Текст книги "Боговы дни"

Автор книги: Дмитрий Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

Глаза на лице были выцветшие, печальные…

Треща ветками, из кустов вышел старик, похожий на пастуха, с нечёсаной седой бородой, в заскорузлом брезентовом дождевике и облепленной репьями шапке-ушанке. Словно не замечая Николая, он прошёл мимо него и наклонился в траву. Раздался шлепок, приглушённый визг, шорох убегающих шагов. Возле дальних кустов дрогнул белоголовник, и всё стихло.

Держась за поясницу, старик медленно распрямился. Глядя куда-то в сторону, он вдруг не то всхлипнул, не то крякнул и сказал, совсем как тётя Шура:

– Ну здрастуй, здрастуй. Я уж думал – нонче не приедешь.

– Здравствуй, отец. Ты откуда меня знаешь? – удивился Николай.

– Уж сколь годов знаю. Кажно лето сюда приезжашь.

– Ты наш, успенский?

– Я? Не. Я местной, улымской. Леший. Слыхал про нас?

– Слыхал, – признался Николай. – У тебя и рога есть?

– Есь. На, смотри, – дед снял шапку.

По бокам потной плешины сквозь жидкие седые волосы торчали рожки, как у телёнка.

Николай поднял голову: по небу плыли огромные белые облака. Они медленно, как живые существа, поворачивались, меняли форму, наплывали друг на друга. Николаю казалось, что небо, весь мир течёт вокруг него и через него, и через этого старика, и вместе с этим миром они – единое целое. Ему казалось – он уже где-то видел старика. Чем-то походил он не то на покойного отца, не то на дядю Костю. Будто явился из прошлых лет, где остались те, кого он, Николай, знал и любил.

А дед всё смотрел на него выцветшими глазами, точно хотел заставить что-то вспомнить…

– Молодец, не забывашь родны места. Надолго нонче? – наконец спросил он.

– Как всегда, на весь отпуск.

– Вот правильно. Хоть отдохнёшь, воздухом подышишь. У вас в городе, поди, такого нету. Да-а… Подём хоть куды присядем ли чё ли.

Они присели в траву на берегу Улыма. Бежала, побулькивала у ног вода, похожие на чьи-то волосы, шевелились на мелководье водоросли. Николаю казалось, что они сидят уже много лет.

– Давно за тобой наблюдаю, – сказал старик. – Другой раз так охота поговорить с умным человеком. Сколь годов терпел – нонче не вытерпел. Мы уж все тут к тебе привыкли, бояться перестали. Да-а… – Бояться? Ты же леший, – удивился Николай.

– Ну и что. Это раньше мы были храбрыя. А теперь эслиф мотоцикл едет – сам не знашь, куды бежать. От твоёва и то хоронимся.

– Здесь людей-то не бывает, – ещё больше удивился Николай. – Мой след первый!

– Добралися и окромя тебя. Прошлой год во-он под теми увалами успенски мужики закашивалися, по ночам сюда с бреднем приезжали. Дорожку наторили по за теми кустами. Нонче троих видел, сети ставили по большой воде ишшо. Прочие всякие. Беспокоют. Дальше – больше понаедут, сам знашь, как быват. Эх, жись, ядрёна-матрёна!

– Да-а… – Николай сокрушённо примолк.

А река, как время, всё текла мимо, текли облака, и весь мир. И развесистые травы, чудилось Николаю, покачивались у него внутри, точно он и старик-леший были бесплотными невидимками. Они были везде и нигде. И Николаю казалось, что отовсюду на них смотрят такие же ставшие видимыми невидимки. Онибылипод каждым кустом, в каждом листе и травинке. В омутах, протоках, озёрах, в гальке на отмелях и в дуплах старых талин – их было бесконечное множество, и все они, большие и малые, пульсировали и дышали, и были с ним, Николаем, единое целое. Он словно парил над землёй в струях тёплого ветра, сквозь него пролетали комары, пчёлы и стрекозы. В подводных глубинах ходили стаи рыб, под землёй ползли личинки и черви, и везде играло и переливалось бескрайнее море видимых невидимок.

