Текст книги "Идеалист"
Автор книги: Дмитрий Михеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)
Первой отреагировала Анжелика: «Ты понимаешь, что говоришь: целый народ заключил союз?!» Карел усмехнулся: «Разве ты думаешь иначе?» Анжелика зашептала что-то сестре, и та, обращаясь к Андрею, сказала: «Пожалуйста, дайте мне кусочек хлеба, иначе не переживу очередного оратора». Лица посветлели. Володя бросился к столу, вернулся с бутербродом и подал его Барбаре со словами: «Подкрепляйтесь, сейчас выступит Инна». Инна фыркнула и рассмеялась, за ней другие.
Глава XVI
За столом Володя всецело узурпировал власть. Шутя, балагуря, он заставил всех выпить по рюмке «столичной», произносил один за другим тосты на английский, русский и грузинский манер, рассказывал анекдоты и показывал сценки из вступительных экзаменов в театральное училище. Особенно позабавила всех сценка: бабка приехала в город, ходит по магазинам, а деньги у нее в чулке под ворохом юбок. Карел сыпал афоризмами Станислава Ежи Леца.
Илья, который, не без некоторого коварного вмешательства Провидения, оказался по правую руку Анжелики, касался ее руки и, наклоняясь, спрашивал, что ей подать или налить. Она улыбалась, делала страшное лицо и как великую тайну сообщала: «грибы, пожалуйста» или «еще капельку Хванчкары, если можно». Игра забавляла его. Он подкладывал на бутерброд еще один кружок колбасы и, накрыв салфеткой, «незаметно» подсовывал ей.
Инна прочла «Реквием» Ахматовой, Володя пел песни Окуджавы и Галича, потом танцевали. Барбара вызвалась учить Илью рок-н-роллу, и он оказался способным учеником – вскоре у них начало получаться. Илья смелел, все больше входил во вкус и решительно встречал скептичную улыбку Инны. Однако, когда Барбару сменила сестра, с ним что-то случилось – он начал сбиваться с ритма, куда-то исчезли ловкость и гибкость… Злясь и негодуя, он пытался заставить себя… и наконец сдался: остановился и, густо покраснев, сказал: «Извини меня, не могу – таким чурбаном себя чувствую, что самому противно.» Она пыталась успокоить, предложила начать сначала и попробовала направлять его, но это лишь ухудшило дело – он окончательно смешался и предложил отдохнуть. Они смотрели блестящий, азартный рок Карела с Барбарой, и он мучительно завидовал поляку, потом таяли, томились под «livin’blues»…
Наконец, Анжелика взяла гитару, и Андрей выключил проигрыватель. «Я тебе ничего не скажу, – тихонько запела она, пересыпая слова грустными аккордами, – и тебя не встревожу ничуть…» Илья не знал слов романса, и они звучали для него трогательным полупризнанием. Как волновали его простые слова, ясные, хрупкие образы: «целый день спят ночные цветы, но лишь солнце за рощу зайдет, раскрываются тихо листы, и я слышу, как сердце цветет»! Его тянуло петь – отвечать, но вмешался Володя и, разумеется, все испортил. Он ревниво вслушивался в его самоуверенный, убийственный для нюансов голос, в попытки сестер смягчить, сгладить шероховатости и вдруг услышал еще один голос. Илья обернулся: в углу, закрыв лицо ладонью, пел Игорь! Он навострил на него ухо: какое искреннее страдание в этой затянутой надорванной фразе: «ты будешь вечно… в душе измученной моей»! Ему вспомнилось и захотелось спеть «Не пробуждай воспоминаний». Он дождался паузы и начал без аккомпанемента, Анжелика тут же подобрала аккорды и даже стала подхватывать рефрен высоко и нежно…
Когда то ли умерли, то ли покинули этот мир последние звуки, стало невыносимо грустно, и тогда Володя встал, неверной походкой подошел к двери, одернул как-то вдруг нелепо перекосившийся пиджак и нажал воображаемую кнопку звонка. Во время небольшой паузы он широким жестом «стряхнул со штанов пыль» и коряво пригладил волосы. При этом его качнуло, но он устоял, вцепившись в косяк.
