Текст книги "Боговы дни"

Автор книги: Дмитрий Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

В какой момент это произошло, Юрий не понял. Слушая музыку, он глядел в окно, потом повернулся к тёте Свете, хотел что-то сказать, но слова застыли на губах. Тётя Света плакала. Мучительно пыталась улыбнуться сквозь слёзы, исхудавшее тело вздрагивало, руки беспомощно тянулись к прислонённым к стене костылям…

Успокаивали её недолго, она быстро овладела собой.

– Всё испортила, – улыбнулась она покрасневшими глазами. – Простите, мои хорошие… Не обращайте внимания… Давайте, давайте к столу…

Юрий с Леной ни о чём не спрашивали. По-прежнему падало сквозь занавеску солнце, долетал с улицы отдалённый перезвон трамваев, но того, что поначалу так хорошо складывалось в этом дне, натягивалось струной и пело всё выше, уже не было. Струна лопнула, праздник кончился. И ничего в тёти Светиной жизни не изменилось.

Они снова сели за стол, пытались делать вид, что ничего не случилось, но получалось плохо.

Они просидели у тёти Светы допоздна, чтобы подольше не оставлять её одну. Предлагали вызвать такси и поехать ночевать к ним, но она отказалась.

– Спасибо, мои дорогие. Ничего, всё хорошо… Не беспокойтесь, езжайте…

Когда шли к трамвайной остановке, она стояла на балконе, махала им рукой.

* * *

В следующую субботу тётя Света встретила их, как всегда, радостная и воодушевлённая. Они снова «пировали» в маленькой кухоньке, снова кивала им ветками тронутая желтизной берёза за окном. Только Юрий с Леной были молчаливее, чем обычно.

…А через несколько месяцев тёти Светы не стало.

* * *

Пролетели годы, в бывшей тёти Светиной квартире давно живут чужие люди. Но каждый раз, когда Юрию случается проходить мимо её бывшего дома, у него щемит в груди. Всё кажется: на знакомом балконе стоит, машет рукой знакомая фигурка. И долетают слова:

– Привет, привет, мои дорогие…

Сезон красных флажков

Алексей свернул за угол, и вдруг что-то тяжёлое ухнуло рядом о вздрогнувший тротуар. В глаза бросились красные флажки на шпагате, его и идущих поблизости накрыло, словно конфетти, облаком искристой снежной пыли. Полупрозрачной занавесью она задёрнула проспект в солнечной дымке и обдала лицо такой колючей свежестью, что даже перехватило в груди. Алексей задрал голову. Высоко вверху, там, где крыша пятиэтажки упиралась в синее небо, взметнулось белое облачко и стремительно протянулось до земли сверкающим столбом – с дома сбрасывали снег. Алексей почувствовал, как вместе со снежной пылью, с бодрым шумом утреннего проспекта на душу опускается знакомая беспричинная благодать. Подошёл конец февраля, его любимая пора, которую он называл про себя «сезоном красных флажков».

Она была короткой, почти как бабье лето. Бабье лето наоборот: с крыш начинали сбрасывать снег, и вместе со снегом сбрасывал с себя зимнее оцепенение наполнявшийся весёлой суматохой город. Везде перегораживали тротуары красные флажки, за которыми громоздились кучи списанной зимы, и народ с добродушным чертыханием обходил их по размолотым в кашу тропинкам, наскоро протоптанным в сугробах на обочине. А в запретное пространство за красными лоскутами увесисто бухали глыбы снега и льда, и с каждой ухнувшей глыбой дом, с которого она слетела, казалось, облегчённо вздыхал. Обходя флажки, Алексей представлял, как там, на крыше, высоко над городской суетой ходят мужики с лопатами, перешучиваются и сбрасывают в колодец шумящей внизу улицы прошлогодний и нынешний снег, а над ними висит огромное, ничем не закрытое небо.