– Вишь сколь нас тут, – говорил леший. – Вроде мы есь, и вроде нас нет…

«Так вот они какие, духи земли, лесные да речные, да всякие разные», – думал Николай.

– А гостя встретим, как полагается, чай не чужой, – доносился до Николая, словно издалека, голос деда.

И видит Николай: выходят на поляну бородатые старики в драных тулупах, в зимних шапках, старушки в платочках, бугрящихся двумя бугорками, бабы, мужики… По очереди подходят к нему, здороваются за руку, спрашивают, как дела, как там в городе, надолго ли приехал… Чудится Николаю знакомое в лицах… Рядом бегают, играют ребятишки, а в высокой траве что-то маленькое и лохматое, как расшалившаяся собачонка, подкатывает ко всем под ноги, сопит, крутится и с визгом убегает прочь, только вздрагивает на поляне трава.

Смотрит Николай: ложатся на траву скатерти, собирают на них закуску, рассаживается вокруг, как в лесу на Троицу, чудной народ. Его садят со всеми вместе, поднимают гранёные стаканы с водкой, дробится в них горячее летнее солнце. Гуляет компания, сидят рядышком духи Улыма и Берёзовой горы, луговых озёр и пойменных увалов… Творятся чудеса: то будто дядя Костя мелькнет среди них, то Витька – брат сродный, то тетя Шура, а вон приковылял дед Иван, пробирается к нему, обняться хочет… Пацанята бегают – на его племянников похожие. Рады – гость из города приехал.

Подсаживается к Николаю дед-леший и говорит, точь-в-точь как захмелевший дядя Костя:

– Вот помрём мы, к кому ездить будешь? Чё думашь – не вечны уж теперь. Изведете всё равно.

Горько слышать это Николаю.

– Может, вам подальше уйти, в тайгу? – говорит он деду.

– Тю-у-у… Куды удёшь? В других местах свои хозяева. Как я хозяин какой речки али леса – мне с емя и помирать. Черёмушка тебе что шептала? От себя не убежишь и с родной земли не убежишь.

«Тоже верно, – думает Николай. – Дух не может оставить то, чьим духом является. Дух – это ведь суть, а как суть вещи отделить от самой вещи?»

Добротой, мудростью веет от духов, хорошо с ними Николаю. Хочется насовсем остаться в их чудесной стране. Раствориться вместе с ними в листьях и травах, качаться былинкой под тёплым ветром, слушать крики коростелей и плыть, плыть в океане вечной жизни, и никогда не возвращаться в мир человека…

VI

Когда он проснулся, солнце стояло уже над головой. В разомлевшей траве по-прежнему звенели оркестры кузнечиков, неподвижно лежали в воде поплавки, только из прибрежной осоки по широкой глади омута расходились круги, словно там только что спряталась любопытная улымская русалка.

«Вот так придремал», – подумал Николай, крепко потёр ладонями лицо. Встал, разминая затёкшее тело и дивясь сновидению. И вдруг услышал звук – едва уловимое гудение. Оглянулся и увидел в луговой дали движущиеся точки. По его священному царству, по заповедной его земле ехали два мотоцикла. Они двигались к Улыму совсем не оттуда, откуда приехал он, а с другой стороны. Неужели там и правда пробили дорогу, о которой он ещё не знал?

«Сон в руку. Вот она, колея цивилизации», – ошеломлённо подумал он и почувствовал, как что-то оборвалось внутри.

Мотоциклы прошли в отдалении, проплыли над травой маленькие фигурки людей, скрылись за кустами. А Николай всё стоял и глядел им вслед…

VII

Тишина заколдованной страны вновь раскололась от рёва заведенного мотора, и бородатые духи её в ужасе попрятались кто-куда, лишь дрогнул возле дальних кустов высокий Иван-чай. Николай бросил прощальный взгляд на реку, на Берёзовую гору, щёлкнул скоростью и тронулся в обратный путь, выруливая на свой собственный утренний след. Еле видная в густой траве, постепенно колея становилась всё заметней и смелей.

