Текст книги "Идеалист"
Автор книги: Дмитрий Михеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)
– Так всегда говорят, – ответила она, и он немедленно вспыхнул, – все-таки я неуверенная, пока сама не увижу себя – в кино, например. Вот Барбара, сестра, лучше танцует, но тоже вижу ее недостатки.
– Правда? Есть недостатки? – удивился Илья.
– Не очень серьезные, и у меня все-таки больше. Только правда, что люблю танцевать.
– И я люблю танцевать, но так редко танцую в последнее время. Боюсь, что у мне уже комплекс…
– Почему?
– Да, знаете, у нас аспиранты почти не ходят на танцы, и мне все время мерещится, что кто-то стоит с сторонке и говорит: «вот вам философ! Ну, что от него можно серьезного ждать?»
– Значит, я угадала, а не ошиблась тоже…
– Что, что именно?
– Я видела вас, когда еще танцевала с Салимом, – «да?» – удивился Илья. Он не заметил, чтобы она хоть раз взглянула на него, – и подумала: вот какой серьезный, наверное, математик или физик и, конечно, осуждает меня… Видите – тоже комплекс, – она рассмеялась. – Но потом сказала себе: все равно буду танцевать. И тоже потом, когда вы подошли, знаете, что подумала? – Илья покачал головой, – Я пожалела свои ноги…
– И?.. – смущенно улыбнулся он.
– И едва уцелела, – развела она руками.
– Ах, так! – нахмурился Илья, – больше не буду вас приглашать… Вам этого хотелось добиться?
– О, простите, я думала, что вы кокетничаете… Вы очень хорошо танцуете, может быть, чуть-чуть не хватает пластики…
Нет, на нее нельзя было обижаться… Давно уже отзвучала новая мелодия, а они все так же стояли, только пальцы ее он выпустил и, не смея положить руки в карманы, скрестил их на груди. Странно, но никто почему-то не отваживался приглашать ее. Они обсуждали связь рок-н-рола с бальными танцами, когда подошла Барбара со своим партнером в оранжевых брюках и, оглядев с насмешливой доброжелательностью Илью, предложила идти на Ленинские горы.
– Тогда давайте познакомимся. Меня зовут Анжеликой, моя старшая сестра Барбара, варшавский полиглот Карел и русский аспирант-философ…
– Илья Снегин, – сказал Илья, по очереди пожимая всем руки.
– Разве вы младше сестры? – спросил он, едва они двинулись к выходу.
– Да, на пятнадцать минут, и поэтому она всегда пытается командовать.
– Я только пытаюсь, а командует она, – обернулась Барбара.
Губы ее, ресницы и брови, как отметил Илья, были слегка подкрашены, и это придало чертам безукоризненную правильность «писаной» красавицы.
На площади у фонтана, который был таким большим, что и работал лишь по большим праздникам, Карел спросил Илью:
– Прошу прощения, Снегин – ведь это чисто русская фамилия?
– Да, я думаю… а что? – удивился Илья.
– В таком случае я ошибся. Я сказал Барбаре, что вы либо латыш, либо эстонец.
– Почему вы так решили? – смутился Снегин.
– Я бывал в Таллине, в Риге, а так как я люблю наблюдать расовые отличия и особенности…
– Конечно, – перебила его Барбара, – вы такой высокий, блондин, и скулы не такие, – она прижала кулаки к щекам, – нос не картошкой, а глаза не маленькие и не злые.
– Бог ты мой, что у вас за представление о нас, русских! – воскликнул Илья. – Мы с вами славяне, ближайшие родственники…
– Да, это так, к сожалению, – сказал поляк, – и поэтому я, конечно, пристрастен, но и снисходителен к вам в гораздо большей степени, чем венгры, к примеру, или прибалты. В Таллине меня никто не слышал, когда я обращался по-русски, мне приходилось везде подчеркивать, что я поляк.
Он говорил по-русски до противного правильно, и что-то в его манере возбуждало в Илье бессознательную оппозицию. Казалось, Карел вот-вот рассмеется и обратит все сказанное в шутку.
