Текст книги "Идеалист"
Автор книги: Дмитрий Михеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)
В самом деле – как будто две разных руки: одна создавала минеральный мир – расточительно, грубо, однообразно, почти не пользуясь правильными линиями, другая – органический: филигранно, изысканно, с бесконечной фантазией, роскошно, не жалея сил и времени на эксперименты, на импровизации… А третья – человека, творческое существо? Отец, сын и внук? «Святая троица» – великое прозрение?.. А вдруг минутная слабость? или еще хуже – прихоть?! Конечно, элементарная женская ревность! Сегодня она остынет… киношники… они вскружат ей голову, и завтра – телефонный звонок:
«Прости меня за минутную слабость, я не должна была так легкомысленно обещать», он солжет: «Я так и думал»… Почему-то ведь не пришла в тот же вечер; значит, хотела еще раз все обдумать, а тут еще этот прием – вино, музыка, актеры…
Однако, надо записать эту мысль насчет триединого Бога. Похоже, что Господь сам эволюционировал: сперва создал невероятные мертвые миры, а затем избрал ничтожнейшую пылинку и начал скрупулезно ее возделывать, экспериментировать с самоорганизующейся материей и в конце концов отдал ей часть собственного творческого потенциала. Нет, рука слишком отличается; скорее всего – отец, сын и внук… Впрочем, может быть, и не прихоть: время отсеяло всю чепуху, все наносное… А если так… О, Боже, сплошная пелена немыслимого счастья! Музыка! Она будет играть для него, они будут петь… Он будет предугадывать ее желания, намеки на желания, он предусмотрит и устранит все возможные поводы для огорчений… Он подарит ей свои бесчисленные успехи, а она вдохновит его на новые. Уже сейчас он чувствует невероятный подъем. В сущности, он еще не знает предела своих способностей, никогда по-настоящему не ощущал его… Может быть, он даже научится играть?..
Глава XXIX
Он почти спал, положив голову на скрещенные руки, когда дверь тихонько пискнула и из окна потянуло свежестью. Вздрогнув, он резко обернулся: в дверях стояла она. Он вскочил, перехватил ее за талию и гибкую, кружевную целовал в смеющиеся, ускользающие губы, шепча и задыхаясь:
– Ты! О, Боже, ты! Ты пришла!!
– Я убежала. Просто вышла и – в такси. Мне не терпелось увидеть тебя и тоже хотела застать врасплох с твоими силлогизмами…
– Какие силлогизмы! Впрочем… знаешь, о чем я думал? Я изводил себя сомненьями. А все чушь! Ты пришла, ты здесь!
– Нет, скажи, скажи, о чем ты думал.
Она откинулась, отстранив лукавые губы.
– Скажи, я очень любопытная.
– Я – болван, я думал, что тогда, у постели… у тебя была минутная слабость, или прихоть, которая пройдет, и ты снова станешь недоступной и чужой…
– Ты такой умный и такой глупый! Совсем не понимаешь нас – женщин. Правда, мы переменчивые, но иногда бываем решительнее и тверже вас, и преданнее и терпеливее… Ты не понял, что я решилась совсем, окончательно?
– Ах, Анжелика, я не смел мечтать… нет, конечно, я мечтал, но не смел надеяться…
– Ну, хватит разговоров. Давай устроим наш бал! Я хочу пить, петь, танцевать… Там не могла ничего – так скучно было… У тебя есть что-нибудь?
– О, конечно! Мы устроим фантастический пир! Сейчас я все организую…
Анжелика забралась на диван и взирала оттуда на мечущегося Илью с ласковой насмешливостью: за суетливой тщательностью его приготовлений проглядывала застенчивая и угловатая боязнь чего-то. Она спрыгнула с дивана и, обвив ему шею, зашептала: «Представляешь, как удивится Барбара, когда я не приду ночевать?» Он тихонько застонал, обнял ее и стиснул до судорожной боли в мышцах: «Ты останешься?»
– Ну, конечно! Господи, какой глупый… с-а-т-у-ш-и-шь, сумасшедший!
Он поднял ее, одним движением положил на диван, опустился на колени и спрятал лицо в шелковистой пене.