Самому в молодости приходилось калымить на весенних крышах. С тех пор он любил эту работу, это чудесное время, когда кругом сверкают под солнцем ещё только начинающие оседать снега, и лежат на них густые голубые тени, и на тополях, задравших головы в бездонное небо, галдят на всю вселенную счастливые, пережившие зиму воробьи. Время, когда, завораживая душу, неторопливо и таинственно занимается утро мира. Ему казалось, что в этом заново сотворяющемся мире и сам он каждый раз рождается заново. И без этой ежегодной реинкарнации разорвётся связь времен, остановится жизнь…

А с представительной «сталинки», нависавшей над трамвайной остановкой, стекали и стекали снежные водопады, отчего весь проспект имел оживлённый, праздничный вид, и, задрав голову, глазел на них ожидавший трамвай народ, и в морозном воздухе пахло весной. Подходил трамвай, люди уезжали, провожая взглядом из вагонных окон летящий с дома снег. Через пять минут остановка вновь наполнялась народом, и вновь все стояли, задрав головы, и вновь уезжали и уносили странное, принесённое запорошившей воротники холодной снежной пылью, тепло в душе.

Алексей уже пропустил один трамвай. Он стоял вместе со всеми и смотрел, как искрился летящий вниз снег, как мелькали на краю крыши и неба головы и лопаты мужиков, а в самом небе высоко над городом танцевали точки вспугнутых голубей. Взвизгивая на повороте стылых рельсов, подошел новый трамвай, надо было ехать, чтоб не опоздать на работу. «На выходные, наверное, тоже полезу, – садясь в вагон, подумал Алексей про крышу своего дома. – Пора».

* * *

Однако в ближайшие выходные не получилось. Пришла пасмурная погода со снегопадами, а очистка крыши от снега, которая для Алексея была мероприятием не столько хозяйственным, сколько, что называется, культурным, требовала ясного дня.

Он наступил в самом конце февраля, в субботу. Уже по тому, как на заре налились горячим пламенем сосульки за окном, как весело вместе с пьянящим свежим воздухом влетела в открытую форточку звонкая песня синицы, Алексей понял: начинается день, который ему нужен. И стал собираться.

Крыша их старого трёхэтажного дома на два подъезда была небольшой, вдвоём-втроём с соседями они очищали её за день-полтора. Но в последние годы Алексей старался начать работу первым, никого не предупредив – побыть наверху наедине со снегом, небом и своими мыслями. Наверное, это выглядело несколько странно – начальник цеха немаленького завода, распечатал пятый десяток… Но он только посмеивался в усы. Обычно где-нибудь к обеду на крышу поднимался его сосед по площадке и приятель Женька, ещё кто-нибудь из жильцов. Они уже привыкли к его причуде, добродушно ругали «единоличником» и присоединялись к работе…

– Женьку не зовёшь? – спросила жена Галина, когда Алексей одевался в прихожей.

– Сам придет.

– Смотри… Карлсон… Привязывайся крепче.

Она иронизировала над необычным хобби мужа, но не возражала, потому что хобби было не только безобидным, но и полезным практически. Крыша мало интересовала жилищные службы, её приходилось чистить своими силами, иначе сосульки и талый сползающий снег рушились во двор…

Когда Алексей с лопатой и верёвкой пробрался по тёмному пыльному чердаку и выглянул из слухового окна, в глаза ударило ослепительным светом, белизной снега и синевой неба. На крыше в лёгком утреннем морозце ещё беспечно спала могучая сибирская зима. Во дворе и на улицах она была уже затоптанной, одряхлевшей, покрытой морщинами потемневших тропинок, а тут ее пышное одеяло ещё девственно сверкало под солнцем, зализанную ветрами гладь, на которой лежали голубые тени антенн, не морщили ничьи следы. Алексей первым нарушил таинственное уединение этой затаившейся зимы, бесцеремонно шагнув в глубокий снег. Вокруг во все стороны раскинулось синее небо.

Крыша всегда отсекает остающуюся внизу суетную землю и приближает небо, а такого неба, как в конце февраля – начале марта, не увидишь больше ни в какой другой сезон. Оно висело над Алексеем, огромное, бездонное, с хрустально-прозрачной луной, и казалось, в нём вот-вот откроются иные миры, планеты и звёзды, напоминая людям-землянам, что они часть единой вселенной.

