожно щупая дорогу палочкой, появилась Мария Андреевна – старушка-соседка из второй половины дома.

– А я гляжу в окошко… вроде кто прошёл в калитку… думаю, пойду посмотрю… гляжу – дверь открыта… – медленно и одышливо, обращаясь куда-то в пространство, проговорила она, словно сама с собой, подслеповато вгляделась в Валерия Петровича.

– Знать-то ты, Валера?.. Здравствуй…

– Здравствуйте, тётя Маруся, – поднявшись навстречу, громко, чтобы полуглухая старушка услышала, поздоровался Валерий Петрович. – Это я, я хожу… всё в порядке…

– А, ну ладно, разты… а я думаю… кто там ходит… – тётя Маруся так же медленно и невозмутимо, как пароход на реке, развернулась и, продолжая щупать впереди себя палочкой, пошла назад. – Тогда ладно…

Немного опешивший, Валерий Петрович хотел было остановить соседку, спросить о здоровье, о делах, но, вспомнив, как трудно с ней разговаривать из-за глухоты, передумал. Тёте Марусе было уже за восемьдесят, и она так давно жила в этом доме, что, кажется, стала его неотъемлемой частью, как крыша или фундамент.

Стихли шаги соседки, снова сомкнулась тишина, но опять, разбив её, донёсся из большого мира новый, неожиданно радостно отозвавшийся в сердце Валерия Петровича звук. Да, здесь по-прежнему, как в детстве, гудели поезда.

Валерий Петрович любил гудки поездов. Рядом с домом проходила железная дорога, и весь район назывался Железнодорожный, в народе – «Железка». «Железка» здесь чувствовалась во всём: в воздухе с привкусом креозота, в плавающих по тихим улочкам голосах бессонных поездов, в названиях улочек – Вокзальная, Деповская, Паровозная… В районе жили в основном железнодорожники, и, хоть родители Валерия Петровича работали не на железной дороге, но вырос он здесь, на улице Вокзальной.

От прозвучавшего гудка словно осыпался груз прожитых лет, обожгло детством, юностью. В гудке локомотива звучала надежда. От поездов, уходящих в дальние края, всегда веет надеждой… Валерий Петрович вспомнил, как в юности, слушая эти гудки, был уверен, что там, куда идут поезда – большая, красивая жизнь. Он не сомневался, что однажды тоже сядет в поезд и уедет в своё большое будущее. Но это будущее, ставшее теперь уже прошлым, оказалось совсем не таким, о каком мечтал. И вот сейчас в свои пятьдесят он всё ещё пытается вскочить на подножку. Удастся ли?

«Ладно, попробуем, – слушая, как раскатился над «Железкой» новый гудок, сказал он себе. – Вдруг получится?»

* * *

Всё ещё не веря, что получится, они начали собирать документы на приватизацию. Инстанций было много, и на каждом этапе Валерия Петровича не отпускал страх: вдруг какой-нибудь из этих чиновников найдёт что-то запретное! Ведь он уже пытался приватизировать дом… Но, как ни странно, всё двигалось, многочисленные шестерёнки огромной бюрократической машины проворачивались, куда надо, и она исправно выдавала недоступные раньше справки и разрешения. Собрав весь пакет, они подали документы в районную администрацию, а сами начали ремонт дома.

Странное, доселе незнакомое чувство появилось у Валерия Петровича в эти погожие дни ранней осени, когда, взяв у себя на заводе отпуск, утрами он приезжал на трамвае на «Железку» и входил в старый дом. Казалось, он возвращается в прошлое. Только переступал порог, начинал переодеваться в рабочую одежду – из угла, из стены, из двери тихо, как призраки, выплывали видения. Вот мать стоит в кухне у плиты, улыбается, вытирает руки полотенцем… Отец с сосредоточенным лицом что-то делает в кладовке на верстачке, зовёт его: «Иди-ка помоги, поддержи вот тут…» В комнате за столом сидят гости, слышен громкий говор, смех… Это были добрые, ненавязчивые призраки. Валерий Петрович встряхивал головой, и они исчезали, а он шёл работать, с удивлением отмечая, что становится сентиментальным.

