Текст книги "Боговы дни"

Автор книги: Дмитрий Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Объявили стоянку, и он пошёл немного размяться, хоть раз почувствовать под ногами землю этой мимолётной, как видение, Марьевки.

II

После душного вагона, ещё полного «городским» воздухом, впервые за год Николай вдохнул свежий воздух деревни, будто выпил ключевой воды.

Над коротеньким перроном в тополях привокзального садика звонко чирикали воробьи. Возле вагона курили несколько вышедших пассажиров, где-то рядом, наверное, по ту сторону состава, отпыхивался невидимый локомотив. Поезд стоял, длинный, тысячетонный, еле умещавшийся в этом маленьком посёлке. Казалось, не он пришёл в Марьевку, а она сама по-деревенски робко подступила к нему, заглядывала в окна, за которыми сидели важные люди, ехавшие из больших городов по своим важным делам.

У Николая появилось знакомое дорожное ощущение. Было что-то волшебное в том, что вот сейчас он стоял здесь, вдыхал принесённые ветерком запахи марьевских полей, а через час уже за полсотни километров выйдет в какой-нибудь Красной Сопке и вдохнёт воздух полей красносопкинских. Все эти поля, леса, деревни, вмещавшиеся в один день, соединялись в единое целое, и этот день привязывал его к этой земле, к части его большой Родины. Он с удовольствием убеждался, что она, земля, снова покрылась травой и цветами, деревни и посёлки никуда не исчезли, и речка в Марьевке по-прежнему катит свои воды через подмытую изгородь чьего-то огорода…

Издалека, от хвоста состава, Николай увидел кучку людей, бежавших гуськом вдоль насыпи. Бежавшая впереди всех молодая полнотелая женщина одной рукой тащила большую сумку, другой волокла за руку девчонку лет трёх-четырёх, маленькие ножки которой с трудом поспевали за ногами взрослых. За ними поспешал пожилой мужик с чемоданами. Последними рысили три бабки с разноцветными узелками.

– Какой вагон… скажите? – тяжело дыша, женщина остановилась рядом с Николаем, её крупное белое лицо рдело красными пятнами.

– Седьмой, – сказал Николай.

– Ну вот… слава Богу наш… а то номера… где есть, а где нет…

Девчонка присела на корточки рядом с туго набитой сумкой, ручки которой были связаны шпагатом, и начала тереть ладошкой покрасневшую коленку. Наверное, ужалила крапивой.

Подбегали остальные. Последняя полуживая от пробежки бабушка ещё издали, обращаясь к поезду, с запалённым придыханием молила:

– Ой, подожди… ой, подожди…

Пока задние подтягивались, передние начали судорожно целоваться.

– Ну, Ольга… давайте… привет там всем… – самая молодая бабушка обнялась с другой, постарше.

Обе захлюпали носом.

Все перецеловались с двумя старшими бабушками, которые, как понял Николай, были отъезжающими.

– Ну всё… всё… идите… а то вон уж отправленнё… – распоряжалась молодая бабушка.

Повернулась к мужику:

– Лезь примай чемоданы, мы с Ленкой подадим.

У-у-у, налил шары-то, всёжки налил!..

Стуча кирзовыми сапогами по железным ступенькам, мужик полез в тамбур. Спина его в залоснившемся пиджаке, красная шея и взмокший затылок выражали обиду. Ему стали подавать чемоданы, узелки, сумку, сумочку, эмалированный бидончик…

– Ничего, только доехать, там Юрка встретит,

– подбадривала молодая бабушка. – Александра, в сумке в кармашке положила маленько лучку да редиски, ешьте дорогой… марьевской… Больше-то пока ничё не наросло…

Наконец, с охами и причитаниями все исчезли в глубине вагона. На перроне снова стало тихо. Николай курил неподалёку, и ему казалось, что он уже на своей станции, и это его то ли встречает, то ли провожает деревенская родня. Всё больше узнавал он страну, в которую въезжал… Время шло в городе, а в этой стране ничего не менялось. Она была заколдована.