Алексей стоял, утонув в снегу на заметённой крыше, и любовался утром. Внизу прямо под ним горели на солнце оседающие сугробы и заснеженная беседка их маленького дворика, дальше переливались утренним инеем кроны тополей, сверкали снегом соседние крыши. С другой стороны широко раскинулся лежащий в долине город: в золотистой дымке, в восходящем солнце он казался вышедшим из какой-то арабской сказки. Но ломало иллюзию его сильное, ровное дыхание с гудками машин и перезвоном трамваев. На миг Алексею почудилось, что его крыша – палуба корабля, который плывёт по этому сказочному городу, по утру дня и утру года.

Налюбовавшись, он опоясался верёвкой, привязал другой её конец к вбитой в порожек слухового выхода скобе. Проваливаясь, оставляя в уже занастившемся снегу глубокие следы, перебрался на фасадную сторону. Там было спокойнее, чем на стороне двора: внизу лежал широкий, занесённый снегом газон, никто не ходил, можно было пока не вешать флажки и оставаться скрытым от лишних глаз. Алексей осторожно подошёл к краю крыши, глянул вниз на ослепительную снежную целину с торчащими из неё редкими голыми кустами. За ними шла улица, по которой бежали поблескивающие стёклами машины, двигались фигурки людей.

– С Богом! – сказал он сам себе, примерился и срезал лопатой кусок пышного, затейливо зачёсанного ветром козырька.

Он тяжело ухнул вниз. Секунду Алексей смотрел на эту маленькую щербинку, появившуюся в огромной снеговой шапке крыши, потом перехватил лопату и быстро срубил ещё несколько крупных кусков справа и слева. Один за другим они пошли вслед за первым, дом вздрогнул и, как показалось Алексею, испустил облегчённый вздох. Щербина стала шире. Рассекая слежавшийся снег до самой кровли, Алексей вырезал из него увесистый куб, поднатужившись, сковырнул вниз. Из-под остатков снежной каши тускло глянул квадратик тёмного, несколько месяцев не видевшего свет кровельного железа. Алексей сковырнул ещё куб – островок железа увеличился. Вскоре у снежной целины был отвоёван маленький плацдарм.

Алексей перевёл дух. Опершись на лопату, он стоял на пятачке очищенной крыши, и срез сугроба доходил ему почти до пояса. Зима была снежной. Она лежала перед ним вся целиком, и на этом сугробном срезе было видно, как по порядку, слой за слоем, ложились её снега – от первых белых мух до последних февральских метелей.

Он посмотрел на самый нижний слой, в котором замешались несколько осенних листьев с верхушки ближайшего тополя, и вспомнил эти театрально-праздничные снегопады молодой, только ложившейся зимы. Вспомнил, как они с женой ходили на рынок выбирать ему новую шапку, длинные ряды тоже празднично оживлённых, довольных началом сезона продавцов-шапошников, и то, как каждый зазывал к своей палатке и нахваливал свои шапки, и как падали на тёмный песцовый, нутриевый, норковый мех большие, словно звезды, белые снежинки…

А вот, похожая на слой осадочной породы, чуть потемнее – полоска в середине сугроба: на Крещение была сильная оттепель, подтаивал снег. Они пригласили на праздник соседа Женьку с женой, других гостей, и все говорили, что не помнят такого тёплого Крещения, и мальчишки на улицах играли в снежки. А потом ударили морозы, а после опять пошли снегопады – выше тёмной полоски сверкала чисто белая…

Алексей передохнул и начал наступление на снег. Он рубил зиму на куски-кубики и сбрасывал вниз, а ему казалось, что он сбрасывает с крыши куски собственной жизни. В эти февральско-мартовские дни было и радостно, и пронзительно грустно, жалко уходящей зимы. Точно это было близкое существо, ещё недавно красивое, сильное, а теперь ослабевшее, по-стариковски беспомощное. Оно покидало мир навсегда. Алексею казалось, что этот тающий снег, по которому почти полгода катилась человеческая жизнь, эта почерневшая, исчезающая тропинка через пустырь, по которой он всю зиму ходил на автобусную остановку, уносили часть его самого.