– Это много, это слишком много… Мне надо привыкнуть к такому изобилию. Несколько дней назад от тебя оставался только маленький кусочек в самом интимном уголке моего подсознания, а теперь ты здесь… вся, отдаешь всю себя мне! Я даже в мечтах не позволял себе…
– Да? А там, у Андрея?.. – усмехнулась Анжелика, посыпая Илью шелком волос. Их волосы смешивались – его были тоньше, ее – светлее.
– О, злопамятная, не забыла?!
– Конечно, ведь я чуть не упала в обморок.
– Как я терзал себя! У меня помутился разум… как со скалы прыгнул.
– А я! Только одно прикосновение, и не понимаю, как не умерла…
Рука ее скользнула за воротник, и мурашки рассыпались у него по спине. Только что пальцы ее излучали флюиды блаженства и неги, и вот уже тревога поползла из-под них мелкой нервной дрожью. «Ну же! Она ждет…» – сказал какой-то мерзавец, пошляк внутри. «Как! Немедленно?!» – смутилось желание. «Хм, настоящий мужчина…» – снисходительно начал мерзавец. «Заткнись!» – истерично взвизгнул кто-то, и голоса смолкли, но с дрожью нельзя было справиться… Сладкая материнская жалость проснулась в Анжелике. Она гладила его вздрагивающие плечи, прижимала к груди голову и шептала с блаженной улыбкой:
– Что с тобой! Что с тобой, успокойся!.. Не думай глупости…
Дрожь становилась тише, мельче, и Анжелика, потянув его за мочку, весело сказала:
– Э-эй, проснись! Ты проспишь наш бал. Думаешь, наконец, угощать меня?
Он живо встал, потер виски, лоб, налил в рюмки коньяк, зажег свечи и поставил пластинку.
– На брудершафт? – спросил он, подавая ей рюмку.
– О, конечно, пора перейти наконец на «ты», – рассмеялась она.
Они скрестили руки, выпили и захлебнулись в одном из тех поцелуев, которых выпадает, если повезет, два-три на целую жизнь, от которых подгибаются коленки и останавливается сердце…
Рюмка тускло звякнула, но не разбилась. Илья поднял тяжелые веки и обморочно сказал: «Немыслимо, немыслимо, какое блаженство!.. Как я хочу и как боюсь… тебя». «Такой странный, такой глупый… – бормотала она, целуя его в нос, подбородок, глаза, – давай танцевать».
– Нет, погоди, мне надо признаться и просить тебя…
– Matka Boska, какой торжественный! Настоящий президент. Тебе очень хочется произносить речь? Но я и так знаю, что хочешь говорить и просить. И разве нужно говорить, что я согласная?
– Боже, какая ты умница! Но погоди, неужели тебе не хочется слышать? Меня дважды в жизни почти принуждали говорить… но я не мог – язык не поворачивался солгать, а теперь, когда я сам… странно.
– Не понимаешь? Нам не нужна ложь, а они, бедные… И тоже слова не нужны, все очевидно. Поставь наконец танцевальное, у меня ноги не держатся на месте.
Илья склонился над проигрывателем, приговаривая: «Ты прости, Джуди, несравненная, божественная Джуди Коллинз. Нам надо что-нибудь погромче… бесовское…»
Они плясали рок, изводили себя в медленных танцах, пока не рухнули на диван. И снова желание сыграло с Ильей недобрую, глупую шутку: пока он неловко и нервно возился с одеждой, оно свернулось, съежилось и под шумок ускользнуло в норку, откуда посматривало мстительным глазом на бешеные муки уязвленной гордости. Она прижималась горячим любящим телом, а он сгорал от ненависти, отчаяния и стыда. Никакие уговоры, призывы и понукания не могли сдвинуть с места мерзкую клячу, и он убил бы ее, окажись под рукой подходящее средство и не шепчи Анжелика: «успокойся, успокойся… так должно было случиться… я измучила тебя… все будет хорошо… Ты молодой, сильный тигр, ты привыкнешь… сейчас не думай, потом – завтра, послезавтра… не дрожи, расслабься…» А он потихоньку плакал, судорожно вздрагивая под ее ласками. Наконец он затих, и она предложила спать.