А поезд всё стоял, словно раздумал уезжать и придремал на солнышке, хотя минуты стоянки истекли. Давно вышли провожающие. Стояли, стараясь докричаться до своих бабушек сквозь вагонное окно, рисовали в воздухе руками, будто главное, что нужно было сказать, вспомнилось только сейчас: «Ольга, термос не забыли?.. Термос, термос!.. Не слышит… Да термос!.. А, взяли, ну хорошо!..»

Наконец поезд тронулся. Вернувшийся в купе Николай увидел в окно уплывавших вместе с перроном и махавших руками молодую бабушку, мужика, Ленку и маленькую марьевскую Машу. «Прощайте!» – улыбнулся он.

III

Как волшебный клубок, дорога разматывалась дальше, и из этого клубка появлялись и проносились мимо всё новые Марьевки, Сергеевки и Ольговки. Даль у самого неба через пятнадцать минут превращалась в разъезд, в колонну машин перед шлагбаумом, в пожилую стрелочницу на крыльце будки, с истрёпанным ветрами флажком… Из-за края неба поезд доставал деревни, леса, речки, и Николай не уставал удивляться – откуда их столько на лице земли! Временами ему казалось, что поезд стоит на месте, какой-то великан, спрятавшийся за горизонт, тянет под его колёсами огромный ковёр, а другой великан за горизонтом впереди сыплет на этот ковёр из бездонного мешка дома, людей, деревья…

Уже близился полдень, когда великан за горизонтом вдруг вытряхнул из мешка стайку лёгких облаков, разровнял огромной рукой по краю неба и подтолкнул вперёд. По земле побежали тени облаков. Поля и перелески, сверкавшие вдали, вдруг меркли, а когда через несколько секунд темнело вокруг поезда – снова загорались под выглянувшим солнцем. Лицо земли то хмурилось, то улыбалось, но Николай чувствовал: если что – дождь будет коротким.

На подъезде к станции Красная Сопка висела тёмная грозовая туча. Когда поезд зашел под неё, показалось, что наступил вечер, по окнам косо чиркнули первые капли, словно кто-то стряхнул мокрые руки. Только тёмная полоска холмов впереди оставалась светлой. Из потемневшего мира эти холмы казались сказочной страной.

Дождь пошёл сильнее, по стеклу побежали струйки, но светлая полоса впереди всё росла. И вдруг поезд вновь выскочил на горячее солнце, в омытый сверкающий мир, и лицо земли ослепительно улыбнулось. Сверкали трава, деревья, капли на вагонном окне…

Когда остановились в Красной Сопке, снова стоял жаркий день, и ничто уже не напоминало о дожде. Николай вышел на горячий асфальт перрона, вдохнул воздух Красной Сопки и подумал, что родная деревня теперь ещё ближе…

И всё-таки она была слишком далеко от города, где он жил. Когда он встречал человека, который хоть что-то слышал о родных его местах, это была такая редкость, что с «посвящённым» у него устанавливалась некая таинственная связь, словно объединявшая их в тайный орден. В поезде вероятность таких встреч была намного больше: стоило на «пароль»-вопрос «Докуда едете?» назвать «отзыв», свою станцию, и услышать в ответ что-нибудь вроде «Ой, у меня ж там рядом брат живёт!..»

Одним из назвавших Николаю правильный «отзыв» оказался сосед по купе. После Красной Сопки они разговорились. Сосед возвращался из гостей, от дочери и внуков. Он сходил часа на два позже Николая, в посёлке, где Николай несколько раз бывал. В деревне Николая ему бывать не приходилось, зато по разным делам он наезжал в их райцентр. Николай, в свою очередь, рассказал, что с семьёй нынче отдохнуть не удаётся, жена с дочкой поедет в августе на Урал к своим родителям, а он, вот, как всегда, на родину, к могилам отца-матери, в гости к дядьям-тёткам…

– А тоже вот, как ты, каждый год в гости езжу, к дочери, поживу неделю – и домой тянет, – по-дорожному разоткровенничался сосед. – В гостях хорошо, а дома – лучше. К себе приедешь – всё, душа успокаивается.

Николай усмехнулся.

– У меня наоборот. Еду на родину, а считается – в гости.