– Вы, как философ, никогда не задумывались над тем, почему на рынке общественного мнения ваша нация так низко котируется? Скажем, эстонцы считают себя выше остальных своих соседей и признают известное преимущество за немцами, латыши считают себя выше литовцев, белорусов и русских, но признают первенство за эстонцами и т. д. Но русские почему-то по любой шкале – кроме собственной – стоят ниже всех. Правда, в глазах тех, кто с вами непосредственно не граничит, вы обладаете большим количеством достоинств…
– Карел, как тебе не стыдно! Что за расизм! – не выдержала Анжелика.
– Не понимаю, почему нельзя обсуждать эту тему… почти всегда наталкиваешься на болезненную реакцию. Мне кажется, с философом, с цивилизованным человеком можно спокойно говорить на эту тему.
Снегина, который уже кипел и готовился наброситься на поляка с резкими контробвинениями, последние слова Карела заставили сдержаться.
– А вам не кажется, – спросил он, – что подобного рода мнения являются уделом толпы, самых что ни на есть культурных низов, и обсуждать их, по меньшей мере, не научно? Только для дегенератов все китайцы на одно лицо, а все негры – обезьяны.
– Это, конечно, глупость, – вмешалась Барбара, которая уловила упрек себе, – тем не менее, национальное лицо все-таки существует. Допускаем на мгновение, что мы живем в гостинице и не знаем, кто наши соседи. Спрашиваем портье, и он говорит, что справа живет семья англичан, слева арабы, а там монголы… Разве это нам ни о чем не говорит?
– Не знаю, может быть, – ответил Снегин. – Я бы, пожалуй, предпочел, чтобы он сказал, кто они по профессии: крестьянин, математик или скрипач.
– Американский фермер, закончивший колледж, или тамбовский мужик – колхозник? – ядовито спросил Карел. – Разве между американским фермером и ученым больше разница, чем между тем же фермером и вьетнамским крестьянином? Американец есть американец… Я сразу же представляю себе делового, самоуверенного, трудолюбивого и простого в обращении парня… да – и честного к тому же.
– Ну, а тамбовского колхозника? – с трудом произнес Илья.
Они подошли к балюстраде, и Барбара, выразив несколько преувеличенный восторг, спросила, указывая на подсвеченные купола слева за рекой: «Ой, что это?»
– Новодевичий монастырь.
– Красивый, а монашки там есть?
Илья покачал головой.
– Жалко. У нас в Кракове много, – задумчиво сказала Барбара. – Ненавижу разговоры про нацию, кровь, про типичных поляков или русских. Для него немцы über alles, а поляков он не любит, может, даже больше, чем русских. Она тоже расистка, только вас стесняется…
– Почему, я не стесняюсь, – заговорила наконец Анжелика, – просто не успеваю за вашими репликами. Я думаю, есть большая разница между культурной частью нации и некультурной: культурные люди мало подходят под определение «типичный представитель», их личность превышает национальные рамки…
– В таком случае создатели национальной культуры не являются типичными представителями нации. Каким же образом они не только отражают, но даже создают «национальный дух»? – возразил Карел. – Другими словами, Толстой, Достоевский, Рахманинов, Глинка – не типичные русские, ты это хотела сказать?
– А что ты хочешь сказать? – напустилась на него Анжелика. – Что они были такими же ленивыми, пьяными лодырями… как это?… затюканными?
– Ну, это сегодняшний русский затюканный… Глинка был страшный обжора, Мусоргский – пьяница и лодырь, Есенин – дебошир и пьяница, Чайковский…
– Карел, прекрати! – неожиданно резко оборвала его Анжелика, – если для тебя типично русские черты – все, что есть плохого, тогда посмотри, какой плохо воспитанный, нетактичный сам есть! Как можешь критиковать других?!
– А-а-а, мы, поляки, ничем не лучше – такие же грязные, ленивые, неорганизованные, только еще мелочные и спесивые. Я отнюдь не ставлю свою нацию выше других – у меня нет ни шляхетской крови, ни спеси.