Ее дыхание у него на плече, как волны мирового эфира навевали абсолютный покой, и с полчаса он был почти счастлив; но вот предательская мысль о том, что он не смеет шевельнуться, родилась и поползла по телу, щекоча и будоража… Она может проснуться и подумать, что доставила ему неудобство! Тут же захотелось повернуться на бок, высвободить плечо, стало жарко, что-то ползало по спине и щекотало в паху… Через несколько минут ему уже казалось, что все тело затекло, что кровь не циркулирует, что ноги отнимаются… Он терпел долго и мужественно, пока весь не покрылся потом. Тогда он разработал и успешно осуществил довольно остроумную операцию: упершись пяткой и затылком, он приподнял тело и медленно-медленно повернулся на бок, придерживая свободной рукой голову Анжелики и опустив ее затем на подушку. Торжествовал он, впрочем, не долго: Анжелика еще крепче обняла его и положила на него согнутую в колене ногу. К телесным мукам примешивалась боязнь собственного храпа; он подозревал, что во сне открывает рот; он опасался испортить воздух; он боялся, что изо рта его дурно пахнет…
И все-таки он немного спал. В какой-то момент сознание заволокло туманом, истаяли координатные оси пространства, следствия смешались с причинами… Когда он открыл глаза, Анжелика по-прежнему спала. Он склонился над ней и линия за линией начал изучать ангельский лик своей возлюбленной. Выпуклая гладь лба вливалась меж двух невысоких арок, через неглубокую ложбинку в прямое и тонкое русло носа. Ничто не предвещало перемен, как вдруг оно круто сворачивало вниз, отбрасывало в стороны два изящных завитка и, вконец истончившись, останавливалось на стыке двух плавных изгибов, волнами уходивших к щекам. Рисунок венчали дуга с распрямившимися кончиками и мягкая округлость подбородка.
Простые, чистые линии, – думал Илья, – ни одного излома, разрыва… Скажем, слегка изогнутая спинка носа таит в себе больше своеобразия, но у Природы мало прямых, она избегает, боится их… Разве что сосны, но и тут природа, словно опасаясь их устремленности, нахлобучила на них шапки… Только мертвое, сгоревшее дерево пикой упирается в небо. В прямом есть незамкнутость, устремленность в божественную бесконечность… прямая не материальна. Луч света, как частица божественного, вторгается в наш материальный мир и распадается в нем на мелкие осколки – отрезки. Прямая линия носа, возможно, тем и прекрасна, что несет в себе частицу божественного. Зато человек постиг идеальную сущность прямой линии и, ощущая в себе то же начало, принялся без счета возводить прямые и тем самым – исправлять природу. Все прямые – результат человеческой деятельности…
Унесшись мысленно столь далеко, Илья уже подумывал о том, чтобы записать кое-что, но Анжелика сделала слабое движение, и он вновь сосредоточился на ней.
Боже, такая беззащитная, слабая, в чужой стране, с ее очередями и грубыми продавщицами… Как надо доверять ему, чтобы решиться…
Нежность, граничащая с болью, заполнила его грудь, он наклонился и поцеловал ее в губы. Они порозовели.
Она вверяет ему себя: свои интересы, заботы, мечты, своих друзей, родственников, свою родословную и свое будущее, свои способности, музыкальность, знания… – всю себя: целый мир, микрокосм, как говорит Бердяев. Можно ли удостоиться большей чести! А он, что он может дать ей? Хм, странно, в сущности, ничего… Как он беден по сравнению с ней. В музыке – дилетант, невежда, в философии… ей это не интересно, в поэзии – профан, в литературе – тоже, неплохо играет в волейбол, хоккей, прилично плавает, но не таскать же ее на площадку… Ясно – она ослеплена и вскоре разочаруется, как только узнает поближе. Он ввел ее в заблуждение, искусно скрыв свои недостатки, свою ограниченность, и сегодня же обязан честно обо всем ее предупредить. Во-первых, она конечно же рассчитывала найти в нем опору и защиту. Но разве могла она предположить, что сам он до такой степени слабая, неуверенная в себе личность? Его вечные сомнения, колебания, – ни одного решения он не может принять твердо и мужественно. Вчера вечером… ужасно, ужасно. Во-вторых, она должна знать, что он законченный, неисправимый эгоист, он привык думать только о себе…
Солнце из красного гиганта успело превратиться в желтую звезду средней величины и проделать изрядный путь, когда Анжелика наконец проснулась. Притянув к себе, она поцеловала его пухлым утренним поцелуем: «Ты давно проснулся?».