Работы действительно было много, вскоре он стали приезжать уже вдвоём с женой, которая тоже пошла в отпуск. За последние годы дом сильно обветшал: прохудилась давно не чищенная, заваленная палой листвой соседнего тополя крыша, в комнатах обваливалась штукатурка, отставали обои, в старые, в лохмотьях развевающейся паутины оконные рамы сквозило, и было страшно уходить с ними в зиму. Дом походил на больного, неухоженного старика, который со всем смирился, живёт ожиданием конца. И всю эту долгую тёплую осень они, как могли, его оздоравливали.

Валерий Петрович залез на поржавевшую крышу, сбросил вниз палую листву прошедших осеней, положил, где надо, заплаты. Потом заменил подгнившую плаху крылечка, оно весело подало голос, упруго забумскало под ногами людей. А потом уже в комнатах они обдирали и штукатурили, шпаклевали и белили, клеили новые обои… Домик словно просыпался от своего обморочного забытья, недоумённо прислушиваясь к стуку и скрёбу – что это с ним делают?

Они работали, пока руки и ноги не наливались тяжестью, а в горле не начинало першить от едкой пыли, поднимавшейся от старинной, пороховой сухости, штукатурки. Тогда они бросали шпатели и выползали на воздух, в маленький огородик за домом, где в солнечной тишине стояла задумчивая, словно заворожённая, осень с высоким небом и летающей паутиной. Они садились на тёплую от нежаркого сентябрьского солнца лавочку, отдыхали, глядели на заброшенный, в щетине подсыхающего бурьяна, огородик, на уходящие дальше вниз по склону такие же огороды икрыши домов, на поблёскивающие невдалеке рельсы железной дороги. Перед ними в золотистой дымке бабьего лета дремала «Железка», доносились певучие гудки поездов. Валерий Петрович вспоминал, как в детстве в такие вот погожие сентябрьские дни он копал с родителями картошку, а мимо так же шли, покрикивали поезда, звали в золотые дали, и от их гудков сладко ныло внутри. И вот, уже наполовину седой, он снова в этих золотых днях, в доме своего детства.

– Ой, что мы тут делаем, зачем ввязались? – устало привалившись головой к его плечу, говорила жена. – А если не срастётся? А приватизируем – за сколько сможем продать?

Что мог ответить Валерий Петрович? Раз уж ввязались – чего теперь рассуждать. Да и что им? Под старость лет они сами себе хозяева: дочь вышла замуж и уехала с мужем в другой город, всем обеспечена, внуков пока нет. Сиди, любуйся осенью, строй жизнь для себя… И всё же, когда невдалеке с гулом и грохотом проходил очередной поезд, и под ногами тяжело вздрагивала земля, он чувствовал, как эта дрожь беспокойно отдаётся в сердце. Думал про себя: «Да уж, ввязались так ввязались…»

* * *

Но, на удивление, всё срослось, бюрократическая машина провернулась и выдала свидетельство о собственности. Валерий Петрович держал в руках вожделенный документ и не верил, что в нём написано его имя.

А погожая осень продолжалась. Над старым домом уже шуршал золотой листопад, новые листья старого тополя ложились на отремонтированную крышу. Вечерами, когда они с женой заканчивали работу и спешили домой, Валерий Петрович, стоя на крыльце и замыкая дверь, слышал в темноте их таинственный шорох. Надо было бежать на трамвай, а он вдруг поймал себя на том, что хочет сесть на крыльцо, прислониться уставшей спиной к стене и, как в детстве, слушать эту тёплую, с шуршанием листопада и гудками поездов, темноту.

Они закончили черновой ремонт, выгребли из комнат большую грязь и решили, что в доме уже можно иногда ночевать, экономить время на езду. В первый же вечер, когда они остались, Валерий Петрович долго сидел на своём крылечке. Светились, бросали в темноту квадраты света окна родного дома. Валерий Петрович вспоминал, как в детстве в такие погожие вечера любил играть во дворе. Как затаивался в этой чернильной осенней тьме под рябиной, слушал шелест листопада, ждал, когда откроется входная дверь, на крыльцо упадёт полоса света, и раздастся голос матери: «Валера-а!.. Домой! Ужинать!»