Он взглянул на сестер насмешливо и горько. Чувствовалось что-то личное в его упреке, и впервые за вечер нечто вроде симпатии к поляку шевельнулось в Илье.
– Вы знаете, – сказал он, останавливаясь и преграждая всем путь, – мне кажется, что чем культурнее человек, тем меньше в нем чувствуется национальное, ибо культура наднациональна. Ученые, например, во всем мире очень похожи. Если же культурный человек наделен творческим потенциалом, то он вообще выпадает из всяких категорий и рамок…
– Пойдемте к воде и, пожалуйста, прекращаем споры! Такой теплый, приятный вечер… – сказала Анжелика.
Девушки прошли вперед, а Карел придержал Илью и сказал:
– Вы помогли мне сформулировать мысль, которая давно не дает мне покоя. В наше время ученые превратились в ремесленников, они не творят, они работают – во всяком случае девяносто девять процентов из них. Я хочу сказать, что они действуют по заранее известной методике. Только очень немногие творят, то есть создают методику. Вот почему они похожи друг на друга, как новые пятаки.
– Н-да, пожалуй… – удивляясь самому себе, согласился Илья.
Он откровенно устал. Резкость, неожиданность суждений его новых знакомых, в особенности Карела, мешали ему добросовестно вникнуть в суть этих суждений. Он ощущал их частичную правоту, и вместе с тем внутри него все восставало, противилось… Он изо всех сил сдерживал себя и с болезненным, почти сладострастным любопытством ждал новых откровений поляка.
Глава III
Они брели по аллее у самой реки. Стояла теплая, мягкая пора ранней осени – не то продолжение лета, не то его отголоски. Тишина, блики, вздохи осенней воды действовали умиротворяюще, и споры незаметно погасли. Карел с Барбарой отстали, затеяв древнюю и весьма философскую игру с водой: они бросали в нее камни, а она делала вид, что сердится.
Илья с Анжеликой смотрели, как возмущаются, мечутся блики.
– Скажите, пожалуйста, как вас занесло в эту варварскую страну? – спросил он, и она с легким подтруниванием над собой рассказала, что они с сестрой закончили четыре курса филологического факультета в краковском университете по специальности «русская литература», а затем, чтобы легально сбежать из дома, участвовали в конкурсе на поездку в Москву. Видимо, смеялась она, они так всем надоели в Кракове, что от них решили просто избавиться хотя бы на один год, если им вообще удастся выжить…
– Почему? – улыбнулся Илья.
– Они там думают, и первый, конечно, отец, что если мы не умрем здесь от холода, то от скуки – обязательно. И тогда он скажет: «Ну, что я говорил!»
– Хм, любопытно поговорить с вашим отцом… Ну и как вы, справляетесь со скукой?
– О, да! Первый раз в жизни мы почувствовали себя свободными и теперь немножко хмельные. Вы знаете, как нас воспитывали дома! Ужасно, настоящий монастырь! А здесь так весело, и столько новых знакомств за несколько дней! Но тоже, придется много заниматься – мы должны сдать десять экзаменов, чтобы получить советский диплом. Але можно мне тоже немного спрашивать? – спросила она с лукавой усмешкой. – Правда, что вы занимаетесь диалектическим или историческим материализмом? Мне так странно думать… У нас эти профессора бывают самыми скучными и немного такими… – она неопределенно качнула рукой.
– Нет, – смутился Илья, – я занимаюсь философией естествознания. Видите ли, я закончил кафедру теоретической физики, но на последних курсах увлекся философскими проблемами физики. Мне показалось тогда, впрочем, я и сейчас так думаю, что физика определила философию – многие ее открытия и новые представления не укладываются в рамки традиционного видения мира, и это в свою очередь тормозит дальнейший прогресс физики. Поэтому в глубине души я физик, во всяком случае, мне хотелось бы, чтоб меня им считали…
– Пожалуйста, расскажите, какие проблемы вас увлекли, я очень любопытная, – попросила Анжелика.