– Маш… пусти, это я, Коля, – сказал он, тщательно выговаривая слова.
Помолчал, прислушиваясь, и обиженно возразил:
– П-чему нал-кался? Ч-ток выпил с другом… детсва… Имею право!
Это была его первая и последняя попытка спасти достоинство. Во время длительной паузы он на глазах сникал, сутулился и превращался в жалкого несчастного человека.
– Маш, а Ма-а-аш, пусти, честное слово… последний раз, – уговаривал он, широко расставив ноги и всем телом наваливаясь на дверь. После очередной паузы в голосе его послышалось всхлипывание:
– А я не шумлю… я тихо…
Внезапно какая-то мысль промелькнула в его голове: он подбоченился и тверже произнес: «Позови Катю!», затем строго, назидательно спросил:
– Кать, а Кать, ты уроки сы-де-ла-ла?.. Молодец! Доцка, открой папке дверь… Мамка не велит?..
Он уже опять сник, съежился и, припав к двери, всхлипывая, невнятно забормотал:
– Кать, доцка, ты не слушай… открой папке дверь… открой дверь, он весь обосранный стоит…
Все взорвались хохотом. Барбара взвизгивала, всплескивала рукам и прижимала их к груди. Карел хохотал, откинувшись на спинку стула и задрав мощный подбородок. Инна покусывала губы и прыскала смехом. Андрей посмеивался, глядя на гостей, только Игорь как-то странно и хмурился, и улыбался одновременно.
А как заразительно смеялась Анжелика: вздрагивая, захлебываясь; глаза ее блестели в слезах, а лицо умоляло: «ну разве можно так смешить!» Илье до боли, до крика захотелось стиснуть ее и целовать этот чудесный рот, белые камушки зубов… Увидев, как потемнело его лицо, она в безотчетном порыве стиснула его кисть, и он слепо, бездумно, повинуясь неведомой силе, прижался губами к ее запястью…
Анжелика вздрогнула. Оборванный, быстро замер смех. Растаяла улыбка, только в глазах остался удивленный и радостный блеск. Тихонько высвобождая руку, она едва удержалась от желания погладить его светлые вихры, в особенности – забавный хохолок там, где терялась тропинка пробора.
– Прошу тебя, – не сказала, выдохнула она, – пожалуйста, контролируйся – все смотрят!
Где-то, что-то ослабло в груди его, сердце рванулось и застучало свободней. Ах, зачем она выдала себя! Сколько надежды в этой мольбе! Не в силах поднять голову, не смея взглянуть на нее, он подпер голову рукой и закрыл всю верхнюю часть лица.
Эта сценка не ускользнула от Барбары. Она улыбнулась и хотела поделиться с Карелом, но передумала – другая мысль завладела ею. В самом поцелуе не было ровным счетом ничего такого, но в том, как… Барбара различала десятки оттенков чувств – от восхищения и восторга до холодной учтивости и насмешки – в том, как целовали руку. В наклоне головы и спины, в касании губ и пальцев, в глазах отрытых, полузакрытых, а особенно – закрытых, в улыбке и словах… она читала не только отношение к себе и к женщинам вообще, не только желание и намерение, но и характер кавалера и что из этого всего может получиться.
Насчет Ильи у нее не было сомнений – в его отрешенности, закрытых глазах и прильнувших губах были сломленность и обожание. Но что творится с сестрой? Как медленно она высвободила руку, с какой нежностью смотрела на склонившуюся голову «москаля и безбожника»! Неужели дело зашло столь далеко, что у нее не осталось времени позлорадствовать над сестрой, которая никогда не делилась своими тайнами, но не упускала случая пройтись на счет ее, Барбары, увлечений? Конечно, она знала про гимназическую любовь Анжелики к чудаковатому учителю польской литературы и про известного драматического актера на втором курсе… Странно, ведь ему, наверное, под сорок, и чтобы уж очень красивый… в конце концов, ум – не самое главное (вокруг папы столько умных кретинов!)… ах, да – еще «сильная личность», если в актере может быть какая-нибудь личность вообще… А что, Илья – тоже сильная личность, этот смущающийся милашка? Ведь совсем еще мальчик, хоть и старше Карела на год. Да, он умница, сентиментальный, музыкальный… у него есть будущее, но… Эти огромные «но»! Она играет с огнем… а, может быть, уже доигралась?