– А когда на родину едешь, хоть в гости – всё равно к себе, – не согласился сосед. – А дома да не на родине – один хрен в гостях…

IV

После обеда на лице земли появились изменения, заметные пока лишь искушённому взгляду. На одном из бегущих вдоль полотна телеграфных столбов Николай увидел силуэт ястребка. Через некоторое время – ещё один… Это уже были предвестники родных мест, страны бескрайних полей и берёзовых колков, где лицо земли, освобожденное от покрова лесов, открыто смотрит в лицо человека.

Приближалась встреча, которую Николай ждал особенно. Наконец, на горизонте в дрожащем мареве показались голубые горы.

Николай считал, что по-настоящему видеть землю можно только в горах. Во всем своём гигантизме, в размахе хребтов она, как стена, стоит перед глазами, и человек с ней – лицом к лицу. Лишь теперь лицо земли, по которому с самого утра шёл поезд, стало открываться во всей красоте…

Голубые горы пока бежали по краю земли, наискось к ходу поезда, не торопясь приблизиться и словно дразня Николая. Но он уже не мог оторвать от них глаз, и ему казалось, что поезд стоит на месте.

Наконец меж двумя уходящими в небо вершинами поезд вошел в седловину кряжа, словно в сторожевые ворота мимо застывших в карауле исполинов. И как только они встали рядом и крутыми зелёными боками задернули окна вагонов, на Николая точно упала невидимая сень его заколдованной страны.

Почти с самого неба, будто стража с крепостных стен, его приветствовали столпившиеся на вершинах берёзки. Одна не выдержала, побежала вниз ему навстречу, но на полпути остановилась посреди голого склона, не в силах сделать ни шагу больше, и только протягивала трепещущие ветки. Глядя на нее, Николай вспомнил, как в прошлые годы, когда вот так же приезжал в отпуск, покойная ныне мать всегда издали, из окошка или с лавочки за воротами, замечала его, идущего к дому с чемоданом в руках, спешила навстречу на непослушных старушечьих ногах, протягивая руки, теряя галошки в пыли деревенской улицы…

Крутой бок караульного исполина в высокой спутанной траве, в пестроте цветущей кислицы и ромашки, летел во всю высоту окна. Трава родных полей, родившаяся два месяца назад, была всё той же травой, что каждый год встречала Николая на этих склонах, что росла в полях его детства. Она, как Феникс, возрождалась из пепла земли и приветствовала его, постаревшего на год, по-прежнему молодой. Каждый раз, вставая в окнах поезда и кивая ему метёлками, она как будто говорила: «Вернулся? Вот и хорошо…».

Тонкая нитка поезда втянулась в седловину между сторожевыми пиками, и её благосклонно пропустили и берёзовая стража, и парящий в небе ястреб-дозорный.

V

Наконец огромный день склонился к вечеру. Там, где утром тянулись к поезду тени берёз, теперь тянулась к берёзовым колкам тень огромного поезда, и солнце бежало по макушкам деревьев уже с другой стороны вагона.

Николай прикидывал: дядя Костя уже должен был выехать на станцию. Представлял, как они обнимутся, как дядя Костя, несмотря на его протест, понесёт чемодан… А когда в стареньком «жигулёнке» они помчатся через поля, свет фар выхватит из темноты убегающего зайца…

Солнце опускалось за горизонт, будто шутник-великан, забавляясь, втягивал за верёвочку золотистый воздушный шар. Медленно остывало огромное лицо земли – асфальт дорог, крыши домов, стальные рельсы, по которым проносился поезд.

Первые огоньки зажглись в деревнях, но пока плохо вписывались в светлый ещё мир, который с ними и с выкатившейся серебристой луной стал похож на огромную чашу голубой воды. Николай курил в тамбуре у открытого окна, роняя в него, в голубую воду сумерек, искры сигареты. Стучали колеса… Всё ближе… Ближе…

Наконец вдали замигали огоньки родной станции…

Когда, попрощавшись с попутчиками, Николай выходил из вагона, в открытой двери тамбура висела первая звёздочка.