– Да, впрочем, я почти не спал.
– Почему?
– Видишь ли, вначале… мне мешало сознание… что ты рядом…
– Matka Boska! Я только теперь могла хорошо заснуть, когда знала, что ты со мной…
– А позже я решил, что ты меня плохо еще знаешь… – мои пороки и недостатки, что я обязан заранее тебя предупредить, пока… еще…
– Что ты говоришь, глупый? Какие пороки? – изумилась и насторожилась она.
Он смешался: зачем, зачем это делать? Не лучше ли потом, постепенно? Он закрыл глаза и живо представил, как лицо ее тускнеет, рождается брезгливая гримаса, и… Но что делать! Неужели поступить, как туре и мерзавец?
– Видишь ли, Анжелика, – начал он почти трагическим голосом, – я думаю, что я – странная, если не патологическая, личность. Сейчас только думал о том, чтобы не говорить тебе… скрыть свои недостатки. Во-первых, я – в глубине души своей трус. Опасность, особенно неожиданная, вызывает во мне смертельный страх, и только крайним напряжением воли мне удается иногда побороть его. Боюсь, что я не способен на безрассудно смелый поступок… Я вообще склонен к вечным сомнениям и колебаниям. Во-вторых, я болезненно ленив. Утром мне требуется усилие, чтобы подняться, я всегда склонен ничего не делать – что-нибудь листать, слушать музыку… и, подозреваю, мог бы бездельничать бесконечно – если не подхлестывать себя. Кстати, любопытно было бы проверить, сколько времени я способен ничего не делать; у меня никогда не было времени на такой эксперимент. Я очень вспыльчивый, неуравновешенный человек и в критических ситуациях, что называется, теряю голову – не только дар речи…
Он лежал навзничь, не в силах смотреть в сторону Анжелики, и говорил о плохой памяти, тугодумии, эгоизме, неорганизованности, о том, что он ничего по-настоящему не знает и не доводит ничего до конца… Она смотрела на него с ласковой усмешкой и думала о том, какой он славный, удивительно чистый и честный, только излишне требовательный к себе, что будет он также требователен к ней, что будет с ним нелегко, что ей придется сдерживать его и внушать веру в собственные силы…
Она обняла его и сказала:
– У одного человека не может быть такого скопища недостатков, а ведь у тебя есть еще и пороки?
Он покраснел.
– Да, видишь ли… – выдавил он из себя, – это скрытые пороки… Дело в том, дело в том, что… во мне живут, и я никак не могу избавиться от них, несколько ужасных, извращенных желаний…
– Каких? – едва слышно спросила Анжелика.
– Я не могу, нет, я не могу их назвать… это равносильно легализации их. Поверь, это не фантазия. Они время от времени снятся мне… т. е. я пытаюсь реализовать их…
– Можно сказать: джин в бутылке? У тебя совсем серые глаза и волевой подбородок, а губы… – всякая девушка позавидует, – говорила Анжелика, легонько скользя пальцами по его лицу и прижимаясь всем телом, – а еще – ты патологически честный, и теперь я знаю, что не могу без тебя жить… О, Jezus Maria! Как я люблю тебя!
Он рывком повернулся к ней и стиснул в объятьях.
– Правда? Несмотря ни на что?
– Несмотря на все твои комплексы.
– О, Боже, как я счастлив, как я люблю тебя!!
