Текст книги "Смута в культуре Средневековой Руси: Эволюция древнерусских мифологем в книжности начала XVII века"

Автор книги: Дмитрий Антонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

1 См.: Державина О.А. Дьяк Иван Тимофеев и его «Временник». С. 376. О «парадоксе» памятника см. также: Свобода М. Указ. соч. С. 396.2 Ср. выше об использовании образов 78-го псалма Палицыным. См. также: Филюшкин А.И. Андрей Михайлович Курбский... С. 225.3 Исключение – негативные эпитеты «мирогубитель» и «рабоубитель», употребленные в связи с новгородским погромом (Временник, 14).4 См.: Лихачев Д.С. Человек в литературе Древней Руси. С. 11-24.5 Так, неоднозначные по форме описания Годунова для многих авторов являлись не более чем эффектным способом обличения падшего грешника. См. также ниже.6 По утверждению М. Свобода, Тимофеев сформулировал основы богопоставленности царя, переосмыслив определение этого понятия, заимствованного у Агапита, «снизив наличие "тленного" начала в монархе и определив праведность поведения как предпосылки Божьего предназначения» (Свобода М. Указ. соч. С. 389-390,393). Несмотря на уверенность автора в существенном отличии идей Тимофеева от концепции Агапита, разница не представляется столь радикальной. Книжник утверждает, что царь – человек по естеству, властью же подобен Богу; царский сан, которым государь уподобляется Всевышнему, неотъемлем от его человеческой природы: «но ни единому же без другаго, яко ни души мощно бе без тела... ниже телу кроме душа» (Временник, 107, 106).7 См.: Свобода М. Указ. соч. С. 390-391, 394.8 Там же. С. 394-396.9 Там же. С. 397 и др.10 Там же. С. 388.11 Там же. С. 394; ср.: С. 391. Ср. также близкое мнение П.Г. Васенко об образе Грозного во «Временнике»: «Разница в описании царствования и поступков Ивана IV и Бориса это – разница в тоне изложения, в способе его, а не в существе дела» (Васенко П.Г. Дьяк Иван Тимофеев. С. 32-33).12 Успенский Б.А. Царь и самозванец: самозванчество в России как культурно-исторический феномен // Успенский Б.А. Этюды о русской истории. С. 153-154.

Идеи промысла и свободы в описаниях Смуты

Амбивалентность рассказа о Грозном не уникальный феномен в рамках источника: полностью положительный и полностью отрицательный образы существуют в памятнике (это, прежде всего, образы благого царя Федора Иоанновича и антихриста-Лжедмитрия), однако иные описания Тимофеева представляют куда более сложную картину. Говоря о грешнике и цареубийце Годунове, книжник подчеркивает положительные качества правителя; более того, несмотря на яркие описания грехов избранного царя, Тимофеев в конечном итоге замечает, что никто не знает, какая сторона – добрая или злая – возобладает на посмертном суде: «...и кая страна мерила претягну дел его: благая, ли злая», ибо Господь может воздать человеку в день смерти и против его пути (Временник, 64). Это очень важно. Тимофеев прямо утверждал, что, даже если бы Борис принес себя в жертву, отдав свою жизнь за смерть Димитрия, это не искупило бы грех цареубийства, так как весь мир не стоит волоса с царской главы (Временник, 64). Описания Тимофеевым Годунова полны обвинений более ярких и однозначных, чем в «Истории» Палицына. Тем не менее книжник не решается утверждать, что Борису уготовлена преисподняя: автор «Временника» принципиально не судит о путях Господних.Мысль о неисповедимом Божьем промысле играет важнейшую роль в рассуждениях дьяка: именно в ней обнаруживается причина смерти самого Грозного и его сыновей – Дмитрия и Ивана Ивановичей, через нее многие однозначные характеристики, казалось бы, логично вытекающие из слов книжника, оказываются невозможными. Идея связана с особым решением проблемы о взаимоотношении свободы человеческой воли и Божьего промысла во «Временнике».По утверждению Тимофеева, не только случайные и непредвиденные события, но и греховные акты человеческой воли попускаются Богом, складываясь в картину, недоступную человеческому уму. Предполагаемое убийство Грозного Борисом Годуновым получает характерный комментарий: «Богу смотрительне сему сотворитися бы тем попустившу, прозря исполнити всяко пребудущия» (Временник, 15). Внезапная смерть первенца Дмитрия в 1553 г. также «не без промысла бысть: знаем бо есть Господь, судьбы творя в делех руку своею и, яко добр строитель, о тварех своих промышляя, неведомое совета своего в себе самом сокры» (Временник, 20). Рассуждая о трех несчастьях 1591 г. (убийство Димитрия, московский пожар и нашествие татар), дьяк прямо осуждает в первых делах Годунова, однако заключает описания аналогичным утверждением: «И двем убо злом бытие от властолюбца Бориса, третие же – Небеснаго смотрения наведение свыше, но не у без промысла и обоя» (Временник, 35). Диалектика взаимоотношений свободной воли и икономии (Божественного устроения) не разрабатывается здесь специально – оба феномена органично сосуществуют в подобных рассуждениях в виде взаимодополняющих принципов бытия, но идея о неисповедимости промысла занимает особое место в памятнике. Причинно-следственная связь событий, в которой каждый неправильный поступок провоцирует новое бедствие (см. ниже), становится лишь частью более глубокой объяснительной системы. Феномен этот оказывает особое влияние на описание правителей Смуты.Осуждение монарха, чья власть дана от Бога, – особая проблема, по-разному решавшаяся средневековыми авторами. Если Иосиф Волоцкий призывал к обличению всех царей-мучителей, то Иван Тимофеев обосновывал несколько иную точку зрения: порицать необходимо самозванцев, «через подобство наскакавших» на царство. Более того, книжник, не осуждающий самозванцев, будет судим вместе с ними на специально уготованном для подобных грешников Суде: «...сицевых яве от благих по всему отделися суд: необличнаго же умолчания ради, еже о тех нечестивых списателе, мню, с сими равнее истяжутся» (Временник, 34). Осуждение Годунова и Шуйского должно представлять в соответствии с этим принципом однозначную картину, так как избрание обоих оказывалось, по мнению Тимофеева, неверным: Борис «лукавством» восхитил престол, а Шуйский воцарился «самоизбранно», «самоизволне» и «самодвижно». Характерно при этом, что обличение обоих «наскакавших на царство» правителей все же соседствует во «Временнике» с признанием их положительных черт или «жалостными словесами» (Временник, 100, ИЗ; 107): речь о конечной погибели грешников, занявших царский престол, не идет. Тем не менее помимо «не сущих» царей Тимофеев решился порицать дела Ивана Грозного – прирожденного государя, твердого в вере. Такое обличение крайне рискованно в представлениях Средневековья. В древнерусской книжности распространена, как известно, идея о необходимости «таити царевы тайны» (восходит к Библии, ср.: Тов. 12: 7)1. Сам Тимофеев прямо указывал по этому поводу: «...