Сидя в любимом кресле Ильи и пуская дымные кольца, она забавлялась тем, что вставляла их головы в призрачную рамку, которая тут же рассеивалась. Вскоре она придумала гениальный по смелости и простоте план спасения сестры. Она увлечет Илью! Она даст ему все, что может дать сестра, и чуточку сверх того… Анжелика чересчур холодна, чересчур нетерпима в своей навязчивой набожности… Всем должно пойти на пользу, особенно Анжелике. Она, конечно, позлится, но, когда узнает, на что сестра пошла ради нее… да и Карелу будет полезно – ему пора наконец решить, готов ли он принимать ее такой, какова она есть, или… Барбара загасила, сломав, почти целую сигарету и пошла в другую комнату, где Инна читала свои стихи и были все, кроме «этих двух».
Теперь, когда на них никто не смотрел, Илья теснее прижал Анжелику, она пружинилась, но сопротивление ее слабело. Он переводил, о чем поет Нэт Кин Колл, касаясь щекой ее волос, вдыхая их опиумный запах… Пластинка кончилась, но он не мог оставить ее руку и перевернуть или заменить ее. «Пойдем, я покажу свою любимую картину», – шепнул он и потянул ее вглубь мастерской. Она рассматривала «Блаженство», а он, стоя сзади, что-то говорил, повторяя как автомат обдуманное и сказанное прежде Андрею… Наконец, одурманенный, ослабевший от внутренней борьбы, он сжал ее плечи и коснулся губами шеи. Она встрепенулась, он сжал сильнее и прошептал: «Прости меня, я чувствую… я не смею… но теряю власть над собой…». Она сделала слабую попытку высвободиться, но он обнял, прижал к себе, снова поцеловал, пьяный от блаженства и тревоги… Затем она выскользнула, так ни слова и не сказав.
Он долго еще оставался в комнате, пытаясь понять, что произошло. Что она подумала, почему она ничего не сказала, как ему теперь держаться, как она будет смотреть на него, как ему смотреть ей в лицо и, наконец, не ушла ли она? Последний вопрос побудил Илью присоединиться ко всем. Нет, она не ушла, но головы не подняла и на него не взглянула.
Подвинувшись, Барбара освободила ему место возле себя.
– Ну, как твои антиномии, разрешаются? – спросила она, пахнув на него дымом и насмешкой.
– Н-да, разрешаются! – горько усмехнулся он. – Я их пока что даже понять не могу.
– Что так?
– Да… знаешь, мой шеф спросил меня на выпускном банкете, какую проблему я считаю самой сложной. Я что-то назвал из теоретической физики, а он покачал головой и говорит, что самое сложное – определить, что в любой заданный момент хочет женщина.
– Не огорчайся, дорогой, не ломай голову, – засмеялась Барбара, – мы сами не всегда знаем, что хотим. Да и скучно все знать! Если не остается загадки, женщина теряет свою привлекательность… Но хватит выбалтывать секреты! Пойдем лучше танцевать, пусть они ведут умные разговоры, мы будем веселыми и глупыми как дети, ладно? Ты всегда такой немножко скованный… Попробуй немного дурачиться, не контролируй себя так плотно.
Он улыбнулся: она советует ему прямо противоположное, и пошел за ней в другую комнату.
– Рок, конечно? – спросила она, снимая Нэт Кин Колла.
– Да, да – потяжелей! – сказал он, ощущая, как шальное настроение завладевает им.
И он дал себе волю: решительно и твердо управлял девушкой, заставляя ее кружиться, замирать, взметать светлое облако порывистыми переходами, застывать в ожидании новой команды…
Свобода и дисциплина, воображение и самообладание, страстность и сдержанность соперничали в каждом их движении, и только вдохновению удавалось укрощать, примирять их и удерживать на эфирной поверхности гармонии.
– Уф, как легко и приятно с тобой танцевать рок! – сказал, задыхаясь, Илья, когда они бухнулись на диван. – Почему с другими я чувствую себя таким неуклюжим, неотесанным болваном?