А ночью, проснувшись, он не сразу понял, где находится. Лежал и слушал скрипы и вздохи старого дома. Дом вдруг весь ожил, заговорил. Видения, которые несмело появлялись и быстро прятались днём, теперь вставали со всех сторон. В темноте всплывали лица, голоса отца, матери, давно забытых прежних знакомых… Словно та прошлая жизнь на самом деле не прошла, а спряталась в этих старых стенах и теперь хлынула из них, наполнила ночной дом.

Долго не мог заснуть Валерий Петрович. Жена ровно дышала рядом, а он всё беседовал с прошлым, слушал долетавшие в форточку гудки поездов…

После этой ночи он с удивлением понял, что действительно стареет.

А ещё как отголосок прошлого приходила к ним иногда соседка Мария Андреевна. Выйдя на свою половину огорода, она замечала их, отдыхавших на лавочке, долго, подслеповато щурясь, вглядывалась, потом осторожно шла, щупая землю палочкой, обходя поникшие стебли вянущего чертополоха. Присаживалась рядом, но ненадолго. Ей приходилось почти кричать, и она старалась не быть со своей глухотой в тягость.

* * *

В агентстве недвижимости, где они выставили на продажу «хрущёвку», девушка-менеджер предупредила, что продать за приличную цену будет непросто. Как повезёт. Они немного приуныли, но не прошло двух недель, как явился покупатель, которому по зарез оказалось нужно жильё в их районе. И сказал: «Беру!»

Валерий Петрович не мог надивиться – удача за удачей! Пришлось делать всё сразу: заканчивать ремонт старого дома, бегать собирать документы на продажу «хрущёвки», а вечерами укладывать вещи к переезду. Поезд счастья набирал ход.

– Всё, мосты взорваны, – сказал жене Валерий Петрович, когда подписали договор купли-продажи. – Пункт второй выполнен. Теперь только вперёд.

– Ой… да… – тяжело вздохнула жена. – Как в омут с головой…

Через несколько дней они переехали в старый дом. Когда, погрузив вещи, зашли проститься в опустевшие, сразу ставшие чужими комнаты «хрущёвки», в одночасье осознали – это уже не их квартира. Теперь они повисли между небом и землёй.

Так снова, словно отмотав четверть века назад,

Валерий Петрович поселился в родном доме на Вокзальной. Подремонтированный, окрепший, всем своим видом он говорил: «Ну вот, дождался!» Они расстелили в комнатах старенькие домотканые дорожки, повесили прежние, покойной матери, занавески, и всё стало, как много лет назад. А в уже подрисованные морозцем окна вставили вторые рамы, между рамами, как в детстве, Валерий Петрович положил вату и красные листья дворовой рябины. В отгородившемся от снегов и морозов домике сразу стало по-зимнему тихо, уютно, Валерий Петрович, точно возвращаясь в детство, радостно слушал эту родную, забытую тишину. Временами ему казалось, что он попал в другую реальность, где замерло время, смешалось прошлое и настоящее, а будущее не торопится наступать. Стало так спокойно и хорошо, как не было уже давно…

Но расслабляться было некогда, будущее предстояло торопить самим. Теперь надо было срочно искать новую квартиру, цены на жильё росли чуть не каждый месяц. Валерий Петрович с женой объездили с десяток новостроек, наконец нашли вариант. Кирпичную семиэтажку с лифтом в центре города, в которой уже шли внутренние работы, обещали сдать весной. Им понравилась квартира на седьмом этаже, окнами в парк.

Валерий Петрович сразу почувствовал – это их конечная станция. Даже от недостроенного, от дома веяло чем-то несокрушимо благополучным: аккуратно выложенные стены, которые не пропустят в это безоблачное благополучие бури внешнего мира, просторные подъезды с широкими лестницами, огромные в сравнении с «хрущёвскими» лестничные площадки. Ещё больше поражала размерами квартира, особенно громадная кухня. А за широкими раздвижными окнами большущей лоджии белели заснеженные деревья парка. Для Валерия Петровича с женой эта «двушка» шестьдесят три квадратных метра была безумной роскошью. Они ходили по пустым гулким комнатам и смятенно думал: «Неужели всё это будет наше?..»