На вершине пойменного увала Николай остановился, оглянулся назад. Широко раскинулись на лице земли, струились в жарком мареве луга, озёра, голубела Берёзовая гора. Ему показалось, что там, вдали, плыли над землёй бесплотные призрачные фигуры – старики в драных тулупах, старушки в платочках, бабы, мужики… Они, точно провожающие, глядели ему вслед. А тёплый ветерок доносил чуть слышные, словно идущие из глубины земли, слова: «Вот помрём, к кому ездить будешь?..»

Праздники по субботам

К тёте Свете ходили в выходные, по субботам – на рабочей неделе было некогда.

…Когда Юрий и Лена подошли к серенькой панельной «хрущёвке», тётя Света уже стояла на своём маленьком незастеклённом балконе, издали улыбалась и, одной рукой опираясь на костыль, другой махала им:

– Привет, привет, мои дорогие!

Они тоже махнули в ответ, поднялись в однокомнатную тёти Светину квартирку на третьем этаже.

Сначала в крохотной кухоньке они выгрузили сумки с купленными по дороге продуктами и лекарствами. Маленькая седенькая тётя Света стояла рядом на костылях, радостно приветствовала каждый свёрток:

– О-о-о, творожок – хорошо, давно хочу творожников! Леночка, положи, пожалуйста, сразу в холодильник!.. Сыр – замечательно!.. А сливы какие спелые!.. Спасибо, мои дорогие! Ну, будем сегодня пировать!

Потом Юрий и Лена убирались – мыли пол, пылесосили старенький ковёр. Во время уборки тёте Свете тоже не сиделось на месте. Она то и дело вставала со своего ветхого продавленного кресла, постукивая костылями, ходила, смотрела, как они моют и чистят, улыбаясь, приговаривала:

– Ой, мои хорошие!.. Мои хорошие!..

А потом они сели обедать или, по выражению тёти Светы, «пировать». Все кушанья у неё всегда были необыкновенные. Они открыли банку необыкновенно белой, волокнисто-тонко нашинкованной маринованной капусты, налили очень вкусный, приготовленный по какому-то удивительному рецепту суп, в чайничке с отколотой ручкой заварили страшно полезный, с чудодейственными травками, чай. В довершение ко всему тётя Света достала из кухонного шкафчика давно расчатую бутылку сухого вина и многозначительно заявила:

– А ну давайте пьянствовать!

И они «запьянствовали»: тётя Света выпила маленькую рюмочку, Юрий с Леной – по рюмке большой. Никогда в жизни не пившая больше двух фужеров вина, тётя Света считала такие застолья настоящей гулянкой и, если в это время звонил кто-нибудь из её подруг, по-детски хвасталась:

– А у меня Юра с Леной, мы тут шикарно вино пьём!..

В эти минуты в маленькой кухоньке, за окном которой покачивала ветками развесистая берёза, вдруг становилось хорошо, несмотря на то, что вино было дешёвым, а удивительным супом тётя Света называла обычный свекольник с концентратами. Все тревоги мира уходили куда-то за эту заоконную берёзу – бело-голубую заиндевевшую зимой, зелёную летом и золотую осенью.

Так они «пировали»: тётя Света восхищалась каждым кушаньем, Юрий с Леной поддакивали.

После обеда перешли в комнату. Тётя Света, положив рядом костыли, села в своё кресло, Юрий с Леной – поблизости, на диван. Весело болтали о погоде, о нескончаемом сериале «Санта Барбара», о популярном эстрадном шлягере… Тётя Света сияла от удовольствия.

Потом наступил момент, который наступал почти всегда – тётя Света попросила поставить какую-нибудь пластинку. Юрий отворил дверцу объёмистой тумбочки, где хранилось тёти Светино богатство – старые, накопленные за много лет пластинки, и на него пахнуло с детства знакомым застояло-галантерейным запахом, про который он, ещё совсем маленький, говорил: «Пахит музыкой». Пластинок было много – от старинных, толстых, в ломких от ветхости бумажных пакетах и с фирменным знаком «Апрелевский завод грампластинок» до современных гибких дисков. Перебирая их, Юрий вспоминал их истории. Вот эту, «Мелодии и ритмы зарубежной эстрады», тётя Света привезла из командировки из Ленинграда в конце шестидесятых… Этот диск Вивальди купила в центральном универмаге и за каких-то пару месяцев вместе с ним, Юрием, заиграла до хрипоты… Чайковский мешался здесь с Валерием Леонтьевым, Шопен – с Мирей Матье. По этим пластинкам можно было изучать историю тёти Светиной жизни, да и его, Юрия, жизни тоже.