* * *
Дорогой читатель, мы подошли к черте, которую я не в силах переступить. Бесчисленные мои попытки – все до единой – заканчивались неизменным фиаско. Сама сцена притягивает меня необыкновенно, ибо все в ней сошлось – все муки влечения, полупризнаний, страх перед собственным чувством, которое растет до ужасающих размеров, захватывает и порабощает… Судорожные конвульсии разума, пытающегося освободиться от гнета всеподавляющей страсти… Здесь за мгновения происходят события, которые в жизни растянуты на дни, месяцы и годы, здесь – вся жизнь, стянутая в точку, здесь вершина, апогей всех лучших устремлений, борьба и победа; здесь смыкаются умопомрачительное наслаждение с невыносимой болью, тончайшая нежность с насилием, жажда самопожертвования с жаждой убийства, здесь распускает павлиний хвост и торжествует мужское самолюбие, здесь высшая радость самоотдачи, здесь скрыты смысл и природа бытия… Какая безумная тяга к продлению, какая бешеная воля к созиданию! Зачем все это?! Я пытаюсь проецировать этот сгусток событий и переживаний на экран слов и понятий, но, Боже, что за грубая, пошлая картина выходит: что-то скользит и шевелится… Нет, разум бессилен тут, трещит и рассыпается словесный аппарат… Прочь, прочь все его зажимы и скальпели, все его трубки и насосы… пусть кричат ощущения и страсти, пусть торжествует иррациональное!
* * *
Когда блаженство сладким ядом разлилось по телам и парализовало их, Анжелика шепнула:
– Теперь ты не боишься? Тебе хорошо, милый?
– О, да, хорошо, хорошо… даже… слишком…
– Почему слишком? – слабо улыбнулась она, скользя указательным пальцем по лбу, спинке носа и губам его.
– Я боюсь, что… – он поймал губами ее палец, легонько куснул и отпустил, – а, черт! Я ничего не боюсь, но после такого счастья по принципу дополнительности, так сказать, должна быть расплата… что-то очень скверное.
– А я думала во время… в этот момент, что теперь можно умереть.
– Умереть? Возможно, самое разумное… – задумчиво произнес Илья, – люди делают это в наихудшие свои минуты и ошибаются, ведь после минимума должно быть улучшение, в то время как сейчас… Хочешь, подадим людям пример? – Илья взял со стола нож и сжал его так, что он слился с окаменевшей рукой, – ну, хочешь?
– Давай, – тихонько сказала она и закрыла глаза, но вскоре открыла, – а как же ты?
– Я сделаю так, – он приставил к своей груди нож и размахнулся…
Она судорожно вцепилась ему в руку, затем прижала к своей груди.
– Погоди… разве не хочешь пережить хотя бы еще раз?..
Илья рассмеялся.
– Вот тебе и разгадка. Люди надеются, что такое может повториться, но тогда оно не было бы высшим, это счастье. Во всяком случае, я думаю, что надо пережить спад, депрессию соизмеримой глубины, чтобы ощущение счастья было столь же острым…
– Jezus Maria! Как ты меняешься – такой серьезный, почти страшный сейчас, а час назад был настоящий мальчишка – большой, лохматый и сильный мальчишка, дурашливый и милый.
– Какой-то бес в меня вселился, – смутился Илья.
– Не хочу, чтобы так говорил, – нахмурилась Анжелика, – ты был резвым и даже… сказать?., и даже немного глупым.
– О, Боже! Зарезала, убила! Для меня нет ничего ужаснее, чем выглядеть глупым. Теперь буду следить за собой, контролировать каждое движение, каждое слово…
– Ах, нет, не надо! Ты был прекрасен!
– Глупость не может быть прекрасной. Но кто меня сделал таким? Ага! – чувство! Чувства оболванивают человека, к черту их! Долой, долой эту постыдную расслабленность… Встаю, одеваюсь и принимаюсь за Канта…
– Зачем? Ведь ты и в постели умудрился пофилософствовать о счастье и расплате, – улыбнулась Анжелика.
– Ах, да… расплата. Ты знаешь, я предчувствую длительную, изнурительную борьбу…
– Почему? Разве мы так много хотим? Разве мы мешаем кому-нибудь в этом мире? Разве пьедесталом нашему счастью служит чье-то несчастье?
– Не знаю, не знаю… Нет, конечно. Но я предчувствую.
– Веришь, я тоже думала… Ты не такой человек, чтобы спокойно жить… Но теперь мы уже сделали выбор? – спросила она, заглядывая ему в глаза.