– Наверное, они не умеют танцевать?..
– Ну, что-о ты, прекрасно танцует, – обиделся Илья и тут же покраснел.
Она предпочла не заметить его оговорки.
– Видишь ли, я не пытаюсь влиять на танец – только угадываю твои желания и стараюсь исполнять, я подчиняюсь тебе во всем – даже в твоих ошибках. Я знаю, что каждый мужчина хочет властвовать.
– Н-да, но не каждая женщина, видимо, хочет подчиняться?
– Нет, каждая. Все хотят покориться сильной и доброй руке, но не всегда уверены, что как раз такая встретилась…
– Но есть же сильные натуры, которые сами хотят…
– Хочешь, открою тайну? Сильная женщина – это та, которая не может позволить себе быть слабой. Мы все мечтаем о безопасности, о надежной защите, когда можно ничего не бояться, быть слабой и нежной.
Она сидела боком, положив руку на спинку дивана и подобрав под себя ноги. Очаровательная, очаровательная копия… чуть ярче, небрежней… второе, земное издание, – думал Илья.
– Тогда зачем эти борьба, соперничество, – пожал он плечами, и горько усмехнулся: – Чтобы доказать свое право? Но я не хочу ничего доказывать! Я устал от борьбы и споров… и, вообще, не хочу властвовать!
– Но хочешь, чтобы кто-то понимал тебя, разделял твои взгляды, был твоим отражением?
– Отражением? – поморщился Илья. – Я не настолько люблю себя, чтобы мне хватило собственного отражения. – Он взял со стола зеркало, посмотрел в него, состроил гримасу отвращения и, не выдержав, рассмеялся: – Нет, не хочу.
Барбара попросила грушу, и он, поднявшись, поставил возле нее ту самую, на высокой ножке, вазу с фруктами. Она взяла самую большую и желтую, откусила, а затем спросила:
– Чего же ты, дорогой, хочешь?
«Да, чего же ты, черт возьми, хочешь?!» – откликнулось внутри.
Чего он хочет, чего он хочет! Илья примерил несколько самых ласковых слов к мерцающему в глубине образу – словно забросил крупно-ячейчатую сетку – результат был отвратителен и жалок… Разве можно распинать на словах нежное облако ощущений?! Он растерянно пожал плечами.
– Нет, не могу сказать; я хочу невозможного: чтобы это был иной мир, своеобразный, богаче моего там, где мой беден, и в то же время родственный, созвучный…
Илья поставил пластинку Бетховена, несколько минут они слушали молча, вдруг он повернулся к ней и в упор сказал:
– Я хочу, чтобы она была подобна этой музыке: сильной и нежной, слабой и гордой, постоянной и неожиданной, изысканно тонкой и… – он грустно улыбнулся: – Ты видишь, я хочу невозможного…
Она внимательно смотрела на него, не переставая жевать, и, только прикончив грушу, сказала:
– Ты хороший мальчик и удивительный идеалист. Ты действительно хочешь почти невозможного, и все-таки я верю: когда-нибудь ты обязательно встретишь свой идеал…
Лицо его потемнело. Жесткие черточки, как первые нити льда, проступили на нем, и оно быстро сделалось холодным и твердым.
– Вряд ли, – сказал он наконец, основательно рассмотрев свои пальцы.
В эту минуту он ненавидел ее, она видела это, но испытывала странное удовольствие. Народ собирался расходиться по домам.
Глава XVII
В начале декабря пришла зима. Игровые площадки превратились в каток, и Снегин через день ходил, как он сам говорил, «эмоционально разряжаться» с помощью хоккея. В игре он был горяч, иногда несдержан, всегда жаждал только победы и не щадил ради нее ни своих сил, ни сил партнеров. С пятнадцатиградусного мороза он приходил потный, разгоряченный, в приятнейшей усталости валился на диван, ощущая, как затихает в нем молодой, здоровый пес, игривый и сильный забияка. Потом он принимал душ, заваривал кофе, и такие свежие, пахнущие морозом мысли приходили, так хорошо думалось, что ничего больше не хотелось, никуда не тянуло, ничего не томило.