о таковых (истинных царях. – Д. А.) творити тщанно и страхоприступно списателе обыкоша и нас научаша» (Временник, 33). Во «Временнике» подобное осуждение не получает специальных оправданий, напротив, Тимофеев утверждал, что, говоря об истинном правителе, до конца дней сохранявшем православие, необходимо не выставлять напоказ, но скрывать его грехи, как некогда Сим и Иафет покрыли наготу Ноя: «...лепотнее бо есть царьское безообразие жития молчание покрытии, якоже ризою» (Временник, 17). Книжник действительно не допускал прямых утверждений о греховности царя и не раз возвеличивал его как человека, облеченного божественной властью, однако и в данном случае не создал однозначной, положительной картины. Столь рискованный шаг, как (пусть непрямое) осуждение «первосущего» государя, получил весьма оригинальное объяснение: Тимофеев «устранился» от собственных описаний, подчеркнув, что дела царя говорят сами за себя: «лишше не глаголю – сам себе наветник быв» (Временник, 12).Проблема осуждения духовного или светского владыки была актуальна для многих писателей XVII в.; идея смирения пред неправедным правителем оказывалась ключевой для некоторых авторов Смуты2. Во «Временнике» особую роль играет мысль не только о недопустимости обличать «первосущих» царей, но и о неисповедимости Божьего промысла, препятствующая конечному осуждению грешника. В то же время последняя идея особым образом сочетается в тексте с представлениями о природе человека.Рассказывая о благих и злых делах правителя, Тимофеев осознанно не претендовал на то, чтобы создать единую картину и вынести окончательное суждение о государе: дьяк особо подчеркивал, что рассказ об Иване IV составлен не по порядку – от юности царя к его старости. Автор «Временника» начал с того, что первым пришло на память (так человек, собирая ягоды и грибы, складывает их в корзину, не разбирая по размеру); судить царей – «ниже человеческим силы бысть дело, понеже таковых судити един весть Бог... Той сведый и всех вся» (Временник, 17-18, 33). Описание характерно для источника; представления Тимофеева о природе человеческой личности в полной мере раскрываются в рассказе о Годунове.Образ Годунова, падшего во грех царя, виновного во всех будущих бедствиях, как говорилось, отнюдь не однозначен: обвинения соседствуют здесь с признанием положительных качеств правителя, причем Тимофеев рассуждал о создаваемом образе и прямо утверждал необходимость рассказа о благих и злых делах Бориса. Если Палицын видел причину порочности всех дел Годунова в гордыни, отравившей внешне благие поступки, то Тимофеев (помимо создания аналогичной объяснительной системы) усмотрел более глубокий смысл в благих поступках грешника.Описывая Бориса, автор «Временника» несколько раз обращался к читателям со своеобразными пояснениями. Дьяк прекрасно осознавал двойственность своего рассказа: «И да никто же мя о сих словесы уловит иже о любославнем разделением во овых того есмь уничижая, в прочих же похваляя, в ких явится местех...» (Временник, 56-57), «И яже злоба о Борисе извещена бе, должно есть и благодеяний его к мирови не утаити». Тимофеев мотивировал это тем, что необходимо сравнивать конкретные качества и действия правителей Смуты, чтобы автора не заподозрили в пристрастии и в намеренном очернении Годунова: «...а иже обоя вправду известуема без прилога, всяка уста заградятся»3 (Временник, 63). Однако более важное объяснение обнаруживается дальше по тексту: описав добродетельность Бориса в начале жизни, «беспристрастный автор» раскрыл свои представления о природе добрых и злых побуждений в человеке: «Но не вем вещи силу сказати, откуду се ему доброе прибысть, от естества ли, ли от произволения, ли за славу мирскую». Таким образом, добрые дела Годунова могут быть: 1) благими лишь внешне (ср. объяснения Палицына); 2) происходить «от естества», являясь врожденным качеством души; 3) являться актом свободной воли, т. е. непосредственной добродетелью4. Книжник осознает невозможность судить об этом со стороны, оставляя суд Богу: «...в часе же смерти его никто же весть, что возодоле, и кая страна мерила притягну дел его, благая, ли злая» (Временник, 64).Если объяснения Палицына создают более однозначную картину, то у Тимофеева, несмотря на яркие обвинения, образ Годунова оказывается весьма непростым: дьяк осознанно говорит о разных поступках правителя, не решаясь судить о том, какова была их природа и какой конец ожидал падшего грешника после смерти. Идея о сложности внутреннего мира человека непосредственно связана здесь с представлением о неисповедимости путей Господних: само губительное самовластие Бориса произошло не без Божьего промысла, «яве, яко узде его Богом попущении бывши... отъигра бо ся, яко жеребец от стада, самовластием от Бога и от царя» (Временник, 64).Тимофеев не просто видит разнонаправленность благих и злых дел правителей, он прямо указывает на эту неоднозначность как на важнейшее качество, препятствующее окончательной оценке человека. Описания Ивана Грозного подчинены той же логике, при этом рассказ о прирожденном государе усложнен представлениями о святости власти и недопустимости прямых осуждений истинного царя. Мысль о необходимой ограниченности человека в суждении о грехах других людей определяет многие непростые описания «Временника». Даже разгром Новгорода, за который царь и вся страна приняли Божью казнь, не полностью вменяется здесь в вину Грозному – «Бог един посреде того и онех виновное сведый» (Временник, 13).Основная мысль «пролога», созданного Тимофеевым, очевидна: действия Грозного вызвали Божий гнев и легли в основу Смуты, пришедшей в Россию. В то же время представления дьяка о путях Господних и о сложной природе человеческих поступков играют принципиальную роль в памятнике, определяя смысл многих эпизодов. Обличительный план «Временника» более очевиден, чем концепция Божьего промысла и «сокровенного» человеческой души, поэтому описания зачастую приобретают видимую противоречивость, необходимость которой, впрочем, была обоснована самим книжником.