На родной станции, как и год назад, пахло смолёными шпалами и жареными пончиками из вокзального буфета. И Николаю показалось, что он никуда отсюда не уезжал.

Перекликались гудки электровозов, светились на путях сигнальные огни, спешил на поезд народ. Вдоль платформы вразнобой начали загораться фонари, словно торжественная иллюминация в честь его, Николая, приезда, и, как снежинки, закружились возле них ночные мотыльки.

Он стоял и смотрел, как в светлом ещё небе над чёрными ветками привокзального садика насмешник-великан отпустил, наконец, утомившийся день и медленно вводил за руку робкую июньскую ночь. Из этой прозрачной ночи на платформе появилась, завиднелась светлой рубашкой фигура. Она приближалась до боли знакомой косолапой походкой… Николай обнялся с дядькой…

Как всегда, дядя Костя отобрал и понёс чемодан. Как всегда, его «жигулёнок» стоял за вокзалом возле квасного ларька, и даже в потёмках виднелась знакомая вмятина на крыле, которую хозяин собирался выправить уже лет пять. Машину сторожила тётя Шура, жена дяди Кости, и, как всегда, Николай трижды расцеловался с ней…

– Чё ж это Катя-то с Любашкой не приехали! – сокрушалась тетя Шура. – Думала – повидаемся…

Когда машина тронулась, Николай обернулся, последний раз взглянул на свой еще стоявший на станции поезд, видневшийся за привокзальными тополями. И мысленно попрощался с ним, как с живым существом…

Промелькнули уснувшие улицы посёлка, свет редких фонарей сверкал в трещинах лобового стекла, как огненная паутина. С каждым годом трещин становилось всё больше, и Николай шутил, что когда-нибудь дядя Костя не увидит дорогу…

На лугу за последними огородами мерцал в молодой ночи костёр – пацаны жгли покрышку. Одинокий огонёк подмигивал Николаю, как бы говоря, что лицо земли никуда не исчезло, а лишь спряталось в темноте. Дядя Костя нажал на педаль газа, в днище весело застучали гравийные камешки, и машина помчалась среди полей, над которыми уже высыпали звёзды. Свежий ветер ударил в щель над приспущенным боковым стеклом. Он приносил запахи родных полей. Родину скрывала темнота, но она была рядом, вокруг, везде, касалась лица Николая своим дыханием.

Свет фар выхватил зайца на обочине, некоторое время он бежал перед ними, не догадываясь свернуть в поле. Дядя Костя весело поддавал газу, догоняя зверька, ругала его тетя Шура…

– Значит, оградку у отца-матери покрасили на Троицу, – рассказывал дядя Костя. – У отца памятник покосился, но пока не сильно. Ага… Витька тебя ждёт не дождётся – стайку помочь подправить, нижние венцы подгнили. Бредень уж на третий раз перечинил, на рыбалку с тобой собирается… Сейчас уже должен баню натопить, я сказал, чтоб так, примерно, к двенадцати…

Николай знал, что там, за ночными полями, в родной деревне готовилось застолье, маленький праздник…

VI

Машина остановилась у ворот, упёршись в них светом фар. На ярко, как днём, освещённых тесинках был виден каждый сучок. Дядя Костя не сигналил, сидел спокойно. Ворота распахнул, щурясь на фары, дяди Костин сын Витька – двоюродный брат Николая. Свет пробил глубину тёмного двора, и там зелёным огнем вспыхнули два глаза, загремела цепь Матроса. Дядя Костя медленно въехал во двор.

Николай вышел из машины. Его встречали высыпавшие из дома дед Иван, двоюродные братья с жёнами, стайка шалунов-племянников, чуявших городские гостинцы, а также наполнивший двор радостный лай Матроса. Пёс помнил его, прыгал и перебирал лапами от избытка чувств…

– Ну ладно, иди в избу, бери бельё – баня натопилась, – позвал дядя Костя, когда закончились объятья и поцелуи.