Жизнь его была размеренной, однако до крайности насыщенной: он давал уроки десятиклассникам (с некоторых пор бюджет его стал невыносимо тесным и пришлось взять еще одного ученика по математике), по часу в день занимался английским, читал научную периодику, посещал семинары, играл в хоккей, слушал музыку и радио… – он нарочно загонял себя в жесткие временные рамки, тщательно заполняя «полезным и нужным» те опасные вечерние пустоты, которые умели так быстро втягивать в себя ядовитые пары тоски по несбыточному.
Теперь он почти ежедневно просиживал в «ленинке» по пять-шесть часов, научился не замечать шарканья ног и покашливаний. Другая разительная перемена произошла в его читательской карточке: длинный список немецких фамилий оборвался на коротком «Э. Мах», далее пошли – Аксаковы, Соловьев, Хомяков, Чаадаев, Киреевские, Ключевский… О, это был другой мир – другие мысли, другие страсти… То есть, у немцев вообще не было страсти по сравнению с тем, что кипело на страницах русских изданий, не считая, разумеется, Ф. Ницше. И сам предмет был гораздо более человеческий, с лишком человеческий, и борьба шла стенка на стенку. Если у немцев каждый из титанов был центром и партией, то у русских бились коллективно, соборно, до оскорблений и ненависти, причем, личные убеждения нередко приносились в жертву партийным целям. Эта борьба захватывала тем сильнее, что не ею он должен был заниматься: папка с аккуратной надписью «New conception» продолжала пылиться на полке. Шеф уже намекал насчет встречи, подгонял со статьей, он отделывался обещаниями, которые все больше тяготили, нависали над ним, омрачали совесть… Наконец, когда отступать стало некуда (не бросать же всю затею с диссертацией), он засадил себя за статью – за вступительную и заключительные части ее. И тут обнаружилось, что он безнадежно расколот на «свое» и «колхозное». Он гнал свои мысли на колхозное поле, они понуро шли и даже делали вид, что работают; стоило, однако, на минуту ослабить контроль, как они исчезали, чтобы вновь объявиться на собственном, милом участке.
В эти дни – вскоре после вечеринки у Андрея – Барбара незаметно вошла в его жизнь. Она пригласила его на концерт, она удивительно легко схватывала нюансы борьбы славянофилов с западникамми, разделяла его возмущение славянофилами, признавала актуальность проблемы изоляции от Запада, соглашалась с тем, что община – зло, какую бы форму она не принимала… Одним словом, с ней было легко и просто, поэтому он согласился на своеобразную опеку, которую она над ним установила: ходил с ней не только на концерты, но даже в театр, в котором окончательно разочаровался еще на старших курсах. Она достала билеты и сводила его в театр на Таганке специально для того, чтобы развеять его предубеждение. Однако, «Десяти дням, которым удалось потрясти мир», не удалось, расшевелить его. Он с иронической усмешкой наблюдал за тем, как солдат накалывает на штык входные билеты, и тут же сказал, что было бы еще правдоподобнее, если бы зрителей загоняли в зал прикладами. Зато на «Мадригал» Волконского он пошел с удовольствием. Концерт был в актовом зале университета. Свечи, клавесин, очаровательное семейство Лисицыан, изысканная музыка и приятная манера исполнения разволновали его, и он предложил Барбаре зайти к нему, поскольку было еще совсем рано.
Они благополучно проскользнули мимо дремавшего цербера (время повышенной бдительности начиналось после десяти). Барбара пришла в восторг от его аскетической обители, похвалила коллекцию пластинок и, покопавшись, поставила пластинку блюзов. Пока он заваривал кофе, она изучила его книжные полки, повеселилась у «шедевра», на котором стояла и ее подпись, затем сковырнула лодочки и забралась на диван, однако, не надолго: после первой же рюмки домашней наливки она потащила Илью танцевать и обучила его нескольким новым па рока.
Полночь застала их за беседой. Барбара рассказывала о своей семье, о чересчур строгом отце, о том, как он заставлял их удлинять юбки и как они пару раз сдавали друг за дружку экзамены и бегали на свидания… Мимоходом она вспомнила, что Анжелика два года назад была сильно увлечена почти пожилым актером, что она, Барбара, не уверена, прошло ли это бесследно: у нее все не как у людей. Зачем, например, она отказала красивому, элегантному стоматологу? Правда, он обещал ждать ее хоть всю жизнь – для нашего времени забавно, не так ли?
