Текст книги "Боговы дни"

Автор книги: Дмитрий Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

– Мой-то хороший, иди ко мне… Уж знать-то упарился.

Взрослые поднимают стопки, в которые падает, сверкает пробивающееся сквозь верхушку развесистой берёзы высокое, жаркое солнце – солнце Троицы.

– Но давайте, с Троицей!..

Я плохо осознаю, кто такая эта Троица, которую все так чтут, и зачем надо идти в лес, садиться на опушке и есть пирожки. Вроде что-то религиозное. Но ведь религия – это скучные попы, заунывное церковное пение, а тут – солнце, цветы, песни, и совсем не церковные!

Через много лет, прочитав про дохристианские корни Троицы, я пойму, почему Троица – это солнце, цветы и песни, но пока ничего этого не знаю. Просто жую пирожок с луком и яйцами, радуюсь этому солнцу. Оно запуталось в верхушке высокой берёзы, под которой мы сидим, будто остановилось, огромный день в зените. Отсюда, с опушки, где сходятся вместе лес, луговой простор и небо, кажется, видно всё, что есть в этом дне. Во-он у самого горизонта поднимается на увал нитка шоссе, по ней ползёт крошечный автобус… В луговой дали в жарком мареве дрожит белое пятнышко – пасётся лошадь… А в растянувшейся по другую сторону луга цепочке деревенских крыш, если присмотреться, можно различить крышу бабы Катиного дома. Прямо против нас, будто огородная тропинка, по которой мы уходили, продолжалась дальше и, никуда не сворачивая, довела нас до самого леса. Будто этот луг, эта опушка с запутавшимся в берёзах солнцем – продолжение нашего дома. И всё – и земля, и небо – один огромный чудесный дом, в который пришёл праздник… Вдруг становится хорошо непонятно от чего.

А песня то смолкнет, то снова возникнет где-то сбоку, за выступающим лесным мысом. Урывками долетают разбросанные в волнах тёплого воздуха слова:

По ди-и-иким… Забайкалья-а-а-а,

… зо-о-олото моют в гора-а-а-ах…

«О-а-а!» – повторяет эхо.

Вдруг из-за дальних деревьев, откуда доносится песня, появляются две маленькие фигурки.

– К нам ли чё ли? – вглядывается в идущих баба Катя. – Знать-то Проня Ермак с Агашей…

Фигурки приближаются, превращаются в тяжёло, развалисто шагающего, уже издали широко улыбающегося пожилого дядьку и маленькую кругленькую тётеньку в цветастой кофточке, с узелком в руках. Она тоже улыбается, но немного смущённо и в то же время с вызовом, словно говоря: «Не ждали? А мы вот явились…» Я их узнаю, это те самые Ермаковы, о которых говорили, когда шли к лесу, и которые живут от бабы Кати через четыре дома. Бабушки рассказывали, что позапрошлый год гуляли Троицу вместе с ними.

– Вон де оне сяли, а мы думаем – шли, шли, куды-то делись, – Проня, изображая шутливое недоумение, широко разводит руками.

– Сяли на своё место, проти своёва дома, – в тон ему отвечает баба Дора.

– Дак, а мы – проти своёва, – ещё шире улыбается Проня. – Но, с Троицей!

Он сходу без церемоний подсаживается к нашей компании, но не к скатёрке, а как бы чуть в сторонке, словно на минутку отдохнуть. Агаша для приличия мнётся, но гостей, конечно, просят «к нашему шалашу», наливают, и она уже без лишних слов выкладывает принесённые в узелке пирожки…

Мне надоело сидеть со взрослыми, я занимаюсь своими делами: исследую обнаруженную неподалёку муравьиную кучу, охочусь за бабочками, бегаю наперегонки с Дружком. До меня долетают обрывки разговоров:

– Иван-то Матвеич тогда уж помер, а это брат ево. Возле колхозной конторы жил, ты знашь, у него ишо пасека была в Змеином логу. Вот он нам печку клал…

– А я как глянула – тошно мне: всё занесло, аж чёрно. А поле, куда спрячесся? Пока до дому ишли – отхлестало до нитки. Зато ягоды набрали… А потом　и дожжи, и дожжи, и до самой осени… всё сено тот год погнило.