– Да, – глухо сказал он, – окончательный. И я буду тверд, как сталь!
– Я тоже, дорогой мой! Потому что я так люблю тебя!
– О, Боже! Вот мы и поклялись.
Глава XXX
Они объявили о своей помолвке, устроили для друзей вечеринку и поехали на другой конец города в ЗАГС, который, единственный во всей столице, регистрировал браки с иностранцами. Там они были вежливо выслушаны и снабжены длиннейшим списком справок, копий, выписок, которые надлежало представить для подачи заявления о регистрации брака. Илья горячо взялся за дело, рассчитывая одним энергичным напором проскочить все барьеры. За одну неделю он получил справку из учебной части и сделал кучу полезных открытий. Он узнал о существовании всевозможных контор, бюро, консультаций, бухгалтерий в разных районах столицы, работавших то с десяти до двенадцати во вторник, то с трех до пяти в четверг. Посещение названных заведений преисполнило его сознанием большой государственной важности предпринимавшегося им шага. С другой стороны, посещение польского посольства и «дружеская беседа» с шефом не оставили сомнения в том, что своим легкомысленным шагом они доставляют массу хлопот обоим государствам. Инспектриса по делам студентов в посольстве, сразу же взяв резкий тон, заявила, что разрешение на брак с иностранцами она выдает только в крайних случаях и посмотрела при этом на талию Анжелики. Затем она попросила Илью подождать на улице, и он имел достаточно времени, чтобы основательно изучить мохнатого польского орла. Анжелика вышла распаленной и сообщила, что разрешение обещано через две недели.
«Дружескую беседу» Галин начал осторожно, долго «ходил кругами» из самых «добрых побуждений», спросил из какой она семьи, есть ли у Ильи квартира, напомнил, что времени осталось совсем немного и, если он не успеет защититься, то его могут послать куда угодно, спросил тут же, готов ли он везти жену в какую-нибудь Читу и что она там будет делать, сказал, что у него есть неплохие связи и он всерьез подумывал о том, как пристроить его в Москве, и вдруг такая неожиданная ситуация… Теперь он ничего не может обещать и даже не знает, что посоветовать… Неужели дело зашло столь далеко? На что Илья ответил твердым «да», по-своему истолковав вопрос.
По мнению Ильи, на этом разговор должен был закончиться, но Галин заговорил о знакомом и очень квалифицированном враче. Тут только аспирант понял ход мысли шефа и, вспыхнув, сказал, подымаясь: «This question is out of discussion». Арсений Александрович сделал вид, что не понял и перешел в лобовую атаку: у Ильи и так сложное положение, он немало себе подпортил своими идеалистическими вывихами, а теперь еще брак с иностранкой, мать которой англичанка…
В том же духе было и письмо матери, только резче звучала тема испорченной карьеры, трагичнее – тема бытовых проблем. Елена Павловна советовала подождать годик, чтобы хорошенько проверить чувства и убедить ее родителей, которые, должно быть, тоже не в восторге. О разрешении не было ни слова, передавался привет «очаровательной Машеньке» вместе с просьбой бережно обращаться с ее хрупкой психикой.
Илья тут же сел за ответ.
Дорогая мама!
Я уже столкнулся с трудностями, которые не мог себе вообразить. Два человека хотят соединиться и жить вместе – ничего больше. Казалось бы: их личное дело, ан нет – целая куча организаций и учреждений сочли своим долгом вмешаться. На меня давят со всех сторон: директор Дома студентов, у которого я беру справку, мой шеф, комсомольский секретарь, ее инспектриса в посольстве… Я никогда не подозревал о значении собственной персоны, не думал, что моя женитьба вызовет подобный «общественный резонанс». Единодушие этих «советчиков и доброжелателей» поразительно, и, касайся это другого вопроса, я бы задумался, а тут я просто не перестаю удивляться: ни один из них не знает предмета, в глаза ее не видел (разве что инспектриса). Как же я могу относиться к их «советам»? Поверь мне на слово (надеюсь, еще в мае ты убедишься в этом сама), что она совершенна, прекрасна по самым трезвым, объективным оценкам…
Илья оторвался от письма, закрыл глаза и занялся медитацией: вызвав образ Анжелики, он подверг его самому тщательному, беспощадному анализу… вернее, попытался, ибо образ терялся в вуалевой дымке, и стоило огромных усилий проявить его и удержать на несколько мгновений: то бледные тонкие черты, то линию – грудь, талия, бедро, то улыбку счастливо-томную… Все смешивалось и распадалось вблизи «точки кипения», где ощущался обморочный жар объятий… Илья открыл глаза и написал:
…я делаю мысленный эксперимент: совершенно абстрагируюсь от своего чувственного восприятия и подвергаю ее холодному, почти жестокому анализу, а результат прежний: у нее нет изъянов, она совершенна… я бы сказал идеальна, если бы не боялся этого слова.