Она сидела, поджав под себя ноги и старалась поменьше курить: долго крутила в пальцах очередную сигарету, жестикулировала ею, а, когда он подносил огонь, не прикуривала. Он не знал, как тут быть, снова и снова зажигал спичку и был немного счастлив, когда она наконец принимала его услугу. Она рассказывала живо, образно, часто смеялась собственным шуткам, и глубоко ошибался Илья, полагая, что она нечаянно ранит его.
Илье было интересно, и вместе с тем странное, неприятное чувство непричастности росло в нем. Этот мир ничего не знал о нем, совершенно не нуждался в нем, прекрасно существовал без него! А ведь он мог бы играть с четырнадцатилетним Артуром в футбол, в волейбол, помогать строить планеры, он мог бы говорить с Эстер Стешиньской по-английски, а Станиславу Стешиньскому – помогать ремонтировать яхту…
Во втором часу ночи Илья начал испытывать беспокойство: автобусы не ходили, отпускать ее одну нельзя, значит, ему предстоит прогулка на Ломоносовский проспект и обратно – добрый час… общежитие закроют… Предложить ей остаться? Бог знает, как она воспримет. Он мог бы пойти к соседу, но болгарин храпит уже второй час и будить его со странной просьбой… Ему сделалось жарко, и он, спросив разрешения, снял пиджак, открыл вентиляционную задвижку. Затем ему сделалось зябко, и он накинул на себя джемпер, а ей предложил свитер… Она, между тем, жаловалась на Карела: его мужественная внешность, оказывается, ничуть не отвечает характеру – чересчур покладистому и нерешительному, он всегда уступает ей, даже самым нелепым прихотям, а она нарочно придумывает все новые, чтобы воспитать в нем характер…
Наконец, когда складка беспокойства на лбу Ильи превратилась в морщину страдания, она спросила его, любит ли он болтать ночь напролет. Он покачал головой и добавил, что вскоре, как собеседник, он перестанет существовать. Тогда можно пойти погулять – до шести осталось только три часа. Нет, возражал Илья, через час они замерзнут и никуда не смогут попасть – хороши прогулки в ее туфельках!
– Вот видишь, какой ты! А Карел согласился бы гулять всю ночь на морозе и болтать, – сказала она, и он не понял, что это – упрек или комплимент.
– Просто я не хочу, чтобы окончательно пропал завтрашний день – у меня много работы, – сказал он, густо краснея.
– Разве день лучше ночи? Ты не думаешь, что пропадет ночь? Не будь таким несносным занудой! – рассмеялась она и вдруг ошарашила его: – Но как я буду спать без ночной рубашки? Я оказалась такой непредусмотрительной… У тебя не найдется чего-нибудь?
– Есть майка, которая мне самому до колен, – ответил Илья, открывая платяной встроенный шкаф.
– О, какой у тебя порядок! Замечательная майка! Ты сам стираешь себе белье? Удивительно, какой ты чистюля. Я иду в душевую…
Ах, полотенце!.. Ты можешь разделить постель? Какая паста твоя? Поморин? Не люблю…
Черт знает что, – размышлял Илья, оставшись один, – «Как я буду спать без ночной рубашки?»… Для нее – очередная выходка, чтобы доказать что-то Карелу, а он? Как ему вести себя? Очаровательная копия его мучительницы… нет, нет, другая, совсем другая. Провели вместе ночь! Разве докажешь? Плевать, он не будет никому ничего доказывать. А если она?.. Боже, зачем она все это затеяла?! Но, что, собственно, она затеяла? Подумаешь, осталась переночевать! Разве из этого что-нибудь обязательно вытекает? Как он безнадежно извращен – во всем видит только одну пошлую сторону!..