– Ездили же тогда вон де, через Зерносовхоз, тут дороги не было. Счас до Ужура – два часа по трасе, а тогда – грунтовка, два дня уходило. Весной, осенью　грязюка, по всёй дороге машины сидят…

От этих разговоров веет минувшим – войной, колхозами, той загадочной для меня жизнью, которой когда-то жили мои дедушки и бабушки, где осталась их молодость. Сидят старики, вспоминают давно пропетые песни, давно пролетевшие дожди и ветры, и кажется им, будто снова они бьют в лицо. Им, молодым…

И возникает песня. «Живёт моя отрада в высо-о-ком терему-у…» – запевают бабушки, подхватывают Проня с Агашей, деды, и наша песня, ударившись о берёзы опушки, смешивается с другими песнями, тоже летит в луговое раздолье… Пение для бабушек – дело ответственное, где у каждого своё место и нельзя халтурить, поэтому они поют серьёзно, на совесть, как привыкли работать. Одна запевает, другие поддерживают, строжатся друг над другом: «Вытягывай, вытягывай!..» Когда смолкает наша песня, в наступившей тишине в отдалении слышится чья-то другая. По всему лесу идёт песенная перекличка.

* * *　

Плывут над землёй песни, горит-сияет Троицын день. И никто на этой праздничной земле – ни люди,　ни заливающиеся на все голоса кузнечики, ни беззаботные бабочки – не замечает тихо подкравшуюся, уже выглядывающую из-за горизонта, из-за упирающегося в небо далёкого увала тёмную хмарину. Свинцом наливается над увалом небесная синь. Вот они «возможные дожди» по южным районам! Не зря переживали бабушки.

По лугу и лесу прокатывается глухой рокот. Настораживается земля.

– Но-ка! – баба Маша поднимается из круга сидящих, выходит за кусты, закрывающие обзор, глядит на грозовой увал. – От язьви тебя, уж всё занесло. Надо скоре собираться, а то отхлешшет!

Смолкают песни, в самом деле надо поторапливаться. Бабушки, Галка, Агаша боятся грозы.

– Во загостились, поди уж хватились нас, – говорит, поднимаясь с травы, торопливо обтряхивая подол юбки Агаша. – Хозяева не гонят – мы и сидим… Подём к себе да тоже надо бежать. Спасибо за хлеб-соль…

Ещё пять минут назад яркий и ликующий, огромный день меркнет. По лицу земли, накрывая луг, деревню, дальние увалы, ползёт тень, примолкают кузнечики, скрываются бабочки. Просыпается ветер, начинает тревожный разговор с березником, по всему лугу приходят в волнение, беспокойно качаются сиренево-розовые зонтики тысячелистника. Земля прячет свой праздник.

Торопливо собравшись, беспрестанно оглядываясь на наползающую тьму, мы трогаемся в обратный путь. Справа и слева от нас по взлохмаченному лугу ползут, возвращаются в деревню такие же кучки людей, но откуда-то, как вызов надвигающейся грозе, всё ещё долетает разорванная ветром песня. Это самые отчаянные, кому непогода уже не страшна.

А мне весело: от того, что дохнул дождевой свежестью ветер, что всё в мире задвигалось – закачались деревья, заволновались травы, заходили тучи, что от рокота грома по тёплой земле пробегает дрожь. Мне кажется, земле тоже весело – встряхнуться, сбросить томительный зной, погонять ветры и тучи… И хмурится она только для виду.

Но бабушки боятся. Каждый раз, когда над грозовым увалом безмолвно сверкает маленькая хищная молния, а потом гремит гром, они испуганно, на ходу, крестятся, шепчут молитву.

И всё же посреди луга, посреди огромной земли, где вокруг лишь мотающаяся под ветром трава да грозное небо с клубящимися тучами, до которого, кажется, можно дотронуться рукой – и мне становится не по себе. Я бегу первый, за мной поспешают на больных ногах бабушки с дедушками, а впереди всех, невозмутимо закатав хвост кольцом, трусит Дружок. Ему гроза нипочём.

Всё выше вырастают спасительные крыши деревни. Вот и речка. Взъерошенная рябью, она похожа на ленту серой гофрированной бумаги, на берегу – стая тревожно гогочущих, с задранными ветром перьями, гусей. Белые гуси под свинцовой тучей в посеревшем мире – как огоньки… А туча уже совсем рядом, цепляется за торчащие на бугре огородные изгороди.