1 Ср., например, использование топоса в памятниках начала XVII в.: «Не подобает же сего молчанием покрыта, по реченному ангелом к Товиту, "еже дела Божия проповедати, таити же царевы тайны"» (Писание о преставлении и о погребении князя Михаила Васильевича Шуйского, рекомаго Скопина // БЛДР. Т. 14. С. 146); «Добро есть тайна царева таити а дела Божия ясно проповедати...» (Житие Иринарха Ростовского. БЛДР. Т. 14. С. 500).2 См. гл. 5.3 Ср. замечание автора Хронографа 1617 г. о Годунове: «Не бывает же убо никто от земнородных безпорочен в житии своем: аще и зело проразсудительное к народом мудроправльство показа, но обаче убо и царстей чести зависть излия» (БЛДР. Т. 14. С. 524).4 Подобное разделение «первопричин» благих дел и грехов встречалось в древнерусской книжности. Максим Грек, как известно, утверждал, что на добрые дела человека могут побуждать «естественные семена», Высшие силы либо доброе изволение. В свою очередь, грехи могут являться следствием страстей, действия бесов либо злого изволения (см. подробнее: Синицына Н.В. Максим Грек в России. М., 1977. С. 190; Сочинения преподобного Максима Грека. Ч. 1. С. 391).

Сын Грозного как образец благого правителя

После смерти Грозного на царство взошел Федор Иоаннович. Как и Палицын, Тимофеев пишет о благоверии государя, молитва которого обладала удивительной силой, «молитвами к Богу от противных навет ту всюду невредно царь мой окружая» (Временник, 25). Федор «соплел» царство с монашеством и, «совершене оплевав» земное царство, пекся лишь о Боге, благодаря чему государство процветало и преизобиловало. Благочестие правителя приближало его к святым. Тимофеев делает, в частности, весьма любопытное утверждение: державное око царя само видело все злодеяния Бориса, так как «божественный образ» Федора не требовал свидетеля – «в коем устроении тогда мыслию о сих царь бываше, по неких, вне ли плоти, ли в телеси... простых мере не мощи ясне сего увидети» (Временник, 39). Святость правителя Тимофеев подчеркивает топосной фразой об «оплевании мира» («земное царство и красное мира совершене оплевав, оттрясе по себе, паче всех Бога предпочте». Временник, 25; ср., например, «Похвальное слово неизвестному мученику» Максима Грека: «вся вкупе красная жития сего плюнул»1). Идеи, выраженные во «Временнике», были сформулированы в более ранних памятниках: особая святость наследника Ивана описана в Повести о честном житии царя Федора и в ряде иных документов эпохи. Уже в Утвержденной грамоте Годунова о сыне Грозного сказано, что он «во всем бысть земный ангел и Небесный пресветлаго рая житель»2 (те же слова повторяются в Утвержденной грамоте Михаила Федоровича3).Великий в святости царь не оставил наследника, и его правление завершило историю рода. Этот факт наравне с некоторыми иными сообщениями источника заставил М. Свободу усмотреть в словах Тимофеева осуждение Федора: по мнению историка, «презрев» земное царство, сын Ивана предпочел личное спасение спасению народа, а передав правление Борису, совершил непростительный грех. Все это дает основание предположить, что Федор, как и его отец, вел себя не подобающим образом и в результате утратил статус «первосущего». Сын Грозного оказался «нерачительным» пастырем, стремившимся к личному спасению за счет людей, вверенных ему Богом4.Предложенная трактовка игнорирует множество прямых высказываний книжника о «божественном образе» Федора – царя, которого можно призывать в молитвах как святого (Временник, 22-23, 39, 151). Святость государя не «отвлекала» его от правления (сама мысль выглядит весьма странной), но очевидным образом была спасительна для страны: при Федоре десница Всевышнего «паче человечески надежи самодействене та исправляя и содержа того царствие» (Временник, 23). «Оплевание» царства – не следствие «эгоизма» правителя, отошедшего от дел, а топос, говорящий о праведности и мудрости государя. В то время как грехопадение царя губительно для страны («За царское согрешение Бог всю землю казнит»5), обретение им святости – залог благоденствия государства. Сын Грозного был наделен пророческим даром, а сила его молитвы оказалась сильнее и действеннее конкретных государственных мер (Временник, 22, 151); Федор – «великий предстатель» о мире и «святоцарь», сопричастный сонму праведников (Временник, 151,164). Тимофеев явно не усматривал грех в святости правителя, бездетность которого получила принципиально иной комментарий: не оставив наследника, Федор «запечатлел» весь род своей «святой смертью», подобно тому, как Иоанн Предтеча «всем пророкам печать бысть» (Временник, 164).И все же бездетность царя являлась, по мнению дьяка, следствием некоего греховного поступка. Как и в рассказе о Годунове, автор «Временника» объясняет произошедшее через особую диалектику Божьего смотрения и свободы людской воли: греховный поступок человека находит основание в действии Высшего промысла. Носителем греха оказывается, однако, отнюдь не благой царь – книжник прямо указывает на человека, через которого в мир пришло испытание: «...