Илья положил на пол диванные подушки, достал второй комплект белья, но одеяло было только одно – он укроется покрывалом, а поверх – своим пальто, если она пожалуется на холод, он молча встанет и подаст ей ее шубку. Что она так долго делает? Вода уже не шумит. Дурак, надо было убрать сульсеновое мыло и жидкость для ног – подумает, что у него перхоть и потеют ноги… Вошла Барбара, забавно перехватив в талии оказавшуюся удивительно прозрачной майку. Она свалила на кресло одежду и, открыв дверцу шкафа, покрутилась у зеркала. Он деликатно отвернулся, но она позвала его: «Посмотри, ничего, правда?» «Во! – показал он пальцем вверх и как можно развязнее добавил: – Только вырез… маловат». Она засмеялась, протанцевала к дивану и юркнула под одеяло, он поспешил в душевую.
Да, комплексами она не страдает, – думал он, – черт бы ее забрал с ее непосредственностью – можно ждать чего угодно… Он почистил зубы, побрился, чего никогда не делал на ночь и, стоя под душем, пытался сбить предательскую дрожь резкой сменой воды. Ничего не помогало. Он выглянул в коридор – может быть, она уже спит? – нет, стеклянная дверь светилась. Она ждет! Как же он должен поступить, если она?.. Однако, сколько можно мыться! – она подумает, что он боится ее. С этой мыслью он начал вытираться и вскоре отважно вошел в комнату. Нет, она не спала – лежала, закинув руки; в пепельнице догорала вторая сигарета.
– Нельзя сказать, что ты очень торопился, – улыбнулась она и указала на край своей постели: – Садись. Вот… Прости меня за беспокойство и поцелуй на ночь.
Они поцеловались не по-братски, но и не любовным поцелуем.
– Спокойной ночи, дорогой! Ты очень, очень милый! – сказала она мягко, погладив его по щеке.
Спал он удивительно хорошо.
А через несколько дней она позвонила по телефону.
– Czesch, дорогой! – раздался ее возбужденный голос. – Как поживаешь?
– Ничего, спасибо, – неуверенно ответил он.
– Опять ты в подполье ушел? Нет, ты просто дикарь, или… как это… бирюк!
– О, какие ты слова знаешь, – рассмеялся Илья.
– Еще хуже знаю… но пока не заслужил. Я хочу тебя по-хорошему предупредить, чтобы ты не делал глупостей и на двадцать четвертое ничего не назначал, иначе у тебя будут серьезные осложнения с Ватиканом…
– Подчиняюсь, подчиняюсь… Это что, Рождество? Ведь это семейный праздник…
– Ах, ты, кокетка! – рассмеялась Барбара так, что у него защекотало в ухе. – Ладно, скажу: именно поэтому приглашаем тебя. Будет только пять человек.
– Не понимаю, кто пятый?
– Разве я еще не сказала? Только что звонил папа, он приезжает…
Он едва не выронил трубку и несколько секунд ничего не слышал. Итак, собственной персоной, «второй бог на земле», аристократ и русофоб, «я вас, мерзавцев, насквозь вижу»…
– Что ты замолк? Не страшно, он говорит по-немецки, по-английски и по-польски в совершенстве, любит Гегеля, Шопена и политику… если не расходится с его взглядами…
«В конце концов пусть убедится, что мы не какие-то монстры…»
– А ты уверена, что он захочет видеть москаля в семейном кругу?
– Он сам сказал…
Как, он знает? Что он знает?
Ну, конечно, он придет; что в таких случаях принято дарить? Ну, хорошо, хорошо…
Новость была такой важной, что Илья уже не смог вернуться к своим бумагам – предстоящая встреча всецело завладела им.
Глава XVIII
Пан директор едет в Москву! Новость была поразительной, хотя в сущности, если разобраться… – этого давно требовали деловые связи с родственным московским НИИ, к тому же, ни для кого не секрет, что дочери пана директора… в конце концов никто не слышал от него, что он принципиально не едет в Россию, а все-таки удивительно: не ездил, не ездил и вдруг собрался.