Он вспоминал пережитое этой зимой, уходившее вместе с ней. В памяти вставали морозные вечера, когда он возвращался с работы по расцвеченному огнями городу, и дыхание вылетало изо рта светящимся облачком. У дома в полутёмном дворе его встречала снежная баба с деревянной щепкой вместо носа, которую в крещенскую оттепель вылепила с подружками Наталя, его дочь-пятиклассница. Бабу они назвали Мадлен. Когда он заходил домой, Наталя подбегала к нему, обхватывала за нахолодавшее пальто тонкими детскими руками и, сделав испуганные глаза, кричала: «Ну, как там Мадлен, не замерзла?» «Мадлен закалённая, а вот я холодный, простынешь, – урезонивал он ее. – Погоди, разденусь, тогда обнимемся». Такая была у них игра.

Как ни странно, Мадлен дожила до нынешнего дня, но уже утратила голову, подтаяла и грустно торчала возле беседки, похожая на оплывший леденец. А он всё вспоминал полумрак безлюдного январского двора, лежащие на сугробах полосы света из окон дома и одинокую, коротающую долгую зимнюю ночь Мадлен. Дочка уже начинала выходить из того чудесного возраста, когда с мамой и папой ещё есть масса общих секретов. Наверное, это была последняя зима, которую все трое провели с таким прекрасным общим другом – Мадлен. Да, потом будут другие, наверняка, тоже хорошие отношения, но Мадлен, которая растает через пару недель, не будет уже никогда…

«Ничего не поделаешь, зима уходит, но жизнь продолжается», – думал Алексей.

И зима отступала. Плацдарм уже превращался в полноценный фронт – Алексей очистил широкую полосу от края крыши до конька. Взмок. Отдыхал, присев на порожке слухового выхода, курил, смотрел на город. День, ясный, безветренный, вошёл в силу, стало пригревать, и над очищенным железом крыши, на котором начали подтаивать остатки снега, уже слегка подрагивал, плавился воздух. Вместе с ним подрагивал и плавился словно выписанный тонкой кистью город в лёгкой, теперь уже голубоватой дымке, с далёкой, вонзённой в небо телебашней. Стряхнувший скорлупу зимней стужи новорождённый мир был хрустально чистым. Алексею казалось, он распахнулся до последних пределов пространства и времени, и перед ним открывается весь лежащий впереди год: начинающаяся весна, за ней – жаркое лето, золотая осень, а где-то на самом горизонте – новая зима…

Он вспомнил, как таким же солнечным февральским днём прошедший год, еще не прожитый, так же открывался перед ним с этой крыши и волновал неизвестностью. Теперь неизвестность стала прошлым, в котором, как всегда, уместилось много событий. Главное: сын Андрей закончил одиннадцатый класс и уехал в соседний N-ск, поступил в строительный университет на архитектурный. Как и мечтал. Поступил без посторонней помощи, но для них, родителей, лето было полно треволнений. В августе сына зачислили, всей семьёй они съездили на своём «жигуленке» в Хакасию, отдохнули на солёных озерах. А в сентябре, когда Андрей уехал учиться, вдруг разом больно ощутили, что их двухкомнатная квартира стала непривычно просторной. Притихла и пару раз всплакнула обычно шумливая Наталя. Старший «вылетел из гнезда»…

Что ещё? Его родной завод, на который он пришел ещё совсем молодым инженером и с которым пережил окаянные девяностые, впервые за много лет получил большой государственный заказ. У всех, наконец, подросла зарплата. А жену назначили замглавврача родной поликлиники, тоже, конечно, с повышением оклада. Они купили новый холодильник…

Что ещё? А ещё в декабре, когда на заводе начались авралы, и пришлось понервничать по поводу выполнения годового плана, у него впервые в жизни закололо в левой половине груди. Жена авторитетно объяснила – это сердце. Неужели уже подошёл «валидольный» возраст?..

Да, всё быстрее летело время, разрезаемое на куски красными февральскими флажками. Алексею казалось, будто только вчера он стоял на этой полуочищенной от снега крыше и смотрел, как внизу по двору, размахивая портфелем, бежит возвращающийся из школы сынишка: «Пап, тебе помочь?..». И вот уже сынишка – студент университета. И тополь во дворе стал в два раза выше. И только бездонное февральское небо над головой, и сверкающий снег, и эта крыша остались прежними. Они были неизменными, как камни среди потока текущей жизни, и через год снова должны были повториться в тех же цветах, запахах и звуках. И это было правильно.