Первая капля звонко шлёпает меня по макушке.

– Беги быстре, отвязывай калитку, а то вон уж дож, – кричит мне баба Маша.

Я перебегаю мостки, с трудом балансируя и чувствуя, как порывом ветра меня чуть не сбрасывает в воду, мчусь к нашей утопающей в бурьяне огородной калитке. Торопясь, обжигая руки мотающейся под ветром жалицей, кое-как развязываю обрывок толстой верёвки, которым дед Миша вдобавок к крючку завязал калитку, чтоб не открыла гуляющая по речке ушлая скотина…

Наконец мы в огороде, вроде уже дома, но надо ещё одолеть длиннющую тропинку в море побелевшей, вывернутой ветром картофельной ботвы. А мутно-серая стена дождя уже тут как тут, задёрнула полмира, уже не видно ни луга, ни березника. Она настигает нас на середине огорода. В несколько секунд мы мокрые и в ограде, не добежав до избы, заскакиваем под навес. В ту же минуту ливень наваливается всей тяжестью, шиферная крыша гудит. Но мы в укрытии. Слава Богу!

– Но, промок? – обтирая мне мокрое лицо загрубелой ладонью, улыбается баба Катя. – Спрашивал, что такое Троица – вот тебе и Троица. Вишь нонче как…

Но мне всё равно весело. Тем более, что гроза короткая: через полчаса, глухо ворча, уползает дальше, за голубые горы. Снова сотворяются чудный день, раздольный луг, зелёный лес. Выходит солнце.

И по сей день закрою глаза и вижу это запутавшееся в ветвях высокой берёзы солнце Троицы.

Забытая зима

Глубокая осень, всё облетело, замёрзло. Мне шесть лет, одиноко слоняюсь по холодному, безлюдному двору. Играть не с кем. Зашёл к Мишке – он ещё не обедал, к Андрюшке – простыл, мама не пускает… Меня самого с трудом отпустили в такую погоду: мама одела в тёплое пальтецо, подняла воротник и под самый подбородок завязала шарфом – ни вздохнуть, ни выдохнуть.

Грустно в нашем дворе. Поблёскивают инеем окостеневшие, точно опалённые чем-то золотые шары под окнами дома, щетинится у забора почерневший бурьян, под ногами похрустывают ледком мелкие лужицы. Кажется, лето не ушло, а съёжилось и остекленело, словно злой колдун коснулся его своим посохом, и, если сильно захотеть, его ещё можно расколдовать. А нам, не наигравшимся в этом лете ребятишкам, хочется. Мы желаем играть дальше, желаем, чтобы лето продолжалось всегда.

Но оно не расколдовывается, становится всё холоднее. Прошла полоса дождей и слякоти, утренники подсушили землю, окаменели тропинки, город сбросил с себя последние зелёные одежды. И вот я тоскливо брожу в хмуром дворе с серыми, нахохлившимися сараями, потемневшими от непогоды поленницами и голыми деревьями, не знаю, чем заняться.

Вот старая, вросшая в землю песочница. Лениво ковыряю ногой бугры смешанного с землёй и опавшими листьями песка, они закаменели от холода. Из этого камня торчит чей-то забытый, оставшийся от наших летних игр совок. Пинаю его – ни с места.

У забора, как длинные руки, раскинула корявые ветви старая талина, к которой привязана бельевая верёвка. У неё почти не облетели, остались зелёными листья. Всё лето мы, ребятишки, лазили по её толстым рукам-ветвям, прыгали вниз, а теперь она стоит всеми забытая, и скрюченные листья, как железо, звенят на ветру.

А вот в углу двора, где ещё в августе стеной стояли крапива и конопля, и мы, проделав в них ходы-коридоры, играли в прятки, теперь торчат в небо мёртвые дудылья, засохшие колючки репья. Они – точно погибшие в неравном бою, но оставшиеся стоять стражи замерзающего лета. Глядя на них, я вспоминаю королей и придворных из сказки «Щелкунчик», которых превратил в статуи Мышиный король.