но той же властолюбец злый и желатель его царствию зломудрием своим некако виновну ему смерти сущу бывша, по всем вещем обличающим его, яко же и о уншем брате сего царя он же явлен убийца бысть... Богу смотрительне се попустившу и терпящу предваршему». В отсутствии наследников виновен Борис: «...не да сей убийцы мере жизни его преити самотечне, еже бы поне малу семене его зерну в наследие остави в нас» (Временник, 26-27).Описывая успение Федора, Тимофеев приводит характерные рассуждения о роде «первосущих» государей. История христианских царств нашла завершение в Федоре: «начало убо греком первый Костянтин во християнех царь, конец же велицей России всей сий Федор Иванович» (Временник, 26). Богоизбранный, издревле утвержденный на царстве род пресекся, нарушилась основа всей системы власти. Тимофеев заключает описания словами из пророка Осии: «Дах вам, рече Бог, царя во гневе моем и отъях в ярости моей» (Временник, 33; ср.: Ос. 13: 11), причем контекст рассуждений книжника, включающий библейскую цитату, непосредственно связан с актуальными для эпохи представлениями о происхождении царской власти.В библейской книге, к которой отсылает цитата, говорится о наказании, постигшем Израиль, когда Господь отнял у иудеев их правителя. Ранее иметь над собой царя пожелали сами израильтяне против воли состарившегося судьи Самуила: Господь дал им царя в гневе на их непокорность, а затем отнял «в ярости» за новые грехи избранного народа (1 Цар., 8: 5-9). Таков библейский контекст.На Руси, как и на Западе, существовали свои представления о происхождении царств, основанные на христианской мысли. Яркое выражение эти идеи получили в послании Ивана Грозного князю и вице-регенту ливонских владений Речи Посполитой Александру Полубенскому от 9 июля 1577 г.6 Послание весьма саркастично, Грозный издевается над низким происхождением и титулом адресата («а пишешься Палемонова роду, ино то палаумова роду»), однако в начале грамоты, до знаменитого обращения к Полубенскому («дуде, пищали, самаре, разладе, нефирю, то все дудино племя»7), содержатся крайне интересные описания мировой истории.Грозный трактует установление властей не в соответствии с контекстом Первой книги Царств, а в совершенно ином, общемировом ключе: Бог прогневался на грехи всех людей и отступил от них, «...и диявол тако поработи я и во своей воли нача водити все человечество. И оттоле начаша бытии мучители и властодеръжцы и царие». Не повинуясь Богу, человечество оказалось под властью сатаны и немедленным проявлением этой власти явилось утверждение земных владык. Первым царем стал Немврод, при котором была возведена Вавилонская башня, затем появились нечестивые владыки разных народов – «повсюду многоразлична царьства раставишася»8. Лишь после такого вступления Грозный переходит к описанию истории иудеев и рассказывает о возникновении царства в избранном народе: отвергая судей и требуя государя, израильтяне прогневали Всевышнего и в Божьем гневе получили царя Саула. Впоследствии Господь сжалился над людской слабостью и послал своему народу праведного монарха, Давида: «Се первое благословение царству бысть»9.Дальнейшая история приносит новые «исправления» изначально греховной власти: своим воплощением Господь прославил и распространил империю Октавиана Августа (к которому возводился род Рюриковичей)10, а с приходом к власти первого православного монарха – Константина царство освятилось истинной верой и получило полное оправдание: сам Бог воздвиг правителя, «царя правде християнска», и священство воссоединилось с царством. Благодатные государства распространились по земле – «оттуда повсюду християнска царьствия умножишася»11. Таким же образом был избран святой Владимир Киевский, от которого происходил сам Иван Васильевич. Власть оказалась освящена свыше, христианский монарх уже не является орудием сатаны, но становится «одушевленным образом» самого Бога, осуществляя Его власть на земле.Идеи Грозного не уникальны, многие из них восходят к христианским текстам и апокрифическим идеям, однако важно, что столь полное объяснение благодатности царства было создано незадолго до Смуты. В соответствии с актуальными для эпохи представлениями, с появлением и утверждением христианских правителей прекращение рода становится Божьей карой, как некогда, в ветхозаветные времена, карой было самоустановление царской власти над народом верных. Речь во «Временнике» идет о наказании, постигшем страну за грехи как правителей, так и простых людей, пресечении единого рода истинных государей.Виновник произошедшей катастрофы, как и всех последовавших событий, безусловно обозначен во «Временнике»: это правитель, взошедший на престол после смерти бездетного Федора.