Алексей глядел на новорождённый мир, новорождённый год, гадал, что за дни и ночи ждут их семью в этом новом куске жизни. Они прятались где-то там, в хрустальном февральском воздухе, и тоже должны были превратиться в прошлое, прежде чем в следующем феврале он снова выйдет на эту крышу и увидит утро следующего года…

День вошёл в зенит. Ликовали солнце и небо, подтаивали и падали несмелой капелью остатки снега с очищенной кровли, за кустами весело бежали по уже слякотной улице автомобили и фигурки пешеходов. Одна из них махнула рукой. Алексей вгляделся: сосед по подъезду спешил куда-то по делам, приветствовал его. Махнул в ответ, подумав при этом, что Женька, чьи окна выходили во двор, похоже, ещё ничего не заметил.

Из большого распахнутого мира вдруг прилетела синичка и села прямо перед Алексеем на очищенный от снега козырёк слухового выхода. Он замер с лопатой в руках: «Когда-то жрецы гадали по птицам. Может, это знак?» Синичка крутила во все стороны головкой с белыми «щёчками», весело поглядывая на Алексея, на непривычную, частично обесснеженную крышу. Вдруг, точно одобрив увиденное, рассыпала такую торжествующую трель, что, казалось, она прозвенела над всем городом. В этой песне было всего одно слово: «Весна!». Синичка улетела, вновь растворилась в огромном мире, а Алексей ещё долго глядел ей в след и улыбался. «Будем считать, это добрый знак», – решил он. И перестал вспоминать прошлое и гадать о будущем.

Скинув куртку и оставшись в свитере, с дымящейся, как после парной, мокрой спиной, он с новой силой навалился на отступающую зиму, рубил её на куски и отправлял в прошлое. Р-р-раз! Мгновение тяжёлый куб снега, как бы в раздумье, балансирует на краю крыши, потом отрывается от неё и летит вниз. Кажется, будто не только с дома, но и с души сброшена частица тяжести… Р-р-раз – ещё одна!.. И ещё!..

Он так увлекся, что даже вздрогнул, когда услышал сзади знакомый голос:

– Опять вперед всех, единоличник! Сходи пообедай, а то мне не достанется.

У слухового выхода с лопатой в руках стоял ухмыляющийся Женька…

* * *

Они закончили работу, когда город подёрнули светлые февральские сумерки. Затихла дневная капель, а сам день, отсверкав и отшумев, уходил за дальние городские крыши, превратился в зеленоватую полоску зари. На её фоне темнели «подросшие» над обесснеженной крышей антенны.

Они сбросили в прошлое последние куски зимы и, усталые, присели на порожке слухового выхода, закурили. Глядели, как в синеющем пространстве один за другим вспыхивали жёлтые фонари и окна домов, точно их развешивала чья-то волшебная рука. Тело ломила истома, а на душе было хорошо. В лёгком вечернем морозце, в окутывающей улицы дымке чувствовалась уже вплотную подошедшая, уже входящая в город весна.

– Вот и конец зиме, – сказал Женька. – Пролетела – мы не заметили.

– Да, весна на очереди. И опять всё по кругу, – Алексей задумчиво глядел на догорающую зарю. – Как пойдём – надо не забыть снять флажки…

Реинкарнация состоялась. Можно было жить дальше.

Запах позднего лета

Было совсем рано, когда, наспех позавтракав, Вовка выбежал во двор, кинул радостно взлаявшему Шарику горбушку хлеба, вскарабкался на недоделанный сруб и уселся верхом на уже тёплое от утреннего солнца бревно. Оглядел окрестности: огороды с рослой картошкой уже загорались огоньками зацветающих подсолнухов, за ними дымились туманцем осоковые петли луговой речки, дальше голубели одетые дымкой лесистые горы.

Вовка услышал знакомый звук, задрал голову. Прямо над ним бездонное синее небо резала надвое сверкающая стрела – реактивный самолёт… Окружающий мир манил в разные стороны – на речку, в лес, к невообразимо далёкому, летящему почти в космосе крошечному самолёту.