Илья был польщен и озадачен. Он считал недостойным прятаться за ширму «сложности и специальности» вопроса, однако, и объяснить «человеческим» языком… Между тем, Анжелику интересовало не столько то, что он собирался говорить, сколько – к а к он будет говорить о своей работе.
Сей нехитрый прием, никем еще не сформулированный, но успешно применяемый умными женщинами, состоит в следующем: если мужчина отнекивается – «ничего интересного, скучно рассказывать», он равнодушен к своей работе; если говорит, что это слишком сложно и малопонятно для неспециалиста, – он занимается своим делом не очень успешно, либо не уважает собеседницу; если рассказывает охотно, значит – увлечен и делает успехи; наконец, если его хлебом не корми, дай поговорить о своей работе… о, это конченный человек, фанатик, бегите от него со своей хрупкой, розовой мечтой о домашнем очаге и семейном счастье. Из таких, правда, частенько выходят… ну, да что об этом говорить – кому они нужны, эти Жан-Жаки и Ван Гоги. Что касается Анжелики, то помыслы ее были чисты так, как они только могут быть чисты у хорошо воспитанной девушки, оставившей на родине отца, мать, брата и… Нет, не будем торопиться. В первый вечер неназванное обстоятельство не играло никакой роли.
– Видите ли, – после небольшого раздумья отважился начать Илья, – благодаря физике и астрономии наше знание о Вселенной необычайно расширилось и углубилось. Теперь мы знаем о существовании Вселенной, столь большой, что Земля по сравнению с ней – что-то вроде пылинки по сравнению со всей солнечной системой. И в глубину мы никак не можем дойти, до дна, так сказать, то есть, частицы делятся и делятся… Поэтому нас начинает серьезно мучить вопрос, а существуют ли вообще неделимые частицы, из которых строится вещество, а если существуют, – Илья рассмеялся, – то как их все-таки разделить…
Она не поняла вполне его шутки, но ей понравилось, как он смеется и говорит «мы, нас»: ей представлялась кучка «яйцеголовых» с умными, озабоченными лицами, склонившимися над расчетами.
– …Каков же он в конце концов, – продолжал Илья, все больше увлекаясь и жестикулируя, – конечный или бесконечный? Положим, конечный, тогда что его окружает?..
– Ничто, – тихонько сказала она.
– Как ничто? – опешил он и перестал размахивать руками.
– Просто так, ничто и… Бог.
– Хм, насчет Бога… это пока оставим, а ничто… Вы знаете, это ужасно. Ничто – это, когда приборы ничего не показывают. Ничто никак не дает о себе знать… И вообще, что это? Пустое пространство? Отсутствие полей, ибо они сами наполняют собой пространство, другими словами – превращают ничто в нечто, а именно – в вакуум…
Он взглянул на Анжелику: эта странная, затаенная улыбка, как тогда во время танца, спутала его мысли. Почему она улыбается, что она думает?
– Видите, какими химерами я занимаюсь, – развел он руками. – Вы смеетесь… но теоретическая физика уже столько лет в тупике! Эти проблемы требуют осмысления, их надо решить, чтобы затем с новой платформы совершить новый прорыв, от которого – пусть это звучит несколько высокопарно – зависит судьба цивилизации… Вы смеетесь! Почему вы смеетесь?! – воскликнул он, ловя ее руку за запястье. – Если вы думаете, что это глупости, вы глубоко забл…
– Я не смеюсь, – поспешно и мягко перебила его девушка, – я только думаю, что вы, наверно, воображаете себя немного богами: решаете космические проблемы, а человек… – для вас, кажется, пылинка, как вы говорили про Землю, или страшнее – статистическая единица. Почему он несчастлив, почему есть вражда и ненависть, почему столько людей страдают? А вы думаете, как разбить частицы и устроить прогресс…
Илья выпустил ее руку и задумался.