Холодно. Злой ветерок забирается в рукава пальтишки, перекатывает по окаменелой земле мёртвые листья. Через пустой двор, как тень, торопливо пробегает кошка. Юркнула куда-то под дом, в тепло… Я смотрю на наш дом: над старыми кирпичными трубами вьются дымки. Над трубой вросшего в землю флигеля, где живёт Андрюшка – тоже. Весь старый деревянный Томск уже топит печи.

Смотрю на Мишкины окна: сидит он дома, в тепле, а я тут мёрзну!..

Во двор с улицы заходит сосед дядя Валера. Идёт торопливо, видно, что замёрз.

– Гуляешь? – бросает мне на ходу. – А что один? Беги домой, холодно.

И тоже скрывается в доме.

Совсем тоскливо. Я один в этом до костей продрогшем мире, где остались только стылая земля да холодный ветер. Кажется, ещё немного, и всё умрёт, уснёт навсегда, никогда не будет уже солнца, тепла, зелёных деревьев!.. Я тупо бью прутиком по замёрзшей луже. Охота зареветь.

Не сразу замечаю, что вокруг что-то происходит. Посреди двора вдруг появляется стайка белых мушек: непонятно, кто и откуда вбросил их в этот серый мир. Мне кажется, они влетели из-за забора, из соседнего двора. Маленькие, редкие, они несмело кружатся, пропадают, коснувшись земли. Но появляются новые, все больше, пустой голый мир вдруг, как в сказке, заполоняют белые хлопья. И пустота исчезает.

Я с изумлением смотрю, как от неба до земли теснятся, толкутся в воздухе снежинки, соединяют в одно целое наш старый дом, сараи, разлапистую талину, всю ставшую пёстрой и праздничной вселенную. Вдруг становится хорошо, кажется, даже тепло. Краплёные белыми снежинками серые сараи, чёрный бурьян стали волшебными, весь двор словно завёрнут в прозрачный тюль. Забелели на земле складки и ямки, доски у сарая… Из низенького, почти касающегося земли Андрюшкиного окна смотрит удивлённая кошка, округлившимися глазами следит за пляшущими за стеклом, невесть откуда налетевшими белыми мухами, ловит их лапкой.

Так это же зима! В шесть лет ещё плохо сознаёшь, что такое времена года, заигравшись в огромном лете, забываешь про зиму. Но вот щёк моих коснулись первые снежинки, и я сразу вспомнил то белоснежно-сверкающее, обжигающее лицо, что было до этого лета. Оно возвращается, торопится, уже недалеко, там, за покосившимся забором, из-за которого влетела стая снежинок! Как весело было тогда в этом огромном, белоснежно-сверкающем! Я вспомнил заметённый огромными сугробами двор, свисающие с крыш домов и сараев, как диковинные изваяния, тяжёлые снежные козырьки, и то, как мы, ребятишки, лазили по этим заснеженным крышам, прыгали вниз в острые, зализанные ветром гребни сугробов. И то, как долгими тёмными вечерами над печными трубами поднимались, уходили в морозный космос дымы, и горели над ними звёзды, и под звёздами мы катались с ледяной горки у забора… Зима, как хорошо, что ты есть! Жизнь продолжается!

Из дома выбегает Мишка – он, наконец, пообедал. На бегу цапает с перил крыльца снег, лепит снежок, кидает в меня.

– Ура-а, в атаку-у! Та-та-та-та! Пах, пах, пах! – орёт Мишка.

Я тоже делаю снежок, кидаю в Мишку. Нам весело, у нас зима! И тот счастливый возраст, когда летом забываешь, что есть зима, а зимой – что есть лето.

Пыль родных дорог

Запах бензина привычен мне с ранних лет: у отца был мотоцикл. Повозится он с ним во дворе, придёт домой – руки пахнут бензином… С тех пор для меня это запах детства, что-то доброе, хозяйственно-надёжное.