Но ещё интереснее было здесь, возле наполовину собранного, остро, как вином, пахнущего свежим деревом, усеянного каплями янтарной смолы сруба новой бани, с которым вчера целый день возились отец и приглашённые мужики. Вовка тоже целый день крутился рядом, на подхвате – подавал инструменты, на перекурах приносил мужикам пить, собирал в старый таз и таскал в дровяник крупную белую щепу. Вороха её, как сугробы, вырастали возле сруба в мгновение ока, работы у Вовки хватало.

Он восхищённо смотрел, как, сидя верхом на брёвнах, ловко работая острыми топорами, мужики рубили полукруглый паз, как, хэкнув, поднимали тяжёлое бревно и осторожно укладывали его на предыдущее, на проложенный поверху косматый зелёный мох. Как в углу двора, где всю жизнь буйствовала крапива, и где теперь разгородили забор в огород, словно по волшебству, вырастало новое строение, отчего двор становился непривычным, почти чужим. Вовке нравилась эта суета, весёлый стук топоров, разбросанные всюду брёвна, инструменты и даже белеющие в курчавой траве запашистые сосновые щепки… Сидя на бревне, он с нетерпением ждал: дядя Коля и дядя Гена, собиравшиеся сегодня закончить работу, должны были вот-вот подойти.

Стукнула щеколда ворот, появился дядя Гена. Сидевший в углу двора Шарик глухо заворчал, гремя цепью и негодующе повизгивая, залез в конуру. Дядя Гена подошёл к срубу, искоса, из-под сломанного козырька засаленной бейсболки, глянул на Вовку, молча бросил на траву принесённую брезентуху и, сев на неё спиной к Вовке, полез за «Беломором».

– Де отец, в избе? – сипло спросил он, и Вовка увидел, как над бейсболкой пыхнул голубоватый дымок.

– Ага, – Вовка с уважением глядел на бритый затылок, широко расставленные в траве дяди Генины ноги с торчащими из пляжных сланцев грязными пальцами.

– Позови, пусть выйдет… кха, кха, кха… – затянувшись, дядя Гена надсадно закашлялся.

Он всё ещё кашлял, когда вызванный сыном Сергей Петрович, на ходу дожёвывая завтрак, вышел на крыльцо.

– Петрович… кха, кха… я сёдни не работник, – Генка поднялся ему навстречу. – Чё хошь со мной делай… кха… Вишь, кака морда?

Он снял бейсболку, показывая отёкшую «морду», шишку и ссадину на лбу. Петрович поглядел на шишку, на босые Генкины ноги в пляжных сланцах, потом на чистое небо, по которому плыло одинокое облачко. С Генкой он договорился рассчитаться самогонкой по окончании работы, но вчера тот выпросил пол-литра авансом, клятвенно обещав, что только «поужинает» и утром будет «как штык».

– Вот и понадейся на тебя, – сдержанно сказал Петрович, глядя вдаль, на горы в завитках тумана.

– Смотри, какая погода! Надо успевать, пока без дождя…

Генка вылупил красные с похмелья глаза, покаянно застучал себя в грудь.

– Петрович, ты меня знаешь, – засипел он. – Если я слово дал – я сделаю!.. Ты меня знаешь!.. Я им вчера сказал: «Пить не буду!» Ты знаешь, чё оне сделали? В стакан налили, вместо воды мне подсунули!..

Оказалось, Генку жестоко обманули, а потом, как он ни сопротивлялся, насильно напоили. Что он мог сделать? До сих пор голова гудит! Топора он сегодня не удержит…

Вовка забеспокоился: неужели нынче не будут работать?

– Ладно, сейчас вылечу, – помолчав, сказал Петрович. – Но чтоб топор держал!

– Кха!.. – Генка кашлянул, высморкался. – Сруб добрый будет. Вон тот угол маленько завалили, другим бревном подровняем… Де у тебя точило, пойти топор поправить…

Генка стал деловым и строгим, сразу перестал вспоминать о своей немощи. Выпив вынесенную Петровичем стопку самогонки, закусив сорванным в огороде огурцом, он пошёл под навес точить топор, а Вовке дал указание найти потерявшиеся вчера верхонки.