– Разумеется, – сказал он наконец, – счастье каждого индивидуума… впрочем, нет, я не могу себе представить человека без отрицательных эмоций – они необходимы, это обратная связь; она сигнализирует человеку об опасности, угрожающей самому его существованию… Но пусть – рай! Ведь он в первую очередь означает высочайший уровень потребления материальных и духовных ценностей, то есть – энергии, в конечном счете. Вот вам связь физики с индивидуальным счастьем.
– Matka Boska! Уровень потребления! Неужели вы думаете, что миллионер – самый счастливый?!
Она остановилась, преградив ему путь, – очаровательный призрак на безнадежно черном фоне склона. Мысли Ильи смешались – ему захотелось коснуться этого призрака и, не доверяя своим рукам, он снова скрестил их на груди. Закрыв глаза, он поискал среди странных ощущений утерянную мысль – было в ней что-то смутно-привлекательное. Ах, да – о рае!
– Знаете, Анжелика, я не знаю, что такое счастье, но рай, с которым оно тесно связано, необъяснимо отталкивает меня. Это вечное блаженство, поток положительных эмоций, сладенькая манна небесная, приятные запахи, музыка, ласкающая слух, и что там еще… Нет неприятного, нет неприятностей… всеобщая гармония… нет горького, нет кислого – только чуточку кисленькое, и лица… лица всегда блаженно-счастливые! Перманентное удовольствие! Оно станет со временем обычным, и его перестанешь ощущать, как, впрочем, и грешник привыкнет со временем к своей сковородке. Ему надо дать немного рая, чтобы он ощутил свой ад, и наоборот. Кроме того, разве справедливо за полсотни лет грешной жизни давать миллионы, вечность адских мук? Надо даже в аду оставить возможность искупления… впрочем, я увлекся. Главная моя мысль в том, что абсурдно мечтать о разделении мира на черное и белое. Здесь добро, все прекрасно и гармонично, а там за воротами все зло, – непостижимо! Для ученого, во всяком случае, ибо…
– Как? – напомнила о себе Анжелика, и он осекся – ужасно! он не дает ей слова сказать.
Илья переломил прутик, которым хлестал за что-то деревья, и закончил свой монолог вопросом:
– …потому что равновесное состояние означает баланс противодействующих сил… а, что вы на это скажете?
– Ничего. – Развела она руками. – Так есть – ваша логика бессильна. Можно верить, а понимать нельзя, – и, видя, как недоумение на его лице сменяется насмешкой, поспешно добавила, – вы видите, как мир устроен – добро и зло перемешаны – и не думаете, что может быть иначе. Из вашей логики всегда так получается, поэтому религия выше стоит научного метода…
– Джи-и-и! – раздался голос Барбары. – Куда вы забрались? А, вот вы где. Мы собираемся как это… поворачивать оглобли домой и нуждаемся еще в одном «И. С.»
– Иване Сусанине? И тогда ваш папа скажет: «что я говорил!»?
– Нет, она хотела сказать, что Польша нуждается в Иосифе Сталине, – сказал Карел, – чтобы навести порядок в бестолковой стране.
– У-у-у! – замахала руками Барбара. – Только не Йоська! Меня вполне устраивает Илья Снегин.
– Ну, тогда – вперед! – скомандовал Илья и полез по склону.
В одном особенно крутом месте Илья обернулся и подал Анжелике руку, но она, поблагодарив, взобралась сама, и это побудило его сердито заметить:
– Религия! Религия да еще национальные предрассудки больше всего разделяют людей.
Она промолчала, и тогда он продолжил:
– Разум и только разум способен ликвидировать вражду и объединить усилия людей. К черту! Отбросить весь этот груз национальных предрассудков, мифов, легенд, предубеждений, скрытой и явной вражды, религиозных барьеров… и начать рассуждать ясно, точно и холодно: что необходимо людям, что мешает, как устранить и т. д. – со всей строгостью математической логики, предполагая, что все люди равны, каждый достоин раскрепощения его индивидуальности от гнета материальной необходимости, высвобождения его творческого потенциала… Так рассуждая, никогда не придешь к необходимости лжи или насилия.