1 См.: Сочинения преподобного Максима Грека. Ч. 2. С. 451.2 ААЭ. Т. 2. С. 19. Ср. в «Повести о Житии Федора Ивановича»: «Аще бо и безчисленными изрядными и многоценными красными века сего обнимаем бе, ни о едином же их прилежнее внимая, ниже о сих когда веселя. Точию о памяти Божией и о всех добродетелех попечение имы, и не еже бо памятовати ему житейских сих многоценных и красных и к сим вседушно пригвоздитися, но желая ото всех Содетеля и Промысленника вечных благих насладитися и Небесного Царствия сподобитися» (БЛДР. Т. 14. С. 58).3 СГГД. Т. 1. М., 1813. С. 602.4 Свобода М. Указ. соч. С. 397.5 См. об использовании топоса в сочинениях Иосифа Волоцкого: Дьяконов М.А. Указ. соч. С. 93.6 Как отмечает Б.Н. Флоря, влияние на Грозного здесь мог оказать «Лицевой свод», создававшийся в 1570-е годы (Флоря Б.Н. Иван Грозный. С. 341).7 Послания Ивана Грозного. С. 203, 202.8 Там же. С. 198.9 Анализируя утверждение Грозного, А.В. Каравашкин отмечает, что царь Давид становится «главным типологическим прообразом» христианских монархов в русской книжности XVI в. (см.: Каравашкин А.В. Русская средневековая публицистика... С. 164). Упоминание богоизбранного Давида становится топосным элементом чинов венчания русских государей, приобретая особое звучание в чинах избранных правителей 1598-1613 гг.10 См.: Послания Ивана Грозного. С. 199-200. Развитие идеи в текстах конца ХV-ХVІ в. см., например: Дмитриева Р.П. Сказание о князьях владимирских. М.; Л., 1955. Приложения.11 Послания Ивана Грозного. С. 201.

Годунов и Лжедмитрий: топосные объяснения и авторские идеи

Представления о Борисе как грешнике, одержимом гордыней, типичны для памятников, созданных после 1605 г.; во многих источниках модель осуждения Годунова была при этом достаточно непростой. По замечанию Д.С. Лихачева, «сложная и контрастная характеристика Бориса обошла всех писателей, писавших о "Смуте" после 1617 года»1. «Временник» Тимофеева не исключение, но традиционные идеи приобретают здесь ряд новых, весьма интересных аспектов.Описывая положительные черты и деяния Годунова (разум в правлении, заботу о людях, строительство святынь и т. д. Временник, 56, 63-64), Тимофеев перечеркивает их обвинениями правителя в гордыне. Господь разрушал любые начинания царя, так как они были пропитаны гордостью и неугодны Всевышнему (Временник, 66, 81). Образы Годунова во «Временнике» Тимофеева и в «Истории» Палицына безусловно близки; как справедливо отмечает М. Свобода, Борис пытался подменить послушание Божьей воле собственным разумом, в результате чего гордость отравила все поступки правителя2. И все же различия в описаниях книжников не менее примечательны. Как и в случае с Грозным, Тимофеев не утверждает прямо, что царь осужден на погибель, но обосновывает крайне сильные обвинения Годунова.Отличие Бориса от Ивана Грозного для Тимофеева очевидно: дьяк не превозносил коронованного боярина как истинного государя, обладающего Богом данной властью, однако пространно рассказывал о его прегрешениях, творимых в гордыне, постоянно возвращаясь к этой теме. Убийство царевича Димитрия, в котором автор «Временника» обвинял всемогущего конюшего, стало первым грехом, вызвавшим Смуту: «...его же крове ради единоя, мню, от смерти и вся лета ныне Росийска земля всяко от бед потрясаема, и едина в земли господска кровь многих кровми мщаема бе». Грех был разделен всеми сословиями, «в молчании от людей господоубийцу и за стекщияся в нас прочия злобы, вкупе казнимо, от Бога ныне суд приемлет» (Временник, 28). Следующее прегрешение, приведшее к воздаянию стране, полностью легло на плечи общества: поддержав одно из богопротивных начинаний Бориса (крестное целование в церквях), люди забыли о страхе Божьем, куда больше опасаясь правителя, и «сего ради конечно все зло на ся повлекохом, от него же даже и доселе не исцелехом» (Временник, 69). Таким образом, два важнейших греха Смуты связаны с поступками Годунова, поддержанными людьми; общая вина правителя и подданных в том, что на страну обрушились казни Господни, безусловна.Описывая Бориса, Тимофеев не скупится на самые тяжкие обвинения. Все дела правителя были пронизаны гордыней и разрушались Всевышним; казни, постигшие царя, знаменовали последнее искушение, предсказанное в Апокалипсисе, когда дела каждого пройдут испытание огнем. Выдержит это испытание лишь то, что было истинно, а не внешне богоугодным и праведным, остальное же изгорит до тла: «И прежде бо последняго дня оного делу еще зде сотворися раздробление, подобнее, якоже и в последний день быти о сих огнем искушению» (Временник, 81). Борис виновен не только в смерти царевича Димитрия: он же, по утверждению Тимофеева, сгубил и Федора Ивановича, а вероятно, и самого Ивана Грозного (Временник, 15, 26, 52, 62), уже это делает боярина, рвущегося к власти, великим грешником, подобным легендарным царям-отступникам прошлого. Еще до избрания на престол праведный и милосердный в начале жизни Борис совратился на зло и начал действовать греховно, мечтая о власти. Годунов обманывал и прельщал людей, держал «мудрых» в страхе, Бог попускал его дела, откладывая конечное осуждение грешника до Страшного суда, а благой царь Федор, видя и зная все, не вмешивался из-за своей «недвижимости ко злу» (Временник, 31,39). После убийства царевича Борис поджег дома москвичей (Временник, 34-35); во время нашествия крымцев устрашал своих воевод и бездействовал с армией, дождавшись когда татары уйдут и получив почести и восхваления (Временник, 39-40); раздавал несметные сокровища, чтобы подкупить людей (Временник, 42) и т. п. Многим было очевидно, что правитель – падший грешник, но из страха общество сначала попустительствовало ему молчанием, а затем позволило взойти на престол.