Он поставил увертюру к опере Россини «Севильский цирюльник», и светлую комнатку, смешиваясь с лившимся в окно солнцем, наполнила музыка. У тёти Светы так было всегда – много солнца и много музыки… Она наслаждалась: мечтательно улыбалась, покачивала в такт головой, плавно поводила в воздухе рукой, то и дело восклицая: «Ах, какое красивое место! Послушайте, послушайте, ну правда же?..»

Они засиделись до вечера. Когда подошло время прощаться, тётя Света заметно погрустнела, под конец совсем притихла. Только глаза печально улыбались. Юрию было тяжело в них глядеть.

– Ну посиди-ите ещё маленько! – с виноватой улыбкой, почти как ребёнок, уже по инерции уговаривала тётя Света, когда они начали собираться.

Но им действительно было пора, она сама всё понимала.

– Ну, бегите, бегите, – вздохнула она, стоя в прихожей, пока они одевались. – Спасибо, мои дорогие.

Юрий не мог долго выдержать, когда она вот так с виноватой улыбкой, тяжело повиснув на костылях, провожала их в прихожей. Они торопливо попрощались и ушли, почти убежали – в большой мир, где ждали дела, работа, где весело трезвонили трамваи и по тротуарам бодро катились потоки людей. А тётя Света осталась одна в пустой квартире ждать их прихода в следующую субботу. Чтобы всё повторилось опять.

* * *

Юрий был ещё дошколёнком, когда тётя Света заменила ему рано ушедшую мать. Заменила, несмотря на все свои причуды, на то, что любовь к музыке всегда отрывала её от дел земных. Как могла. Юрка рос в семье отца, но твёрдо знал, что, если забежит к тёте Свете после школы, его и обедом покормят, и уроки помогут сделать, и за двойку не заругают. И что одинокая бездетная тётка любит его от всей души.

Но, главное, у них была общая любовь – музыка. Тётя Света имела музыкальное образование, пела в художественной самодеятельности, в молодости мечтала о карьере профессиональной певицы. Но не сложилось, ей выпала участь быть преподавателем математики в техническом вузе. Унаследовавший фамильную музыкальность, Юрка тоже всё время что-то напевал, насвистывал. Тётю Свету это радовало.

Он прибегал к ней после школы, они доставали из заветной тумбочки недавно купленную пластинку и устраивали прослушивание. И тётя Света поводила в воздухе руками и восклицала: «Ах, божественная музыка! Правда же?» В эти минуты светлая, с потёртым ковром и дешёвенькой «стенкой» тёти Светина комнатка неуловимо преображалась, точно в неё входило невидимое божество и тихо, с улыбкой, садилось на диван рядом с ними. Это божество было мудрым и озорным, как музыка Россини, как их любимая увертюра к «Севильскому цирюльнику». Маленькому Юрке казалось, что оно входит вместе с падающим в окно солнцем. Явственнее всего оно виделось ему почему-то в золотую пору бабьего лета, когда это уже не жаркое, с сентябрьской грустинкой солнце вместе с кружевной тенью занавески таинственно пошевеливалось на стене. Это было любимое тёти Светино время: в открытую балконную дверь пробирался, трогал занавеску ветерок, а за занавеской стояла ранняя, тёплая, словно вырезанная резцом сибирская осень, и в эту осень улетала музыка. Юрке казалось, что там, в большом мире, она позолотой ложится на деревья, и они хрустально звенят на весь город, на всю вселенную… Он ничего не говорил тёте Свете про этого божка, но был уверен, что она тоже видит его и молчит, потому что о нём нельзя говорить вслух.