За воротами послышалось урчание подъехавшего мотоцикла, стукнула щеколда, вошёл дядя Коля. Шарик вылез из конуры, завилял хвостом… Дядя Коля подошёл к срубу и кинул на брёвна свёрток мешковины, тяжело звякнувший железом. Навалился грудью на незаконченную стену, долго, чтото прикидывая, смотрел на сруб. Долговязая фигура его застыла в неподвижности.

– Здорово, – подошёл Петрович. – Скобы привёз?

– Вон, нашёл штук пять, – чуть улыбаясь, дядя Коля кивнул на свёрток. – Всё, что есть… Смотрю, с окном вчера малость промахнулись, высоковато тебе будет. Если что – нижнее бревно потом сколешь.

– Ладно… Давай, Иваныч, тебя похмелять не надо, начинай. Сегодня нужно стены сложить, пока погода. А крышу уж потом, как брус привезут.

– Сложим, – продолжая чему-то тихо улыбаться, кивнул дядя Коля. – Маленько покропит – так не страшно. Сегодня Ильин день.

* * *

Если Генка, дожив до пятидесяти лет, так и остался для всей деревни Генкой – батрачившим у любого желающего за бутылку «бичом», то дядя Коля был совсем из другого теста. Он слыл чудаком, некоторые, говоря о нём, покручивали пальцем у виска, но в глаза величали «Николай Иваныч». Он тоже перестилал чужие крыши, колол чужие дрова, убирал чужое сено… Но делал это не ради денег, самогонки и жратвы, а в помощь. В этом была принципиальная разница.

Деньги Николай Иванович брал редко, только если работа была трудной. Зато от благодарственного угощения и выпивки, особенно где-нибудь на свежем воздухе, не отказывался. Но опять же только после работы. Выпивка была для него частью единого сложного процесса оказания помощи, в который, помимо собственно работы, входили и предварительный разговор с хозяином, и перекуры с неторопливыми беседами на разные темы, и азартная борьба с возникающими по ходу дела техническими препятствиями, и многое другое. Если предыдущие этапы складывались не так, как надо, Николай Иванович терял к «банкету» интерес. Главным было настроение, а оно, капризное, зависело от тысячи мелочей. Зато, когда всё шло хорошо, для Николая Ивановича было большой радостью потолкаться, потрудиться плечом к плечу в слаженной компании толковых мужиков, почувствовать себя частью тонко настроенного, работающего в едином ритме человеческого механизма, когда споро продвигается дело, сыплются острые мужицкие подначки, и во всём теле играют ловкость и сила.

Внешне эту свою радость Николай Иванович не показывал, оставался сдержанным и немногословным, лишь с губ его – колол ли он дрова или кидал навильники сена – не сходила чуть заметная загадочная улыбка. Для деревни он был человеком непонятным, но очень полезным. Он умел всё: завершить, как иголку, стог сена, разделать свинью, сложить печь, заштукатурить «под яичко» стену, починить электрику…

Однако истинной страстью Николая Ивановича было другое, он пропадал в полях и лесах – на рыбалке, ягодах, грибах, шишках… Весь год у него строго планировался по чудному, ему одному известному календарю. Плотнее всего было расписано лето: когда ловить карася, а когда – окуня или щуку, когда собирать клубнику и смородину, а когда – душицу и зверобой. Осенью он брал грибы, шиповник, калину, зиму занимался подлёдной рыбалкой, в апреле цедил берёзовый сок, а после ехал в тайгу за черемшой… Самым напряжённым был плодородный август, залучить Николая Ивановича на работу в это время, при всей его отзывчивости, было непросто. Глядя куда-то поверх головы собеседника, отстранённо улыбаясь своей непонятной улыбкой, он говорил: «Не-е, не могу. Грузди пошли, белые, шишку бить надо… Сейчас никак…» В деревне, где добрая половина мужиков имела клички, Николая Ивановича звали «Зима-лето». «Зимой и летом – одним цветом, по рыбалкам да ягодам», – усмехаясь и покачивая головой, говорили о нём односельчане.