Не только в делах, но даже в имени Годунова Тимофеев усматривает нечто греховное. В средневековых источниках распространена идея о том, что некрещеные не будут судимы на Страшном суде – их смерть окончательна, и спасение невозможно3. В популярном на Руси Житии Андрея Юродивого встречаются интересные рассуждения об участи иноверцев, не принявших крещения: для таких людей не будет Суда, так как они не приняли закон, по которому будут судимы христиане и евреи; даже те из них, кто при жизни был преисполнен добродетелями (жили по «сердечному закону»), не обретут Царствия Небесного – им отведено особое «место покойно»4. Идея встречается в переводных и оригинальных русских памятниках, близкое представление отображено в иконографии (фигура «милостивого блудника», прикованного к столбу у Рая)5. Отсутствие имени святого, получаемого при крещении, свидетельствует о том, что человек не смыл первородный грех в «бане бытия» (крещенской купели), не родился для новой жизни и не сможет обрести Царствие Небесное (с этим же связан запрет церковных молитв за некрещеных). Обличая автора «Книги о вере», Юрий Крижанич утверждал, что все его «проречения» о скором конце света вдохновлены сатаной; представитель отпавшей в униатство украинской митрополии6 Нафанаил не может писать о вере, «нит jeщe крещен и имена неимиjeт...»7. В соответствии с близким представлением, восходящим к Священному Писанию, все божественные творения записаны в «книгах жизни», и запись эта также тесно связана с идеей спасения: лишь «вписанные в книги» люди обретут вечную жизнь (либо будут судимы по делам их), не вписанных (и тех, чье имя было стерто за грехи) ждет вечная погибель8. Образ «книг жизни» часто встречается как в Ветхом, так и в Новом Завете9, присутствует в распространенных на Руси апокрифах10 и не раз используется средневековыми авторами11. В «Слове о птицах небесных» встречается любопытный эпизод: птица Кажань просит вписать ее в «кныги животния до живота своего», так как не знает, кто сотворил ее – Бог или дьявол; тот, чье имя не попадет в «животные книги», не причтется Царствию Небесному12. В свете этих идей примечательными выглядят следующие описания Тимофеева. Славянское имя Борис не имеет значения подобно греческим и еврейским (Федор – «дар Божий», Дмитрий – «двоематерный» и т. п.13), в то время как автор «Временника» постоянно называет правителей иносказательно, переводя на русский греческие значения. То, что это невозможно сделать с именем Борис, по мнению книжника, особым образом говорит о самом Годунове: «Яве, яко ни в животных книгах, богоненавистных си дел ради, не вписася от Бога» (Временник, 28). Впоследствии, упомянув о святом страстотерпце Борисе, Тимофеев не преминет привести его христианское имя – Роман, отличное от имени греховного правителя (Временник, 61). Отметим, что имя Борис вошло в святцы после канонизации страстотерпца, как происходило с именами славянских святых; в то же время, по мысли Тимофеева, не имеющее толкования имя греховного царя (славянское значение имени книжник не рассматривает) свидетельствует о том, что он не вписан в «животные книги» из-за совершенных преступлений.После смерти Федора Борис лукаво удалился в монастырь, а затем допустил народу умолять себя о восшествии на престол: в результате боярину удалось уверить многих в своем искреннем нежелании царства, а кроме того, потщить свое гордынное самолюбие (Временник, 54, 56). Здесь же Тимофеев пишет о «неначитанности» Годунова, который «презре словес силу, глаголемых Богом, ли не разуме... от рождения бо до конца буквенных стезь ученьми не стрывая» (Временник, 56). Слова, не известные правителю, говорят о гордыне, а «безграмотность», как уже известно, означает незнание Священного Писания; все это отнюдь не исключает «природного разума» Бориса.«Неграмотность» Годунова уподобляла его слепому вождю. Государство при этом правителе Тимофеев сравнивает с кораблем, которым правит плохой кормчий: судно погружается в воду и не тонет только потому, что стоит еще Христова Церковь. Последствия такого правления губительны: «град же самый весь ниизложительми в конец разорися до иже яко не бысть» (Временник, 77).Подобно Палицыну и Хворостинину автор «Временника» особо описывает присягу избранному государю, упоминая греховное принесение клятвы в церкви, но речь идет уже не о клятве самого правителя, а о крестном целовании царю, совершаемом в храмах. Борис совершил грех, граничащий с еретичеством: поступок Годунова, повелевшего приносить присягу в церквях, свидетельствует о том, что царь оставался в неведении о вездесущей природе Господа, помышляя «яко место описуем есть Бог». В своем горделивом безумии Борис забыл, что «Бог бо сам предел и место» всякой вещи (Временник, 70). Неправедная клятва, установленная Борисом, губила души прикладывавшихся ко кресту; греховными распоряжениями о присяге Годунов разгневал Бога, и подданные лишились всякой надежды на Господа. Во всем этом повинна та же «неначитанность» Бориса, основа самосмышления правителя, причем Тимофеев обвиняет Годунова в незнании самих букв («якоже ни простым буквам навычен бе». Временник, 67; ср. представления о грамоте как основе самовластия человека).После помазания на царство Борис вознесся гордостью, «еже вмале не сравнися з Богом послежде» (Временник, 58). Гордынные дела царя поражают: еще до избрания Годунов повелел построить Донской монастырь на месте, где он стоял во время нашествия крымцев, и изобразить в храме образ «своего подобия и имени» (Временник, 43). Став царем, он приказал ежегодно организовывать крестный ход в день своего избрания, внешне прославляя Богородицу, на самом же деле празднуя собственное обретение престола (Временник, 58-59). На достроенной и вызолоченной колокольне, «иже бе выспрь всех во граде», Годунов повелел написать свое имя (Временник, 71) и т. п. Люди, угождая царю, начали заказывать и изготовлять иконы с изображением святого страстотерпца Бориса, одного, без брата Глеба, что стало не меньшим грехом, чем гордынные дела самого правителя (Временник, 61).