Да, в этот чудный храм, храм музыки, тёте Свете не суждено было войти жрецом, но свои несбывшиеся надежды она переложила на маленького Юрку. Способный племянник должен был добиться того, что не удалось ей, или хотя бы получить музыкальное образование. Она то уговаривала Юркиного отца, своего зятя, отдать сына в музыкальную школу по классу фортепиано, то устраивала его к какому-то преподавателю-надомнику, обучавшему классической гитаре… Однако, в музыкальной школе ветреный Юрка не выдержал и двух месяцев, а по части гитары у него хватило терпения выучить лишь «три блатных аккорда». Но любить музыку он не перестал, по-прежнему бегал к тёте Свете слушать пластинки, и по-прежнему, полузакрыв улыбающиеся глаза, к ним тихо подсаживался их весёлый музыкальный божок.

В конце концов тётя Света смирилась, что племянник, у которого была масса интересов помимо музыки, идёт своим, а не намеченным ею путём. Долго огорчаться она не умела, решила, что всё, что ни делается – к лучшему. Не станет Юрка музыкантом – станет каким-нибудь инженером, обязательно знаменитым, построит, как Эйфель, какую-нибудь прекрасную башню…

Прекрасную – потому что всё и всегда у тёти Светы было прекрасным. Когда Юрка дарил ей 8 марта три невзрачных гвоздички, они были «прелесть»: тётя Света всплёскивала руками, бежала ставила их в самую красивую вазу. И новые дешёвенькие обои, когда она делала ремонт квартиры, тоже были «прелесть». А тёти Светины друзья и знакомые все без исключения были очень достойные, прекрасные люди.

Серая действительность наводила на неё смертную тоску, она убегала от неё то в музыку, то в романы Жорж Санд. Кипучая, восторженная её натура не могла мириться с обыденным, расцвечивала жизнь яркими красками. Вокруг тёти Светы всегда был праздник, и каждый, кто подходил близко, втягивался в его орбиту.

В него втягивались и подруги-женщины, и мужчины, также у тёти Светы бывавшие. Юрий помнил запах этого праздника, который заставал в её маленькой «хрущёвке», когда собирались гости – запах цветов, вина и салата из рыбных консервов. Праздником пахла и большая походная тёти Светина сумка на колёсиках, когда в конце лета её хозяйка возвращалась из отпуска откуда-нибудь из Сочи или Евпатории, привозила ему, Юрке, чудесные морские ракушки и с восторгом рассказывала про далёкое, прекрасное море.

Даже спустя годы, когда Юрий уже закончил институт, женился и работал инженером на заводе, тётя Света продолжала дарить ему такие безделушки, а он по-прежнему, как в детстве, забегал к ней поболтать и послушать новую пластинку.

Но однажды пришёл чёрный день, праздник кончился. Тёте Свете поставили жестокий диагноз – онкология. Болезнь, как танк, начала ломать, подминать под себя её феерично-музыкальную жизнь. Тесня Россини и Жорж Санд, в неё пришли вещи, о которых тётя Света никогда не задумывалась, даже не подозревала – инвалидность, лучевая терапия, зловеще-тихие коридоры онкодиспансера, где приходилось принимать «химию»… Она долго не могла поверить в эту новую действительность, а когда поверила – не смирилась. Она решила бороться. И победить. Вопреки всему.

И она боролась – с упорством одержимого, с верой в чудесное исцеление, даже с азартом. Она пробовала всевозможные народные рецепты, чудодейственные средства. Ела курагу и грецкие орехи, чтобы быстрее восстанавливаться после «химии», давила и пила овощные соки, нашла бабушку-травницу и лечилась травами…

– Вкусный, правда? И стр-рашно полезный! – говорила она убеждённо, угощая Юрия свежевыжатым морковным соком. – И тебе надо пить! Знаешь, сколько там витаминов!

Врачи разводили руками: при своём диагнозе тётя Света держалась прекрасно. И она радовалась, ободрялась надеждой. Но неожиданно болезнь пошла в кости. После перелома ноги, которая уже не могла полноценно срастись, тётя Света встала на костыли, оказалась прикованной к своей тесной квартирке. Не могла сходить даже в магазин. Однако, вместо того, чтобы смириться с неизбежным, она ещё больше, вопреки всему, стала верить в чудо.

С тех пор Юрий взял над тёткой полную опеку.