Благодаря нашему «Иж-Юпитеру-2» с коляской горизонты моих знаний об окружающем мире постоянно расширялись. Лет в шесть-семь я уже знал, что на свете есть не только наш старенький дворик с почерневшими от времени сараями, не только пыльные тополя городских улиц, но и могучая Томь с громыхающим под колёсами машин понтонным мостом, и синеющий за ней Тимирязевский бор с белыми грибами, и весёлые, покрытые берёзовым лесом горы – Потаповы лужки… Мы с отцом исколесили все томские окрестности. Но, куда бы мы ни ездили, рано или поздно, через двадцать, тридцать, сорок километров, к моему великому сожалению, приходилось возвращаться домой. А дороги уходили дальше, за горизонт. Он манил, соблазнял за него заглянуть. Что за ним? Взрослые говорили: «Си– бирь-матушка, нет ей конца-краю…»

Тогда, в конце шестидесятых – начале семидесятых, асфальт заканчивался недалеко от города, а дальше начиналось царство гравийных дорог и просёлков с пыльными травами на обочинах, шатких деревянных мостов через речки, живописных паромных переправ. Было это царство привольным и диким: изредка, разбрызгивая мелкие камушки, пропылит по гравийке «москвич» или бортовой «ЗиЛ», скроется за поворотом, и вновь надолго сомкнутся над пустынной дорогой тишина и безмятежный стрёкот кузнечиков. АЗС были редкостью, заправиться на них считалось удачей, таких слов, как «автосервис» и «шиномонтаж», слыхом не слыхивали. И вообще в дальние поездки на своём транспорте отправлялись редко, по большой нужде.

* * *　

Впервые в такое путешествие отец взял меня, когда мне было одиннадцать лет. Сам, в одиночку, он уже не раз ездил на свою малую родину в деревню Спасское на юге Красноярского края, с ночёвками в открытом поле и многочисленными приключениями. Он рассказывал, как переправлялся на паромах и лодках через реки, буксовал в непролазных грязях, упоминал диковинные, будоражившие моё воображение названия: Китат, Яя, Арга…

Пришло время и мне узнать, что такое Арга. Дед с бабушкой беспокоились, говорили, что рано ещё брать меня в такую тяжёлую дорогу – ну что случится! Но отец взял, очень уж я просился.

Мы отправились в путь ранним утром в начале июля налегке, без коляски – на плохих дорогах мотоцикл-одиночка увёртливее. Когда выехали за город, в лицо ударил вольный ветер, запахи цветущего лета, и понеслась навстречу огромная земля – кудрявые перелески, поляны с розовеющим иван-чаем, курящиеся туманцем лога, над которыми всходило солнце.

Быстро промелькнули пригородные деревни, и вот наконец кончился асфальт. Застучали в крылья камушки гравийки, заклубилась пыль, пошла земля мне не знакомая – та, что лежала за загадочным горизонтом. Оказалось, на ней, как и везде, растут ромашки, шелестят развесистые берёзы, а на обочинах дороги с хозяйским видом сидят всё те же наглые вороны. При нашем приближении они тяжело поднимались в воздух, нехотя отлетали в сторону.

Долго ли, коротко ли, вдруг выросла из этой незнакомой земли деревенька – Мазалово. Помню, у околицы в высоком чертополохе, как остов выброшенного на берег корабля, стоял полуразобранный комбайн, а посреди деревни в низинке текла небольшая речка, через которую, как ни странно, не было моста. Наша дорога уходила прямо в воду и выныривала на изрытом колеями противоположном берегу. Это был тот самый Китат.

Мы остановились у воды, заглушили мотор. Над речкой, над заросшими крапивой задами огородов благодушно стрекотали кузнечики, неподалёку щипал травку телёнок, и больше в окружающем мире не было ни души. Казалось, всё спит заколдованным сном. Отец посмотрел на высокую ещё воду, сказал, что вброд нам не переехать, и отправился в деревню искать трактор.

Я остался у мотоцикла, прилёг на мягкую мураву, на которой пошевеливался в волнах тёплого воздуха гусиный пух. Спину пригревало. Я лежал, смотрел, как над сиреневыми зонтиками тысячелистника перед моим носом толкутся мошки, и не сразу заметил, что уже не один. По бережку, словно вдруг сотворившись из воздуха, неторопливо шли два пожилых мужика. Не глядя в мою сторону, будто меня не существовало, они тоже прилегли неподалёку, закурили. До меня доносился запах дымка.

Мужики лежали ко мне спиной, негромко переговаривались. Вдруг один оглянулся:

– Чё, на тот берег надо?