«Временник» относится к памятникам, наиболее ярко критикующим Бориса и обвиняющим его во всех мыслимых грехах – гордыне, лукавстве, мучительстве, убийстве бесчисленного количества людей всех чинов, цареубийствах (Димитрия, Федора) и т. д.14 Пространные описания злодеяний Годунова подчинены у Тимофеева одной идее: корень будущих бедствий Смуты кроется в избрании и коронации гордынного цареубийцы. Все дела правителя, в том числе и его попытки укрепиться на престоле, разрушались Богом. Как и Палицын, Тимофеев завершает одну из глав, посвященную Борису, евангельской фразой: «Егда глаголите мир и утверждение, тогда найдет на вы всегубительство» (Временник, 71; ср.: 1 Фес. 5: 3). Появление в стране самозванца – казнь царю (Временник, 72), в свою очередь беды, пришедшие в Россию с Отрепьевым, – казнь людям, из страха поддержавшим и разделившим грехи государя. Обе идеи Тимофеева характерны для книжности эпохи. Не менее характерны описания самозванца.«По сем воста от ложа скимен лют, враг же обаче, а не человек бывая словеснаго существа, оболкся в плоть антихрист», – первое, что утверждает об Отрепьеве Тимофеев (Временник, 83). Посланный Богом на Бориса, Лжедмитрий убил его одним своим именем: Годунов погиб, сраженный страхом.Самозванец для Тимофеева не только антихрист, но и лже-царь. Идеи взаимосвязаны: называясь сыном государя, еретик «к Богу приближением приразився» (Временник, 83); в то время как истинный государь – образ («живая икона») Царя Небесного, самозванец – идол, кумир (Временник, 84, 124), поклоняясь которому люди служат сатане. Подобно Борису, Лжедмитрий покушался на то, что не принадлежит ему по праву, расхищая царские со-кровища как пес, ухвативший богатое кушанье со стола (Временник, 89). Помимо прочего, еретик на престоле являлся монахом-расстригой. Подчеркивая глубину этого греха, Тимофеев включил в свой текст «Повесть зело страшну о некоем юноше, облеченним во иноческий чин и паки поверже», бытовавшую в книжности ХVІ-ХVІІІ вв.15Невесту самозванца, Марину Мнишек, Тимофеев уподобляет неправедной Жене Апокалипсиса, говоря о намерении «потопить» страну и веру. Важно, что Отрепьев поставил на соборе вопрос о необходимости перекрещивания как повторного обряда, приравняв таким образом католическое крещение к православному, что, по мнению книжника, абсолютно недопустимо (принятие в православие первым чином официально утвердилось на соборе 1620 г., однако представления о неистинности «латынских» обрядов было широко распространено в древнерусских памятниках). Еретики входили в храм, «невидимо же мрачен облак тмы исполнися бесов», благодать отошла от церкви, в ней установилась «мерзость запустения»; «и ничим же тогда мнее самого антихриста его зрящим, недостойно на престоле суща, неже царя» (Временник, 88). Обряды, объединившие процедуру помазания на царство и браковенчания, Тимофеев описал как особый грех, усугубленный тем, что в день венчания не праздновалась память перенесения мощей Николая Мирликийского: «Паче Иродова праздника сотворишеся сугубо тогда беззакония, осквернив святая богоборне еретическими наступив ногами». Помазание Отрепьева было не истинным, безблагодатным, принятым от бесов (ср. идею о власти, полученной от дьявола): «царьствопомазание и женитву, невидимо мажущим и венчающим его к своей воле бесом, благодати не сущи» (Временник, 88).Тимофеев, как и Палицын, пишет о намерении Лжедмитрия распространить в стране католичество, в то время как для других памятников характерно объединение католической и протестантских «ересей» в единое отступничество, вводимое на Руси через папу Римского и Сигизмунда (чернокнижничество также могло являться здесь неотъемлемой частью инославного «еретичества»). В некоторых описаниях папе приписывалась роль учителя массы ересей, обличение которых было актуально на Руси в XVI – начале XVII в.: понтифик повелел Сигизмунду учить Лжедмитрия «проклятой латынской вере, и ереси люторской, и латынскому закону, и калвиновой иезовицкой вере, и бесовскому соблазну, и звездочетью, и волхованию, и всякому еретическому учению»16.Лжедмитрий сам принес себя в жертву сатане; через самозванца нечистый пытался осуществить свой давний замысел – уничтожить православие. Способный стать антихристом, монах-расстрига – «конечно» погибший еретик, «во плоти бо, яко в гробищи, пребывая», «мертвою жизнью поживе» (Временник, 89). В средневековой книжности широко распространена идея о том, что падший грешник уже при жизни носит в себе ад и тление, уготованные ему после смерти, а его земные страдания знаменуют будущие муки; скорая смерть, посылаемая такому грешнику, свидетельствует о том, что Господь узрел конечность падения, когда человек уже не способен обратиться к покаянию. Именно такую смерть принял самозванец: Господь «прежде вечного Суда» послал свой гнев на голову расстриги, люди «богодвижно» восстали на Лжедмитрия, и память грешника «погибла с шумом»17 (Временник, 90).Подобно Палицыну, Тимофеев считает гибель Отрепьева чудом, свершившимся по воле Господа, не до конца прогневавшегося на людей. Тем не менее кары не прекратились. Размышляя об этом, Тимофеев задается вопросом: ради каких грехов русская земля приняла столь тяжкое наказание – «не безсловестнаго ли ради молчания»? Эта фраза традиционно служила аргументом в пользу тезиса о зарождении в начале XVII в. идеи общественной ответственности, заступающей на место средневековой провиденциалистской модели (см. гл. 1). В «Истории» Палицына общественная ответственность – феномен, непосредственно связанный с грехами правителей, – идея «Божьего батога» не уступает место новой концепции, но сохраняется в полной мере, приобретая при этом апокалиптические черты. Важно понять, о чем идет речь в сочинении Тимофеева.