* * *

Тётя Света сидела в своей маленькой тюрьме, а Юрий и его жена Лена были её единственной связью с большим миром. От этого мира у тёти Светы остались лишь развесистая берёза за окном да двор с бугром кооперативного погреба и старыми железными гаражами, которые она видела с балкона. Да в отдалении виднелись верхушки тополей – там был проспект, по которому она ещё не так давно ходила на работу. Оттуда доносились шум машин, звонки трамваев – звуки недоступной теперь для неё большой жизни.

Ещё у тёти Светы остались старенький проигрыватель и тумбочка с пластинками, эпоха которых уже почти ушла. Её главное, скопленное за всю жизнь богатство. Да допотопный громоздкий цветной телевизор «Горизонт» с любимым каналом «Культура».

Но, лишившись мира большого, тётя Света научилась радоваться малому. Целым миром, например, была берёза за окном. Зимними утрами на восходе солнца, готовя на кухне завтрак, тётя Света любовалась, как бело-голубое кружево её заиндевевших ветвей, медленно разгораясь, превращалось в розовое, потом – в пламенно-золотое, и в глубине его, как в сказочном шатре, осыпая алмазные искры, прыгали шустрые синички. Летом голубое кружево сменяла занавесь зелёной листвы, величественно колыхавшаяся под ветром, и вместе с ней по кухоньке колыхалась большая кружевная тень. А в сентябре, вся золотая, играющая солнечными бликами, берёза словно светилась внутренним светом, и её ярко жёлтая вершина торжественно сияла в бездонной небесной синеве. Берёза была всегда рядом, была другом, тётя Света с ней разговаривала. Дерево понимающе кивало ветвями. Одна из них, надломленная ветром, уже много лет висела засохшая, как сломанная рука, и всё никак не могла упасть.

Ещё был маленький открытый балкон, где стояли два сколоченных Юрием ящичка с невзрачными бархатцами, и где тётя Света «гуляла», смотрела на большой мир. В холодную погоду она одевала старую, с пролысинами, цигейковую шубу, повязывала голову пуховой шалью, с трудом переваливаясь костылями через порожек, выходила «на улицу» подышать. Подолгу стояла, глядя на серый двор, на ржавые крыши железных гаражей, по которым бегали кошки. А летом тётя Света садилась с книжкой в вынесенное на балкон ветхое, подстеленное рваной курткой кресло, читала, но больше слушала звуки двора – голоса играющих детей, гудение подъехавшей машины… Эти звуки, говорившие, что кругом идёт жизнь, тоже радовали её.

Но больше всего радовало, когда из этого большого мира приходили гости – забегала проведать подруга или просто приносила пенсию почтальонша. Сидя с книжкой в низком кресле и видя лишь небо, тётя Света чутко прислушивалась к шагам и голосам проходивших внизу по тротуарчику людей. Самыми долгожданными из них, конечно, были Юрий и Лена.

Перед приходом созванивались, и тётя Света задолго до договорённого времени выходила на балкон, вглядывалась в сторону проспекта с тополями, откуда должны были появиться племянник с женой. Когда они показывались на дорожке, тётя Света начинала махать рукой. А когда они с набитыми авоськами, внося с собой бодрость большого мира, нарочито шумно вваливались в маленькую прихожую, тётя Света, стоя на костылях и сияя от счастья, встречала их всегда одним и тем же:

– Привет, привет, мои дорогие, мои хорошие!

Для неё, любившей всё превращать в праздник, это был настоящий праздник, и Юрий с Леной старались.

Они делали уборку, потом Юрий чинил какой-нибудь перегоревший утюг, а тётя Света с Леной, весело болтая, готовили обед. А потом они «пировали» в маленькой кухоньке, и берёза за окном кивала им ветками.

Часто засиживались до вечера: слушали старые пластинки, играли в карты, иногда даже пели, и Юрий аккомпанировал на старенькой гитаре – той самой, на которой когда-то учился играть… И, чем ближе подходило время расставаться, тем задумчивее становилась тёти Светина улыбка. Она всячески старалась оттянуть их уход – предлагала ещё сыграть в «дурака», ещё чаю… Но бесконечно пить чай невозможно. У племянника были свои дела, и так он тратил на неё каждый выходной. Тяжело опираясь на костыли, тётя Света выходила вслед за ними в прихожку, грустно глядя, как поспешно они собираются. Прощалась со своим праздником.