В тёмных сенях в полосе света, падавшей из полуоткрытой двери в комнаты, Николай узнал знакомые половики-дорожки на свежевымытом полу. Узнал запах сеней и всего дома. Ещё не успев войти, увидел стол посреди комнаты, на девственно чистой, поблескивающей клеёнке которого уже стояли гранёные русские стаканы…

Когда он шёл в баню, над тёмной крышей дяди Костиного дома уже в полную силу светила луна. В огороде спала картошка, белели чуть заметные клубы дыма над трубой бани. Знакомое дяди Костино хозяйство дышало и пошевеливалось кругом в темноте, и от этого острее представлялось, как завтра всё это станет видимым, заиграет под лучами солнца. Раскатится до самой речки широкий огород, раскинется за речкой луг, за лугом – лес…

VII

Глубокой ночью, после бани, после застолья Николай лёг в постеленную тетей Шурой чистую постель. Закрыл глаза. Перед ним возникли бегущие за окном поезда деревни, поля, перелески… Засыпая, он продолжал помнить, что впереди у него лето, отпуск, что завтра, вернее, уже сегодня взойдет солнце, осветит родную землю, и он, наконец, увидится с ней лицом к лицу.

КОЛЕЯ ЦИВИЛИЗАЦИИ

I

Николай подъезжает к реке по луговой дороге, еле заметной в густой траве, как старый заплывший шрам. По ней давно не ездили – она перетянута сверкающими гирляндами отяжелевшей от росы паутины, которую собирает колесо старенького «Иж-Юпитера».

Дорога исчезает окончательно, Николай с треском въезжает в прибрежные кусты, останавливается. В высокой траве остаётся след. На нем медленно распрямляются и укоризненно качают головками смятые колесом ромашки. След цивилизации.

Николай глушит мотор, и наступает тишина, которую он ждал целый год. Последние клубы выхлопа растворяются в листьях и траве. Он прислоняет мотоцикл к стволу талины, забирает рюкзак, удочки, выбирается из кустов. Высокий белоголовник сорит в подвороты болотных сапог маленькими белыми цветочками.

Николай выходит на берег. Над Улымом в блеске солнца и воды стоит летнее утро, солнце бьёт прямо в глаза. По узкой галечной косе в пламени сверкающей воды он идет навстречу солнцу, которым насквозь просвечены лопоухие кувшинки на обнажившихся отмелях и остатки тумана. Он бредёт по мелководью, стаи мальков убегают от его резиновых сапог.

Николай смотрит на тот берег. Близкий и таинственный, он нависает над ним стеной берёзового леса, словно иной мир. Это – Берёзовая гора. Она крута и дика, Улым у подножия тысячи лет охраняет подступы к ней. На утренних и вечерних зорях под горой кто-то бухает по воде хвостом – может, таймень, может, столетняя щука, может, сам Водяной. И кажется Николаю: всплыв со дна, замер он там у поверхности в прибрежном омутке, только косматая грива да борода колышутся среди водорослей, а зелёные стариковские глаза злобно смотрят из-под воды на человека, потревожившего покой реки. Трах по воде хвостом!.. И раздражённо мчится в глубину…

Поеживаясь на утреннем холодке, Николай раздевается, входит в реку. Вода тёплая. Там, откуда течёт Улым, тоже стоят жаркие дни, их тепло доносят до его кожи светлые улымские волны.

Он плывёт на тот берег. Его сносит течение, внезапно накрывает тень горы, и ему кажется, что он пересёк границу волшебного царства.

Наконец он – на той стороне, достает ногами дно. С крутого берега нависают кусты тальника, черёмухи, смородины с гроздьями уже бурых ягод, негромко поёт в ветвях подмытой талины напористое течение. Здесь даже в безветрие слышен слабый, но отчетливый шелест тысяч берез, будто несмолкающий шёпот самой горы.

Николай видит, как под напором течения безостановочно ныряет в воду ветка подмытой талины, словно кто-то, сидящий под водой, дёргает её вверх-вниз, вверх-вниз… Он – в сердце заколдованной страны, в царстве Берендея и Водяного Царя. Ему кажется, что молчаливые кусты нависшей над ним горы сейчас раздвинутся, и появится заросшая дремучим волосом морда лешего, а в воду быстро, пустив бесшумные круги, скользнёт с ветвей зеленоволосая русалка… И вдруг рядом за подмытой талиной раздается пушечный удар по воде, высоко над ветками взлетают брызги, и в ознобе ужаса, смешанного с восторгом, Николай успевает заметить метнувшуюся в глубину серебряную молнию…

II

Николай проснулся от крика петуха и сразу вспомнил, что у него отпуск, лето, что он уже третий день в родной деревне, и только что виденный сон, который часто снится ему долгой городской зимой, этим утром снова должен стать явью.