– Отбросить все… коротко говоря, метафизическое, оставить только силы и логику – будет самая большая ложь и насилие, потому что убьете душу и всякий смысл жизни. Как не понимаете? Мир это не только атомы и силы, – горячо возражала девушка, – если просто атомы, тогда подумайте зачем что-то делать и улучшать, зачем куда-нибудь стремиться и главное – куда стремиться?
– Совершенствовать человека! Создать идеального человека-творца!
– Вот теперь ближе. Откуда имеете в голове идеал?
– Ну уж во всяком случае – не от Христа! Еще за несколько сот лет до него греки довольно точно представляли себе идеального человека…
Так, добросовестно стремясь к истине, они добрались безлюдными университетскими просторами, следуя за Барбарой с Карелом, до пятиэтажного общежития на Ломоносовском проспекте. Поляк уже стучался в дверь – сперва деликатно, а потом все требовательней, ибо страж порядка и нравственности посапывал на диване, возложив свою миссию на ручку половой щетки. Анжелика, стоя ступенькой выше Ильи, зябко поеживалась и скрещенными руками пыталась удержать тепло – отчего казалась особенно хрупкой и стройной. Наконец дверь, после возни и приглушенной ругани, приоткрылась, и Анжелика, оторвав руку от плеча, протянула ее Илье со словами: «Извините, совсем поздно… Приходите, комната № 431.»
Барбара была гораздо теплей:
– Обязательно приходите, философ. Будем танцевать и, может быть, найдем смысл жизни…
Карел задержался докурить сигарету, и Снегин, пытаясь равнодушным тоном прикрыть любопытство, спросил:
– А кто их родители? Вы что-то намекнули тогда…
– Я видел их на вокзале в Варшаве. Мать – доподлинная англичанка – бледная, тихая и тощая, а отец… О, это, видимо, фрукт. На него стоит посмотреть – эдакий господин довоенного образца, смотрит на тебя, а во взгляде: «Я вас, мерзавцев, всех насквозь вижу». Кажется, его отец имел приличное поместье. Да видно – морда, как у породистого бульдога.
Илья невольно взглянул на парня – а ты сам? Тяжелые, правильные черты, темные, слегка вьющиеся волосы и презрительный штришок у губ – чем не порода.
– Я вижу, он вам не понравился? – спросил Илья, стараясь удержать тему.
– Ненавижу шляхетскую спесь, – проворчал Карел. – На чем, собственно, она зиждется? В нашей истории на одну светлую страницу приходится десять позорных, скандал за скандалом. А сейчас? Потихоньку раболепствуем и быстро разлагаемся.
– А как получилось, что мать англичанка?
– В 39-ом он бежал от советской армии в Англию, там женился, и, несмотря на продовольственные карточки и бледность, англичанка наградила его двойней – из патриотических побуждений, наверное, а пан Стешиньский из тех же побуждений привез их в Польшу. Вот пока все, что я знаю, но в будущем, – Карел многозначительно посмотрел на Илью и отбросил окурок, – если что-нибудь узнаю, обещаю поделиться по-братски.
– Спасибо, не надо, – сухо сказал Илья и распрощался.
Было три часа. Такси дремали на стоянке как щуки в заводях. Илья торопился к себе, бережно неся весь ворох впечатлений, – только там он мог не спеша, со вкусом разобраться в них. Он долго не мог уснуть – мелькали волосы, кружева, голубые с зеленью глаза, звучали музыка, слова, смех. В голове был приятный сумбур. Он даже не пытался думать, только со злорадством отметил, что полетел к черту его вечерний распорядок.
Глава IV
Но рухнул распорядок не одного вечера. На следующий день он, разумеется, проспал. Проснувшись и с ужасом взглянув на часы, он хотел было вскочить, но вспомнил вчерашнее и преспокойно закрыл глаза.