Автор «Временника» не раз упоминает молчание общества, которое попускает грешным правителям творить преступления (Временник, 35, 45). Молчали не только простые, но и благородные – все общество «от главы даже и до ног» (Временник, 27); люди были полны страха перед неправедными государями и приняли за это праведные Божьи кары (Временник, 32, 43). Размышляя о Лжедмитрии, Тимофеев приводит пространное описание причин Смуты, где один грех вызывал другой, и каждый из них провоцировал наказание свыше. Грешили все – от малых до великих, и в череде грехов невозможно судить, воздает ли Господь прежде всего за один, основополагающий грех, либо же за всю совокупность прегрешений (Временник, 92). Первыми грехами, что важно в общем контексте, оказались преступление крестного целования и гордость; далее следуют пьянство, сребролюбие, блуд и др. (Временник, 93). В приводимом ряду свою роль играет и «безсловесное молчание»: люди забыли страх Божий и куда больше страшились земных царей, чем Царя Небесного, – сначала Борису попустили убивать «благородных», затем боярин покусился на жизнь государей, наследника Дмитрия и правящего Федора. Злодеяния творились «к смотрительному суду» не только убийцы, но и попускавших ему людей (Временник, 94). Если бы не грехи Бориса, в страну не пришел бы расстрига, если бы тот не осквернил святыни, этого не стали бы делать другие люди, не разделилась бы страна, иноземцы не перешли бы в нападение, не пленили бы всю землю, не заняли Москвы и т. п. В свою очередь, каждый неистинный правитель, начиная с Годунова, открывал путь следующему самозванцу. Тимофеев усматривает причину каждого нового бедствия Смуты в предыдущем, при этом в основе несчастий оказываются как грехи царей, поддержанных всеобщим молчанием, так и преступления самих людей (Временник, 92-98).Книжник, как видим, не ограничивается указанием на то, что страну постигла справедливая кара, – Тимофеев подробно рассматривает причины бедствий, и в этом можно усмотреть определенное изменение по сравнению с традиционно более общими моделями средневековых памятников. Однако провиденциализм (идея казней) отнюдь не исчезает из его объяснений: обширное размышление о грехах лишь подробное описание того же принципа Божьего батога. Если Палицын утверждал, что не рациональные меры, а только всеобщее покаяние способно остановить губительный ход событий, то Тимофеев постоянно подчеркивает, что лишь слезное покаяние всех людей не допустит новых бедствий. Происходящее – казнь, посылаемая ради грехов и не прекращающаяся из-за неготовности людей к ее правильному принятию: «Но никогда себе творим о своих беззакониих повиннех... Веде, яко сотвореное сотворшим умучится»18. Посылаемые казни, в свою очередь, связаны с грехами правителей: нераздельность вины общества и государей во «Временнике» более очевидна, чем в «Истории» – государи начали изменять древние обычаи, и в «рабах» исчез спасительный страх перед властью; «Вси бо согрешиша от младенец до старец... Сего бо ради и языцы, на ны нашедшее, всю землю нашу растлиша, яко и паче елико хотеша. Се же все быстъ державным молем поползновением... рабским же нашим многим прегрешением, единаче же обоих к Богу о добродетелех неисправлением» (Временник, 110, 111). В части, созданной во время новгородского пленения, Тимофеев подчеркивал спасительную природу казней: если рассказ об Отрепьеве определяли эсхатологические мотивы, то впоследствии книжник утверждал, что наказания посылаются «попущением Божия смотрения» и «не в конец» (Временник, 125).Представления дьяка о причинах и следствиях «казней» раскрываются в весьма любопытной полемике с «неразумными современниками». По словам Тимофеева, многие люди считали, что в основе происходивших катаклизмов лежали не грехи общества, но Божий суд. Автор «Временника» отвергает эту идею. Примечательно, что это не свидетельствует о каком-либо отходе от средневековой модели: речь в памятнике идет не о том, что Господь не карает людей, а о том, что Он не карает без грехов, искушая верующих («несть бо он искуситель злым, не искушает бо Той никого же»), Тимофеев упрекает людей, забывших об основном принципе казней Господних: воздаяние следует лишь за прегрешения, «и аще о сих мы сами себе сотворихом неповинни, то почто лет толико до днесь мечь ярости Господня снедает на ны, не почивая?» (Временник, 98). Объяснительная модель «Временника», безусловно, остается традиционной для средневековой книжности, в то же время мысль о неисповедимом промысле, «строительстве» событий (Временник, 20) разработана Тимофеевым значительно глубже, чем его современниками. Грехи, вызывающие бедствия, представляются не только актом человеческого самоволия, но и частью божественного попущения: Всевышний видит все события прошлого и будущего (Временник, 15), череду грехов и конечное покаяние; строение (прежде всего через казни и посылаемую смерть) сочетается с попущением неправедных поступков, однако промысел неисповедим, и автор «Временника» не пытается логически разрешить проблему взаимоотношения человеческой и Божьей воли.Рассказы Тимофеева о Годунове и Лжедмитрии сходны с рассказами Палицына и Хворостинина и характерны для памятников, сложившихся после Смуты; вместе с тем топосные идеи дополняются у книжника массой оригинальных утверждений. Вина Бориса оказывается максимальной (убийство трех прирожденных государей), демоническая сущность самозванца предельно подчеркнута – автор «Временника» создает весьма яркую картину происходившего.