Мамуль, ты знаешь меня – препятствия возбуждают во мне только одно желание: преодолеть их… Ницше научил меня относиться к ним как к своего рода чести, выпадающей на долю сильного, но мне больно видеть в тебе не союзника, а еще одно препятствие. Надеюсь, ты пересмотришь свое отношение, когда узнаешь, что мое решение твердо как никогда.
Анжелика передает тебе привет, а я крепко целую, твой Илья.
Письмо не принесло практических результатов, так как Илья забыл упомянуть о разрешении, а Елена Павловна вполне резонно считала, что сын просит об устном родительском благословении. У Анжелики дела двигались не быстрей, поскольку начались экзамены. Договорились они встречаться через день, но всегда находились предлоги, чтобы забежать на пять минут; причем, нисколько не мучаясь угрызениями совести, именно Илья чаще всего нарушал конвенцию.
Наконец Анжелика с блеском сдала первый экзамен, и наступил их день.
Они гуляли в саду. Истомившееся за день солнце висело так низко, что пачкало красным белый наряд яблонь. Вишня уже отцвела и сорила трупиками несостоявшихся ягод, а новенькая глянцевая сирень только готовилась развернуть и отдать на растерзание свою роскошь. На западе шеренга молоденьких яблонь останавливалась перед кучкой могикан, свидетелей, быть может, восторженно-наивной клятвы… Здесь выдохлась рука «великих коммунистических строек», превратившая Воробьевы горы в – Ленинские, здесь сад становился парком. Березы, клены, дубы, кусты акации и боярышника окружали поляны с сонными одуванчиками и ершистым пыреем.
Они валялись на траве и фотографировались, собирали цветы и дурачились, а затем с небольшого пригорка смотрели последнее – вечернее – представление солнца. Разбрасывая по небу блестящие одежды, светило медленно укладывалось в черную вату горизонта; вокруг суетилась бесчисленная челядь, натягивая фиолетовое с блестками покрывало…
– Спой это… романс Рубинштейна: «…если б навеки так было», – тихонько попросила Анжелика.
Он начал глухо, неуверенно, но уже «как весело сердцу» прозвучало в полный голос; «душе моей легко» он пропел, раскрыв руки и улыбаясь солнцу; унеслась в небо иступленно-радостная мольба: «если б навеки так было», и вдруг он уронил голову, закрыл глаза и тяжко вздохнул: ох! – она инстинктивно прижалась к нему, – «если б навеки так бы-ы-ло» – вполголоса повторил он, и столько мучительной несбыточности было в этом, что глаза Анжелики влажно заблестели.
Потом эту фразу она пела вместе с ним, изо всех сил стараясь удержать интонацию надежды, но лишь оттеняла мужество, с которым он готовился встретить неизбежное.
Шорох в кустах заставил их вздрогнуть и обернуться: там стояла еще одна пара и жестами умоляла простить их и не обращать внимания. Но они не могли больше петь и долго еще стояли молча.
– Знаешь, что хотела просить, – заглядывая снизу, сказала Анжелика, – солнце, цветы и музыка будут всегда… а твое чувство… хочу твердо знать, что никогда не изменится. Можешь дать такую клятву?
Илья нахмурился, морщина рассекла его лоб.
– «Никогда не изменится»? Все меняется… Джи, я люблю тебя… очень люблю! Разве этим не сказано все?