Вначале вплыл и все заполнил собой тот единственный танец: как естественно и просто она держится! Ее рука не висит расслабленно и уныло, как у большинства девушек, нет, она лежит высоко – у самой шеи, она водружена на плечо, почти обнимает его, колени их иногда соприкасаются… впрочем, она всегда успевала прочесть его биотоки, прежде чем они достигали его мышц – как тот человек из Киева, что водил машину с завязанными глазами. Кажется, за весь танец они не сказали не слова. Экий болван, небось подумала она. И потом он начал разговор какой-то банальностью, ах, да – комплиментом… Зато она говорила просто, бесхитростно – без неизменных «угадайте, а как вы думаете?», подтрунивая над собой, над ним… – кажется, он был излишне скован вначале.
Затем его больно кольнуло, и он постарался проскочить это место, – разговор об отношении к русским. Вообще, они придают поразительно большое значение вопросам нации и расовым признакам, но что еще удивительней – ее религиозность. В наше время, молодая вполне современная девушка!.. Впрочем, весьма цельная позиция… по-своему.
Она не отдернула руку после танца!
В отношении к ученым у них явная предвзятость: «как новые пятаки», говорит Карел, а у нее – брезгливость, почти отвращение к научному методу. Собственно, кого они могут противопоставить ученым? И он новый пятак. Конечно, рядом с их джинсами и платочками он чересчур… чересчур академичен… нет, об этом нечего и думать – у него не та внешность, чтобы небрежно одеваться, он нуждается в собранности и ясности мысли, есть какая-то связь между мятыми брюками, несвежей рубашкой и недисциплинированным мышлением…
Она сказала «воображаете себя богами» с явной иронией; но ощущение Бога есть у каждого, кто творит, и, если быть до конца честным, разве ученые не стоят на последней из достигнутых ступеней совершенства? Что, собственно, отталкивает ее в ученых? Их прагматизм, самоуверенность? Но разве они не доказали неограниченные возможности науки?..
Такой ход мысли возбудил у него жажду деятельности, которая оказалась, впрочем, весьма недолговечной, ибо угасла, как только он позавтракал и уселся за стол. Впечатления волнами накатывали на берег сознания и смывали его жалкие построения. Он вспомнил мысль, родившуюся в «ленинке» и так взбудоражившую его вчера: «качественно новые понятия рождаются из жизнеспособных сочетаний старых понятий», но почему одни жизнеспособны, а другие нет?.. Какая свобода и раскованность во всем! Никакого кокетства… А, может быть, это кокетство высшего порядка? Нет, им просто незачем кокетничать. Зачем казаться… но что такое кокетство? Илья посмотрел в словарь: «старание нравиться своей внешностью, заигрывание». Ну, это им ни к чему, не успевают, наверное, отбиваться…
Когда Илья понял, что день безнадежно болен, он решил из милосердия прикончить его волейболом и посещением кино, возведя его посмертно в статус выходного.
Следующий день, с виду совершенно нормальный, был болен, как оказалось, тем же недугом – мысли разбегались и терялись в розовой дымке. Появились первые признаки паники: какой-то досужий прорицатель высказал убеждение, что так теперь и будет и пожалел старика Канта, другой – пожалел бедного Снегина, кто-то обронил ехидное замечание насчет польской юбки… что касается его Я, то на правах ближайшего родственника оно прямо заявило, что он бездарь, не умеет брать себя в руки и вообще бездельник. Илья огрызнулся, однако, занятие себе вскоре нашел.
Он принялся за перевод статьи Слитоу для сборника «Западная философия естествознания», которую взял почти исключительно ради заработка и именно поэтому откладывал со дня на день. Бегло прочитав статью, Илья был потрясен, как женщина, сшившая себе новое платье и вдруг встретившая точно такое же. Он прочитал внимательней, немного успокоился и позвонил своему шефу, пообещав выступить недельки через три с изложением и критикой очень интересной статьи. Вечером его уже полностью захватила работа.