– Ага, – честно ответил я.

На этом разговор закончился, мужики опять словно забыли о моём существовании.

В тишине возник посторонний звук – где-то в деревне рыкнул, загудел трактор. Мужики встрепенулись, я тоже. Гудение приближалось. Из-за крайней избы на пригорке выскочил «Белорус» с мотавшейся из стороны в сторону тележкой-прицепом, в которой, ухватившись за бортик, стоял отец. Трактор остановился возле нас, мужики вскочили, сразу стали деловыми и сосредоточенными. Без лишних слов, будто у нас заранее была договорённость, роняя искры с зажатых в зубах сигарет, они быстро открыли бортик тележки, спустили одним концом на землю лежавшую в ней плаху, помогли закатить мотоцикл. Тракторист в промасленном комбинезоне стоял рядом, молча наблюдал за погрузкой. Я изумлённо смотрел на эту пантомиму, отец усмехался… Мы все влезли в тележку, трактор ринулся в реку и, поднимая волну, как торпедный катер, одним махом вынес нас на тот берег.

Отец рассчитался с мужиками бутылкой водки. Оставив трактор прямо на берегу, все втроём они неторопливо пошли куда-то за кусты тальника.

– Как они тут живут без моста – не знаю, но заработок у них есть, – глядя им вслед, улыбнулся отец…

В успокоившейся речке вновь неподвижно повисли отражения берегов, а телёнок, ошеломлённо наблюдавший наши перемещения, наконец вышел из оцепенения, мотнул головой, словно отгоняя кошмарное видение, и вернулся к своей травке. Над переправой опять сомкнулась тишина. Мы поехали дальше.

* * *　　

Это был удивительный день. Я увидел наконец большую землю, лежавшую за горизонтом моего маленького мира, почувствовал её необъятность.

Мелькали зеркальцами воды придорожные болотца, проплывали, сказочно струясь в мареве уже жаркого воздуха, поля, пашни, перелески… В лицо бил упругий ветер, в котором мешались мошки, бабочки, тысячи запахов: то возле деревни напахнёт дымком, то у речки – сыростью и осокой… А поднимавшиеся с обочин вороны летели прочь, в поля, и земля от этого казалась ещё необъятнее.

Я знакомился с реками, горами, деревнями, названия которых так давно бередили моё воображение. Вскоре после Китата показалась Яя. Я увидел величественно выкатывающую из-за поворота ленту реки в полосах сверкающей ряби и таинственный, похожий на толпу колдунов в длинных одеждах, тёмный ельник на другом берегу. Здесь мы должны были переправляться на пароме: на той стороне у подножия елей виднелась какая-то хибара, через реку тянулся трос. Но самого парома нигде не было. Ни людей, ни машин, над речным простором стояла тишина, лишь невдалеке в приткнувшейся к берегу длинной лодке горбилась одинокая человеческая фигурка. Я тогда подумал, что переправы, наверное, все такие – тишина и стрёкот кузнечиков…

Отец пошёл к фигурке узнать, где паром, говорили они недолго. Фигурка махала руками, указывала то на другой берег, то куда-то в сторону от реки. Оказалось, опять проблема – паром на ремонте, лодочник перевозит только пеших, нас с мотоциклом взять не может, потому что не выдержит лодка. Но есть другая дорога, через посёлок Яя, где имеется мост. Это дополнительный крюк километров пятьдесят, но ничего не поделаешь.

Мне же всё было в радость, лишь бы ехать. Куда махнул рукой лодочник, туда и ехать… Земля пошла ничейная, пограничная: томская закончилась, кемеровская только начиналась. Самые непроезжие и красивые места – могучие березняки, глухие, заросшие травой в рост человека лога.

В одном болотистом ложке оказалась грязь, точнее, грязи, с поблёскивающими в колеях полосками воды.

– Ага!.. Вот она, родная… – отец остановился, внимательно оглядел возникшее препятствие, потом осторожно, включив первую скорость и балансируя расставленными в стороны ногами, поехал вперёд. С трудом, где юзом, где с пробуксовкой мы преодолели тяжёлый участок, следом ещё две-три таких же не просыхающих даже в жару низины. Затем дорога стала лучше.