– Нет! Хочу, чтобы вечно! – горячо возразила она, и в центре фиолетовых блюдец заметался огонек тревоги.
– Ну, какая же вечность… ведь мы умрем… – неуверенно улыбнулся он.
– Да, ты не веришь в вечность. Ладно, тогда – всю жизнь. Так можешь клянутся?
– Я не могу, какой-то непреодолимый барьер внутри… – смутился Илья, но тут же взял себя в руки и тверже продолжил. – Я ненавижу клятвы, потому что ненавижу, когда их нарушают… лучше, честнее не давать их.
– Да, понимаю: заботишься, чтобы потом легко было, потому, что не клялся… Скажи прямо: ты… как это… О, Jezus Maria! Как это… ты не исключаешь такой случай, что изменишь мне?
– Любовь моя! У меня нет резервных чувств, все принадлежит тебе…
– Теперь, да. Но потом? Что будет потом?! Я неспокойная, что будет потом. Скажи, ты можешь измениться к худшему? И твое отношение ко мне, оно может стать не такое горячее?
Щеки Ильи полыхали, он искал и не находил выход: она не признавала никакой относительности, она требовала абсолютного, против чего категорически возражал его разум.
– Подумай, как страшно, если сегодня так, а завтра все изменится, – голос ее прерывался, – если неопределенно, как могу быть спокойной, счастливой? Я выбрала тебя на всю жизнь… Другой – даже отвратительно думать…
– Любовь моя! Что же делать! Я не могу идти против совести, против разума – обещать то, что от меня не зависит. Но я обещаю… и наконец… клянусь (о, черт!), что сделаю все от мне зависящее, чтобы никогда не доставить тебе страданий!
– Боже милосердный! – он клянется чертом! Что мне делать?! Я чувствую опасность… вот здесь холодает… Как могу жить? Для тебя все зависит от случая, стихии… Атеист! Как могу жить, если уже привязана к тебе!
Слезы покатились у нее по щекам, оставляя блестящие дорожки. Он сам едва сдерживался, собирал губами соленые капельки с ее щек и бормотал: «Ну, что ты, Джи, что ты… я безумно люблю тебя…»
– Я боролась, пока хватало сил, – всхлипывала она, – а когда пришел ночью и оказался такой неумолимый, думала, что умру. Спасибо, что пришел… умерла бы, или сама прибежала… Теперь видишь, какая привязанная…
Он взял ее на руки как ребенка и шел, покачивая и целуя. Она вскоре затихла.
Они гуляли до полуночи, затем решили идти к нему, но у проходной зоны «В» наткнулись на препятствие, о котором – счастливые! – умудрились забыть. Точнее, у самой проходной они вспомнили, но понадеялись на случай и на Морфея. Бог сна, однако, был бессилен перед советским стражем порядка и нравственности – толстой теткой в грязно-зеленом пальто. «Ваш пропуск, девушка!» – восстала она на их пути, и весь туман, все очарование вечера сдуло ледяной струей закона. Отчетливыми до боли сделались массивные дубовые двери, яркий голый свет, трещины и выбоины в каменных плитах пола… «Вот» – протянул свой пропуск Илья.
– Ваш пропуск я не спрашиваю, вас я и так знаю, а девушку не пропущу!
– Видите ли, она тоже студентка нашего университета, – принялся вежливо объяснять Илья, – Анжелика, у тебя есть студенческий?
– Молодой человек, вы прекрасно знаете, что студенческий билет никому не нужен, нужен пропуск, и только в зону «Б».
– Я вас очень попрошу, – сказала Анжелика, протягивая студенческий дрожащими пальцами. – Мы уже обручились и скоро станем супругами…
– А мне какое дело, кем вы скоро станете. Может быть, вы уже мать, меня это не беспокоит. Если всех женихов и невест пускать, так тут будет не дом студента, а…
Она замялась, подыскивая слово, и Илья поспешил ей на помощь:
– Вы сказали, что знаете меня? В таком случае можете поверить, эта девушка действительно моя невеста… я могу оставить в залог свое аспирантское удостоверение, если…
– Вы что, маленький, или прикидываетесь? Не знаете правил?! Хоть бы и жена… сказано: не положено, и все!