Англичанин воспользовался новыми достижениями физики, чтобы еще раз поднять на щит кантовские понятия пространства, времени и «вещи в себе». Поскольку главным инструментом исследования структуры элементарных частиц является бомбардировка их другими, очень быстрыми частицами, причем, они перестают существовать, а во все стороны разлетаются «осколки» с совершенно иными свойствами, а зачастую даже большие по массе, теперь никто, говорит англичанин, не осмелится заявлять, что съев пирожное, он «вещь в себе» превратил в «вещь в нем». Следовательно, познавая, мы не только изменяем состояние вещи, мы уничтожаем ее; о каком же познании «вещи в себе», то есть вещи, не подвергшейся воздействию, может идти речь, – восклицает Слитоу, – мы познаем не более, чем закономерности взаимопревращений частиц.
Далее, опираясь на формальный аппарат теоретической физики, англичанин доказывал, что пространство и время являются лишь формами описания состояния вещи, или – «созерцания», как сказал бы Кант, но только – не существования.
Казалось, Слитоу подслушал мысли Ильи – было больно и лестно, неприятно и радостно. Вскоре, однако, сомнения, которые и прежде не оставляли его, вместо того, чтобы окончательно исчезнуть, начали крепнуть – теперь он играл не сам с собой, а с опытным и находчивым противником. Исходя из верных предпосылок, профессор из Кембриджа допускал несколько ошибок, подрывавших всю концепцию. Незачем, например, было доказывать непознаваемость «вещи в себе», поскольку невзаимодействующая частица является такой же абстракцией, как, скажем… Бог, – в этом месте мысль Ильи сделала самовольную отлучку в гостиную восьмого этажа, затем – на склоны ленинских гор, однако вернулась довольно быстро с чуть виноватым и несколько преувеличенно-озабоченным видом. Подобные отлучки она совершала еще не раз и всегда – под вполне благовидным предлогом; возвращалась немного грустной, но ничего не требовала, ни на чем не настаивала. Ему удалось убедить себя, что приглашение посетить их было сугубо формальной вежливостью, и вообще, если Провидению угодно, пусть оно само устраивает их встречу – несколько неожиданно заключил он.
Как видим, материалисты тоже не могут обойтись без услуг «несуществующего» Провидения, только (со свойственной им манерой все опошлять) низводят его на уровень сводни. Провидение, однако, не обиделось и по всем правилам подстроило встречу: недели через две после знакомства он столкнулся с Анжеликой в фойе зоны А. Как и положено, оба растерялись, но гибкий женский ум первый справился с замешательством и захватил инициативу:
– А, Илья, здравствуйте! Что же вы… как это… глаз не кажете?
– Вы говорили о множестве интересных знакомств, поэтому я решил, что у вас и без меня голова крутом идет, – смутился Илья.
– Да, так есть немного, но все-таки приходите, – утолок ее рта полз в лукавом изгибе. – Вы знаете, нам, женщинам, всегда не хватает внимания, сколько ни дай…
Издевается… над собой, над женщинами или над ним?
– Так думают все мужчины, не правда?
Илья всматривался в нее, ему совсем не хотелось следить за изгибами ее иронии. На этот раз она была совсем другой. Серое, тонкой шерсти платье мягко облегало фигуру, волосы, уложенные на затылке, открывали крутой, выпуклый лоб и высокую линию шеи. Белый воротничок и манжеты придавали ей нечто ученическое, и впечатление это усиливалась острыми углами рук, прижимавшими к груди несколько книг и тетрадей. Гармонию плавных линий ничуть не нарушали прямые росчерки рук, они смешивались по каким-то высшим законам и порождали трогательную хрупкость.
– А что свобода, вы все еще хмельны ею? – пробился Илья сквозь легкое головокружение.
– Ох, не знаю, я, кажется, сойду с ума от этой свободы, – грустно улыбнулась она, – все думают, что можно приходить, болтать и уходить, когда захотят. Всегда кто-то есть, всегда разговоры, всегда салон.
– Да, и меня это убивает, – искренне посочувствовал Илья. – Как же вы спасаетесь? Сидите в читалке?
– Да, стараюсь, але тоже не могу привыкнуть – душно и хочется спать. И тоже нельзя пить кофе, к сожалению…