Но не хватало около двухсот тысяч, не считая дальнейшей отделки. Валерий Петрович пытался оформить беспроцентную ссуду через свой заводской профсоюз, но не получилось. Осторожно поспрашивали знакомых – никто не мог занять такую сумму. А счастье висело на волоске, каждый день его могли перекупить другие… Отчаявшись, Валерий Петрович совсем было собрался идти в ипотечную кабалу, но судьба снова, в который уже раз, улыбнулась. Деньги заняла старенькая бережливая тётушка жены, годами складывавшая на книжку свою ветеранскую пенсию.

Сумеречным декабрьским днём они подписали договор долевого участия и, когда вышли из офиса строительной компании, Валерию Петровичу показалось, что в сером небе, с которого летели колючие снежинки, стоит и светит, и греет, как летом, большое золотое солнце… Мечта стала реальностью – из кирпича, железа и бетона. И не исчезнет уже никуда.

Эта новая квартира окнами в парк действительно шла к ним, как солнце нового дня. Она должна была стать оправданием всей жизни Валерия Петровича, поквитаться за всё, что он не смог и не успел.

Не в силах дождаться сдачи, они ездили смотреть, как идут работы. Поднимались в квартиру, долго ходили по стылым комнатам с заляпанными раствором полами и холодными, в блёстках инея, батареям, обсуждали, какие лучше сделать потолки, какую плитку положить в ванной… У себя на заводе, где все всё уже знали, отвечая на расспросы любопытствующих, Валерий Петрович нарочито скромно, сдерживая внутреннее торжество, говорил: «Так, «двушка», шестьдесят три квадрата. Тянут со сдачей…» И чувствовал – многие завидуют.

Уже пахло весной, и настоящее солнце светило всё ярче. Морозными утрами Валерий Петрович просыпался от озорного тюканья в стену. Он помнил эти звуки с детства: в предвесенние дни на рассвете в стену дома начинали долбить синички. Валерий Петрович лежал в постели и представлял, как там, в холодно-звонком пробуждающемся мире по позолоченным восходом брёвнам прыгают живые, как ртуть, синички, ищут зазимовавших в щелях жучков-паучков, попискивают от радости, что дожили до весны. И поспешно вставал, собирался на работу, чтобы поскорее выйти из дома в это одетое морозно-золотой дымкой, пахнущее новой жизнью утро. Шёл по залитым яростным светом улочкам «Железки», смотрел, как поднимается над ними молодое солнце, и ему казалось, он тоже молодой, и всё в жизни впереди.

* * *

К сроку, в марте, сдать дом, конечно, не успели, долгожданные ключи получили только в мае. Осталось самое трудное – достроить квартиру, в которой не было ни полов, ни потолков, ни сантехники.

В безденежные девяностые, когда половину завода Валерия Петровича отправляли в вынужденные отпуска, он, дипломированный инженер-технолог, ходил по калымам с бригадой отделочников, кое-чему научился. И всё же вытянуть всё самим им было не под силу. На самое тяжёлое – заливку стяжки, монтаж сантехники, отделку окон – пришлось нанять двух узбеков-мигрантов, остальное взяли на себя. «Сделаем, что сможем, а потом как будет – так и переедем», – решил Валерий Петрович.

Дом быстро наполнялся такими же, как они, радостно-озабоченными новосёлами, шумно, с козлами и бетономешалками вваливавшимися вольнонаёмными бригадами, стуком молотков, воем перфораторов. И вот нежилая пустота их «черновушки», начала наконец превращаться в квартиру. На пол легла ровная стяжка, тёмный закуток с торчащим с потолка куском электропровода стал ослепительно белой ванной, неоштукатуренные оконные проёмы оделись сэндвич-панелями. Им не верилось, что это их квартира.