В дяди Костином доме ещё все спали, когда он вышел во двор. Восход только брезжил. Облупленные, как древние фрески, переводные девушки на бензобаке старенького Витькиного «Иж-Юпитера», который ночевал у забора под открытым небом, от утренней росы казались плачущими. Николай обтёр росу тряпкой, привязал на багажник рюкзак, вывел мотоцикл подальше за ворота, чтоб не будить спящий дом, завёл и поехал.

За деревней в окрестных полях ещё не видно было ни человека, ни тракторишки. Лицо земли лежало вокруг Николая, просторное, ещё наполовину спящее, и лишь его маленький одинокий мотоцикл волочил по нему облачко пыли, направляясь к тому краю, из-за которого всё сильнее нарастало золотое сияние. Там подкрадывалось к горизонту солнце.

Наконец, оно показалось над миром и зажгло далёкие колки, туманец над лугами, никелированный руль мотоцикла. Дорога стала огненно-чёрной.

Сначала на лугу возле деревни она была твёрдой и накатанной. Потом раздвоилась, одним рукавом свернула в лес, пятнышки деревенских крыш скрылись за деревьями. Трава по обочинам стала гуще. Пошли некошеные поляны, на которых лежали тени берёз и никем ещё не потревоженная тишина. Её разбивал стук мотора. Склонившиеся над колеями цветы саранок, задетые коленом Николая, недовольно кивали вслед мотоциклу.

Впереди поднялась сорока. Несколько раз она вспыхнула, как Жар-птица, в косых солнечных лучах над дорогой, и скрылась за деревьями, заполошным криком предупреждая лес о вторжении человека. Николай вдруг почувствовал, каким гремящим, воняющим бензином чудовищем он вламывается в это лесное утро, как рушатся вокруг, словно лёд под ледоколом, гармония и покой. Как катятся впереди поднятые им волны тревоги, и замирают от страха деревья, звери, насекомые… Ему захотелось быстрее приехать на место и заглушить мотор.

За лесом на почерневшем колу старого остожья сидел ястреб. Каждый год ранним летним утром он отдыхал на этом месте, следил за порядком своего царства и встречал Николая. Когда мотоцикл вынырнул из-за деревьев, ястреб снялся с места и полетел в раскинувшуюся впереди, в туманах и восходящем солнце, заколдованную страну.

Отсюда, с опушки, на которую падали тени последних бёрез, пологими волнами уходило вдаль росистое разнотравье с рассыпанными по нему точками колков, а на горизонте стояли синие улымские горы. Ни одна линия электропередач не обезображивала лицо земли. Николай остановился и долго смотрел, как, плавно махая крыльями, удалялся ястреб.

Ещё пара свёртков на покосы ответвилась от дороги, ещё сильнее сдавил её травяной океан, и две колеи стали совсем узкими в надвинувшемся мире природы. Ромашки, белоголовник, медвежьи пучки густой толпой обступали их, торжествующе высились над их оробевшими ручейками, точно так же, как в далёком городе громоздились над порубежьем травяного океана асфальт и бетон.

Наконец, показалась пойма. Знакомые увалы обрывались в заливные луга, полоской кустов у подножия горы виднелся вдали Улым, то тут, то там, как разбросанные драгоценности, вспыхивала вода прятавшихся в осоке озёр. По обессилевшей, уже чуть заметной колее цивилизации, оставляя, быть может, первый с начала лет след, Николай спустился вниз и поплыл в луговом море. Переднее крыло собирало росистые паутиновые гирлянды, смятые колесом ромашки медленно распрямлялись позади, укоризненно качали головками вслед…

Перед самой рекой колея окончательно исчезла в траве.