– Ладно, в следующий раз посидим-попоём подольше, – говорила она. – Спасибо, мои дорогие.

И оставалась в своём тяжком, беспомощном одиночестве, один на один с жестокой болезнью. И начинала ждать следующей субботы.

– Тёть Света, перебирайся к нам, – как-то, не выдержав, завёл разговор Юрий. – И уход за тобой будет лучше, и нам с Ленкой веселее.

Тётя Света подумала, неопределённо улыбнулась, глядя куда-то в окно.

– Спасибо, мой хороший, не надо. Тут я у себя дома, никого не стесняю. Видишь, какая у меня красивая берёзка! Куда я от неё поеду?

* * *

Подходил конец августа – любимая тёти Светина пора и день её рождения. Словно подстраиваясь под их расписание, он выпадал на субботу. Если рядовые субботы были просто праздники, то тут близился суперпраздник, тётя Света ждала его с особым нетерпением. В последнее время в каждой дате она видела некий скрытый смысл. Теперь ей казалось, что вот придёт этот день рождения, и произойдёт чудо – разомкнётся заколдованный круг, отступит беда.

Чуть не за месяц она уже беспокоилась, что купить к столу, что они, Юрий и Лена, хотели бы поесть-попить. Она звонила им, в подробностях обсуждала, чем лучше заправить такой-то салат, какую делать селёдку «под шубой» – с мясом или без…

– А какую мы приготовим курицу с яблоками – объеденье! – восклицала она.

Они разговаривали по полчаса, тётя Света извинялась, что отвлекает от дел, стеснялась, волновалась. А когда, наконец, совещание заканчивалось, Юрий представлял, почти видел, как, положив телефонную трубку, тётя Света ещё некоторое время сидит в своём старом продавленном кресле, в ледяном одиночестве квартиры. Потом тянется к костылям, с трудом встаёт, тяжело подходит к окну и долго смотрит на свою уже краплёную предосенней желтизной берёзу…

Перед самым днём рождения тётя Света позвонила посоветоваться, какая скатерть лучше к праздничному столу: тёмная с золотыми цветами или белая с бахромой, подарок ей на тридцатилетие?

– Белая, – наугад сказал Юрий, который в это время меньше всего думал о скатертях.

– Ага, хорошо, мне она тоже больше нравится, – обрадовалась тётя Света. – Сейчас сразу пойду постираю, постелим свежую.

И снова Юрий, как наяву, видел: тётя Света тяжело ковыляет к «стенке», ищет в выдвижном ящике пахнущую нафталином старомодную скатерть, потом, держась одной рукой за край ванны и неловко согнувшись, другой пытается замочить скатерть в тазу, а отставленный к стене костыль соскальзывает, с грохотом падает на пол… И внутри у него тоже что-то сжималось, отрывалось и падало.

* * *

День рождения тёти Светы пришёл солнечный. Перед этим целую неделю дождило, но когда, проснувшись утром, она взглянула в окно, то увидела сияющее голубое небо, в котором торжественно покачивались ветки её берёзы: «Поздравляем!». Это было подтверждение, что день будет необыкновенным.

Юрий с Леной должны были подойти пораньше, чтобы успеть всё приготовить к обеду, и тётя Света, принаряженная, с утра уже стояла на балконе, ждала, любовалась своим долгожданным днём. Он негромко позванивал трамваями, тонко пахнул ещё влажной после прошедших дождей землёй в нём разливалась горьковатая августовская свежесть и чуть заметная, как кисея, голубоватая дымка. И всё в этом дне, даже заросший лопухами бугор кооперативного погреба, даже поблёскивающие за кустами крыши железных гаражей – было прекрасно.

Тётя Света вдруг вспомнила, каким этот день был много лет назад, сколько в её маленькой квартирке было шума, гостей, цветов! Ей захотелось, чтобы всё вернулось. Сегодня, сейчас!

Она ждала. И вот из этого дня, из голубой дымки вышли, показались на дорожке Юра с Леной. Юра нёс сумки с продуктами, в руках у Лены пылал букет ярко красных гладиолусов. «Мои хорошие…» – прошептала тётя Света. Праздник начался.