Снова пошла земля обетованная, на ней опять появились машины, люди, коровы, собаки и дорожные указатели. Я дивился деревенькам с забавными названиями – Марьевка, Ольговка, Сергеевка…, как будто там жили одни Марьи, Ольги и Сергеи. На самом же деле деревни выглядели обыкновенно. Вот кидается наперерез, долго бежит следом и яростно облаивает нас лохматая, в репьях, собака. Вот по затравеневшей обочине идёт баба, гонит прутиком телёнка, уставилась на нас…

А когда мы проехали Яю, большой старинный посёлок всё на той же одноимённой реке, и преодолели наконец её по железобетонному мосту, дорога пошла совсем хорошая – ровная накатанная гравийка. Легко бежал по ней мотоцикл, бойко постукивали в крылья и щитки камушки, а сзади весело вихрилась пыль. Она набивалась под брезент, покрывавший поклажу на багажнике, оседала на нашу одежду, лица, и от этой пыли, солнца и ветра мы уже начинали походить на негров.

На встречных машинах вместо привычных «ТОБ» и «ТОС» стали появляться номера «КЕБ» и «КЕС». И вообще кемеровская земля казалась мне уже не такой, как томская – она была «кемеровской».

Но земля и в самом деле менялась, постепенно освобождалась от тяжёлого таёжного одеяла. Стало больше берёзовых перелесков, полевого простора, земля распахивалась всё вольней. Когда, съехав на обочину, мы остановились передохнуть и смолк рёв мотора, во внезапно наступившей тишине стало слышно, как в сухой горячей траве яростно звенят кузнечики, а где-то в полях, вплетая негромкий голос в горячее их дыхание, гудит невидимый труженик-трактор… И не было конца-краю этим полям, кузнечикам и огромному лету.

На полпути между Яей и Мариинском начались забавные, как близнецы похожие друг на друга деревеньки – Постниково, Большая Песчанка, Берикуль… Они шли одна за другой, словно ожерелье нанизанные на уходящую вдаль жёлто-серую ленту Иркутского тракта, и каждую делила пополам тихая в осоковых берегах речка. Посреди селения дорога ныряла в низинку к старенькому бетонному или деревянному мостику, под которым плавали гуси, на другой стороне вновь поднималась на взгорок и, выбежав за деревню, шла к следующей, с точно такой же речкой, мостиком и гусями. Позже я узнал, что эта местность называется Мартайга (Мариинская тайга), что пересекавшие наш путь сонные речки берут начало на близлежащих отрогах Кузнецкого Алатау, где они очень даже бодры, и что в прошлом веке на них бушевала «золотая лихорадка», как на Аляске…

Доехать до «столицы Мартайги», Мариинска, в первый день было нашей задачей-минимум. На исходе этого долгого дня, когда уже начал спадать зной и бегущая сбоку тень мотоцикла стала заметно длиннее, измотанные, но с приятным сознанием, что цель достигнута, мы въехали в город. Он больше походил на деревню: одноэтажные домишки, пыльные тополя, болотистые, заросшие осокой пустыри, над морем которых поднималось несколько пятиэтажек да элеватор. Поплутав немного по ухабистым улочкам, мы вырвались на восточную окраину, к широкой Кие, над которой красиво раскинулись автомобильный и железнодорожный мосты, и вскоре были уже на другой стороне. Решили ехать дальше, сколько хватит сил.

Мы ехали по медленно отходящей от дневного зноя земле, по которой уже плеснуло золото предзакатного солнца, протянулись длинные тени колков. Она дышала нежным вечерним теплом, а когда дорога сбегала в низинки, окатывало прохладой, сыростью, крепким настоем белоголовника.

Наконец, когда солнце начало путаться в придорожных кустах, мы остановились на ночлег. Прямо посреди полей – отец просто отъехал метров сто от дороги за берёзовый колок. Пока ставили палатку и разводили костёр, солнце ушло за соседний перелесок, сразу ставший тёмным и таинственным.