III

Николай с треском въехал в прибрежные кусты, заглушил мотор, и наступила тишина, которую он ждал целый год. В ней был шепот листьев, стрекотание кузнечиков, журчание воды в прибрежной коряге за кустами, где текла река.

Прихватив рюкзак, он вышел на берег и увидел Улым. Всё было на прежних местах: Берёзовая гора, скользящая у ее подножия в водоворотах и всплесках играющей рыбы вода. Птичьи голоса эхом отдавались над рекой… Николаю показалось, что он в прошлом и выходит на улымский берег то ли пять, то ли десять лет назад. Лишь сам Улым ни на секунду не прекращал движения в этом неподвластном времени царстве, и только глядя на него Николай осознавал, сколько воды утекло за год… Над рекой стояло утро, которое он видел во сне – било в глаза солнце, золотились остатки тумана, сверкала вода.

Отводя от лица тяжёлые шапки медвежьих пучек, окатывавшие холодной росой, оставляя в седой траве тёмный след, Николай двинулся к своей полянке. По причине почти полного бездорожья рыбаки здесь появлялись редко, и место это безраздельно принадлежало ему одному. Всё было его собственностью: кусты, вода, воздух и проплывающие высоко в небе белые облака. Маленькое феодальное владение со всем, что на нём росло, летало, бегало и ползало.

Вот и оно. С одной стороны открывался речной простор с Берёзовой горой. С другой – кусты и глубокий омут выходившей в Улым заглохшей протоки. С третьей до самых увалов на горизонте лежали луга в утренней дымке с озёрами, кустами и коростелями.

Николай опустил рюкзак в траву, достал жестяное ведёрко под рыбу, перевернул вверх дном, сел, закурил. Над обсыхающими от росы медовыми шапками белоголовника, в которых уже гудела первая пчела, поплыл дымок. Николай чувствовал, как сквозь брезентуху пригревает спину раннее солнце, ему не хотелось шевелиться. Впервые за много-много дней, может, за целый год, не нужно было никуда спешить. В кустах насвистывала невидимая птичка, под Берёзовой горой ударила хвостом рыба… Он поднял голову, увидел бездонное голубое небо и ему, как Фаусту, захотелось приказать: «Остановись, мгновенье!..».

Он докурил сигарету, затоптал окурок, а сам всё сидел, разомлевший от тишины и запаха трав. Наконец, стряхнув сладостное оцепенение, поднялся, подошёл к воде. Над гладью омута, отделённого от реки густыми кустами, сонно клонились старые талины и осока, летали, треща в ней крыльями, голубые стрекозы. На прежних местах из воды торчали прошлогодние рогатки от его удочек… Николай хотел смахнуть с травинки придремавшую стрекозу, но вдруг замер на месте. В прозрачной воде у берега, словно существо из другого мира, стоял лупоглазый щурёнок. Чуть шевелились только жабры и светлые плавнички, показывавшие, что это не коряжка, а живое существо. Оно глядело из-под воды, как маленький Водяной. «Сон сбывается», – подумал Николай. Неосторожно шевельнулся, и щурёнок исчез, оставив облачко мути…

На берегу тоже всё было на прежних местах: его старое кострище без признаков свежих головешек, прошлогодние колышки от палатки, о которые он запнулся в траве… Лишь один странный предмет, мелькнувший в ветвях черёмухи на краю полянки, привлёк внимание. В густой листве виднелся какой-то серый лоскут. И тут Николай узнал: на ветке, вылинявшая под дождями и снегами, затвердевшая, как железо, от грязи, висела его собственная, забытая в прошлом году хлопчатобумажная кепка. Он усмехнулся, потянул её за край. Прикипевшая к ветке, кепка не снималась, только ветка гнулась под рукой. Николай словно здоровался с деревом.

Эту черёмуху, как ястреба и других аборигенов заколдованной страны, он тоже знал лично. Каждый год она встречала его на прежнем месте, потому что была деревом и жила там, где родилась. Может быть, сейчас, чуть покачивая ветками с гроздьями ещё зелёных ягод, она узнала его, и её немая древесная душа тихо радовалась? А, может, она осуждала или жалела человека, имеющего крепкие ноги, быстрые мотоциклы и поезда, бестолково мечущегося по лицу земли? Как спросить у неё, у этих кустов и трав? Они молчат, загадочно молчат, точно знают какую-то тайну об этом мире… Николай подумал, что человек – та же черёмуха, только наказанная способностью отрываться от корней и гоняться за миражами.