Даже Эстер Стешиньской дистанция от гневного: «пусть убираются ко всем чертям» до почти просительного: «знаешь, дорогая, мне придется, по-видимому, съездить в Москву», показалась на удивление короткой, столь короткой, что она сомневалась, можно ли этот успех отнести на свой счет. Из шуток, намеков, которыми дочери пересыпали свои письма, мать чувствовала, что обе они увлечены. Особенно беспокоила ее не Барбара, открытая и ласковая хохотунья, хотя именно от нее приходилось всегда ждать сюрпризов, а – тихая, скрытная Анжелика, с детства тяготевшая к отцу. Поехать бы самой, все разведать, посмотреть на кавалеров… но, как бросишь дом и оставишь одного Артура! Пускать мужа одного тоже опасно – он так прямолинеен и крут, что… Впрочем, кто знает; отрезвляющий душ отцовской критики может оказаться весьма кстати…
Россия не возбуждала в нем особого любопытства. Впервые, никому не высказанная, мысль о поездке в СССР возникла после гагаринского витка. С тех пор она превратилась в затаенное желание с привкусом порока – так иногда мучительно хочется присоединиться к толпе, смакующей последствия уличного инцидента, взглянуть со сладострастным ужасом на кровь и обломки, пережить с замираниями сердца сон катастрофы и радость мгновенного исцеления. Оказалось, что с американскими успехами оно притупилось, но не исчезло совсем: когда девчонки сговорились с матерью, он кричал на них, а гневался на себя. Теперь за три месяца разлуки решение созрело само собой. Пусто, неуютно было дома, и тревога его росла с каждым днем, несмотря на бодрый тон их писем, а может быть, как раз поэтому. Конечно, «скучаем, тоскуем», однако же – «много интересных знакомств», поют, выступают на концертах, приглашены на съемки, а главное, какие-то намеки на увлечения…
Граница поразила его сверх всех ожиданий: казалось, на протяжении одного километра изменился даже климат. Он напряженно всматривался в жалкие слепые домишки, в грязные дороги, вернее, в отсутствие таковых, в лица затурканных, плохо одетых людей на маленьких станциях, и радость скорой встречи уже не грела его; тревожное, ноющее чувство овладевало им.
Но сердце его оттаяло, когда они бросились к нему с двух сторон на шею и целовали, и шептали какие-то глупости, и плакала Барбара, и блестели глаза его любимицы… Понравилась ему их комната – в ней чувствовался стиль, стремление воссоздать привычную обстановку; при этом он, правда, забыл, как возмущался всегда журнальными вырезками и прочим «дешевым модернизмом». Понравился ему и Карел – серьезный молодой человек с волевым лицом, но, когда речь зашла о знакомстве с молодым русским философом, он внутренне подобрался и стал вопросительно поглядывать на Анжелику. Впрочем, в данный момент (он открыл чемодан с подарками) на лице ее светилось стандартное женское счастье. Он хотел выждать, пока уляжется их «тряпичный восторг», но затем решил отложить разговор.
Два дня Илья говорил сам с собой по-английски о Шопене и Гегеле, старался взглянуть на себя глазами придирчивого иностранца и ничего хорошего не видел.
На редкость бездарно прошло двадцать четвертое. Кто-то взял зарю, закат и полдень, перемешал, взболтал, поднапустил туману и вылил на землю самые длинные сумерки года. Илья пытался взбодрить себя и отвлечь от навязчивых мыслей о вечере. Читал самые будоражащие выписки из Чаадаева – не будоражило, пытался разозлить себя Киреевским – не злило. Взялся зачем-то промывать свою бежевую с золотым ромбиком ручку, промыл, положил божественно чистый лист бумаги и после получаса раздумий начертал: Илья Николаевич Снегин, украсил надпись завитушками, изрисовал лист виньетками… На этом его вдохновение исчерпалось. Он глянул на часы, потом в окно. Темень надвигалась громадой, легко оттесняя болезненные сумерки. Можно было собираться.
Сыграв костяшками пальцев легкое тремоло и услышав знакомое «войдите», Илья переступил порог и прикрыл за собой дверь. Пахло елкой и кофе, метались потревоженные язычки свечей и дрожали, почуяв морозный воздух, иглы маленькой елочки, откуда-то сочилась печально-умиротворяющая музыка. Анжелика в черном платье, с пышными цветами вокруг кистей рук и на груди, приняла из его рук пальто, шапку и цветы. Серебряный, чеканный обруч перехватывал на лбу ее распущенные волосы. «Вот папа, – прошептала она, – познакомьтесь».