Мы сидели у костра, ужинали разогретой на огне тушёнкой и смотрели, как медленно гаснет день. Никогда в жизни не ел я такой вкусной тушёнки, не пил такого вкусного, с белоголовником и смородиновым листом, чая, не сидел вот так, за сотни вёрст от дома, посреди бескрайней земли. А она, земля, укладывалась на ночлег. Солнце скрылось, мир из тёпло-золотого превращался в прохладно-сиреневый. Всё затихало, только из-за колка со стороны дороги изредка доносился шум проезжающих машин. А потом где-то рядом задёргал коростель. А потом меж тёмными кустами начало ткаться слоистое полотно туманца…

Этот вечер я запомнил на всю жизнь. Отец рассказывал, как в прошлую свою поездку ночевал где-то недалеко от этого места, и как к нему тогда пытался залезть в рюкзак и стащить хлеб вороватый бурундук… А когда совсем стемнело и только небо осталось светлым, он достал из рюкзака наш маленький походный транзистор «Алмаз», в свете костра покрутил настройку, нашёл «Маяк». Над тёмными кустами, такая необычная в этом ночном мире, поплыла музыка. Оказалось, что другой, большой, мир с радио, кино, телевидением никуда не делся, что земля – общая, и что огромные города с симфоническими оркестрами и эти тёмные кусты – единое целое. Я лежал у потрескивающего костра, и мне казалось, что я слышу и вижу всю вселенную…

* * *

Когда я проснулся, отца в палатке уже не было, а стенки её, освещённые снаружи утренним солнцем, горели ровным золотистым светом, и снизу на них, словно спроецированные фильмоскопом, стояли чёткие тени травы. В их диковинном узоре я без труда узнал лохматую шапку белоголовника, резные шишечки кровохлёбки… Я лежал, наблюдал за тенями и слушал звуки за стенками палатки. Вот прогудел паут, вот неподалёку о чём-то торопливо и стеснительно спросила иволга… А вот звякнуло железо – это уже отец, наверное, копается в мотоцикле.

Я вылез из палатки: утро было ясное, на траве, на сиденье мотоцикла, в котором что-то подтягивал отец, на всей отдохнувшей земле блестела роса. Вдруг над этой утренней землёй, отдавшись в берёзовых перелесках, разнёсся до боли знакомый звук. Гудок локомотива! Я опешил: откуда здесь поезда? Вчера, когда в затихших полях кричал коростель, казалось, мы так далеко от цивилизации.

– В Спасское к бабе Кате на поезде ездили, помнишь? Это и есть Транссибирская магистраль, – объяснил отец. – Тут рядом…

Позавтракав и уложив назад на багажник свой маленький лагерь, мы поехали дальше. Скоро я увидел, чей голос разносился над перелесками – недалеко от шоссе за лесополосой, то исчезая, то появляясь в просветах между деревьями, бежала железная дорога. Сквозь шум мотора долетел протяжный гудок – нас догонял поезд. Вот замелькала за кустами тёмно-зелёная полоса вагонов. Локомотив озорно свистнул, машинист в открытом окне, улыбаясь, махнул нам рукой… Я был в восторге. Мы мчались по радостной утренней земле среди светлых берёзовых перелесков наперегонки с весёлым поездом, и казалось, что мы и поезд стоим на месте, а на нас несётся огромный мир… Но вот железная дорога и наша гравийка начали расходиться, и вскоре поезд исчез в полях так же неожиданно, как и появился.

Новый день тоже обещал быть жарким. Когда подъезжали к Тяжину, вороны на обочинах уже сидели с раскрытыми клювами и при нашем приближении ленились даже взлетать.

«Тяжин» – в своих рассказах отец часто упоминал это название, и мне представлялось нечто железно-чугунное, которое с натугой тащат в гору. Он и в самом деле оказался раскинувшимся среди лесистых холмов большим посёлком с железнодорожной станцией и горластыми петухами. Здесь мы планировали заправиться и тревожились, работает ли АЗС.

Увы, опасения оправдались. В окошечке, где положено торчать отпускающей горючее сердитой тётке, белел тетрадный листок, на котором было нацарапано от руки, как приговор: «Бензина нет!» Что делать? До Итата, где находилась следующая заправка, и где тоже свободно могло не оказаться бензина, ещё километров шестьдесят, а у нас уже почти пустой бак. Перспектива застрять в Тяжине или ехать дальше и потом голосовать в открытом поле радовала мало. Решили поискать какой-нибудь гараж или автобазу – может, дадут Христа ради или продадут исполу.