Но Зима-лето не был обычным добытчиком-рвачом. Он мог надёргать и просто так подарить соседу полведра карасей, а если что продавал, то за бесценок. Он жил по какому-то первобытному, определённому природой и тысячелетним крестьянским укладом кодексу, подчинялся ему бессознательно и радостно. Жил, не глядя на часы, определяя время по солнцу и звёздам, никуда не торопясь и всё успевая. Жил одной жизнью с окружающим миром, испытывая тихую радость от того, что за летом придёт осень, и в пахнущих прелью колках за деревней опять вырастут опята… А потом заблистает снегами зима, и по располосованному синими тенями лесу он с ледобуром пойдёт на Малое озеро… А потом придёт весна, а потом – лето, и снова всё повторится. И этот чудесный, положенный от начала времён круговорот мироздания не остановится никогда…

Кому в деревне мог Николай Иванович рассказать об этой своей радости? Никому, и так считали блаженным. А, кроме неё, в жизни у него ничего больше не было. Бывшая жена, с которой давно развелись, уехала в соседний райцентр, снова вышла замуж. Там же заканчивала школу дочь… А сам он одиноко жил в избёнке на краю деревни и подрабатывал на зерноскладе ночным сторожем.

Но не все принимали Зима-лето за чудака, были у него и восторженные поклонники – пацаны. Никто лучше дяди Коли не знал, когда начинает клевать карась, а когда – елец, когда лучше ловить на дождевого червяка, а когда – на опарыша или кузнечика… Удочкой Зима-лето мог поймать больше, чем другие – неводом, и деревенские мальчишки лопались от зависти. Среди ребятни ходили рассказы, как на Малом озере на обыкновенного червя дядя Коля поймал метровую щуку, как особым словом он приманивает рыбу, и как даже в грозу, когда ни у кого не клюёт, у него – клюёт…

Не было в деревне пацана, который не мечтал бы узнать приманное дяди Колино слово или хотя бы съездить с ним на рыбалку. Мечтал об этом и Вовка. Но, увы, всем известно: рыбаки свои секреты не выдают никому.

* * *

Разбив тишину разгорающегося утра, на дворе раздался весёлый стук топоров. Он поплыл над домами, огородами, и далёкая лошадь на заречном лугу, подняв голову, на секунду прислушалась и вновь принялась щипать траву.

Сидя верхом на бревне, Зима-лето, поджарый, долговязый, с проседью в густых русых волосах, рубил паз, поглядывал на голубое небо, на заогородные дали в утренней дымке и, по обыкновению, чуть заметно улыбался. С самого ранья, как только он проснулся и вспомнил, что сегодня Ильин день, тихая благодать вместе с лёгкой грустью наполнила его душу. Он любил зиму и лето, любил Сретенье, Троицу и Покров, но конец лета, август с его погромыхивающим грозами Ильёй и Спасами любил больше всего. Каждый раз, когда крутившая годовое колесо река времени приносила его в эти дни, в сердце, как старый приятель, входила знакомая тихая радость.

Это было время, когда осторожно переламывалось, успокаивалось лето: заканчивался буйный июль, горячая сенокосная страда, и на прокалённой солнцем пустыне неба появлялись огромные белоснежные облака. Предвестники августовских гроз, они медленно, торжественно плыли над землёй, над тучными, в пышной картофельной ботве, огородами, над осветлившимися, словно впавшими в дремоту реками и озёрами, над выкошенными, просторными лесными полянами, и в душе Зима-лето тоже становилось торжественно и немного грустно. Так же величественно и неторопливо, как эти облака, плыли в нём в эти дни мысли и чувства, и нельзя было их ни ускорить, ни повернуть вспять…

Вот и сегодня с утра Зима-лето думал о том, как вместе с Петровичем и Генкой, не торопясь, с перекурами и разговорами, они будут рубить баню, а над ними будут плыть облака, чертить летучими тенями заречный луг и лесистые горы, и в божьем мире будет хорошо, как в церкви… С утра было ясно, но, тюкая топором, Зима-лето чувствовал, что облака уже где-то рядом, на подходе.