IV

Разбирая рюкзак, настраивая свои старые, с подпалинами от костров, бамбуковые удочки, Николай смотрел, как поднималось солнце. Горела огнём река. Вспыхивал, точно искра, и гаснул в тени кустов летевший над водой зимородок. Языки маленького, чисто символического костра, разведённого для отпугивания и без того робких комариков, терялись и тускнели в блеске этого волшебного утра.

Николай набросал в омут прикормки, поплевал, как положено, на червей и закинул удочки. Поплавки начали медленное кружение в ленивом, таинственном круговороте улымской воды, словно зажили собственной жизнью, и одной жизнью с ними зажил Николай…

Медленно тонули, угасали в глубине хлебные крошки. Один поплавок дрогнул, дрогнуло истосковавшееся за зиму рыбацкое сердце Николая. Там в глубине кто-то неведомый и озорной начал заигрывать с насадкой, вмешался в сонную жизнь поплавка, встряхнул, повёл его в сторону. Николай потянул, радостно ощутив сопротивление на конце лески, и первая сорожка упала в траву…

Пока не ослабел клёв, время для Николая стояло на месте.

Когда оно снова пошло, солнце уже было высоко, пойманная рыба в ведёрке плавала вверх брюхом. Николай, наконец, оставил удочки на рогатках и, продолжая следить за поплавками, прилёг рядом в траву.

Тени кустов на воде стали короче, солнечные пятна – длиннее, высвеченные ими, иногда показывались в глубине тёмные рыбьи спины. Как призраки, они бесшумно появлялись из толщи зеленоватой воды и вновь исчезали в ней. Глядя на них, Николаю казалось, что он нескромно заглядывает в другую, потаённую, неземную жизнь… Над водой, над лугами стояла тишина, полная треска кузнечиков, только рядом в кустах всё насвистывала и насвистывала невидимая птичка.

Её монотонная песенка навевала дрёму. Странные мысли, как чудные сны, поплыли в голове Николая. Он вдруг подумал, что лежащая перед ним водная гладь может скрывать что угодно. Например, каких-нибудь таинственных существ, тех же русалок. Откуда людям знать, что плавает там, в глубине? Что они знают об этой воде, об этой стене кустов, кроме того, что в данной реке водятся такие– то породы рыб? Попробуй загляни во все эти протоки, омуты, во все эти подводные пространства!..

А ещё непонятно было Николаю: почему здесь, в глуши, он не испытывает одиночества? Плыло над головой облако, ползла по травинке божья коровка – и он уже чувствовал, что не один, что рядом идёт жизнь. Другая, бесконечно отличная от его человеческой жизни. И что эта невидимая, окружающая его, как воздух, жизнь – в траве, в кустах, в знакомой черёмушке – пристально, напряженно следит за каждым его шагом.

V

Клёв совсем ослабел, и поплавки, оставленные в покое обитателями омута, неподвижно висели над его глубинами. Висело над заколдованной страной солнце, как огромный поплавок таинственного небесного рыболова, и голубые стрекозы, словно эльфы, летали кругом. Николай тихо поднялся, боясь нарушить этот зачарованный покой. В тёплом воздухе от земли до неба стоял треск кузнечиков, голубели в дрожащем мареве луга. Низко и медленно пролетел над головой ястреб-дозорный, и тень его бесшумно скользнула по траве.

Словно принесённый крыльями ястреба, дохнул ветерок. Качнули головками тысячи трав и цветов, луга и кусты засеребрились, заходили волнами. Торжественно зашумела Берёзовая гора. Мир ожил, заколыхался, Николай почувствовал, что какие-то важные шестерни его сдвинулись с места. Обернулся. Из качающихся кустов на него глядело лицо, заросшее бородой по самые глаза.

Николай не испугался. Понял, что это сон.