Они как всегда шумно ввалились в прихожую, сразу заполнив её собой, сумками и огромным, просто королевским букетом. В поднявшейся весёлой неразберихе всё начали делать одновременно: поздравлять, целоваться, разуваться, разворачивать связанный понизу целлофаном и шпагатом тяжёлый букет.

Увидев перед собой это чудо, тётя Света от восторга на мгновение впала в лёгкий ступор. Потом разволновалась: во что и куда поставить?! Стуча костылями, бросилась искать посуду. Вокруг букета поднялась суета: ему подреза́ли корешки, кое-как нашли подходящую, чтоб не перевернулась, вазу, наливали воды, добавляли сахар… В спешке сломали веточку декоративной зелени, и тётя Света не на шутку расстроилась. Зато, когда наконец поставили цветы на праздничный стол, и они запылали, раскинулись чуть не на полкомнаты, она долго не могла успокоиться, постукивая костылями, ходила вокруг иповторяла: «Какая прелесть!.. Ах, какая прелесть!..» А когда Юрий, выбрав момент неожиданно преподнёс ей альбом из двух дисков с оперой Россини «Женитьба Фигаро», восторгам, казалось, не будет конца.

В такой же весёлой суете, по тёти Светиному, готовили праздничный стол. Тётя Света непременно хотела, чтобы всё в этот день было самым лучшим, самым вкусным. Капусту для салата под её руководством строгали тончайшей «соломкой», ломтики батона для бутербродиков надо было обязательно подрумянить в духовке, а шампанское – чуть не до льда остудить в морозилке.

А потом по всей квартире пошёл запах – в духовке запекалась та самая курица с яблоками, которую они столько обсуждали. Тётя Света ходила из кухни в комнату, где накрывали на сиявший белой, с бахромой, скатертью стол, и восторгалась:

– Ну, ребята! Ну, сейчас будем пировать! Ну, это будет объеденье!

– Конечно, мы же эту курицу уже месяц готовим, – пошутил резавший хлеб Юрий…

Минута за минутой, мелочь за мелочью хорошо складывался этот день, становился лучше и лучше. Ещё немного, и уйдёт из жизни беда, вернётся в неё прежний праздник!

– Всё, больше не могу, умру от этого запаха, – заторопилась тётя Света, когда наконец стол накрыли. – Давайте, садимся. Ну, сегодня я напьюсь!

Сидеть на стуле она не могла, поэтому придвинули к столу её продавленное кресло, подложили, чтоб повыше, сложенное в несколько раз одеяло. Отставив костыли, она расположилась на нём, как на маленьком троне, объявила:

– Ну, давайте пировать!

Это был замечательный пир. Юрий с Леной поднимали фужеры за здоровье именинницы, а именинница с чувством, со старомодной торжественностью отвечала: «Спаси-ибо, мои дорогие, вы – моя поддержка, и дай вам Бог того же!» Они любовалась на свет своими фужерами, где в золотистом шампанском вскипали и серебрили стенки тысячи маленьких пузырьков. Они ели долгожданную селёдку под шубой», салат из капусты с помидорами, и все блюда были потрясающе вкусными. А самой вкусной, как и предсказывала тётя Света, была курица с яблоками.

День становился всё светлее, радостнее. У открытой балконной двери тёплый ветерок трогал тюлевую занавеску, на белой скатерти шевелилась кружевная тень, тихо пламенели шатром раскинувшиеся над столом гладиолусы. Всем было хорошо. Все много говорили, смеялись, и больше всех – тётя Света.

Да, он пришёл, настоящий праздник. И не важно, на время или нет, но вышвырнул из жизни все беды и болезни!

* * *

Конечно, такой день не мог обойтись без музыки. Наступил неизбежный момент, тётя Света попросила Юрия поставить их любимую увертюру к опере «Севильский цирюльник». Светлую комнатку наполнила искрящаяся, как шампанское, торжествующая музыка.

Они слушали пластинки ушедших лет, пластинки, будившие столько воспоминаний, и, как в былые времена, с ними сидел, улыбался их весёлый музыкальный божок. И счастливая тётя Света поводила в воздухе рукой, покачивала в такт головой.